Текст книги "Женщина-рыцарь. Самые необычные истории Средневековья"

Часть 3

Первая любовь. Обожествление женщины. Женское любопытство как помеха для возвышенных чувств

– Мы плавно подошли с вами к теме любви, – сказал Робер, дождавшись, когда Изабель удалится. – Да, любовь занимала значительное место в моей жизни. Сейчас я вам расскажу о том, как полюбил в первый раз.

В нашем округе обо мне говорили как о странном, – имелось в виду – нездоровом, – и нелюдимом юноше. Это было и правдой, и неправдой. Странный? Да, наверное. Но кто из нас не странный? «Какой бы мы не взяли образец, никто к нему не подойдет один в один, и каждый будет чем-то отличаться», – так написал древний поэт, и он не ошибался. Каждый из нас странен по-своему, то есть по-своему нездоров, что является верным свидетельством того, что мы живы. А самые нормальные люди – это покойники: никто из них в своём поведении не выделяется среди остальных, ибо смерть уничтожает все странности и все различия.

Я был жив, а значит, я был странен; моя странность заключалась в том, что я был не похож на других молодых дворян. Я не служил знатному синьору, не ездил на охоту, не бывал на пирах, но проводил время в тихих раздумьях над книгами и в одиноких прогулках по нашим лесам. Мне не было скучно – помилуйте, как можно скучать в лесу, где столько интересного! Многие удивительные существа живут там: о феях я вам уже рассказывал, теперь расскажу об эльфах.

Эльфы бывают добрыми, светлыми, и злыми, тёмными; у нас жили только светлые. Они прекрасны лицом, а одеваются в чудесные наряды: на ногах у эльфов стеклянные башмачки, на головах – шапочки с серебряными колокольчиками. Потерять шапочку или колокольчик для эльфа сущее горе, и тогда рыдания несчастного несколько дней разносятся по лесу.

Очень часто эльфы помогают беднякам деньгами, от которых те богатеют; ещё чаще эльфы награждают детей за любовь к родителям, а слуг – за верность господам. Детей эльфы особенно любят: они охраняют их от опасности и облегчают им работу, раскладывая на дороге в лесу вязанки хвороста или оставляя кузовки ягод.

Обычно эльфы заняты тем, что пасут свой скот, занимаются ремеслом, или поют и пляшут, как и феи. Но эльфы – большие проказники, они охочи до всяческих проделок. У нас ходила история о том, как однажды они музыканту-горбуну убрали горб. Этому музыканту тут же начала завидовать одна женщина, тоже имевшая сына-горбуна. Она послала его к эльфам, чтобы они сняли ему горб за хорошую песню. Но этот парень спел кое-как и был наказан: эльфы добавили к его горбу второй горб – от полюбившегося им музыканта.

Так же как и феи, эльфы при всей своей доброте чрезвычайно обидчивы. Наши люди часто бывали несправедливы к ним и нередко обманывали; заботясь только о своей выгоде, они не обращали никакого внимания на интересы эльфов, не держали данных обещаний, и, наконец, возбудили в эльфах такую ненависть к себе, что те совершенно отказались от общения с людьми, перестали помогать им в нужде и труде, а многие даже покинули свой кров и переселились в другие места.

Говорят, что где-то в океане есть волшебный остров, куда переселились эльфы. На этом острове раскинулись огромные сады, по которым текут прозрачные ручьи в золотых и серебряных берегах; там круглый год благоухают цветы, поют райские птицы; вместо солнца, месяца и звезд ярко горят самоцветные камни, а в воздухе вечно носятся звуки дивно прекрасной, неземной музыки. Здесь эльфов никто не беспокоит; они питаются фруктами, поют песни и никогда не старятся.

* * *

…Да, я любил бродить по лесам, однако не сторонился и людского общества, – продолжал Роббер. – Я готов был участвовать в его увеселениях; мне нравились шумные кампании и дружеские застолья, меня радовали бряцанье оружия и рёв охотничьего рожка. Я с готовностью присоединился бы к своим сверстникам, если бы не стыдился своей бедности, с одной стороны, а с другой, был бы уверен, что меня не поднимут на смех из-за моей любви к чтению и размышлениям.

