Текст книги "Косиног. История о колдовстве"

Судя по выражению лица, Абита именно так и полагала.

– По-твоему, это смешно? – воскликнула она, хлопнув о бедра ладонями. – Ну, так возьми да сам туда прыгни, избавь нас с Косиногом от лишних хлопот. Я за него беспокоюсь, а он…

Да, Эдвард видел: Абита вправду волнуется за него, очень и очень волнуется, а если так, усмехаться тут нечего.

– Ох, Абита, прости. Я не хотел над тобой насмехаться. Не бойся. Я осторожно, слово даю.

Похоже, это Абиту слегка успокоило, однако она по-прежнему то и дело косилась в сторону пещеры, и Эдвард поневоле задумался: что же она там видела, что ей могло там почудиться? Как бы то ни было, Абите хотелось, чтоб он загородил вход в пещеру воротами – будто бы для того, чтобы скотина туда больше не забредала, но, видимо, наоборот. Скорее, затем, чтоб обитатель пещеры не смог выбраться наружу.

С небес донесся громкий клекот. Абита вздрогнула. Оба подняли взгляды.

– Лебеди-трубачи, – сказал Эдвард. – С юга домой возвращаются.

Абита сдвинула чепец на затылок, чтоб разглядеть птиц получше, и длинные пряди ее волос рассыпались по плечам, засияли густой рыжиной в лучах солнца, пляшущих среди ветвей.

«Ну и красавица же ты у меня», – подумалось Эдварду.

Уоллес – тот вечно отпускал колкости насчет ее вида, насчет веснушек и худобы. Возможно, Абите вправду недоставало милых округлых щек с ямочками, как у Ребекки Чилтон, или пышности форм Мэри Диббл, однако, на взгляд Эдварда, поразительные зеленые глаза Абиты выглядели куда живее, красивее, чем у обеих этих девиц, вместе взятых.

– Весна на носу, – заметил он. – Глядишь, скоро уже и сеять пора.

Абита одарила его жутковатой, едва ли не хищной улыбкой, и эту улыбку Эдвард понял без слов.

– И, с Божьего соизволения, мы скоро с ним расквитаемся, – процедила она. – Придется Уоллесу кем-то другим помыкать. Ах, Эдвард, дождаться бы только! Славный же то будет день, а?

– Уж это точно.

Шагнув к мужу, Абита взяла его за руку. В ответ Эдвард легонько сжал ее пальцы и сразу же выпустил, однако Абита привлекла его ближе, обняла, прижалась животом к его животу. Сразу же вспомнив об их ночном сладострастии, Эдвард напрягся всем телом, покраснел, отстранился от жены, не в силах взглянуть ей в глаза.

– Что с тобой, Эдвард?

– Знаешь, не надо бы нам так поступать. Плоть ведь нас слабыми делает. Вот вчера ночью я перешел все границы, и как же мне теперь стыдно…

Абита отпрянула прочь, переменившись в лице так, точно он дал ей пощечину.

«Вот видишь, – подумал Эдвард, – постыдное сладострастие ведет только к мукам. Изорву я этот рисунок, все эти рисунки изорву. Прости, Господи, мою слабость».

Тем временем Абита, отвернувшись от него, подошла к пещере. Судя по осанке, ей было здорово не по себе. Пошарив в кармане передника, она повесила над входом в пещеру какой-то пустяк. Приблизившись, Эдвард увидел, что это крестик из перьев и прутиков, связанных красной шерстяной нитью.

– Что это?

– Всего-навсего оберег. Моя мать такие же делала, чтобы недобрые духи держались подальше.

Эдвард поспешил оглядеться вокруг.

– Абита, брось эту затею. А вдруг люди увидят?

– Здесь нет никого, кроме нас.

– Нет уж. Довольно этих твоих чародейств, слышишь? С ними пора покончить, – твердо сказал он и только после понял, что прозвучало все это резче, чем следовало.

– Это же просто рябиновые прутики и пряжа, Эдвард. Как…

– Эти прутики с пряжей тебя до позорного столба, до плетей доведут!

– Эдвард, тебе прекрасно известно: обереги делают многие из саттонских женщин. На счастье, не более.

Действительно, так оно и было. Действительно, деревенские жители отнюдь не гнушались домашними снадобьями, зельями, талисманами – всем, чем сумеют разжиться. Пользовались ими, конечно, тайком, однако для всех это было делом вполне обычным.

