Текст книги "Косиног. История о колдовстве"

«Брось. Оставь эту затею», – подумала Абита, но взгляда от сумки отвести не смогла, а уберечься от воспоминаний – тем более. Стараясь прогнать их прочь, сохранить ясность мысли, она крепко-крепко зажмурилась, однако ушибленная голова ныла, кружилась сильней и сильней, и воспоминания, небывало яркие, подробные образы прошлого, завладели всеми мыслями без остатка. Вот она, всего-то двенадцати лет от роду, снова там, в садовом сарайчике матери, а мать еще не лежит хладным трупом в могиле, став еще одной из бессчетных жертв охватившего Лондон чумного поветрия.

В эту минуту Абита снова увидела, как лихорадочно роется в материнском шкафу. На дворе была ночь, а у нее имелся лишь крохотный свечной огарок. При свете его огонька Абита шарила среди чашек трав и кореньев, среди склянок с сушеными жуками да пауками в поисках той самой книги. Книга была где-то здесь, это она знала точно. Книгу следовало отыскать, и немедля, как можно скорее, пока не явился он.

Выдвинув очередной ящик, Абита обнаружила внутри несколько книг, но нужной среди них не оказалось. Тогда она поспешно вытащила их из ящика и только тогда, на самом его дне, нашла то, что искала – несколько дюжин потрепанных, разлохмаченных по краям, сшитых суровой нитью листов пергамента в обложке из двух кусков толстой, изрядно потертой козлиной кожи.

Стоило открыть книгу, на перелистываемых страницах замелькали сотни небрежных рисунков, записей, помет, порой сделанных ровным, четким почерком матери, но большей частью чьей-то чужой рукой. Мать называла эту тетрадь книгой рецептов, неповторимым собранием наставлений о приготовлении лечебных снадобий, передаваемым от ведуньи к ведунье, от знахарки к знахарке из поколения в поколение. О том, как мать вместе с нею сидела за этой тетрадкой, обучая ее разбирать символы и иносказания, составлять простейшие зелья и притирания, Абита вспоминала с особой теплотой.

Долистав книгу почти до конца, Абита остановилась. Края последних нескольких страниц почернели, будто выхваченные из огня. Заглядывать в этот раздел мать строго-настрого запрещала, и потому Абита замешкалась. Она знала, что в книге содержатся не только рецепты снадобий, что ведовское искусство матери вовсе не ограничивается одним лишь травничеством, что мать обладает даром видения и предсказания будущего, что, если верить слухам, несколько раз она даже брала на себя роль посредницы, призывая умерших к беседе с любящими их родными. Однако Абита не сомневалась: написанное на почерневшем пергаменте ведет гораздо, гораздо дальше.

Собравшись с духом, она перевернула страницу, и на минуту позабыла обо всем, что замыслила – только смотрела, смотрела на темные неровные строки. Понимала она их разве что с пятого на десятое, но и этого оказалось довольно: речь шла о проклятиях, ядах, дверях в царство мертвых. Абиту пробрала дрожь. Она и не подозревала, что мать занесло в столь мрачные края. Ну что ж, у каждого свои секреты…

Из-за дверей донесся скрип. Вздрогнув, Абита захлопнула книгу, украдкой оглянулась назад. Он мог явиться в любую минуту и уничтожить все, чего она не успеет спрятать. Другого случая ей уже не представится. Книгу Абита сунула под корсет, но это было не все. В сарайчике оставалось еще кое-что, всего одна вещь, но вещь эту следовало сохранить, во что бы то ни стало. Абита вновь загремела ящиками, перерывая один за другим.

– Да где же оно, наконец? – прошипела она, стараясь не поддаваться панике. – Думай, думай: куда мать могла его спрятать?

Внезапно Абита застыла на месте.

Рядом, в сарайчике, появился кто-то еще.

Абита оглянулась назад.

Нет, никого.

Вот только вокруг запахло лавандой и полынью, совсем как от ладанки, которую мать всегда носила на шее.

– Мать?

Поднявшись, Абита огляделась и сразу увидела то, что искала. Нужная вещь, ожерелье в виде цепочки, лежало на самом виду, посреди стола, хотя еще минуту назад его там не было.

– Мать… ты здесь, со мной?