Иногда мне доводилось видеть – издали, с опушки леса, – как по дороге проезжают бравые кавалеры, сопровождающие пышно одетых, необыкновенно прекрасных дам. До меня доносились оживлённые голоса, взрывы хохота, обрывки учтивых, остроумных речей. Как мне хотелось быть среди этих блестящих молодых людей, как хотелось вести себя так же непринуждённо, как они, – ухаживать за дамами, говорить комплименты и получать благодарные улыбки в ответ!

Я был тогда в том возрасте, когда женщины полностью занимают наше воображение, все наши мысли и чувства… Не смотрите на меня с таким протестом, святой отец, – я подразумеваю исключительно мирян. Хотя если хорошенько разобраться… Ну, не буду, не буду!.. Вернёмся к рассказу обо мне…

Я жаждал любви, я готов был влюбиться, – и я влюбился. Мою избранницу звали Флореттой, – красивое имя, правда? Оно подходило ей: Флоретта была похожа на прелестный цветок, который уже начинает распускаться, чтобы предстать перед нами во всей своей красе.

Девушка жила в маленьком замке, – почти таком же, как у нас с матушкой, – вместе со своими пожилыми отцом и матерью. Её редко отпускали из дома, но может быть, она сама чуралась общества нашей молодёжи? Этого я так никогда и не узнал; могу лишь сообщить, что Флоретте нравилось стоять на небольшом балкончике на башне, мечтательно глядя на небеса; на этом балкончике я её увидел впервые, случайно выйдя к замку во время одной из своих одиноких прогулок; там наблюдал Флоретту и позже, когда уже был влюблен в неё. Зрение у меня было превосходное, – не то, что сейчас, – я видел башню на холме и девушку на балконе этой башни отчётливее, чем я вижу ныне мыски своих сапог.

Но Флоретта не могла меня видеть в густом еловом лесу, окружавшем стены замка, – она смогла посмотреть на меня только один раз, который стал последним в истории нашей любви. Нет, святой отец, не подумайте дурного и не ждите трагического конца, – то была возвышенная любовь, пусть не к Богу, но к женщине, которую я обожествлял!..

Но я вижу, вы не согласны со мною? Вас возмутила моя фраза «женщина, которую я обожествлял»? Я понимаю, что ваше монастырское воспитание протестует против обожествления женщины, если это не святая Агнесса, святая Бригитта, святая Гонория, или сама Дева Мария. О, да, я много слышал о том, что женская натура порочна, что женщина – вместилище зла, что начиная с Евы женщины склонны к увещеваниям дьявола, легко поддаются ему и становятся его верными служанками! А я вам скажу на это, что женщина изначально, по природе своей, подобна Богу, ибо она рождает новую жизнь. Поэтому и дьявол, который хочет погубить род людской, должен прежде всего уничтожить женщину, – вот он и гоняется за её душой.

От нас же, мужчин, зависит спасение женщины, и первый шаг к этому – её обожествление. Если мы будем относиться к женщинам, – ко всем женщинам, к каждой из них, – как к Божьему подобию, как к светлому существу, Богом данному мужчине, чтобы возвысить его, внести в его жизнь добро, ласку, внимание и сочувствие, чтобы даровать ему бессмертие не в потустороннем мире, а уже на этом свете в детях его и детях его детей, – мы исполним замысел Господа и не позволим дьяволу властвовать над нами. Если же мы будем видеть в женщинах одно зло, если станем попрекать женщину её слабостью, если будем суровы и беспощадны к ней, мы сами отдадим её в лапы сатаны.

Вы записали, святой отец?.. Я долго шёл к пониманию этого, и на своём пути совершил множество ошибок, – роковых ошибок, как вы это увидите, – но тем прочнее стало моё выстраданное убеждение в том, что женщину должно обожествлять.

