Текст книги "Дорога домой"

Но у меня не было британского акцента Бернда, я не держал наготове тысячу сценок из «Монти Пайтона», готовый проиграть их, и не являлся противоположностью самому себе. Я с мучительной ясностью видел: Элиз тянуло к Бернду в основном потому, что он воплощал в себе все, чем не был я. На рациональном уровне я не возражал – мог даже посочувствовать. Восемнадцать лет в браке, тебя начинает привлекать что-то совершенно другое: в моем случае это, похоже, экспансивный латинский тип. Чаще всего я заходил не столь уж и далеко: я проводил строгую политику «никакого секса», что не мешало мне в командировках приглашать понравившихся женщин в свой гостиничный номер и доводить их до безумия, угощая вином и разговорами, и разговорами – поцелуй в конце, может, немного возни в постели, но без проникновения. Большинству мужчин это не удалось бы, но я всегда наслаждался победой дисциплины над потребностями плоти: именно это помогало мне пробегать на тренировках спринтерскую дистанцию, хотя другие ребята сгибались пополам. И ничто не мешало удовлетворить себя, когда женщина покидала номер.

И поэтому, в случае с Берндом, я решил – пусть это просто случится. Я принял это как предрешенный вывод и, призна́юсь, получил хороший предлог еще больше не обращать внимания. Именно Элиз настояла, чтобы мы провели этот отпуск вместе, мы втроем, поэтому если она хотела провести его, восхищаясь каким-то лысеющим типом, похожим на актера из самодеятельного театра, что ж, тем лучше. Это снимало с меня заботу о ней.

Однако от подобных мыслей я показался себе жестоким и ленивым, каким никогда не был. Я чувствовал, Элиз ждала моего вмешательства, когда болтала о Бернде, одеваясь к ужину, ставила меня в известность, что они идут вдвоем на прогулку, и позднее, пересказывая мне веселые истории, услышанные от Бернда. Но у меня не было настроения ссориться. Я видел, что она ускользает от меня, и желал ей bon voyage[44]44
  Счастливого пути (фр.).


[Закрыть].

Затем наступил Рождественский сочельник, вечер, когда мы вместе ужинали в отеле.

К середине трапезы мы все здорово напились. Вскоре после этого Ребекка ушла, чтобы сделать что-то типичнейше скучное и британское, например, послушать в своем номере «Тихую ночь» в исполнении Венского хора мальчиков. Ли пила вино, словно это была газировка, пока Бернд и Элиз хихикали над чем-то, сказанным учителем испанского языка директору на рождественской вечеринке в учительской, поэтому мне ничего не оставалось, как налить Ли воды и незаметно сделать знак официанту, чтобы он, наливая, пропустил винный бокал моей дочери. Затем Ли, слегка покачиваясь, встала из-за стола и сообщила нам, что идет спать.

– Не хочу застукать Санта-Клауса за делом, – заявила она. – Если такое случается, ты не получаешь подарков.

Это прозвучало как скрытое обвинение, но мы все послушно засмеялись. Я понял, что спать она не пойдет. Если Элиз и уловила это, то ничего не сказала.

– Думаешь, с ней все в порядке? – спросил я у Элиз минут через пятнадцать.

– Не знаю, дорогой, – ответила она. – Надеюсь на это.

– Крис. – Бернд наклонился ко мне, его губы были красно-лиловыми, как будто он разделался с пакетиком виноградных «Скиттлс». – Я бы на нее не наседал. Конечно, у меня нет ребенка-подростка, но по рассказам моих учеников… Мне кажется, дети в этом возрасте лучше, чем нам представляется, знают, что для них хорошо.

Элиз решительно кивнула.

– Будем здоровы, – сказала она. – За то, чтобы отдавать им должное. – И подняла свой бокал.

Ну хватит. Я отодвинул стул.

– Что ж, вы можете оставаться здесь, а я пойду проверю, как там она, – сказал я, игнорируя их поднятые бокалы.

Уходя, я услышал звон хрусталя. Почему-то я взял свой бокал с собой и пересек вестибюль, как собственную гостиную. На пятом этаже я достал карточку-ключ и открыл дверь. Мы взяли сьют, но у Ли была своя комната. Я постучал к ней.