Ожерелье составляли двенадцать колечек, свитых из прядей волос, соединенные одно с другим на манер звеньев цепи, и каждое отливало особым, своеобразным оттенком рыжины. Концы цепочки скрепляла простая медная булавка в форме змейки. Это свободное ожерелье из блестящих рыжих колечек мать тоже носила на шее, однако нечасто. Аби она объяснила, что пользуется им, только нуждаясь в помощи матерей, чтобы призвать к себе нужного духа, или, к примеру, смешать особо сложное снадобье.

Как мать в первый раз позволила подержать его… этого Абита не забудет до конца дней. Коснувшись пальцем последнего звена в цепочке, мать объяснила, что это звенышко сплетено из ее волос, а предыдущие – из волос ее матери, бабки, прабабки и так далее, а, стало быть, ожерелье плелось на протяжении двенадцати поколений.

– Однажды, когда будешь готова, – закончила мать, вновь указав на последнее звенышко, – ты тоже присоединишься ко всем своим матерям и добавишь сюда свои волосы.

Стоило Абите, протянув руку к столу, коснуться плетеных звеньев, мать оказалась здесь, в садовом сарайчике. Конечно, Абита ее не видела, но аромат лаванды и полыни сделался так силен, словно мать подошла к ней вплотную.

«Будь мужественна, Абита. Слушайся своего сердца. Учись верить в себя».

– Мать… Мать…

Прижав ожерелье к груди, Абита расплакалась.

– Ох, мать, как мне тебя не хватает…

– АБИТА!

В дверях, насквозь прожигая ее гневным взглядом, стоял отец.

Абита отпрянула, врезалась бедром в стол.

– Что ты здесь делаешь? – грозно спросил он.

Надеясь, что отец ничего не заметит, Абита сунула ожерелье за пояс юбки, в исподники.

– Что у тебя там? Дай сюда, живо!

С этими словами отец ринулся к ней.

Не в силах ответить ни слова, Абита лишь покачала головой.

Вцепившись в вырез корсета, отец рывком разорвал шнуровку, и спрятанная за пазуху книга рецептов выпала, шлепнулась на пол. При виде книги отец, пуще прежнего вытаращив глаза, оттолкнул от нее Абиту, точно от ядовитой гадюки.

– Я тебе что говорил?! – завизжал он. – Это же рука самого Сатаны! Твоя мать ввязалась в игру с Дьяволом, и это стоило ей и жизни, и бессмертной души! Теперь все мы прокляты!

Сметенные с полок отцовской рукой, склянки, горшки с цветами зазвенели, вдребезги разбиваясь об пол.

– Взгляни вокруг, взгляни на все это нечестие!

Дотянувшись до масляной лампы, отец выдернул из нее фитиль, плеснул маслом на книгу рецептов, на шкаф, на прочие книги.

Абита оцепенела от ужаса.

Отец схватил принесенный ею свечной огарок и поджег масло. Книги запылали огнем.

Вот тут у Абиты прорезался голос.

– Нет!!! – закричала она и сунула руку в огонь, надеясь спасти хоть книгу рецептов.

Не обращая внимания на крики Абиты, отец мертвой хваткой вцепился в ее плечо и выволок из сарая на двор. Его жесткие пальцы больно впились в тело. Сарайчик пылал.

– Дьявол ей овладел, разве сама не видишь?! – прокричал отец. Из глаз его потекли слезы. – Твоя мать была замечательной, доброй женщиной… хорошей женой… хорошей матерью. Помни об этом, ни на минуту не забывай. Но Дьявол хитер, ох, хитер! На эту-то книжку, на все эти мелкие чары да ворожбу, он ее и подловил. Так твоя бедная мать отворила Дьяволу двери, впустила его на порог, и он отнял ее у нас, отнял!

Отец зарыдал в голос, и это перепугало Абиту сильнее всех его криков. Человека, плачущего, убивающегося так, словно его сердце рвется на части, ей видеть еще не приходилось.

– Как же я ничего не заметил? – стонал отец. – Думал, она просто варит целебные снадобья. Исполняет свой христианский долг. Как я был слеп… а теперь слишком поздно… и для нее, и для нас. Все мы обречены на вечные муки, – объявил он, указывая в огонь. – Видишь, там, в пламени… он, Дьявол! Ему известно твое имя, Абита. Оно записано в его книге. Твой единственный шанс на спасение – взывать к Господу каждый день… каждый день, каждую свободную минутку. Тогда, только тогда Господь, может статься, вычеркнет твое имя из сатанинской книги!