– Вот это, – возразил Эдвард, указав на крестик из прутиков, – не просто безделка на счастье. Сейчас же пообещай мне покончить с чарами и амулетами навсегда.

– А откуда у нас, по-твоему, нынче утром лепешки на завтрак взялись? Твой брат такое ярмо взвалил нам на шею, что без моих амулетов да чар, без торговли ими, не нашлось бы в доме ни муки, ни соли.

– В-вот как? – запнувшись, пролепетал Эдвард. – Ну что ж, отныне придется перебиваться как-то иначе, а с этим нужно покончить раз и навсегда. Слишком уж дело опасное.

– Я осторожно.

– Но от Господа-то ничего не скрыть! Увидит он нас и покарает по делам нашим!

– Что на тебя вдруг нашло, Эдвард? Это из-за прошлой ночи? Брось ты, не верь, что Господь покарает тебя за невеликое удовольствие, за попытку найти хоть немножко радости в этом суровом, холодном мире!

– Исполни в кои-то веки мою просьбу. Довольно чар, Абита. Довольно. Поклянись оставить это занятие.

– Ты совсем как отец. Может, мне вообще от всех радостей в жизни отречься? Мне уже до смерти надоела эта надобность страдать без нужды. Страдания никого к Богу не приближают! – выкрикнула Абита, сдернув с карниза над входом в пещеру рябиновый крестик. – Я всего-навсего хотела уберечь тебя от всякого зла, таящегося там, под землей. Но если тебе угодно, чтоб оно выползло навстречу, делай, как знаешь, а мне все равно!

В последний раз бросив опасливый взгляд на пещеру, Абита развернулась и стремительным шагом направилась прочь.

Эдвард смотрел ей вслед, пока она не скрылась среди деревьев.

«Ну почему, что я ни говорю, все выходит неладно? – думал он. – Абита, я же только хотел сказать, что не вынесу, если с тобой вдруг случится беда. Не смогу я снова… снова остаться один».

Тяжко вздохнув, он принялся приглядываться к ближайшим деревьям, выбирать подходящие для сооружения ворот. Тут ему бросилось в глаза, как хороша в этом месте почва. Доброе выйдет поле, если участок расчистить…

Вдруг из пещеры донесся негромкий стон.

Эдвард развернулся к ней, вскинул над головой топор, замер в ожидании… Нет, никого. Ни медведей, ни дьяволов.

«Чудится всякое», – подумал он, опуская топор.

Однако странный звук он не просто слышал – почувствовал, словно чье-то прикосновение, и нисколько в этом не сомневался.

«Это все Аби, наверное, с ее разговорами. Заладила: дьяволы, дьяволы, вот тебе дьяволы и мерещатся».

В надежде увидеть Абиту он оглянулся назад, в сторону дома, но обнаружил, что остался один. Между тем солнце скрылось, спряталось за густыми тучами, а лес вдруг стал теснее, словно сами деревья придвинулись к Эдварду вплотную.

Из пещеры снова донесся голос – на сей раз, скорее, плач, а может, блеянье.

«Самсон? Ну конечно, – едва не рассмеявшись, подумал Эдвард. – Козел наш. Кто там еще может быть?»

Подступив к пещере, он заглянул внутрь, но в темноте не видно было ни зги. Негромкое блеянье слышалось откуда-то издали, из глубины. Сняв шляпу, пригнувшись, Эдвард пошел на звук, старательно ощупывая топором землю – не подвернется ли под ноги яма. Мало-помалу его глаза приспособились к мраку, но, оглядевшись, он не увидел вокруг ничего, кроме нескольких веток да прошлогодней палой листвы. Однако в воздухе веяло не только прелыми листьями, и этот запах Эдварду, в свое время забившему на мясо немало домашней скотины, оказался прекрасно знаком. В пещере явственно пахло кровью.

Снова блеянье… вроде бы из сумрака в дальнем углу.

– Самсон! – позвал Эдвард.

Сощурившись, пригнувшись, чтоб не цеплять макушкой низкого свода, он сделал еще пару шагов, но тут же остановился.

«Без толку все это, – подумал он. – Тут фонарь нужен».

Но, стоило ему повернуть назад, за спиной кто-то тоненько захныкал.

«Ребенок? Да нет, попросту эхо шутки шутит».