– Ли?

Никакого ответа. Я нерешительно открыл дверь. Я никогда не был назойливым родителем, и мне не нравилось создавать сейчас подобный прецедент, но в то же время я не собирался мириться с изводившей меня нервозностью. Я включил свет. Как и предполагал, постель была пуста. Никакой записки, конечно.

Я прикинул свои возможности. Обращаться за помощью к Бернду настроения не было, равно как и терпеть их с Элиз заговорщицкие глупые улыбки. Я быстро поищу сам, решил я. Куда бы я пошел в ее возрасте? В какой-то другой бар? Познакомилась ли она с мальчиком? Меньше всего мне хотелось обнаружить свою дочь, тискающуюся за тропическими папоротниками с каким-нибудь прыщавым подростком из Бельгии.

Я поставил бокал, переобулся и начал поиски. Обойдя за полчаса примыкающую к отелю территорию, я ничего не обнаружил. Ли не было ни у бассейна, ни в баре, ни в парке, протянувшемся до края скалы, откуда открывался вид на залив. Я взглянул на часы. Десять тридцать. «Может, она в горячем бассейне», – подумал я. В раздевалках при спортивном зале находились отдельные спа-зоны для мужчин и женщин. Может, она захотела расслабиться. Но как я узнаю? Попросить кого-то из женского персонала отеля заглянуть туда? Я решил, что выясню сам, раз уж я здесь.

И там я ее и нашел. Не в раздевалке, а в самом спортивном зале – такая возможность даже не приходила мне в голову. Ли занималась на бегущей дорожке, бежала быстро, по крутому подъему. Я подошел и нажал кнопку экстренной остановки. Ли слегка запнулась, когда дорожка вдруг замедлила движение, и резко повернулась ко мне. Никогда ни у кого на лице не видел я такого откровенного выражения эмоций. Со дня смерти Софи, если не считать случайных приступов паники или агрессивных вспышек на сеансах терапии, с которыми я всегда предоставлял разбираться соответственно Элиз и врачу, Ли оставалась отдалившейся, холодной, оцепенелой. Сейчас же она выглядела оскорбленной, разъяренной и попавшей в ловушку. Ее лицо, которое должно было быть красным от напряжения, пугающе побледнело, словно Ли собиралась упасть в обморок.

– Просто решила пробежаться, чтобы лучше спать, – сказала она между жадными вдохами, стараясь придать голосу непринужденность.

Элиз говорила мне, что Ли изнуряет себя тренировками, но я всегда пропускал это мимо ушей. На самом деле я гордился, что Ли настолько же предана идее в форме подойти к футбольному сезону, как я некогда – к баскетбольному Но тут было нечто другое. Я подвел ее к скамейке для силовых упражнений и усадил. Ли дрожала. Впервые при ярком освещении спортивного зала я увидел, как она исхудала за последние несколько месяцев. Я принес ей стакан воды. Ли осушила его, и я принес еще. Вот бы это было так просто – я приносил бы ей стаканы с водой, пока она не восполнила бы потерю влаги, пока не исцелилась бы от своей боли.

– Может, прогуляемся? – наконец предложил я, когда ее дыхание выровнялось.

Даже для меня это прозвучало наивно. Но Ли кивнула. Обойдя ресторан, мы пошли по дорожке, ведущей к заливу и освещенной факелами. Здесь толклись новобрачные и экстатичные гей-парочки; я понадеялся, что Ли не примут за мою несовершеннолетнюю подружку. И посмотрел на нее. Ее лицо снова стало застывшим, каменным, оцепенелым: исчезли все признаки кипевших внутри эмоций, которые я видел в спортивном зале.

– Ты побереги себя, Ли, – в итоге проговорил я. – Не перегибай палку.

Она кивнула.

– Хочешь присесть?

Она пожала плечами. Мы сели. Песок был на удивление холодный.

– Я не могла там оставаться, – помолчав, проговорила Ли.

– Где?

– За столом. С мамой и мистером Пинкером. И ты сидел там, как печальный старый пес.

У меня никогда не было желания бить своих дочерей, но при этих словах Ли я едва сдержался, чтобы не ударить ее.

– Печальный старый пес, – повторил я чужим дрожащим голосом.