* * *

Но мы опять отвлеклись и нарушили стройный порядок нашего повествования, – сказал Роббер. – Флоретта… Да, Флоретта стала моей первой любовью. Это была чудесная, необыкновенная девушка, без каких-либо недостатков, вернее, недостатки Флореты становились в моих глазах достоинствами и ещё более возвышали мою возлюбленную. Только так бывает в любви: замечая милые недостатки своей любимой, мы умиляемся и восхищаемся ими не меньше, чем её несомненными достоинствами.

Не могу удержаться, чтобы не процитировать одно понравившееся мне высказывание: «Красота и красивые женщины заслуживают того, чтобы каждый их восхвалял и ценил их превыше всего, потому что красивая женщина есть самый прекрасный объект, каким только можно любоваться, а красота – величайшее благо, которое Господь даровал человеческому роду, ведь через её свойства мы направляем душу к созерцанию, а через созерцание – к желанию небесных вещей, почему красота и была послана в нашу среду в качестве образца и залога».

С тех пор, как я волей случая пришел к замку, где жила Флоретта, мне не было покоя. Я разузнал у своей матушки, – обиняком и как бы невзначай, – кто живёт в замке, и как зовут прекрасную молодую даму, которую я разглядел на балконе. Так мне стало известно её имя, и скоро я принялся твердить его днём и ночью.

Флоретта была моей мечтой, моим идеалом, и как всякий идеал она была недостижима: слишком высока для того, чтобы я мог завести с ней отношения, обычные для влюблённого молодого человека. В сущности, наше знакомство могло состояться без труда, мне достаточно было нанести визит родителям девушки, и думаю, что они были бы не против моих посещений: я был для их дочери ровня по происхождению, положению и состоянию, – трудно было найти в нашей глуши более подходящего жениха. Но мысль о том, чтобы признаться Флоретте в любви, была для меня невозможной, почти что кощунственной. Она – божественный идеал, образец неземной красоты, а я – ничем не примечательный, диковатый молодой человек! В то время я не понимал, что женщину нельзя оскорбить любовью: она может принять или не принять любовь, но оскорбиться – никогда! Женщин обижает и больно ранит отсутствие любви, потому что именно в любви для них – смысл жизни и предназначение.

Юная дама в замке. Художник Джон Уотерхаус

К тому же, надо признаться честно, я был болезненно самолюбив, и возможность отказа Флоретты была для меня невыносима, но и молчать далее, таить любовь в себе тоже стало мучительно. Выход нашелся сам собой: когда я однажды стоял, по своему обыкновению, под стенами замка Флоретты и наблюдал за ней, я заметил, как она взяла какую-то книгу и принялась читать. Значит, девушка была обучена грамоте; значит, я мог написать ей! Это было, безусловно, дерзостью с моей стороны, нарушением приличий, но не настолько, чтобы считать такой поступок недопустимым. Отголоски любовных песен труверов, раздающихся у стен замков прекрасных дам, донеслись уже и до наших краев.

Я решился: я написал Флоретте послание. Я писал о том, как увидел её впервые, приняв сначала за ангела, спустившегося с небес на нашу грешную землю; как долго не мог поверить, что она земная девушка из плоти и крови, настолько она прекрасна и совершенна. Я писал, что её образ затмил для меня свет солнца, луны и звёзд, потому что все небесные светила меркнут перед её красой. Я писал, что полюбил её, и буду любить, пока бьётся моё сердце, но пусть Флоретту не тревожит это признание: для меня достаточно того, что я издали, тайком, буду любоваться и восхищаться ею, – уже в этом для меня великое счастье…

Выспренно, напыщенно, – скажите вы? Да, я согласен, во многом моё письмо было навеяно галантной поэзией всё тех же труверов, однако оно было искренним, от души. Просто я не умел по-другому выразить свои чувства, у меня не хватало собственных слов.