Упав на колени, отец потянул Абиту за собой.

– Нужно начать сейчас же, с этой самой минуты. Сложи перед грудью ладони, дитя мое. Взывай к Господу. Моли Господа о прощении.

Абита сделала, как велено.

– А теперь, Абита, пообещай… поклянись передо мной и перед Господом нашим, Иисусом, отречься от злодейств матери. Поклянись никогда в жизни не связываться с нечестивым ведовством.

Однако Абита молчала, пристально глядя в огонь.

Отец с силой встряхнул Абиту, вывернул руку так, будто готов сломать ее.

– Клянись же! Клянись перед Господом Богом!

– Клянусь! – вскрикнула она.

– Клянись и мне, и Господу!

– Клянусь тебе, отец, клянусь тебе, Господи Иисусе, никогда больше не связываться с нечестивым ведовством…

Лишь после этого отец отпустил ее, оставил спокойно глядеть в огонь, а сам вынес из дома все пожитки матери, одежду, башмаки, гребенки, даже одеяла, на которых она спала – словом, все, что ни принадлежало матери лично – и тоже сжег.

Но для Абиты дело на том не кончилось, нет. С тех пор отец каждый день заставлял и ее, и братьев молиться – бывало, не один час кряду, смотря, сколько выпил и сколь мрачно его расположение духа, молиться о том, чтоб Господь вычеркнул их имена из книги Дьявола, а им чтоб ниспослал сил держать руки подальше от знахарства да ведовства.

А вот волосяного ожерелья он так и не нашел. Ожерелье Абита убрала в старый кожаный кошелек и спрятала как можно дальше. Однако все его разговоры о демонах и бесконечные молитвы свое дело сделали: развязать кошелька Абита с тех пор не осмеливалась.

Подняв веки, Абита снова увидела вокруг стены домика.

«Дьявол у порога», – напомнила она самой себе, подошла к кровати, вытащила сумку, расстегнула ее, достала материнский кошелек, смерила его долгим взглядом.

Слово, данное отцу и Господу, она держала – по крайней мере, до тех пор, пока не перебралась сюда, в Новый Свет. А после… После они с Эдвардом нередко нуждались то в целебных травах, то в малой толике везения. Давно не ребенок, Абита прекрасно понимала разницу между притираниями и амулетами, между чарами и прозрениями. В конце концов, разве те же молитвы – не просьбы о ниспослании удачи? Однако, обремененным требованиями Уоллеса, жилось им совсем не сладко – легко ли тут отказаться от возможности обменять пару амулетов, безобидное предсказание, или, скажем, заклятье, на вещи, без которых в хозяйстве никак не обойтись? Особенно если Лондон, чума, отец – вся прежняя жизнь кажется давним, полузабытым сном…

С этими мыслями Абита развязала кошелек.

«Неужели мое имя вправду записано в книге Дьявола? – подумала она, оглянувшись на входную дверь. – Неужто отец был прав? Неужто Сатана все это время дожидался меня – ждал, чтобы я, связавшись с ведовством, отперла ему дверь? Ждал, чтобы я кошелек этот развязала?»

Абита встряхнула поднятый кошелек. Цепочка колечек, свитых из рыжих волос, выскользнула на кровать.

Тут-то она и услышала слова матери.

– Будь мужественна, Абита. Слушайся своего сердца. Учись верить в себя.

«А что говорит мое сердце? – подумала Абита, не сводя глаз с булавки в виде маленькой медной змейки. – Мне страшно».

Но этим дело не ограничивалось. Кто-кто, а уж она-то знала наверняка: женщина благочестивая, добрая христианка, стать пешкой в руках Дьявола мать не могла.

«Нет, нет, мать жила в мире с собой, с природой и с Господом, как ни одна живая душа на свете. И никакого зла никому никогда не чинила, а умерла от чумы вместе с тысячами других лондонцев, вот и все. Скажи на милость, отец: все эти люди, пораженные хворью, тоже были пешками Дьявола? Нет, отец, по-моему, нет. По-моему, нет».

От двери донесся скрип.

Абита вздрогнула.

«Но эта тварь там, снаружи – какой-то дьявол или демон, это уж точно».