– Да. Просто разрешая ей это делать. Разрешая этому уродливому, тупому английскому придурку заигрывать с ней весь вечер, пока ты заказывал и заказывал рис. Отвратительно. Вот почему я ушла. Поэтому и бегать пошла. Чтобы выкинуть всех вас из головы.

– Ты понятия не имеешь, что происходит, – сказал я. – Ты такая испорченная.

Не успел я произнести эти слова, как уже пожалел о них.

– Да пошел ты, – сказала дочь и сердито посмотрела на океан, как будто ненавидела и его тоже.

До этого момента даже и мысли не было о ругани в мой адрес с ее стороны, и меня крайне возмутила несправедливость ее слов. Я боялся открыть рот. Вместо этого я встал и под нераскаянное молчание Ли пошел прочь, оставив ее там. Глупо, я понимал: родители так себя не ведут. Какой смысл во всем этом упражнении? Найти ее, спасти от опасности, а потом оставить одну на пляже? Но я был зол. Я никогда не злюсь, а тут разозлился. Широким шагом я вернулся по дорожке в отель. Оглянулся и увидел сидящую Ли, грустную маленькую статую. Слова Бернда смутно успокоили меня, и я поверил им в ту секунду, может, удобства ради: дети знают, что для них лучше. «Нужно было вообще оставить ее в спортивном зале, – подумал я. – Пусть бы выпустила пар».

Я пришел в ресторан. Элиз и Бернд все еще сидели там, как идиоты, слушая дрянной филиппинский оркестр. Я подошел к этой паре.

– Все в порядке, Крис? – спросил Бернд.

– Заткнись, – ответил я. – Идем, Элиз.

– Что ты имеешь в виду – идем?

– Я имею в виду – идем. Хватит.

Она сидела, сложив руки на груди. Ситуация разворачивалась не совсем так, как я себе представлял, а именно – я бил морду Бернду, а Элиз таяла в моих объятиях, шепча слова извинения.

– Где Ли? – спросила Элиз. – Она была в постели?

– Нет, – сказал я, почти получая удовольствие от тревоги, отразившейся на ее лице. – Она была в спортивном зале. Бежала. Вид у нее был такой, будто она сейчас упадет в обморок.

Элиз ужаснулась, как я и надеялся.

– А сейчас?

– Она на пляже. – Это объяснить было потруднее.

– Одна?

Я кивнул. Элиз быстро встала, наградив меня потрясенным взглядом за то, что я бросил нашу дочь, и направилась к дорожке, ведущей на пляж. Мы с Берндом хранили неловкое молчание, пока он не спросил, не хочу ли я выпить в баре скотча. В свете провала всего остального это почему-то показалось весьма кстати.

Я прошла по дорожке до пляжа, где быстро заметила Ли: она была там одна, съежившаяся фигурка недалеко от линии прибоя. Я пыталась понять, что скажу ей, но теперь, при виде Ли, все слова улетучились, и я даже не знала, как подойти к дочери. Поэтому расположилась футах в пятнадцати позади нее, усевшись на песок и глядя на океан и мою старшую дочь, единственную.

Не знаю, плакала ли она. Грохот волн и шелест пальм не давали возможности услышать. Сидя там, я осознала, как велика во мне жажда просто делать это ежедневно: следить за ней, заботиться. Быть ее тенью. «Я могла бы посвятить этому свою жизнь, – думала я. – Скрываться за колоннами, носить парики и фальшивые усы, прятаться в кустах, сидеть через два ряда от нее и ее друзей в кинотеатре». Убеждаясь, что она жива, я обрела бы способ больше не жить. Я знала, что роман с Берндом оказал бы на меня благотворное действие. Вразрез со всеми общепринятыми нормами морали, связь с ним была бы более безопасным актом на этом этапе, более милосердным. Я очень ясно чувствовала, как мы трое – Крис, Ли и я – становимся отдельной солнечной системой, создавая гравитационное притяжение друг для друга. Бернд вытащил бы меня оттуда, заставил бы почувствовать себя красавицей, заставил бы захотеть вымыть голову.