Покачав головой, он продолжил путь к выходу… но жутковатый негромкий плач не смолкал. Казалось, странные звуки сквозь уши ползут прямо в голову.

«Уходить надо», – подумал Эдвард.

И тут плач перешел в шепот – в шепот, обращенный к нему, только слова удалось разобрать не сразу.

– Помоги… пожалуйста… помоги…

Эдвард замер на месте. Вроде бы детский, голос казался неестественно гулким, так что и не понять, вправду ли его слышишь, или слова звучат только в твоей голове.

– Хелло! – окликнул говорящего Эдвард. – Кто здесь?

– Помоги мне.

– Держись, я принесу фонарь и веревку. Подожди малость.

– Мне страшно.

– Держись, держись. Я скоро вернусь.

– Не могу, не могу удержаться, вниз соскальзываю!

Эдвард призадумался. С одной стороны, голос странный, почти нечеловеческий… однако кому, кроме человека, он может принадлежать?

– Помоги!

Нет, это ему уж точно не чудится.

– Помоги мне!

Вдали, во мраке, мелькнуло личико – детское, вероятно, мальчишеское, едва ли не мерцающее. Озаренное причудливым призрачным светом, оно словно бы парило над полом пещеры, подобно отделенной от туловища голове.

– Помоги же! Пожалуйста!

Гулко сглотнув, Эдвард опустился на колени и со всей быстротой, на какую хватило храбрости, нащупывая путь топорищем, пополз к ребенку. За первой пещерой оказалась вторая; здесь пол шел под уклон. Эдвард потянулся к ребенку, однако малыш, точно дразня его, легким облачком дыма отпорхнул прочь. Тут-то Эдвард и обнаружил, что перед ним вовсе никакой не ребенок, а… а…

«А кто же? Рыба? Рыба с детским лицом?»

Вскрикнув, Эдвард отдернул руку.

«Ребенок» захихикал, заулыбался, обнажив два ряда крохотных игольно-острых зубов, а Эдвард сумел разглядеть, что плоть жуткой твари дымчата, полупрозрачна – что сквозь нее кости видны!

– О Боже! Господи Иисусе!

Тут что-то коснулось его затылка. Невольно вздрогнув, Эдвард обернулся назад. Еще лицо, совсем рядом, нос к носу с ним. Еще ребенок… но нет, глаза-то, глаза – что глубокие черные ямы! Разинув пасть, жуткая тварь завизжала, а следом за ней завизжал от ужаса Эдвард, и сзади тоже раздался пронзительный визг.

Вскочив, Эдвард ударился макушкой о низкий свод подземелья так, что в глазах помутилось, и полетел, покатился куда-то вниз, тщетно стараясь нащупать во тьме хоть какую-нибудь опору. Сильный удар о камень, жгучая боль от столкновения со стенками ямы – еще, и еще, и еще… и, наконец, спустя целую вечность, падение кончилось.

Эдвард открыл глаза. Лицо мучительно саднило, голова раскалывалась от боли, а вот ниже шеи он не чувствовал ничего, и понимал, что это истинное благословение – ведь тело его наверняка превратилось в бесформенное кровавое месиво. Из груди сам собой вырвался стон.

Вокруг должна была царить непроглядная темнота, однако спертый воздух подземелья мерцал неярким зеленоватым светом, и в этом свете Эдвард сумел разглядеть скальные выступы, валуны… и россыпь костей. Куда ни глянь, всю землю устилали кости!

«Где это я? – подумал он, однако ответ ему был известен. – Я в Преисподней».

И тут Эдвард увидел его – Дьявола, самого Люцифера. По-собачьи сидящий невдалеке, зверь не сводил с него глаз, пары щелок, пылающих серебристым огнем. Казалось, их опаляющий взор пронзает душу насквозь, видит весь его позор, все прегрешения до одного: и как Эдвард лгал отцу, и как хулил имя Господа, и книги, все эти пагубные книги, купленные в Хартфорде, а самое главное – все его сладострастные рисунки, все портреты Абиты.

– Господи, прости меня, грешного, – прошептал он, пусть даже знал, что Господь не простит, что Господь от него отступился.

Призрачные твари с детскими личиками спорхнули вниз, хихикая, заплясали вокруг, но Эдвард, не в силах отвести полных ужаса, вылезших из орбит глаз от Дьявола, их даже не заметил.

Дьявол тяжкой поступью двинулся к Эдварду.