Рассказы матери о своенравных духах, демонах, при всякой возможности донимающих добрых людей, она помнила превосходно. А еще помнила пару перенятых от матери хитростей, избавляющих от подобной напасти.

«Соль и зола, – подумала она, однако то были лишь простенькие народные чары, а между тем Абите помнилось, что одной только золой да солью заклинание, настоящее заклинание, не ограничивалось. – Да-да, я его видела. Видела в книге рецептов. Ах, если б она была под рукой!»

Абита напрягла память, припоминая подробности. Как же там? Вертится в голове, да только не ухватить…

Тогда она снова перевела взгляд на волосяное ожерелье. Мать пользовалась им, нуждаясь в помощи праматерей.

Рука повисла, задержалась над ожерельем.

– Помоги, мать. Без тебя не обойтись.

С этими словами Абита нежно коснулась волосяных колечек, и в тот же миг на сердце сделалось легче, а аромат лаванды с полынью разбудил, подхлестнул память.

Положив мушкет и Библию на стол, Абита схватила самую большую сковороду, поставила ее рядом с Библией, а после поспешно достала из буфета мешочек с солью и нож. Соли осталось всего ничего, однако она, зачерпнув из мешочка две полных горсти, высыпала соль в сковороду, ножом отхватила пучок волос у виска, трижды плюнула на него и тоже бросила в сковороду. Что дальше? Вырвав из Библии с пяток страниц, Абита поднесла их к губам, прочла молитву, изорвала страницы на ленточки, смяла, бросила поверх соли с пучком волос, снова взялась за нож, однако замешкалась, призадумалась. Настала очередь еще одного, последнего ингредиента.

Абита подняла кверху палец.

«Кровь. Моя кровь. Отчего в самом действенном колдовстве без крови не обойтись?»

Кольнув ножом палец, она уронила на слова Господа две капельки крови, расплывшихся по бумаге малиново-алыми кляксами, и отнесла сковороду к очагу. Растопленный с утра, очаг успел прогореть, но пара тлеющих углей в нем еще оставалась. Раздув огонь, Абита сунула сковороду в самый жар и принялась снова и снова повторять незатейливую молитву, а как только пламя прогорело, высыпала обуглившуюся смесь в ушат с золой и хорошенько перемешала.

От поднявшейся пыли запершило в горле. Закашлявшись, Абита снова услышала гневные разглагольствования отца, почувствовала затылком его обжигающий взгляд.

– Нет, – прошептала она. – Нет! Больше я тебя слушать не стану. Плевать, отец, что я там тебе обещала: у меня сам Дьявол под дверью!

Услышав топот, Абита вздрогнула, вскочила на ноги, сердце в ее груди забилось пойманной птицей.

«Что это?»

Однако ответ ей был известен.

Шум – мягкий, глухой стук копыт оземь – приближался.

Подхватив ушат, Абита метнулась к двери, насыпала вдоль порога дорожку из соли с золой, а после подбежала к единственному оконцу, закрыла и заперла на задвижку прочные дощатые ставни, тонкой струйкой высыпала горстку смеси на подоконник, вновь повернулась к дверям и замерла в ожидании. Казалось, прижатый к груди мушкет вот-вот выпадет из трясущихся рук.

– Поди прочь, Косиног, – прошептала она. – Сгинь, сгинь, пропади.

Топот копыт обогнул домик сзади. В щелях между досками ставней мелькнула тень. Вскоре копыта вновь застучали невдалеке от крыльца, и топот утих.

– Хелло, – раздалось снаружи. – Абита, ты дома?

«Человек! Кто-то из деревенских! Ох, слава Богу!»

Бросившись к выходу, Абита прислонила мушкет к стене, отодвинула тяжелый засов и рывком распахнула дверь.

У крыльца стоял знакомый жеребец белой масти. С седла на Абиту изумленно взирал Уоллес Уильямс.

– Проснись.

– Не желаю.

– Они здесь. Ты должен убить их.

– Я мертв.

– Принюхайся. Чуешь их?

Токи крови в их жилах зверь чуял, да еще как. Люди. Двое.

– Ты должен убить их, Отец.

– «Отец»?

– Ты позабыл свое имя?

Зверь напряг память, стараясь припомнить хоть что-нибудь, однако все вокруг укрывала тьма. Вдруг тьма встрепенулась, зашевелилась, отрастила лапки – множество тоненьких, колких, когтистых лапок.

