Текст книги "Человек меняет кожу"

Глава девятая

На чёрном квадрате пола справа лежал небольшой белый квадрат.

Немировская вытянулась на постели.

«Забавно! Солнце шарообразно. Шар, поделённый на окошко, равняется квадрату. Тоже своеобразная геометрия. А в общем, смахивает на супрематическую картину: квадрат в квадрате. В Москве белобрысый супрематист говорил: благородное лицо квадрата. Какой вздор!»

На «благородном лице квадрата» выскочил прыщ. Это был маленький скорпион, выходивший ежедневно греться на солнце и убегающий при малейшем движении.

Немировская оперлась на локоть.

«Скорпион. Вот где квинтэссенция благородства. Жало прячет в хвосте, как нож под фалдами фрака. Окружённый кольцом огня, пронзает себе затылок. Как настоящий трагик, нож не в сердце (сердце – это провинция), а в шею, между загривком и спинным хребтом. Это по-скорпионьему называется: выход из безвыходного положения! Брр! Не надо думать о смерти. Холодно!»

Она закуталась в плед, который разрешили ей захватить из дома.

«Подумаем о чём-нибудь другом. Квадрат передвигается вправо. Солнце садится. Когда квадрат передвинется ещё на два метра – будет ночь. Ночь – это крысы. Бедный начальник домзака (никак не запомню его фамилии!) воюет с крысами при помощи собак и стрихнина. Собаки поели стрихнин и подохли, а крысы остались. Сторож Назим рассказывает каждый вечер о каком-то конокраде. Звали его Гафиз. По-видимому, он тоже был поэт, только Назим в этом не разбирается. Это, пожалуй, было очень забавно. Воображаю тебе начальника, когда Гафиз предложил ему вывести в один вечер всех крыс. Нет, это, наверное, было божественное зрелище! Гафиз играет на дудке, и крысы из всех нор вылезают на середину двора. Перед Гафизом открывают ворота. Он идёт, не переставая играть, и крысы идут за ним по улице, как стадо. Два конвоира сопровождают Гафиза и крыс. Они выходят из местечка. Теперь крысами занята вся дорога, и конвоиры, отряхивая их с отвращением с ног, должны податься в сторону и следовать за Гафизом в отдалении. Луна заволакивается облаком, как фонарь, закутанный крепом во время похорон. (Не надо думать о смерти!) Когда луна выходит опять – Гафиза нет. Есть только крысы, в переполохе скачущие назад. Гафиз убежал, а крысы вернулись. Это выход из безвыходного положения по-таджикски…»

В замке загремел ключ.

– Гражданку Немировскую к следователю!

Немировская соскочила с постели.

«Где же у меня гребёнка? А, вот она! Быстро! И зеркальце… Так. Платье немножко помято. Как я побледнела! Это хорошо. Немножко пудры».

– Да, да, иду!

«На дворе уже темнеет. Это лучше: не будет зевак. Этот конвоир со мной? Красивый малый. Откуда у таджика такие голубые глаза? Как эти ворота тяжело открываются! Почти символ. Сколько времени я не была уже на улице? Кажется, неделю, а может, больше. Как этот малый неуклюже несёт винтовку. Надо ему улыбнуться. Интересно, выстрелил бы он в меня, если б я вздумала бежать? Наверное, выстрелил бы. Ещё в эту уличку налево, и мы пришли. У меня стучат зубы. Как глупо! Надо быть совершенно спокойной. Это, пока что, главное, а там увидим. Женщина, начинающая с плача, вызывает отвращение. Плакать можно только тогда, когда ты уверена, что тебя любят. Ах, если бы следователем был, как раньше, Кригер, – как бы всё было просто! Зачем я тогда устроила скандал, на потеху Синицыну! Идиотка! Никогда не надо звать на помощь, надо защищаться самой. Если б Кригера не сняли и он бы вёл это дело, меня не держали бы в тюрьме столько дней без допроса. Это даже противозаконно. Об этом надо упомянуть. Нет, лучше молчать. Говорить только, когда спросят. Главное, не теряться и держать себя свободно. В конце концов следователь, кто бы он ни был, тоже только мужчина. Ну, товарищ Немировская, неужели вы настолько постарели, что потеряли всякую уверенность в себе? Неужели вы не чувствуете себя в силах вскружить голову какому-то провинциальному следователю? Ну, вот! Теперь внимание. Начинаем».