Эдвард хотел было подняться, опереться на локти, отползти прочь, но лишь задрожал, да кое-как сумел сморгнуть с глаз слезы.

Зверь ткнулся мордой в лицо Эдварда, принюхался, обдав щеку жарким дыханием, лизнул подбородок и шею… а после – резкая, острая боль: клыки зверя глубоко впились в горло.

Слыша, как Дьявол громко, с чавканьем лакает его кровь, Эдвард устремил немигающий взгляд вверх, к тонкому лучику света высоко-высоко над головой. Мир вокруг начал меркнуть.

«Я обречен. Проклят навеки», – подумал он и с этой мыслью медленно, медленно ушел из жизни, угас.

– Эдвард! – донесся сверху отчаянный женский крик. – Эдвард!

Но Эдвард ее не услышал. До Эдварда было уже не докричаться. А вот зверь… зверь слышал все.

– Она! Вторая, Отец! Быстрее: вот он, наш шанс!

Однако зверь лениво помотал косматой башкой. Набившему брюхо, ему хотелось лишь одного – закрыть глаза и без помех наслаждаться растекшимся по жилам теплом.

– Ночью, – едва ворочая языком, пробормотал он.

Подняв одно из передних копыт, зверь уставился на него. Миг – и из копыта выросла ладонь, из ладони – длинные тонкие пальцы, а из кончиков пальцев – столь же длинные острые когти.

– Ночью ее убью.

Казалось, выпитая кровь подхватила его, медленно повлекла вдаль, и, убаюканный легкой качкой, зверь погрузился в глубокую дрему.

– Стало быть, ночью, – нехотя согласились детишки.

К ферме Эдварда Уоллес гнал жеребца неспешной рысцой. В пути он снова и снова обдумывал, что должен сказать, и только диву давался, как мог опуститься до подобного, как мог пасть так низко, чтобы молить Эдварда о согласии на предложение лорда Мэнсфилда.

«Я все сделал верно, папа. Ты знаешь, что это так. Нам с Эдвардом следовало трудиться заодно, как тебе и хотелось. Стать хозяевами собственной табачной империи… на манер тех плантаций в Вирджинии. Но вместо этого я на весь Саттон ославил себя дураком, ни аза не смыслящим в табаке. Куда ни пойди, куда ни глянь, у каждого это на лице написано, – яростно сплюнув, подумал он. – Один только ты, папа, и видел, как я руки стирал до костей, лишь бы спасти посевы, как день за днем обирал червей с листьев, даже при свете факела. И вот скажи, справедливо ли, что после всего этого мне приходится идти на поклон к Эдварду с его ведьмой? Справедливо ли?»

У вершины холма, возвышавшегося над фермой Эдварда, Уоллес натянул поводья, придержал жеребца. Желудок его скрутило узлом.

«А знаешь, папа, что в этом хуже всего? Хуже всего, придя с просьбой, видеть ее злорадство. Сам не знаю, сумею ли это выдержать. Отчего эта баба так невзлюбила меня? Отчего досаждает мне на каждом шагу? Я ведь со всей душой к ней – можно сказать, как к родной!»

И тут Уоллес услышал крик. Обернувшись на голос, он увидел Абиту и Чарльза Паркера с братом, Джоном, и двумя сыновьями. Все пятеро быстрым шагом направлялись к нему. Джон нес с собой солидный моток веревки и пару фонарей.

– Уоллес! – крикнул Джон. – Идем скорее! Там Эдвард! В яму упал!

– В яму? – переспросил Уоллес. – В какую еще яму?

– Идем, идем! – бросил Джон, проходя мимо.

Двинувшись следом, Уоллес спустился с холма в заросли леса за полем.

– Вон там, – пояснила Абита, указав на пещеру среди россыпи каменных глыб.

Уоллес, взяв у Джона фонарь, заглянул внутрь.

– Эдвард! – позвал он. – Эдвард, ты здесь?

– Видно чего? – спросил Чарльз.

Уоллес покачал головой.

– Нет. Только ветки да листья.

– Там, в глубине, – повысив голос, пояснила Абита. – Яма в дальнем углу. И Эдвард в нее провалился, точно вам говорю. Я знаю. Пожалуйста, поторопитесь!

Уоллес оглянулся на братьев Паркеров, на Чарльза с Джоном. Не сумев отыскать Эдварда, Абита помчалась на ферму Паркеров, за помощью, однако никто из них в пещеру входить не спешил.