Я пыталась спасти себя, флиртуя с ним последние несколько месяцев. Если бы сегодня вечером я повела себя немного иначе – если бы мы с ним действовали более тонко, если бы я не испортила все дело, переусердствовав с заигрыванием на глазах у мужа и дочери, – то на этом пляже могли бы сидеть мы с Берндом, целуясь и занимаясь тем, чем могут заниматься любовники, которым за сорок, когда они наконец одни, ночью, на песке. Это было бы намного здоровее, чем данная чрезмерно покровительственная роль ангела-хранителя. Но оказавшись в этой роли, я почему-то смирилась: почувствовала облегчение, взяв на себя решение задачи.

Через полчаса, когда Ли поднялась, я тоже встала. Я проследовала за ней в вестибюль и, спрятавшись за головой Будды высотой в человеческий рост, убедилась, что Ли благополучно села в лифт. Я смотрела, как зажигались кнопки, пока он не поднялся до нашего этажа. Затем медленно вышла на улицу. Направилась к бассейну и легла там в шезлонг, откуда видела в баре Бернда и Криса, которые, надо же, вели разговор.

В какой-то момент я уснула. Позднее меня разбудил Крис, и я спросонок провела ладонью по его лицу, когда он погладил мое плечо. Из-за щетины в четыре утра его щека была колючей, и это оказался Бернд. Он решительно повел меня на пляж. Мне было интересно, не наблюдают ли за мной члены моей семьи, как я наблюдала за ними. Возникло абсурдное желание помахать рукой, и я подавила внутренний смешок. Мы миновали место, где я сидела позади Ли, и, спотыкаясь о гальку, дошли до пляжа поменьше. Потом еще дальше, опять по галечнику, пока не попали на пляж, на котором едва могли уместиться мы вдвоем, Бернд расстелил взятое у бассейна полотенце и достал бутылку шампанского, которую захватил из мини-холодильника в номере (хотя на том этапе я, честно говоря, предпочла бы неразбавленный джин), и я пила его, пока он снимал с меня платье.

Только ради собственного выживания я покинула свою семью, включая Софи, в тот Рождественский сочельник и позволила ласкам Бернда уврачевать меня, а его давно воображаемое мной прикосновение позволило мне вернуться к себе самой и к нему. После, обнаженная, со скрещенными по-индийски ногами, я наблюдала за фосфоресцирующим зеленым сиянием на пенных гребешках волн и испытывала удовлетворение. Бернд казался таким же близким, как лучшая подруга детства, с которой сидишь в домике на дереве. Мы шли обратно молча, босые, уворачиваясь от волн: начинался прилив. Мы еще раз поцеловались на пляже перед отелем, и Бернд предложил мне пойти первой; он хотел еще немного посидеть на улице. Я вздохнула с облегчением, поняв, что он не станет навязываться.

Потому что, сколько я себя помнила, физическое желание всегда сопровождалось (и часто подрывалось) устойчивым отвращением. Чем-то невидимым и тайно действующим, словно не желающий уходить запах серы. Благодаря Папсу, думаю. У меня были периоды в отношениях с Крисом, когда мы занимались сексом в основном по моей инициативе, но это всегда являлось частью большей картины – того, какой я хотела себя видеть. Это было не столько желание Криса или секса как такового, сколько желание быть кем-то, кто хочет секса, современной женщиной, знающей свое тело. Несколько раз, после пары порций алкоголя, я пыталась поговорить об этом с Айви, узнать, как всё это у нее, но оказалось, что Айви, неуправляемое дитя, паршивая овца, застенчива, словно девочка-скаут, когда дело доходит до обсуждения половых вопросов, и это никуда не привело. У нее было множество партнеров, поняла я, но в итоге это дало мне немного.

Та ночь с Берндом, то желание показались чистыми. И – как бы это выразить? – в конечном счете я восприняла их как подарок от Софи. Шепот, призвавший вернуться к жизни, прекратить бесконечные обвинения, что я могла бы быть лучшей матерью, больше обнимать ее, быть не такой строгой, когда Софи была маленькой. «Вперед!» – услышала я ее голос. Софи всегда умела повеселиться; у нее это получалось естественнее, чем у Ли, у меня и даже у Криса.