Двери скрипнули. Немировская вскрикнула, словно ослеплённая вспышкой магния, и от неожиданности лишилась чувств. За столом сидел Кригер.

Когда она пришла в себя и конвоир вышел, плотно прикрыв дверь, Немировская немедленно разразилась горькими упрёками:

– Так это ты держишь меня столько времени в тюрьме, в душной яме с крысами, не вызывая меня даже на допрос? Это, по-твоему, называется закон? Это что же, ты со мной вздумал сводить личные счёты таким благородным манером? Я никогда не подозревала, что ты способен на подобную подлость.

– Успокойтесь, товарищ Немировская, – сказал мягко, без выражения Кригер. – Я поступил противозаконно, не допрашивая вас сейчас же после вашего ареста, но я сделал это именно потому, чтобы не мучить вас лишними вопросами. Я решил вас вызвать, когда все материалы и показания будут у меня в руках, чтобы допрос ваш ограничить признанием уже установленных фактов. Постарайтесь овладеть собой, и вы убедитесь, что это не будет для вас утомительно и не будет долго продолжаться. Разрешите, я буду задавать вопросы, а вы отвечайте на них возможно точнее.

– Иначе говоря, вы решили оставить меня в тюрьме?

– Если и вы и я будем задавать вопросы, ничего из этого не получится. Разрешите мне их задавать. Я хотел бы, чтобы вы поняли, прежде чем мы приступим к допросу, что наше личное знакомство не имеет к этому делу никакого отношения. В данную минуту сидит перед вами не ваш знакомый, а народный следователь, и этому следователю поручено допросить вас по делу, в котором вы являетесь одним из обвиняемых лиц. Я полагаю, вы меня поняли и поможете провести допрос без излишних затруднений. Я хотел вам ещё сказать, что правдивые показания могут значительно смягчить вашу вину, в то время как отрицание и отказ от показаний могут только в очень сильной степени ухудшить ваше положение… Вы вполне пришли в себя?

– Да, вполне… Спрашивайте. Если буду знать, отвечу.

– Скажите, с какой целью вы… брали некоторые документы, зачастую секретного порядка, поступавшие в управление строительства, и передавали их гражданину Немировскому?

– Никаких документов я не брала и никому не передавала. Это просто клевета.

– Я же сказал вам, что, прежде чем вызвать вас на допрос, я собрал показания от всех замешанных в этом деле лиц. Отрицать факты, установленные следствием, не имеет ни малейшего смысла. Это может только повредить вашему делу. Чтобы вы убедились, насколько ваше отрицание нелепо, могу вам только сказать: муж ваш, у которого найдена часть исчезнувших документов, сознался, что получил их от вас.

– Это ложь!

– Давайте прервём допрос, пока вы совсем не успокоитесь… А письмо по поводу Кристаллова, которое найдено в вашей сумке, тоже попало туда без вашего участия?

– Письмо относительно Кристаллова я положила в сумку, чтобы передать его Ерёмину, и позабыла.

– Раскрыв его и ознакомившись предварительно с его содержанием?

– Я раскрыла его, как вообще часто, в отсутствие Ерёмина, распечатывала текущую переписку, но не читала.

– А откуда вы знаете, в таком случае, что оно касалось Кристаллова?

– Я прочла только этот абзац, потому что заметила знакомую фамилию.

– Но ведь всё письмо посвящено Кристаллову, а не один только абзац.

– Всего я не читала.

– Во всяком случае о том, что Кристаллова разыскивают за растрату, вы прочли?

– Нет, я только прочла абзац о его происхождении.

– Так. И этот вопрос показался вам таким пустяком, что вы, встречаясь ежедневно с Ерёминым, каждый раз забывали ему об этом сообщить. Не вспомнили об этом даже тогда, когда приглашали Кристаллова на известную вечеринку по случаю отъезда Четверякова?

– Я его не приглашала. Он сам пришёл.

– Неужели вы не замечаете, что всё это лишено всякого смысла? Зачем вы всеми силами стараетесь себе повредить? Видите, я даже не записываю ваших ответов, это отягчило бы значительно вашу вину. Поймите, только чистосердечное признание и указание мотивов могут её смягчить.

– Вы хотите меня погубить, Кригер, или хотите мне помочь?