Выхватив у Джона второй фонарь, Абита направилась к пещере сама, но Джон схватил ее за плечо и удержал на месте.

– Постой, Абита. Где одна яма нашлась, могут найтись и другие. Тут с осторожностью надо.

– Некогда осторожничать!

Заметив среди палой листвы шляпу Эдварда, Уоллес поднял ее и протянул рвущейся из рук Джона Абите. Весь ее пыл разом угас.

– Держи, – велел Уоллес, сунув фонарь Чарльзу.

Чарльз прихватил с собой самую длинную веревку, какая нашлась в хозяйстве. Конец ее Уоллес обвязал вокруг одного из черных камней, подергал, проверяя, надежен ли узел, и кивнул Джону.

– Придержи ее, чтоб не совалась.

С этим он шагнул под свод пещеры. Следом за ним двинулся Чарльз со старшим из сыновей. Люком.

Люк с Чарльзом освещали путь фонарями, а Уоллес, не выпуская из рук веревки, шел чуть впереди. На ходу он ощупывал землю ногой, пригибал голову, чтоб не цепляться макушкой за низкий свод подземелья. При свете фонарей он ясно видел, что и земля, и листья изрядно истоптаны. Следы вели к небольшому отнорку в дальнем углу пещеры. Тут Уоллес замедлил шаг и невольно вздрогнул, но не от холода – от невесть откуда взявшегося дурного предчувствия.

Подойдя ближе, Люк с Чарльзом вытянули вперед руки с фонарями. Посредине отнорка темнел провал футов шести в ширину. На краю ямы Уоллес заметил топор. Еще раз проверив, надежно ли держится веревка, он двинулся дальше. Вскоре все трое склонились над ямой, заглянули вниз, и Уоллеса вновь охватила нешуточная тревога: казалось, оттуда, из глубины, на него смотрит сама темнота.

Сзади послышался шорох шагов. Обернувшись, Уоллес увидел за спиной Чарльза Абиту. Устремленный в яму, взгляд ее был полон ужаса.

– Вы его видите? – негромко, с отчаянием в голосе спросила она. – Хоть что-нибудь видите?

– Уйди отсюда немедля, – велел Уоллес, заранее зная, что только зря сотрясает воздух.

– Гляньте-ка, – заговорил Чарльз, кивнув вбок. – Не Эдвардов?

У стены подземелья валялся сапог.

Абита придвинулась ближе. Чарльз ухватил ее за плечо, не подпуская слишком близко к яме.

– Эдвард! – закричала Абита.

Темная яма откликнулась на ее крик гулким эхом.

Присев на корточки, Люк поднял над ямой фонарь, сощурился.

– А вот еще… что это?

На каменном выступе, торчащем из стенки ямы чуть ниже края, поблескивало что-то белое. Уоллес, встав на колени, пригляделся внимательнее…

«О Господи, – подумал он. – Зуб. Человеческий зуб».

Абита протяжно застонала.

– О нет, Эдвард… нет, – забормотала она, опустившись на колени рядом с Уоллесом.

Теперь все трое взирали на яму, точно на свежую могилу.

– Кому-то придется спуститься, – сказала Абита.

Уоллес швырнул в яму камешек. Все пятеро замерли, прислушались к стуку камешка о стенки ямы. «Тик-так, тик-так, тик-так»… звук не смолкал – разве что становился все тише и тише. Собравшиеся вокруг ямы переглянулись. Что это значит, понимал каждый, однако Абита не унималась.

– Нельзя же там его оставлять! Что, если он еще жив?

– Слишком уж высоко… слишком опасно, – ответил Уоллес.

Спуститься вниз его не заставило бы ничто на земле. Всем своим существом он чувствовал: там, на дне ямы, таится, ждет нечто злое, нечистое… однако об этом Уоллес, конечно же, почел за лучшее промолчать.

– Спускаться туда – только жизнями попусту рисковать, – добавил он.

– Ладно. Вы не желаете – спущусь сама.

– Абита, – мягко заметил Чарльз, – никто туда, вниз, не полезет. Нету на свете веревок такой длины.

– Может, он не на дне, а на каком-нибудь выступе?

– Абита, прошу тебя, – заговорил Чарльз, тоже подняв фонарь над ямой. – Посмотри вниз. Как следует посмотри.