Уверена, что Женевьева, мой сингапурский психоаналитик, назвала бы все это хитроумным планом, чтобы уйти от смерти Софи. Поэтому я ни слова не сказала ей о Бернде. И Крису тоже. Наутро, когда мы с ним заворачивали подарки для Ли, я сообщила, что осталась одна на пляже, когда Ли оттуда ушла; Крис больше ни о чем меня не спросил.

По возвращении в Сингапур я спала с Берндом примерно раз в месяц, пока, три года спустя, мы не переехали снова в Мэдисон. Каждый раз я чувствовала себя так, будто съела порцию мюсли или сходила на йогу Каким-то таинственным образом мой роман с Берндом улучшил и мой секс с Крисом: я чувствовала себя более открытой, более свободной. Конечно, не обошлось без головной боли и страхов, связанных с обманом: возможность разоблачения, подыскивание мест для встреч, растущее, ближе к концу, подозрение, что за пределами спальни Бернд скучноват. Но довольно странно, что вина и стыд, сопровождавшие меня почти всю мою жизнь, огромные волны сожаления, обрушивавшиеся за многие менее серьезные поступки, как, например, неожиданно высокий счет за продукты, никогда не беспокоили меня в связи с этим романом – самым крупным моим проступком. Я так и не смогла объяснить – ни себе, ни одному из психоаналитиков с тех пор, каким образом связь с Берндом спасла мой брак, даже если Бернд и испортил Рождество в тот первый год без Софи. Которое, вероятно, и без того уже было бесповоротно испорчено.

Высшее образование

1999–2004 годы

Мы – вернувшиеся домой кочевники, дети третьей культуры, возвращенные к нашей первой культуре, – счастливы находиться дома, под которым подразумеваем Соединенные Штаты. Мы рады, что окончили свои международные школы, довольны, покинув все зарубежные страны: Сингапур, Индонезию, Францию, Гану, Германию, Коста-Рику – назовите любую, мы жили везде. Мы счастливы находиться здесь, ходить в колледж с нашими новыми пододеяльниками в тонкую полосочку, брошюрами по профессиональной ориентации, отпечатанными на глянцевой бумаге, и с той нервозной пустотой в желудке, которую не должны были бы испытывать, миллион раз сменив школы, но тем не менее…

Мы счастливы, что наши родители возвращаются в те часовые пояса, где они живут. Мы счастливы, что наши соседки по комнате в общежитии не все со странностями (кроме одной, которая ест только йогурт с черникой на дне и никогда не носит обувь, даже на улице, чем она ей не угодила?). Мы с радостью выбираем себе предметы, наконец-то определяемся с жизненными путями, после того как наши родители («Ваши отцы, вы хотите сказать», – звучит в наших головах неумолимое напоминание наших матерей) восемнадцать лет таскали нас по миру.

Мы счастливы изгладить свое прошлое. Быть аккуратненькими, чистенькими, американскими – до тех пор, пока нашим мнением о политике не поинтересуются умненькие парни и девушки, которые выросли, слушая Национальное общественное радио США, и пригласили нас присоединиться к их акции протеста в поддержку минимальной заработной платы перед кабинетом ректора в среду. (Это свидание? Мы на это надеемся.) Это приглашение и последующий ночной разговор в столовой о ноябрьских выборах, в ходе которого мы храним подозрительное молчание, сосредоточившись на придании своему шоколадному кексу формы человеческой головы, открывают для нас две вещи: 1) мы знаем, как зовут президента нашей страны, на пятьдесят процентов уверены в имени вице-президента, но не имеем ни малейшего представления, когда дело доходит до госсекретаря; и 2) мы знаем имя президента/ диктатора/ правящей хунты наших бывших заграничных домов, где мы жили еще три недели назад, но не имена вице-президента/ оппозиционной партии/ сидящих там в тюрьме диссидентов, что доказывает нашу безнадежность в политике по обеим позициям. Зато нам известно, где можно купить американские сухие завтраки и газированные напитки, когда-то напоминавшие нам о доме – там и где можно найти настоящую тамошнюю еду, которая теперь напоминает нам о доме – здесь.