– Я хочу вам помочь признаться в вашей вине, – это единственная вещь, которая в данном положении будет говорить в вашу пользу.

– Слушайте, Кригер: допустим, я могла совершить ряд необдуманных поступков, которые, при желании, можно подтянуть под ту или иную статью уголовного кодекса. Неужели меня надо за это сгноить в тюрьме? Ведь вы-то меня знаете? Вы знаете, что я не преступница. Вы же знаете это?… Вы молчите?… Неужели так быстро вы переменили обо мне своё мнение?

– Товарищ Немировская, я вам уже сказал с самого начала, что наше частное знакомство не имеет к делу никакого отношения. Мне казалось, вы меня поняли.

– Нет, не поняла. В моём понимании, народный следователь – это не автомат с параграфами, а живой человек, у которого есть своё мнение, и мнение это не меняется в зависимости от того, сидит ли он за следовательским столом, или за домашним. Представьте себе, что подсудимая Немировская откажется отвечать на вопросы народного следователя Кригера, а просто Немировская изъявит согласие жить вместе с просто Кригером. Неужели просто Кригер возьмёт в жены Немировскую, а следователь Кригер присудит её к расстрелу или отправит в тюрьму?

– Товарищ Немировская, я напоминаю ещё раз, что вы на допросе. Эти иносказательные предположения со ссылкой на наше личное знакомство здесь неуместны. Если вы не решитесь отвечать прямо на мои вопросы, я буду вынужден прекратить допрос…

– Какие иносказательные предположения? Я вас спрашиваю: зачем вам надо непременно сделать из меня преступницу? Ведь следствие ведёте вы, и установки следствия зависят от вас. Хорошо, Немировский что-то там наделал, за это его полагается отдать под суд. Скажем, Немировский запутал и меня в это дело, но ведь я-то в этом не разбираюсь, я-то не виновата! Почему вы хотите сделать из меня преступницу только на том основании, что я юридическая жена Немировского?

– Позвольте…

– Нет, не позволю! Ведь вы-то меня раньше знали? Зачем вы меня мучаете? Зачем выбросили меня в тюрьму на съедение крысам? Вы, который столько раз говорили мне о своей великой любви. Да, да, вы! Не ссылайтесь на какие-то там законы. Следствие целиком зависит от вас. Что, я представляю для вашей республики какую-то угрозу? Кто заинтересован в том, чтобы я гнила в тюрьме? Что и кому от этого прибавится? Хорошо! Я ошиблась, я поступила необдуманно, но ведь я же этого больше не буду делать. Я не хочу больше видеть Немировского. Помоги мне, Андрей! Выпутай меня из этого дела! Я уеду с тобой, куда ты захочешь. Никогда этого не забуду.

– Вы не отдаёте себе отчёта в том, что говорите. То, что вы мне предлагаете, на судебном языке называется взятка. Я вижу, мне не удастся допросить вас сегодня. Отложим допрос до следующего раза.

Он потянулся к звонку. Немировская схватила его за руку.

– Нет, нет! Я вас умоляю, не отправляйте меня и камеру. Я боюсь крыс! Я там с ума сойду! Я скажу всё, что хотите, только не отправляйте меня обратно. Разрешите мне здесь посидеть до утра. Я ведь никуда не убегу.

Она заплакала. Кригер налил стакан воды и, пододвинув его на край стола, отошёл к окну.

– Я не могу оставить вас здесь ночевать, – сказал он после большой паузы, не поворачиваясь лицом к Немировской. – Вы должны это понять. Говорите, рассказывайте со всеми подробностями о мотивах и побуждениях, которые заставляли вас помогать Немировскому. Корней этих побуждений надо, наверное, искать далеко в прошлом, в вашей личной биографии. Покуда вы будете говорить, я буду вас слушать, сколько б это ни длилось. Вы меня понимаете? Вы успокоились?

– Да… Что вы хотите, чтоб я вам рассказала?