* * *

Написав письмо, я передал его Флоретте через девушку-служанку, которая жила у них в замке, но иногда отлучалась в деревню проведать родных. Уговорить служанку было несложно: девушки охочи до любовных тайн, а я ещё посулил ей серебряную монету за исполнение моего поручения.

В тот же день Флоретта прочитала послание; заняв свой наблюдательный пост, я видел, как она, выйдя на балкон позже обыкновенного, была смущена, бросала быстрые взгляды на лес и, в конце концов, скоро удалилась в свою комнату.

За первым письмом последовало второе, потом третье и четвёртое. В них были, к примеру, такие стихотворные строки – прочту по памяти:

 
Готов я, любви восхотев,
Жечь свечи и ночи не спать,
Тысячи месс отстоять,
Лишь бы мне вас повидать.
Пусть мне блаженство предложат в раю, —
Светлой головки кивок я на него не сменяю…
Любовь преграды все сметёт,
Коль у двоих – одна душа.
Взаимностью любовь живёт, —
Не может тут служить заменой
Подарок самый драгоценный!
 

Когда я готовился отправить пятое послание, то неожиданно получил короткий ответ от Флоретты. Она была удивлена тем, что внушила мне такую любовь, говорила, что я преувеличиваю её достоинства, а в заключение интересовалась, кто я, как её нашел? Я написал, что принадлежу к благородному сословию, а моё имя ей ничего не скажет, поскольку я молод, не знатен и беден; к замку же Флоретты меня привела сама судьба…

Между нами завязалась переписка. Я по-прежнему воспевал мою любимую, – повторю, что это было искренне, – а она сообщала о том, как провела прошедшие дни, о мелких происшествиях в её доме, рассказывала о родителях, и так далее.

Я был на седьмом небе от восторга: у меня появилась дама сердца, прекрасная и недосягаемая, и я готов был посвятить ей всю свою жизнь. Отношения, которые сложились у нас, меня полностью устраивали: в моем понимании это была настоящая любовь, воспарившая над обыденным существованием. Но дальше произошло то, что и должно было произойти: Флоретта захотела увидеть своего таинственного поклонника. Я не виню её в этом: женщине трудно справиться со своим любопытством, особенно когда это касается любовных чувств. Надо обладать недюжинной силой воли, чтобы устоять перед таким соблазном.

Флоретта расспрашивала, конечно же, обо мне служанку, приносящую мои письма, и, видимо, та описала меня наилучшим образом, – как же тут было устоять! План, который они придумали, был превосходен: Флоретта переоделась в мешковатую крестьянскую одежду, замотала лицо платком до самых глаз, а затем вместе с девушкой-служанкой втайне выбралась из замка. Таким образом она присутствовала, под видом подруги служанки, при передаче моего очередного письма и смогла посмотреть на меня.

Я сразу же догадался, что за это за подруга; я ничем не выдал себя, однако был сильно разочарован. Вы поймите, святой отец, в истории с Флореттой недосягаемость моей возлюбленной была главным условием идеала. Я мог бы долго любить её на расстоянии, но стоило мне понять, что наши отношения примут такую форму, какая бывает обычно у большинства влюбленных, и идеал разрушился. Вместо девушки, созданной моим воображением, девушки моей мечты, ко мне пришла одна из многих девушек, – может быть, и даже наверняка очень хорошая, но не идеальная. Это позже, после многих лет жизни, я стал способен видеть идеальные черты в любой женщине, но тогда мне было горько наблюдать, как моё божество спустилось с небес на землю.

Я ещё два или три раза писал Флоретте и получал от неё ответные письма, но любовь ушла. В своём последнем послании я уведомил Флоретту о том, что уезжаю на службу к королю, и больше писать не смогу. Она, обиженная холодным тоном моего письма, отвечала, что никогда ничем меня не связывала, и если её и можно в чём-то упрекнуть, то только в излишней доверчивости. На этом наша переписка окончилась. Я более не видел Флоретту, и не ведаю, что с ней сталось…

Сейчас, вспоминая мою первую любовь, я не знаю, правильно ли я поступил, не лучше ли мне было жениться на этой милой, доброй и порядочной девушке. Моя жизнь была бы другой, женись я на Флоретте, но что толку жалеть о том, чего не воротишь?.. Я вас не утомил своими россказнями, святой отец?