С этим он, на всякий случай, крепко взял Абиту за руку, и та, перегнувшись через край ямы, принялась пристально вглядываться в темноту. На лице ее отразилось отчаяние.

– Эдвард! – еще раз позвала она.

Мало-помалу эхо имени ее мужа стихло, сгинуло в глубине. Все снова замерли, напрягли слух, ожидая, не раздастся ли снизу стон, крик, хрип, хоть какой-нибудь отклик, но тишину нарушало только их собственное дыхание.

Взглянув на Абиту, не сводившую глаз с зуба на камне, Уоллес понял: она знает, как обстоят дела. Знает: упав с такой высоты, в живых не остаться.

Вереница саттонцев молча, неторопливо тянулась по раскисшей тропе к общинному кладбищу. Возглавляла процессию троица проповедников, за ними следовали несшие гроб, далее шли прочие саттонские мужчины, супруги их преподобий, самые уважаемые из женщин, и только потом, перед детишками – она, Абита. Привилегий, не полагающихся по положению в общине, не принесло ей даже вдовство.

Кладбище располагалось сразу же за стенами деревни. Едва процессия поднялась на гребень холма, навстречу подул сильный северный ветер. Казалось, небо вот-вот разразится грозой. Придерживая чепцы и шляпы, жители Саттона ускорили шаг, спеша покончить с похоронами до начала дождя.

Вскоре они подошли к памятнику, небольшому надгробному камню, лишенному каких-либо украшений, кроме надписи «Эдвард Уильямс», высеченной на лицевой стороне: украшать надгробья чем-то особенным среди пуритан, считавших, что перед Господом все равны, запрещалось.

Преподобный Картер занял место рядом с надгробным камнем, а прихожане окружили кольцом свежевырытую могилу. Над могилой пахло сырой землей.

Несшие гроб – Уоллес, Чарльз, Джон и Исаак – вышли вперед, к могиле, сняли с плеч простой сосновый ящик. Опущенный наземь, небольшой гроб отозвался неожиданно гулким стуком: внутри не было ничего, кроме одежды Эдварда, найденной в пещере шляпы да зуба, завернутого в лоскут белого полотна (зуб уложили в гроб по настоянию Абиты).

В могилу гроб опустили без единого слова. Ни траурной речи, ни песен, ни гимнов, ни прощальных речей родных, ни проповеди, ни даже молитвы – никаких церемоний, поскольку пуритане ни в чем не желали походить на папистов. Какую обиду Господь мог отыскать в прощальной молитве? Об этом Абите оставалось только гадать.

Мысли ее сами собой обратились к прошлому, к похоронам матери. Ее могилу отец, не скупясь ни на какие расходы, украсил роскошным надгробием, хотя таких денег в семье не имелось. Нанял даже хор певчих, а священнику заказал прочесть над могилой прощальную речь, которую сочинял ночь напролет. А когда гроб опускали в могилу, убитый горем, разрыдался у всех на глазах.

«Однако все это не облегчило твоей скорби, не так ли, отец? Ни все это, ни выпивка, из-за которой ты был отставлен от службы, ни то, что таскал нас в церковь по три раза в неделю…»

Сейчас отец вспомнился ей таким, каким она видела его в последний раз, сразу после того, как была продана в Новый Свет, машущим с пристани в то время как корабль поднимал якоря, жалкой тряпкой в человеческом облике, с бутылкой, торчащей из кармана плаща… Что-то с ним сталось теперь? Быть может, он давным-давно покоится в казенной могиле для неимущих, под холмиком без надгробной плиты, хранящей память о еще одной утраченной жизни?

А Эдвард… тоскует ли кто о его смерти?

Абита обвела взглядом лица собравшихся, но нет, все держались, как каменные – ни слезинки в глазу. При виде этакой черствости захотелось завопить, выкрикнуть имя Эдварда, осыпать проклятьями сошедшихся на похороны со всеми их бесчеловечными догмами и заповедями, расхохотаться до слез – что угодно, лишь бы нарушить эту гнетущую тишину.

Ветер усилился, с неба на головы скорбящих пали первые капли дождя. Несшие гроб взялись за лопаты, начали быстро забрасывать неглубокую могилу землей. Комья земли глухо забарабанили по крышке пустого гроба, напоминая всем, что Эдварда здесь, с ними, нет.

«Эдвард, да мертв ли ты?»