– Нет! – прошипел он, видя, что тьма жива, что это вовсе не тьма, а множество, великое множество черных пауков, облепивших его сверху донизу.

Попытавшись смахнуть их, он обнаружил, что не в силах пошевелиться, намертво спутанный клейкими нитями паутины…

Едва не задохнувшись от ужаса, Отец поднял веки, сел, лихорадочно заозирался в поисках пауков, однако никаких пауков поблизости не оказалось – только опоссум, ворон и рыба. Все трое в испуге таращились на него.

– Все в порядке, Отец, все в порядке. Тебе просто кошмар привиделся.

Отец молча смерил их взглядом.

– Ты нас не узнаешь?

Голова Отца откликнулась тупой, ноющей болью.

– Вы… Лес… Небо… и Ручей.

Троица диких облегченно вздохнула.

Издалека донеслись чьи-то вопли.

– Человек рядом, – пояснил Лес.

Отец, поморщившись, прижал ладони к вискам.

– Кровь. Его кровь вмиг прогонит боль прочь.

Отец кивнул, с трудом поднялся на ноги, но едва не сомлел и ухватился за столб, что подпирал крышу хлева. Услышав голоса, он отступил во мрак, вспомнил, как становиться невидимым, и стал невидим.

Возле дома он разглядел ту самую женщину с каким-то мужчиной. Сойдя с крыльца, женщина направилась прямиком к хлеву, а на гостя почти не взглянула. От страха глаза ее округлились, как блюдца. Не сводя взгляда с дверей в хлев, она остановилась в полудюжине шагов от порога.

– Ты видел их? – спросила она мужчину. – Видел?

– Кого «их»?

– Там, Уоллес, в хлеву. Заметил ты там кого-нибудь, когда подъезжал?

Оба смотрели в сторону Отца, но ни видеть, ни слышать его не могли, так как он того не желал.

– Никого я там не заметил, – отвечал человек по имени Уоллес, спустившись с седла. – Что случилось, Абита? Объясни, будь добра.

Женщина собралась было что-то сказать, но сразу же передумала. Чувствовалось: друг другу эти двое не доверяют ни в чем.

– Что с тобой приключилось? – спросил мужчина, оглядев ее с головы до ног. – Грязна, растрепана… а это что, кровь?

Женщина по имени Абита одернула платье, убрала со лба непослушные пряди волос и утерла передником кровь со лба и щеки.

– Убей их, – прошипел Лес, пихнув Отца в бедро. – Скорее.

На жердь изгороди рядом с Отцом опустился Небо. За вороном, воспарив кверху, последовал и Ручей. Дикие тоже не желали, чтоб их увидели либо услышали люди, и потому тоже остались невидимыми.

– Чего ты ждешь? – прорычал Лес.

Однако Отец, всерьез опасаясь упасть, даже не сдвинулся места.

«Что она со мной сделала?» – думал он, изучающе глядя на женщину.

Перед глазами снова мелькнуло недавнее видение – пара теней, сцепившихся в схватке.

«Что это? Правда? Или какое-то волшебство?»

И тут по бокам от него – только уголком глаза и разглядишь – опять появилось множество пауков, тысячи пауков, поджидающих случая броситься на него, опутать клейкими тенетами, уволочь назад, в темноту. Встряхнув головой, чтоб в мыслях хоть слегка прояснилось, Отец сосредоточился на разговоре людей.

– Индейцы? – спросил мужчина. – Пекоты шалят?

«Пекоты, – подумал Отец. – Знакомое имя. Да, так называли себя одни из людей. Одно из людских племен».

Кивнув самому себе, он задумался. Может, те люди в видениях и есть пекоты?

– Нет, – отвечала женщина. – Просто… просто случайность. Упала, ударилась головой, вот и мерещится всякое. Пустяки.

Мужчина с подозрением взглянул на нее.

– Весьма тревожные новости… и, согласись, наглядный пример тому, как опасно трудиться на ферме одной.

Женщина смерила его мрачным взглядом.

– Абита, – поспешно добавил Уоллес, подняв перед собою ладони, – это опасно для всякого. Дикие земли – не место для того, чтобы жить в одиночку. Послушай, не ершись. Я вовсе не ссориться к тебе пришел.