– Нет, мессир рыцарь, – ответил Фредегариус, отвлёкшись от письма. – Я не пропустил мимо ушей ни одного вашего слова, но в своих записях рассказанную вами историю изложил кратко. Пусть всё это будет вступлением к основному рассказу.

– Вы умны и находчивы, святой отец, – засмеялся Робер и привстал, чтобы поворошить угли в камине. – Что же, пусть потомки хотя бы вкратце прочтут, как последний из рыцарей величайшего похода провёл свою молодость. Имейте терпение, скоро мы дойдем и до основного рассказа, но сперва поговорим о тех событиях, которые заставили меня принять участие в походе на Восток. И тут снова будет история любви, простите великодушно, – что поделаешь, без неё не обойтись, если мы рассказываем обо мне.

– Прошу вас, мессир, я весь во внимании, – Фредегариус взялся за перо.

Часть 4

Преимущества города перед деревней. Рассуждения о телесной и душевной чистоте. Плотские желания. Может ли дама сердца быть доступной?

– Яне обманывал Флоретту, я действительно отправился на службу к королю. Он был сюзереном нашего края, и, как я вам уже докладывал, все наши дворяне служили ему, – продолжал Робер. – Мой отец к этому времени уже скончался; пришёл мой срок послужить государю и принести славу нашему семейству. По обычаю, мать подарила мне в дорогу кошелек с деньгами и повязывала на шею ковчежец с мощами, чтобы предохранить меня от заговора, напасти и порчи.

Париж поразил и восхитил меня, дремучего провинциала, не выезжавшего дотоле из наших лесов. Признаться, я приехал сюда с большим предубеждением, вызванным обличительными речами Марка Аврелия, Иоанна Богослова и Тертуллиана против городской жизни. Я приготовился к тому, что попаду в адскую кухню, в пещеру с чертями, в разбойничий притон, в гнездо блуда и разврата, в очаг мерзости, в яму с нечистотами; я надеялся лишь на заступничество Божье и на силу своего оружия.

К счастью, мои опасения были напрасными: отчасти оправдалось только предположение о нечистотах: мне, деревенскому жителю, сначала тяжек показался городской воздух, а ходить по улицам приходилось с осторожностью, но потом я научился не замечать дурных запахов и избегать непролазных путей. Что же касается разбойников, воров, развратников и блудниц, то они встречались в Париже, – в нём водились также и черти, – но не они определяли его жизнь.

Городские черти, например, жили в заброшенных домах, даже в церквах, принимали вид псов и воронов, а иногда являлись в своем настоящем облике. Вы знаете, без сомнения, как они выглядят: в целом похожи на человека, но с рогами, хвостом, козлиными ногами и копытами, а вместо носа на морде торчит свиной пятачок. Чем они занимаются, вам тоже известно…

– Основное назначение чёрта – искушать человека, толкать его на дурные поступки, склонять к лени, жадности, злобе и прочим порокам и грехам, – сказал Фредегариус. – Чёрт-искуситель нашептывает свои козни человеку в левое ухо, а ангел-хранитель наставляет на путь истинный, шепча в правое ухо.

– Вот, вот! – закивал Робер. – Все это знают.

– В брак черти в основном вступают с ведьмами; когда чёрт с ведьмой венчаются, устраивают они игрища, пляски и шабаши, во время которых на перекрестках дорог возникают пыльные вихри. Если в такой вихрь бросить нож – острие окрасится кровью, смерч исчезнет, а на земле можно будет разглядеть отчетливые следы копыт, – прибавил Фредегариус.

– Да? – удивился Робер. – Я вижу, вы больший специалист по нечистой силе, чем я; впрочем, так и должно быть.