Подумав так, Абита невольно представила мужа лежащим на дне этой дьявольской ямы с переломанными костями, разбитого параличом, ждущего смерти от голода и жажды, или, что еще хуже, пока его заживо, у него на глазах, не сожрут крысы да черви.

Засыпав яму, все четверо принялись уминать, утрамбовывать холмик лопатами, повернутыми плашмя. В общем молчании глухие удары лопат о землю гремели, словно раскаты грома. При каждом ударе Абита невольно вздрагивала: казалось, Эдварда вбивают в могилу, гонят из жизни прочь, навстречу небытию. Как только могильщики завершили работу, вперед, прижав шляпу к груди, выступил преподобный Картер.

– Прощанию конец, – объявил он.

Собравшиеся немедля встрепенулись, двинулись по домам, к собственным фермам, к собственной жизни.

«И все? – удивилась Абита. – “Прощанию конец”? Выходит, вся жизнь человека даже пары слов не стоит?»

Желание выкрикнуть имя Эдварда, во весь голос напомнить всем о его достоинствах сделалось нестерпимым, но тут в голове Абиты словно бы зазвучал голос мужа. «Нет, Аби, придержи-ка слова при себе. Теперь ты одна, на собственном попечении, и должна научиться быть такой же, как все».

Однако Абита покачала головой.

– Подождите, – заговорила она.

Никто ее не услышал.

– Подождите, – повторила она чуть громче.

Никто не замедлил шага.

– Подождите! – в полный голос воскликнула Абита. – Пожалуйста, подождите минутку!

Все, как один, остановились, повернулись к ней.

– Можно, я скажу пару слов? Всего пару слов. Я не слишком много прошу?

Во взглядах многих мелькнула жалость – очевидно, не только Абите казалось, что похороны сверх меры скромны, но остальные даже не потрудились скрыть раздражения.

Преподобный Картер взглянул на Абиту, точно на непослушное дитя. Поначалу Абита решила, что он отчитает ее у всех на виду, однако преподобный, бросив взгляд на могилу Эдварда, всего лишь вздохнул.

– Что ж, говори.

Абита шумно перевела дух.

– Я только хочу сказать здесь, перед всеми вами, что Эдвард был хорошим человеком. Вот и все.

На лицах многих отразилось недоумение, и Абите сделалось ясно: ее слова ни на кого не произвели впечатления.

«Ну и пусть, – подумала она. – Это ведь не для них, Эдвард, а для тебя».

Саттонцы, отвернувшись, двинулись восвояси, и вскоре Абита осталась наедине с полным тряпья гробом в могиле да серым камнем, украшенным именем мужа.

Дождавшись, пока последний из саттонцев не скроется за холмом, она опустилась на колени, покопалась в кармане плаща и вынула из него прядку собственных волос, завязанную бантиком.

– Это тебе, Эдвард. За доброту души, за нежность… за то, что ты был мне другом.

Поцеловав бантик, Абита положила его поверх могильного камня, поднялась, отряхнула испачканные в земле руки и двинулась назад, к деревне. Однако, взойдя на гребень холма, она увидела у тропы всех трех проповедников, дожидающихся ее. Рядом с ними стоял Уоллес.

– Господи Иисусе, – вполголоса выдохнула она. – Неужто этот стервятник даже дня не смог подождать?

– Абита, – окликнул ее преподобный Картер. – На два слова, пожалуйста.

Абита направилась к ждущим. Стоило подойти к ним вплотную, тени людей в высоких шляпах и широких, трепещущих на ветру черных плащах накрыли ее с головой.

– Прошу прощения за то, что начинаю этот разговор здесь, в день похорон Эдварда, – продолжил его преподобие, – но дело отлагательств не терпит. Нам нужно…

Тут он запнулся, задумался, подыскивая подходящие выражения.

– Нам нужно позаботиться о твоем благополучии.

Абита насторожилась. Выходит, сию минуту, на этом самом месте, решается судьба – ни больше ни меньше – всего ее будущего?

– Мы с Уоллесом обсудили, как тебе лучше всего жить дальше, поскольку ты осталась на собственном попечении.

Абита похолодела.

«Осторожнее, Аби, – подумала она. – Слушай внимательно, держи ухо востро. Речь обо всей твоей жизни».

– Не понимаю, какое Уоллесу дело до моего благополучия.

Уоллес оцепенел.

Преподобный Картер откашлялся.