Через два месяца после начала семестра мы озадачиваем своих соседок по комнатам одержимостью (их слова) Хеллоуином, украшением общих помещений гирляндами черных летучих мышей, пластмассовыми оранжевыми тыквами и компакт-диском с фильмом «Дом с привидениями». Пока единственная из соседок, которая всегда высказывается вслух, та, с мягкими каштановыми волосами, неделей раньше заметившая нам, что мы с начала семестра не меняли простыни, не настаивает: «Хватит – значит, хватит», и не запускает компакт-диск из окна на манер фрисби. Неизменно вежливые (ведь это, в конце концов, мы в семилетием возрасте игнорировали дразнивших нас китайских/ боливийских/ нигерийских детей, кричавших вокруг: «Иностранец! Белая задница!», и ловко забивали гол на местном футбольном поле), мы пожимаем плечами и возвращаемся в свои комнаты, где плачем в течение часа и съедаем все припасенные на Хеллоуин конфеты, которыми собирались угостить своих соседок по комнате.

В середине семестра мы встречаемся с нашими консультантами по поведению, которые выражают озабоченность, что мы плохо успеваем по китайскому/ испанскому/ корейскому языкам. Мы пытаемся объяснить, что на наших промежуточных занятиях полно студентов, чьи родители говорят на этих языках. Наши консультанты по поведению перебивают нас, мягко, но с торжествующим блеском в глазах: «Но разве вы не жили четыре года в Китае/ Мексике/ Корее? В вашей справке из школы говорится, что вы изучали этот язык, пока жили там».

Мы не пытаемся воспроизвести для них смехотворную рутину языковых занятий в нашей Американской школе, где в течение часа учителей жестоко дразнили по-английски школьники-экспаты, прежде чем те отступались, признавая ежедневное поражение, и задавали домашнее задание, которое никто не выполнял. Мы не пытаемся объяснить, до какой степени языковые занятия в колледже вызывают у нас теперь взрыв воспоминаний, каким образом при звуке знакомо незнакомых наречий в памяти мгновенно всплывают рынки с окровавленным мясом/ резкий вкус свежего лайма и кинзы/ движение вверх по эскалатору с киванием в такт корейской эмбиент-поп-музыке, чтобы купить в сеульском торговом центре одежду, которая не подойдет. Мы покорно склоняем головы и обещаем заниматься лучше.

Лучше мы не занимаемся, и в один из дней преподаватели просят нас остаться после занятия. Мы сидим за своими столами, пока другие студенты шуршат бумагами и забрасывают на плечо рюкзаки. Мы нервно рисуем в тетрадях маленьких человечков.

– Вы ужасные студенты, – говорят нам преподаватели, как только аудитория пустеет, – но акцент у вас идеальный. Почему?

И тогда мы рассказываем им о Шанхае/ Мехико/ Сеуле, а они рассказывают нам о Ханчжоу/ Сьюдад-Хуаресе/ Пусане, в которых выросли. Следующий час мы проводим, предаваясь воспоминаниям о таких странностях, как собаки в клетках в китайских зоопарках/ мексиканских наркокартелях/ корейской игре, похожей на игру в бабки. Когда звенит звонок, преподаватели и мы, вздрогнув, возвращаемся к действительности. Нервничая, смущаясь, преподаватели говорят, как приятно было вспомнить свою родину. Мы соглашаемся. Преподаватели спрашивают нас, что мы делаем в четверг вечером. Большинство из нас заняты. Некоторые – свободны (и безнадежно наивны), чтобы прийти в скромные квартиры наших преподавателей на домашнюю еду. Из этих нескольких двое теряют девственность с нашими преподавателями языка, перемежающими ласки какими-то словами, которые мы смутно узнаем, но не можем перевести на американский английский, когда на следующий день наши лучшие подруги пристают к нам с расспросами.

С наступлением лета наши родители с удовлетворением узнают, что мы нашли работу. Они предполагают, что она будет в их нововыбранных американских городах, поскольку недавно они вернулись в Штаты, чтобы быть поближе к нам. (Вряд ли это было подлинным стимулом, учитывая, что в этих городах находятся также и корпоративные штаб-квартиры.) Они поражены и разочарованы, узнав, что мы отправимся за границу, возвращаясь в страны, где жили подростками, чтобы поработать для выпускающего путеводители издательства, нанимающего студентов колледжей.

– Редакторы сказали, что мы идеально подойдем для этой работы, – объясняем мы.