– Соучастие ваше в деле Немировского установлено со всей точностью. Если вам трудно самой признаться во всём до конца, давайте не будем об этом сейчас говорить. Для нас гораздо важнее знать, какие личные побуждения толкали вас на это сотрудничество, каковы те убеждения, которыми вы руководились. А для выяснения всего этого было б очень ценно, если бы вы рассказали нам кое-что о своём прошлом: о своём происхождении, о семье, о том, что вы делали раньше, о вашем знакомстве с Немировским, о ваших отношениях. Словом, что-то вроде небольшой автобиографии, которая, конечно, только в том случае будет представлять для нас ценность, если будет вполне соответствовать действительности. Вы меня понимаете? Не надо ничего приукрашивать. Вы вот сами говорите, что в будущем не повторили бы тех поступков, которые называете ошибочными и необдуманными. Представьте, с завтрашнего дня вы хотите начать совершенно новую жизнь. Для этого, прежде всего, вам надо подвести итоги старой. Так вот, подведите их вслух. Так, как бы подводили их для себя. Поймите, здесь никто не намеревается вас губить. Наш суд не наказывает и не оправдывает. Наш суд помогает подсудимому перестроиться. Надо только, чтобы у вас самой было стремление к этой перестройке. А первый шаг в этом направлении – правдивая, искренняя ревизия старого багажа, старой биографии. Итак, я вас слушаю. Хотите чаю?

– Хорошо, я вам расскажу о себе всё, что знаю сама. Если можно горячего чаю, пожалуйста. Мне немного холодно.

Кригер позвонил.

– …Родилась я в зажиточной дворянской семье. Отец мой, кадровый офицер, пока дослужился до чина капитана, успел промотать и проиграть в карты всё, довольно значительное, приданое матери, да в придачу какую-то казённую сумму и пустил себе пулю в лоб. Благодаря связям инцидент замяли, матери была дана даже скудная вдовья пенсия. Было мне тогда десять лет.

Для меня этот эпизод ознаменовался тем, что отпустили мадемуазель и мы с матерью переехали из большой светлой квартиры в две грязные комнатушки на четвёртом этаже, на Маросейке. Я восприняла эту перемену, как дети воспринимают всякий переезд: как нечто любопытное и временное. Я не знала ещё тогда, что нужда это трясина, и кто в ней погряз, тот уже больше не в состоянии выкарабкаться собственными силами. Началась тусклая вдовья жизнь с её неизменным реквизитом: стоптанные башмаки, поштопанное, аккуратно выутюженное платье, сухая булка к чаю. Благодаря связям родных мать выклянчила для меня стипендию в гимназии, где учились мои богатые кузины. Раз в неделю мне разрешалось приходить к ним в гости, поиграть их игрушками. У кузин были большие просторные комнаты, хрустальные люстры, были детские файфы (душистый шоколад с бисквитами) и детские балы, на которые меня иногда приглашали, если какой-нибудь из кузин платье не нравилось и, вместо того, чтобы выбросить, его дарили мне. На этих балах было много света, музыки, веселья, и после них загаженная лестница, пропахшая кошками, и тёмная конура на Маросейке – казались ещё безвыходнее и темнее.

Так прошло моё детство. Оно развёртывалось в двух планах, как модная театральная постановка. Короткие экскурсы в мир света и музыки, в мир беззаботного веселья, где можно вкусно и досыта наесться, где можно было беззаботно посмеяться… Эти просторные комнаты звенели смехом, как раковина морем, и надо было сложить лишь губы в улыбку, чтобы смех зазвенел и в вас. Но когда потухали люстры, это обозначало перемену декорации только для меня одной. И тогда из мрака выплывала тёмная лестница, – три этажа, шесть площадок, – рыжий стол, облезлая клеёнка, керосиновая лампа в засиженном мухами кривом абажуре, как в старомодной шляпе, обрюзглый комод с лежащим на нём протёртым кошельком (если купить фиалок, завтра не хватит на трамвай).

В семнадцать лет я уже кончала гимназию и умела ненавидеть, как другие в этом возрасте умеют любить. Я ненавидела мои стоптанные туфли, моё старомодное заштопанное платье, перелицованное из маминого, я ненавидела затхлую лестницу, от одного запаха которой меня начинало мутить каждый раз, как я по ней поднималась. Я ненавидела эту двухкомнатную конуру с порыжелыми обоями и эти ежедневные разговоры о растущей дороговизне, о том, как трудно свести концы с концами и как будет хорошо, когда я наконец кончу гимназию и стану учительницей. Я с угрюмой тоской думала об этой минуте. Гимназия, школьное товарищество с кузинами – были той единственной нитью, которая связывала меня с миром света и музыки. Я знала: когда лопнет эта нить, я опущусь навсегда в серый мир посредственности, из которого нет выхода. Даже замужество в этом мире ничего не меняет, не открывает никаких дверей, кроме той, которая ведёт в дымную кухню.