Подойдя к ведерку, стоявшему у стены, Уоллес выудил из него что-то вроде чашки на длинном черенке, зачерпнул воды и отнес Абите.

– Выпей, прошу тебя.

Женщина, приняв чашку, выпила воду, утерла рукавом губы.

– Спасибо, – сказала она, но прозвучало это довольно-таки вымученно.

– Пойдем в дом. Там можно сесть, поговорить обстоятельно, – предложил гость.

– Я не в настроении разговаривать.

– Что ж, ладно, – кивнул Уоллес. – Тогда позволь, я хоть кресло тебе принесу? А то, поглядеть на тебя – ты будто вот-вот сомлеешь.

– Уоллес, если тебе есть, что сказать, говори, не тяни, – отрезала Абита, устремив на него выжидающий взгляд.

Уоллес шумно перевел дух.

– По зрелом размышлении я, нужно признать, мог бы найти лучший выход из положения. Для всех нас настало время нешуточных испытаний, а кто, кроме Господа, не без изъяна? Надеюсь, нам с тобой еще не поздно помириться и все начать заново.

Абита скрестила руки на груди. Похоже, его слова только насторожили ее пуще прежнего.

– Решение наших с тобой затруднений пришло мне на ум вчера вечером, когда Черити читала домашним вслух из Писания. Помнишь, как там у Екклесиаста: «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его». Понимаешь, к чему я веду?

Женщина покачала головой.

– Все проще простого… вам с Исааком следует пожениться.

Женщина ошарашенно заморгала.

– Конечно, решение это далось мне не так уж легко. Но я…

– Я не ослышалась? Ты имеешь в виду Исаака? Исаака, собственного сына?

Уоллес кивнул.

– Ты предлагаешь мне пойти замуж за Исаака? За родного племянника, пусть и по свойству?

– Именно так.

– Мальчишке ведь еще шестнадцати нет.

– Уже семнадцать, и до восемнадцати недалеко.

Абита отрицательно покачала головой.

– Знаю, знаю, – продолжал Уоллес, – Исаак еще молод, но очень неплохо развит для своих лет. Не торопись, Абита: тут есть, о чем поразмыслить. Если вы с ним поженитесь, всем твоим бедам конец. У тебя будет здоровый, сильный молодой муж, способный управиться с фермой, не говоря уж о помощи всей его семьи. А самое-то, самое лучшее вот в чем. В Хартфорде я разговаривал с лордом Мэнсфилдом. Он согласен подумать, на каких разумных условиях ферма со временем может перейти к вам.

– То есть, к Исааку, а по сути дела – к тебе.

– А что же в этом дурного? Вот и папа всегда стремился все сохранить в семье, потому что знал: уз крепче родственных на свете не сыщешь.

– А Исаак об этом что скажет? С ним ты уже говорил?

– Мальчишка наперекор отцу не пойдет. Брак – дело такое: любовь тут не главное. Увидев возможность, Исаак ее не упустит. А родственные узы… уверен, со временем дойдет у вас и до них.

– Мальчишка не замечает вокруг никого, кроме Хелен, а Хелен не глядит ни на кого, кроме него, и ты прекрасно об этом знаешь.

Уоллес отвел взгляд.

– Уоллес, ты вправду готов женить на мне единственного сына только затем, чтоб выплатить долг? Готов женить мальчишку на той, кого так невзлюбил? Готов разрушить любовь Исаака с Хелен, обречь обоих всю жизнь прожить с разбитым сердцем, в тоске о несбывшемся? Погляди на себя, Уоллес. Таким ли тебе хочется быть?

От мужчины повеяло нарастающей яростью.

Женщина резко, недобро рассмеялась.

– А я? Что станет со мной – без земли, без права голоса, во всем обязанной покоряться тебе и твоему сыну? Да это не лучше, чем жить в прислугах, и даже хуже: прислуга, если дело обернется совсем уж скверно, всегда может уйти. Нет. Нет. Не согласна я, чтобы ты до смерти мной помыкал.

– Абита, ты меня просто не слушаешь.

– Я не пойду за твоего сына, Уоллес. Не стану я ломать жизнь ни ему, ни Хелен, ни себе самой.