– Сколько вам заплатят? – спрашивают родители, смирившись.

– Нисколько, – признаемся мы, – но нам покроют дорожные расходы!

Следует долгое молчание, и мы поспешно меняем тему. Наши родители предлагают нам работу на неполный рабочий день осенью.

5 июня мы летим в Сингапур/ Гамбург/ Либерию[45]45
  Здесь: город в Коста-Рике.


[Закрыть], наслаждаясь предстоящим возвращением домой. Мы улыбаемся пассажирам с сингапурскими/ немецкими/ костариканскими паспортами, которые отодвигают своих детей подальше от нас. В полете, пока все спят, мы пишем в своих дневниках: «Не могу дождаться возвращения домой!!!» – и засыпаем, только когда самолет заходит на посадку.

На такси мы едем к своим лучшим школьным подругам. Это немного странно, потому что наши лучшие подруги проводят лето на органической молочной ферме в Вермонте, но их родители встречают нас любезно, угощают домашним печеньем и расспрашивают о колледже. Мы преувеличиваем его достоинства, точно так же, как наши родители преувеличивали достоинства жизни за границей, рассказывая о ней родственникам во время поездки домой. На следующий день мы знакомимся со своими маршрутами.

«Поскольку вы практически местные жители, мы ждем от вас нескольких новых статей», – сказали наши редакторы.

После завтрака, поданного служанкой-филиппинкой к бассейну (мы испытываем новые укоры совести, представляя, что сказали бы об этой ситуации наши Социально-Ответственные Возлюбленные), мы прикидываем несколько потенциальных маршрутов для путеводителя, состоящих из наших любимых мест отдыха времен учебы в школе: «Пите плейс», бургерная, Американский клуб и музыкальный магазин «Тауэр рекорде». Только записав это, мы понимаем ошибочность предлагаемых нами статей. Никто не поедет в Сингапур/ Гамбург/ Сан-Хосе, чтобы сходить в ресторан, который легко можно найти в Оклахоме. Нам нужно что-нибудь аутентичное. Мы в замешательстве, поскольку зашли в тупик, и приходим в еще большее замешательство, осознав, что в Сингапуре/ Германии/ Коста-Рике у нас нет ни единого друга, которому можно было бы позвонить с вопросом.

Если отбросить попытку изнасилования в Кота-Кинабалу/ Мюнхене/ Монтеверде, остаток лета в роли чрезвычайного путешествующего автора проходит успешно. Мы совершаем пешие переходы по дождевым лесам/ заставляем себя посетить Музей холокоста/ падаем с лошади во время беспечных скачек по пляжу. В ходе наших путешествий мы сторонимся своих сограждан-туристов. Их бурный энтузиазм в отношении «экзотической» Азии/ Европы/ Центральной Америки смущает нас, как и те истории, которые пешие туристы из Австралии считают достаточно веселыми, чтобы рассказывать официанткам. За полтора месяца мы выработали для себя неофицальное правило: общаться только с местными жителями. Словно теперь каждый наш разговор с незнакомым человеком на чужом языке компенсирует нам полное отсутствие этих разговоров, пока мы росли. Мы обнаруживаем, что китайские/ немецкие/ испанские слова, ускользавшие от нас в кампусе колледжа, приходят теперь в нужной форме, мы говорим практически свободно. Наш восторг, связанный с этим открытием, наша гордость от проникновения в глубь культуры благодаря новообретенным любопытству и активности приводят к упомянутым выше попыткам изнасилования, когда посетитель ресторана, где мы ужинали как-то вечером, друг владельца, предлагает подвезти нас до наших гостиниц. Как идиотки, мы радостно соглашаемся. Мы удивлены и немного встревожены, увидев, как он сворачивает в сторону с главной дороги и едет в парк. Мы ужасно напуганы, когда он заезжает в кусты и глушит мотор. Мы судорожно вспоминаем китайские/ немецкие/ испанские фразы «Это возмутительно!» и «Я позову полицию!». Это не помогает, тогда мы дергаем ручку дверцы и пытаемся убежать.