Я жила в это время какой-то нелепой, раздвоенной жизнью. Я всё реже, из-за отсутствия платья, попадала в тот мир, в котором вращались мои товарки, но я продолжала в нём жить по их рассказам. Я знала лучших московских портних, бельевщиков, обувщиков и ювелиров, у которых никогда не буду иметь возможности ничего себе заказать. Я знала целый мир людей, с их привычками, качествами, недостатками, с их симпатиями и антипатиями, с их годовой рентой, людей, которых я никогда не видела и не должна была увидеть и образы которых я создала на основании того, что рассказывали о них мои кузины.

Для того чтобы проникнуть в этот мир, мне не хватало пустяка – каких-нибудь пятисот рублей. Я высчитала это с карандашом в руке: бальное платье от Ламановой, туфли от Вейса, простое колье от Фаберже, бельё от Альшванга. С этим я могла вращаться в том мире в течение целых святок. Я знала, что, проникнув в него, я сумею в нём удержаться. Я была красивее моих кузин, на меня оборачивались на улице мужчины, я получала ежедневно записочки от влюблённых гимназистов. Записки я рвала в клочья, не читая, и усыпала ими, как цветами, свою лестницу. Я презирала этих сопливых воздыхателей. Я знала, что они живут на таких же непроветренных лестницах и свои лирические письма пишут на такой же рыжей облезлой клеёнке, под засиженным мухами абажуром керосиновой лампы.

Конечно, о подобной сумме я не могла и мечтать.

Мне было семнадцать лет, были святки – единственная дверь, через которую я могла войти в тот мир: она стояла передо мной закрытая.

Одной из моих кузин, самой безобразной, на последнем балу объяснился в любви сын богатого фабриканта. Я возвращалась от них с Поварской на Маросейку пешком. Это был конец месяца, и у меня не было даже на трамвай. В Столешниковом за мной увязался какой-то старичок. Он называл меня «прекрасное дитя» и шамкал мне в ухо, чтобы пойти с ним, уверяя, что меня «не обидит». Он был хорошо одет и опирался на палку с золотым набалдашником. Я внезапно остановилась. Он испугался, – видимо, у меня было очень злое лицо, – и остановился тоже. Я сказала: «Дадите пятьсот рублей – пойду. Я ещё ни с кем, понимаете?…» Потом повернулась и быстро пошла дальше. Он приотстал. Я подумала горько, что сумма показалась ему слишком большой. Я стиснула зубы и ускорила шаги. Я чувствовала спиной, что он продолжает идти за мною, смотрит на мои ноги, прикидывает. Это, должно быть, был скряга. Он нагнал меня на углу Петровки, запыхавшийся, жалкий, со шляпой, сбившейся на затылок, и сказал мне, что согласен. Он взял меня под руку и подозвал лихача. По дороге он мямлил мне что-то в ухо, но я не слушала. Я думала, не делаю ли я непоправимой глупости. Не задержать ли извозчика и не выйти ли? Мои кузины продавали это за комфортабельную жизнь, пожизненную ренту. Для них сумма в пятьсот рублей показалась бы смехотворной. Но я знала, что никто из тех людей не придёт искать меня на четвёртом этаже, если я сама не проникну к ним. Я не остановила лихача и не сошла…

У старика денег не оказалось. Он воспользовался моей неопытностью, зная, что я не спрошу у него денег вперёд, и обманул меня. Я заплакала. Старичок, опасаясь, по-видимому, скандала, вытряхнул всё, что у него было в бумажнике: двести девяносто пять рублей, и выпроводил меня поспешно на улицу. Я свернула в ближайший переулок. Я не знала, где нахожусь, в какой именно части города. Я бежала, пока не выбилась из сил и не увидела, наконец, первого извозчика.

Я сказала кузинам, что выиграла по военному займу триста рублей. На четвёртый день я уже ехала в карете моих кузин на бал в дворянское собрание.