– Но, в общем, черти не так уж страшны для людей, – сказал Фредегариус. – Универсальное средство борьбы с чёртом – святая вода и крестное знамение.

– Конечно, не страшны, – согласился Робер. – Они глупы, драчливы, склонны к выпивке и очень азартны: вечно спорят и всегда проигрывают. Единственно, кому они по-настоящему опасны, это пьяницам, – их черти мучают беспощадно и часто доводят до смерти. Остальным людям бояться чертей нечего: коли увидите чёрта, плюньте ему в рожу, да перекрестите его, – вмиг исчезнет!..

Повторяю, не разбойники, воры, развратники, блудницы и черти определяли городскую жизнь. Город был сосредоточием всего лучшего, чего достиг человеческий разум: здесь до неба высились храмы, построенные столь искусно и украшенные так затейливо, что я снимал шляпу перед ними, поклоняясь не только Господу, чьим домом они являлись, но и гению неизвестных мне зодчих. Здесь стояли дворцы, поражавшие своими размерами, пышностью и богатством; помню, как в первый раз попав в королевский замок, я замер с открытым ртом в передних покоях, рассматривая необыкновенную красоту внутренней отделки, где был мрамор, гранит, песчаник, позолота и лепнина. Не говорю уже об огромных гобеленах с картинами охоты, о дубовых скамьях с вырезанными на них гроздьями винограда, и о бронзовых канделябрах с львиными мордами и птичьими головами…

Здесь, в городе, находились лучшие умы государства, а может быть, и всего мира; с каким восторгом слушал я диспуты учёных мужей, умеющих разбирать наисложнейшие предметы с такой легкостью, с которой маленький ребенок разбирает на части свою игрушку, а из наипростейших вещей способных выводить удивительные по сложности конструкции, какие не собрать наилучшему механику. Долгими часами я слушал, говорю вам, эти мудрые беседы, а потом ещё большее количество часов размышлял над ними, стараясь понять их смысл.

* * *

– Да, Париж поразил и восхитил меня, – повторил Робер, – я с упоением отдался его беспокойной жизни. Служба его величеству была мне не в тягость, – сказать откровенно, её попросту не было: король не знал, куда применить всех дворян, являвшихся к нему на службу по обязанности вассалов. Как и при всех дворах, тут соблюдался такой порядок, что богатые и знатные слуги короля получали доходные и видные должности, которые увеличивали их богатство и знатность, а бедные и незнатные, в лучшем случае, назначались на посты, не приносящие ни славы, ни больших денег, а в худшем – оставались не у дел.

Мое положение было не таким уж плохим: деньги, которыми снабдила меня матушка, давали возможность жить не роскошно, но прилично, а в будущем я мог ожидать дополнительных поступлений от нашего родового поместья. Большинство же молодых дворян не имели и этого – будучи не первыми сыновьями в своих семьях, они могли рассчитывать только на себя. Понятно, что по сравнению с ними я был почти царь Крёз, – забавная получилась штука: в глухой провинции я был беден, а в большем городе, с теми же средствами, вдруг сделался богат.

У меня появились приятели, образовалась товарищеская компания, где я занимал видное место: я наконец-то нашел общество своих сверстников, к которому так стремился. Не удивительно, что на первых порах меня восхищали грубая речь и крепкие словечки моих друзей, их непристойные шутки, задиристость и драчливость. Даже запахи чеснока, лука, винного перегара и немытого тела не отталкивали меня, хотя сам я был неестественно чистоплотен благодаря воспитанию моей матери, которая была просто помешана на чистоте… Святой отец, а скажите мне, если мы заговорили об этом, нужна ли человеку чистота? Я знаю, что многие учители церкви отрицают её и осуждают как телесный грех.