– Тогда ты просто дура, – прорычал гость, побагровев от стыда и унижения. – Ты ведь сама понимаешь: одной тебе урожая не вырастить. Зачем из одной только гордости разорять нас обоих? Не торопись, подумай, хорошенько подумай, прежде чем дашь ответ, потому что во второй раз я этот вопрос не задам. Ну, что скажешь, Абита? Согласна ли ты хотя бы поразмыслить о браке с Исааком?

– Если ты так уверен, что я не справлюсь, зачем подобные ухищрения? Всего-то и дела – подождать до осени, а там хозяйство станет твоим. Тогда и отдашь его лорду Мэнсфилду. Уж с ним-то вы наверняка полюбовно договоритесь. Вот только…

Склонив голову набок, Абита пристально взглянула на гостя, приподняла брови и вдруг расхохоталась.

– Так-так. Что это у тебя на лице, Уоллес? Уж не тревога ли? – С этим она рассмеялась вновь, громче прежнего. – Ты ведь боишься! Да-да, боишься, что я соберу урожай, и тогда ты лишишься обеих ферм! Ну, если уж ты полагаешь, что я на это способна, то мне в этом тем более грех сомневаться. Так что спасибо. Спасибо тебе. Ты внушил мне уверенность, когда я так в ней нуждалась. Ты…

Уоллес с маху хлестнул ее по щеке. Не устояв на ногах, Абита рухнула в грязь.

– Отнять у меня отцовскую ферму я тебе не позволю! Не позволю, слышишь? – рявкнул он и, гневно сверкая глазами, сжав огромные кулаки, шагнул вперед.

Но женщина, ловко подобрав под себя ноги, метнулась к валявшимся на земле вилам, подхватила их, оскалила зубы, полоснула противника диким, полным ярости взглядом.

– Еще шаг, – прошипела она, выставив перед собой зубья вил, – и я их в брюхо тебе воткну!

Почуяв растерянность и изумление мужчины, Отец расплылся в улыбке.

Уоллес в нерешительности остановился.

– Безмозглая девчонка, – процедил он. – Безмозглое, безмозглое существо. Что ж, начинай язык пекотов осваивать. После того, как ты здесь все испоганишь, тебя, кроме них, никто больше не примет.

Вернувшись к коню, мужчина вскочил в седло.

– Делу еще не конец, – бросил он через плечо. – Попомни мои слова: этой фермы тебе у меня не отнять! Не отнять! – Глаза его впились в лицо женщины, точно буравы, голос понизился до угрожающего шепота. – Ты ведь одна среди лесной глуши, дорогая Абита, и так беззащитна, так беззащитна… Здесь, вдали от людей, с тобой может случиться все, что угодно. Понимаешь? Все, что угодно.

Одарив женщину широкой зловещей улыбкой, он пришпорил коня, пустил его с места в галоп и поскакал прочь.

Женщина оставалась на месте, не выпуская вил из дрожащих рук, пока стук копыт не затих вдалеке. Тогда она, наконец, бросила вилы, и, тяжело дыша, вновь повернулась к хлеву. Однако теперь ее страх сменился кипучей яростью. Отец слышал, чувствовал, как стучит сердце в ее вздымающейся груди.

Скрывшись в доме, женщина немедля вышла назад и твердым шагом, едва ли не с топотом, направилась к хлеву с железным ушатом и длинной палкой из дерева и металла – нет, не копьем, но тоже каким-то оружием – в руках. У входа она остановилась, прислонила оружие к ограде. Отец понимал, что ни видеть, ни слышать их она не может, однако смотрела женщина прямо на них четверых.

– Это моя ферма, будьте вы все прокляты! Моя ферма, мой хлев! – пронзительно, хрипло, на грани безумия закричала она. – Подите прочь, живо! Прочь, сказано! Ступайте назад, в Преисподнюю! Именем Господа Бога, именем всего святого, именем тверди земной, звезд и луны, именем моей матери и всех ее матерей, именем хера лысого, ВОН ОТСЮДА!!!

Зачерпнув из ушата горсть белого порошка, женщина швырнула им в хлев.

Порошок обжег ноздри, с неожиданной силой хлестнул по глазам. Втянув голову в плечи, Отец зажмурился что было сил, сжался под натиском целого роя пламенных образов: гибкий, жилистый человек, белый, точно зола, с черными полосами на лице и длинными серебристыми волосами, прыгает к Отцу, осыпает его желтым порошком. Боль, замешательство… маска, да не одна – целая сотня масок, и все таращатся на него, а хохот жилистого колоколом звенит в голове. Еще миг, и воротившиеся пауки оплетают его липкими нитями, увлекают назад, в жуткую колкую тьму…

«Нет! – подумал он. – Нет!»