– Абита, послушай меня, – твердо строго, точно во время проповеди, заговорил он. – Уоллес – твой деверь, ближайший родственник мужеска полу, и посему забота о твоем благополучии ложится на его плечи. Это ты, разумеется, понимаешь. Уоллес вызвался оказать тебе помощь. Всего-навсего позволив ему высказаться, ты, я уверен, сочтешь его предложение весьма великодушным – особенно в твоем положении.

«В моем положении? А что у меня за положение?»

Абита почувствовала себя загнанной в угол. Все эти люди вовсе не собирались с ней церемониться, о чем-то советоваться, пускаться в пространные разговоры. Она – женщина, а женщины в таких делах права голоса лишены. Ей просто сообщат, что с нею будет дальше, и делу конец.

– Я высоко ценю ваши старания, ваше преподобие, но мне нужно время на размышления и…

– Абита, послушай-ка, что скажу я, – вмешался Уоллес, точно разговаривая с одним из своих детей. – Эдварда больше нет. Одной тебе не прожить. Поэтому я приглашаю тебя в наш дом. Будешь пособлять Черити с Исааком по хозяйству, и…

– Хочешь, чтоб я в прислуги к тебе пошла?

– Он предлагает тебе крышу над головой, – пояснил преподобный Картер. – Ты еще молода, а вокруг много мужчин, которым нужны жены. Поработаешь на Уоллеса до тех пор, пока подходящий муж для тебя не найдется.

– У меня есть крыша над головой. А еще ферма и поле, готовое к севу. Зачем мне бросать это все ради того, чтоб стать его прислугой?

Все четверо переглянулись так, точно она спросила, зачем ей нужен воздух.

Уоллес всплеснул руками.

– Я же говорил: ей это не по разуму!

– Абита, – продолжал преподобный Картер, – ты в горе, сбита с толку, ошеломлена. Все мы тебя понимаем. Однако и ты пойми: из-за долга Уоллесу не по силам оставить себе обе фермы. Всякому очевидно, что с хозяйством Эдварда ему придется расстаться. Так будет лучше и для тебя, и для общины в целом. Никому ведь не хочется гнать тебя на мороз.

«С каких пор наш надел – снова земля Уоллеса? – удивилась Абита. – Могут они просто забрать его? Нет, так вроде бы не по закону».

Тут в голове, на задворках сознания, зашевелилась какая-то смутная мысль. Не обращая внимания на разглагольствования проповедника, Абита что было сил сосредоточилась на ней.

«Прошлой весной, когда умер муж вдовы Пратт, ей уходить из дому не пришлось. Почему?»

Ответа Аби точно не знала, но помнила: что-то такое насчет «представлять интересы мужа в его отсутствие»…

– Абита, девочка, ты меня слушаешь? – спросил его преподобие. – Выбор у тебя невелик: работать на Уоллеса или отправиться на вольные хлеба. Мир наш жесток, поблажек никому не дает, так что я посоветовал бы…

– У меня есть и третий выход, – твердо сказала Абита. – Возделывать свою землю самой.

Проповедники с Уоллесом остолбенели.

– Однако… Абита, – запинаясь, начал преподобный Картер, – как ты…

– Нет! – перебил его Уоллес. – Этот выход не про тебя. Земля не твоя. И если ты останешься там еще хоть на одну ночь, то только из моего милосердия.

– Пока я вовремя вношу платежи, ферма принадлежит мне. Таков уговор.

– Уговор с Эдвардом, а не с тобой!

Абита перевела взгляд на проповедников.

– Я овдовела, – спокойно, ровно, как можно увереннее заговорила она. Своих прав она точно не знала, но чувствовала: если держаться так, будто знает их назубок, возможно, шанс у нее есть. – Разве вдовство не дает мне права владеть землей и вести дела от имени Эдварда?

Проповедники призадумались, смолкли, не зная, что делать дальше, однако, судя по выражениям на их лицах, Абита оказалась права.

– Ну что ж, – нарушил молчание преподобный Картер. – Ну что ж… я полагаю, дело можно решить и так.

– И разве долг перед Господом не велит мне исполнить желания мужа? Погасить все долги и обязательства Эдварда, насколько сумею?

Преподобный Картер поднял брови.

– Да, да… однако…

– Вздор! – взорвался Уоллес. – Даже слушать об этом не стану! Мы все понимаем, что урожая ей не собрать. Хозяйство она в любом случае потеряет, так ради чего затевать эти игры?