– Это заблуждение, мессир, – улыбнулся Фредегариус. – Церковь осуждает ублажение тела, превознесение телесных радостей во вред духовным, но как можно отрицать чистоту, когда Иисус, наш Спаситель, постоянно совершал омовения и призывал к этому апостолов? Вы бывалый человек, мессир, и видели, разумеется, что во многих монастырях устроены прекрасные купальни, как с холодной, так и с горячей водой, а у епископов, кардиналов, и у святейшего папы в Риме есть, к вашему сведению, большие ванны из серебра и золота. Да, встречаются иногда подвижники веры, которые ненавидят свою грешную плоть настолько, что изнуряют ее всяческим способами, в том числе отказывая себе в омовении, но таковых немного, и Церковь не призывает всех верующих следовать их примеру.

– О, я встречал таких аскетов, которые подобно Павлу Фивейскому десятки лет жили вдали от людей, презрев потребности бренного тела! – подхватил Робер с непонятной радостью. – И знаете, что я вам скажу, святой отец, – правильно они делали, что ушли от общества. Вы не представляете, какой тяжелый дух стоит около их пещер и одиноких хижин, а это, ведь, искушение для верующих – разве может вонять то, что свято? Невозможно себе вообразить, чтобы в райских садах стояло зловоние; когда Адам и Ева жили в раю, у них не разило изо рта, не пахло из подмышек и от ног, – дурной запах стал исходить от наших прародителей только после грехопадения. Вонь – это признак нечистой силы, признак дьявола; смердит в аду, но в раю раздаётся сплошное благоухание, не так ли?

Но если от святого отшельника смердит, как от чёрта, прости Господи, не ставит ли это под сомнение его святость: возникает невольный вопрос, – а угоден ли Богу подвиг сих отшельников? Я читал сочинения одной ученой аббатисы, в которых утверждается, что даже от испражнений святых страстотерпцев пахнет фиалкой и ладаном – не верьте этому! Уж я-то знаю!..

* * *

– Может быть, мы вернёмся к вашей жизни, мессир рыцарь? – попросил монах, которому был явно неприятен этот разговор. – Вы остановились на том, что обрели себе товарищей.

– Да, помню, – кивнул Робер, – Я обрёл товарищей и находил удовольствие в нашей грубой мужской компании. Я старался не выделяться из неё: выучился браниться, пить креплёное вино, начинать ссору по любому поводу и безо всякого повода, хвастаться своими победами на поединках и на любовном ложе.

Последнее было неправдой: я оставался девственником и очень стыдился этого. Вот вам отличие жизни мирской от жизни духовной! Вы, люди духовного сословия, стыдитесь потери невинности, а мы боимся признаться, что не потеряли её. Так и должно быть, и не может быть иначе: если вы стремитесь к духовному существованию, то плотские желания являются главным препятствием для вас, ибо они подавляют духовность, заменяя её чувственностью. Если же хотите жить мирской земной жизнью, то вам следует направить все свои усилия на достижение плотских желаний, потому что они составляют её главное содержание, а важнейшее из плотских желаний, конечно же, вожделение. Нельзя себе представить, чтобы животное, стремящееся исключительно к питанию, сну и совокуплению, – главным образом, к совокуплению! – в то же время было занято раздумьями о смысле бытия и заботами о своём нравственном совершенствовании. Нельзя себе представить и того, чтобы человек, занятый мыслями о вечной жизни, о Боге и душе, одновременно думал, как бы удовлетворить свою похоть в полной мере и без удержу, а ещё – как бы побольше и повкуснее поесть и подольше поспать. Или духовность и отсутствие плотских желаний, или плотские желания при отсутствии духовности, – иного не дано.

– Но вы постоянно напоминаете мне, что ваша жизнь была бы ничем без любви, – перебил его Фредегариус. – Или вы подразумеваете только возвышенную любовь, – такую, какой была ваша любовь к Флоретте?