По неизвестным причинам наши похитители и предполагаемые насильники, с сонным взглядом, печальные, раздосадованные, резко прекратят лапать нас, задним ходом выведут машины из кустов и отвезут нас в гостиницы. Мы поднимемся по лестницам в свои кричаще безвкусные, грязные номера, пропахшие сигаретным дымом, с одной лампочкой дневного света, и почувствуем безумную тоску по дому – единственным домам, которые у нас когда-либо были: к нашим семьям. По телефонам внизу мы, плача, позвоним своим матерям, стараясь не напугать их, испытывая необходимость с кем-то поделиться. Они велят нам немедленно ехать домой. Ненормальное чувство долга, которое полностью выветрится через десять лет, убеждает нас продолжить работу.

В Штаты мы возвращаемся похудевшими на десять фунтов, искусанные клопами и странно тихие, поскольку много недель ни с кем не разговаривали (мы оставили свою привычку болтать с местными жителями после пресеченных в парке любезностей). Наши рюкзаки воняют зеленым чаем/ автовокзалами/ океаном. И, забрасывая свои вещи в стиральную машину, снова находясь в сверкающих чистотой жилищах наших родителей, мы осознаём: мы уже хотим вернуться туда, быть иностранцами.

Незадолго до Рождества на втором курсе мы встречаем Парней Из Другого Мира. Они воплощают в себе все то, чем не являемся мы: родились и выросли в Нью-Йорке, уверенные, недвусмысленно выражающие свои мысли, принятые в команду. Со своими новыми возлюбленными мы все делаем вместе: выполняем домашние задания, занимаемся сексом, поедаем горы сухих завтраков, смотрим «Симпсонов». Наши соседки по комнате закатывают глаза, когда мы каждые две недели меняем постельное белье, хотя практически переехали к своим Новым Возлюбленным, спим с ними на верхней кровати и стараемся не разозлить ее скрипом спящего внизу соседа по комнате.

В лице наших новых возлюбленных мы с облегчением обретаем партнеров и друзей. Мы все им говорим. Но иногда нам приходится лечь в постель одним, побыть со старыми образами и предметами – пальмами, гниющими фруктами, маслянистой водой, тошнотворной жарой, холодной больницей, – которые маячат на краю нашего сознания. Когда мы отправляемся в те места, наши возлюбленные не могут последовать за нами. Они сидят какое-то время на краю кровати, а потом уходят или обнимают нас, или теряют терпение и велят нам взять себя в руки. Отправляясь в эти места, мы начинаем дрожать, иногда кричим, разговариваем с умершими сестрами или братьями/ матерями/ друзьями, мы шепчем, как сожалеем, что до сих пор живы и так далеко от них.

В итоге мы находим других, живущих в тех же границах. Мы ощущаем в них вес второго человека, которого они носят в себе, и встречаемся с ними в кафе, столовых и барах. Наши мертвые сестры и братья, матери и отцы втискиваются там в кабинки, требуя больше места, в точности как делали это во время долгих автопереездов или в самолете, или на диване. Именно эти дружеские отношения продлятся дольше отношений с Парнями Из Другого Мира, которые, как ни крути, не могут со всей ясностью увидеть сидящую там Софи.

Остальное время в колледже проносится. Мы сильно напиваемся, протрезвляемся, страдаем похмельем, становимся пуританами, бросаемся в гедонизм и – все повторяется сначала. Мы ударяемся в поэзию только для того, чтобы нам сказали, что у нас вычурный стиль. Мы изучаем историю и литературу только для того, чтобы в конце работы нам написали, что мы не первые теоретизируем о деятельности англичан в Индии и наших доказательств недостаточно. Несмотря на эти мелкие неудачи, мы влюблены в постколониальную теорию и литературу; мы жадно ее поглощаем, она бросает ослепительный свет на нашу прошлую жизнь за границей, от которой мы не можем оторвать взгляда: нам интересно, насколько мы в Сингапуре/ Гане/ Мартинике в 1995 году отличались от французов в Алжире в 1890-м? Поглощенные чувством вины и самоосуждением, мы ни на секунду не задумываемся о снисходительных выводах этого высокомерия, а именно, что глобальный бизнес так же беспощадно обманывает и порабощает некие модернизированные, независимые нации, как обманывал и порабощал их в конце девятнадцатого века колониализм.