Помотав головой, Отец стряхнул с себя пауков, из последних сил поднял веки и устремил взгляд на женщину – на эту гнусную, подлую бабу. Сейчас, сейчас он до нее доберется, сейчас покончит с ее бесчестными чарами раз и навсегда…

Однако женщина смотрела вовсе не на него: взгляд ее был устремлен в небеса.

– За что, Господи… за что ты со мною так? – простонала она, упав на колени, прикрыла лицо ладонями и безудержно разрыдалась. – Я больше не выдержу… слышишь? Больше не выдержу!

Чувства женщины опалили Отца, словно пламя, словно ярчайший первозданный огонь. Вспышка огня озарила ее душу и мысли, и в мыслях она предстала перед Отцом затягивающей веревочную петлю на собственной шее.

Абита зло утерла рукавом слезы. Взглянув мимо него – сквозь него – в глубину хлева, она поднялась на ноги, сдернула со столба в изгороди моток веревки и с мрачной решимостью на лице двинулась в хлев.

Войдя в стойло, она перекинула веревку через потолочную балку, одним концом привязала покрепче к столбу, а на другом соорудила петлю. Тяжесть ее тела веревка выдержала. Убедившись в этом, Абита надолго задумалась, замерла; устремленный куда-то вдаль, взгляд ее остекленел.

Минуты ползли, тянулись, сменяя одна другую. Глядя на женщину, Отец явственно чувствовал, как глубоко, как неизбывно ее отчаяние.

Наконец женщина шумно, словно все это время сдерживала дыхание, вздохнула, окинула взглядом мула, таращившегося на нее из стойла, перевела взгляд на веревку, снова взглянула на мула и, к величайшему удивлению Отца, оскалила зубы в свирепой улыбке.

– Нет, Уоллес Уильямс, не так уж я и безмозгла.

Захлестнув веревочной петлей хомут, Абита потянула веревку так, что хомут поднялся вровень с головой мула, а свободный конец веревки затянула узлом на столбе. Легкий толчок – и хомут послушно лег на плечи мула. Споро управившись с прочей упряжью, Абита повела мула к выходу.

– Идем, Сид. Нам с тобой еще пахать и пахать.

Дождавшись ее ухода, Отец нетвердым шагом вышел из хлева и пересек кукурузное поле. Женщину, бредущую за запряженным в плуг мулом, он обогнул десятой дорогой: сейчас ему было вовсе, вовсе не до нее. Хотелось одного: чтоб унялась боль, чтоб стихли завывания в голове, чтоб пауки оставили его в покое.

Дикий люд во главе с Лесом догнал его сразу же за опушкой.

– Что с тобой, Отец? Что тебя мучает?

Отец, не ответив, двинулся дальше и не останавливался, пока не добрался до останков исполинского древа. Стоило войти в круг камней, боль в голове, наконец-то, пошла на убыль, но пауки уходить не спешили, держались рядом, не на виду, но поблизости, ждали – он чуял их, слышал негромкий шорох их лапок.

Рухнув с ног, улегшись на палые листья, он устремил взгляд в сторону тоненького деревца. Неярко мерцающая в свете солнца, кроваво-алая крона навевала покой.

Лес, Небо и Ручей уселись вокруг.

– Отчего я, закрывая глаза, вижу маски, таращащиеся на меня, и проклинающих меня жутких духов? – спросил Отец. – Отчего эти пауки только и ждут удобного случая, чтоб уволочь меня в темноту? Отчего пара теней, обе – совсем как моя, бьются друг с другом насмерть? Отчего их боль раздирает мне душу в клочья? Вы знаете, отчего? Уж вы-то наверняка должны знать?

– Это все люди, – отвечал Лес. – Люди вселили в твою голову этих демонов. Отравили тебя вместе с нашей землей. Если хочешь покоя, ты должен прогнать людей прочь, пока их не слишком много. Пугни их как следует, пусть всем сородичам скажут: в этих краях вас ждут только муки и гибель, если не желаете отправиться на корм червям, держитесь отсюда подальше. Другого выхода у тебя нет. Нет и не будет.