– Не в бровь, а в глаз! – Робер подскочил на кресле. – Ваше замечание остроумно и верно, святой отец. Да, я пытался совместить любовь духовную и любовь плотскую – и от этого произошли все беды моей жизни; я слишком поздно понял, что совместить эти две любви нельзя… Но мы забежали вперёд; позвольте мне связать прерванную нить моего рассказа. Итак, я оставался девственником, а между тем, я был привлекателен, молод и силён. В Париже любовные отношения легко начинаются и легко оканчиваются; при желании я мог бы каждую неделю менять любовниц, однако робость и стыдливость одолевали меня всякий раз, когда какая-нибудь дама оказывала мне недвусмысленные знаки внимания.

Не ездил я и к девицам, продающим свою любовь за деньги, потому что тогда они вызывали у меня отвращение, – не столько физическое, сколько нравственное. Позже я обнаружил, что многие из них – порядочные, добрые и честные создания, как это ни странно, – во всяком случае, честнее и порядочнее большинства женщин высшего света. Недаром одной из самых верных последовательниц Христа была Мария Магдалина, блудница, перешедшая к святости, не предавшая Иисуса при аресте, не покинувшая Его при казни и державшая Грааль со священной кровью, пролитой на кресте. Почему она была выбрана Господом для этого, она – бывшая жрица разврата? Не потому ли, что в ней разглядел Спаситель те черты, которых не увидел в так называемых порядочных женщинах?..

* * *

Получалось, что я избегал любви, жадно стремясь к ней, – продолжал Робер. – С завистью я слушал рассказы моих товарищей об их любовных приключениях, мечтая о чём-то подобном для себя. Как я теперь понимаю, во мне боролись два чувства, взаимно исключавшие друг друга: желание найти высокий идеал в женщине и желание самой женщины, как таковой, то есть плотское желание. Что победило, как вы думаете?.. Правильно, святой отец: плотское желание одержало верх. Оно внушило мне, что дама, которую я возжелал, и есть тот самый высокий идеал, к которому я стремился, – так что сомнения отпали, и я мог без колебаний добиваться осуществления своего плотского желания.

Как звали эту даму? Давайте назовем ее Ребеккой; должно быть, её уже нет на белом свете, но всё равно я не хочу бросить тень на её имя, – вдруг кто-нибудь из внуков или правнуков моей наставницы в любви случайно прочтёт ваши записи, святой отец, и узнает свою бабушку! – улыбнулся Робер. – Ребекка была старше меня на год, и когда я с ней познакомился, она уже успела овдоветь – её муж на охоте неудачно упал с лошади и отдал Богу душу. Ребекка была блондинкой среднего роста, немного склонная к полноте; трудно было причислить эту даму к красавицам, но записать её в дурнушки тоже было бы несправедливо. Она была привлекательна своей молодостью, свежестью, живостью, но особенно хороши были её глаза. О, её глаза были чудом, святой отец! Огромные, голубые и прозрачные, они излучали кротость, доброту и какую-то детскую беззащитность. Взглянув в них, каждый мужчина ощущал себя Роландом, Тристаном, святым Георгием, готовым сразиться с чудовищным драконом или с бесчисленными полчищами врагов для того чтобы защитить эту даму.

Прекрасная дама, не знающая милосердия. Художник Фрэнсис Дикси

Слабость Ребекки была её силой, и, поверьте мне, она умело пользовалась своим оружием! Евангельские нормы морали не стесняли её: помолившись, исповедавшись и получив отпущение грехов, она считала себя свободной и вновь грешила с твёрдым убеждением, что не совершает ничего дурного. Если бы ей сказали, что она ведёт себя плохо, Ребекка очень удивилась бы, ведь она никому не причиняла зла, а просто следовала зову своей плоти.

Часто меняя любовников, она быстро забывала их и никогда не задумывалась над тем, что с ними сталось, не страдает ли кто-нибудь из них после того, как она его бросила. Чужие страдания не трогали её сердца, поскольку собственные прихоти и желания были для неё превыше всего. При этом Ребекка искренне полагала, что она добра и отзывчива; её взгляд не являлся притворством и именно поэтому был так опасен. Я был одним из многих, кто попался на удочку этой дамы, но я был обманут, потому что хотел обмануться, – кого же винить в этом, как не себя?..