До конца святок оставалось четыре больших бала. После этого моё платье не могло более оказать мне никаких услуг. Я не имела права терять бесцельно ни одного часа. На первом же балу на меня обратил внимание молодой Ростовцев, который не дал мне всю ночь танцевать ни с кем другим. Он был похож на дога и нравился мне своими мягкими собачьими манерами. Я сконцентрировала на нём весь огонь, и наутро он был влюблён в меня без памяти. На следующий день я узнала от кузин, что его последнее имение недавно продали с молотка, он остался гол и, кроме долгов, имеет в Петербурге жену, с которой не живёт. Я грызла себе пальцы в бессильной злобе. Я поклялась не обращать внимания на мужчин моложе пятидесяти лет. Я расспросила подробно кузин относительно всех присутствующих на этом балу и остановила свой выбор на одном полковнике лет пятидесяти, которого вот-вот должны были произвести в генералы. Он пользовался форами при дворе и обладал большими поместьями.

На следующем балу я больше не танцевала и всю ночь просидела в буфете с полковником, который бросил играть в бридж. Ростовцева, прибежавшего за мной в буфет, я отшила такой ледяной остротой, что тот на минуту обалдел, ничего не понимая, и ушёл, как дог, с поджатым хвостом. Полковнику я говорила, что терпеть не могу молокососов и что мужчины моложе пятидесяти лет для меня не существуют. (После моего первого старичка сам вид седины вызывал во мне отвращение.) Полковник всю ночь по-кавалерийски выпячивал грудь, поглаживая усы и блистал фейерверком своего кавалерийского остроумия. На следующий день от этого выпячивания, наверно, у него ныла спина и денщик растирал её скипидаром. Одним словом, полковник был побеждён. На следующем балу он сдал шпагу и просил моей руки. Я потребовала сорок восемь часов на размышление. Через неделю я была законной женой полковника, а через два месяца – генерала Протасова.

Следующий год прошёл для меня, как сплошной праздник, – в музыке и цветах. Никогда ещё Москва не веселилась так, как в эти годы. Февральская революция вспыхнула на этом празднике блестящим фейерверком, от которого загорелись где-то чьи-то амбары, иллюминация казалась поэтому ещё более ослепительной. Тогда пришла Октябрьская революция и потушила все огни. Генерал Протасов исчез. Одни говорили, что пьяные солдаты бросили его под поезд, другие, – что он обретается где-то в Крыму. По правде сказать, его судьбой я не интересовалась. Я поняла, что козырь мой бит, а битый козырь – больше не козырь. Месяц спустя у меня отобрали всё, дав мне взамен, словно в насмешку, комнатушку за перегородкой на той же Маросейке, только десятью домами дальше.

Я чувствовала то, что должна, вероятно, чувствовать муха, которая попала в ведро с помоями, выбралась оттуда с трудом по скользкому жестяному краю, и, в тот момент, когда она очутилась снаружи и расправляла крылья, кто-то одним щелчком столкнул её обратно в грязную жижу. Я чувствовала, что меня обокрали. Я купила себе место на этом блестящем спектакле, которые называется беззаботной светской жизнью, самой дорогой ценой, какую может заплатить за него семнадцатилетняя девушка, и вдруг кто-то отменил спектакль, не вернув даже денег за билет. Я ненавидела людей, столкнувших меня опять в вязкую топь нужды, из которой выбраться не представлялось никакой возможности, ненавидела их так сильно, как ненавидела всегда нужду. А нужда становилась всё чудовищней. Жизнь при потушенных огнях стала серой и бессмысленной.

Благодаря моим старым знакомствам мне удалось устроиться в один из московских театров. Для меня этот театр, ставивший пьесы из прошлого и не допускавший на свою сцену, поскольку было возможно, «красной халтуры», был единственным островком, где вечером, при свете рампы, оживал на несколько часов отрезок блестящего вчерашнего дня.

Опять началась для меня жизнь нелепая, двуплановая. Днём – сырая конура на Маросейке, вечером – три часа красивой жизни, в рамках великолепия из папье-маше.

С Немировским я познакомилась значительно позже. Это было приблизительно в начале нэпа. Вращалась я тогда в компании спецов, преимущественно инженеров. К Немировскому меня привлекало его барское, издевательское отношение ко всему происходящему. Он был крупным специалистом, зарабатывал очень большие деньги, без него не могли обойтись. Он диктовал свои условия, выражал свои мнения, которые «они» должны были принимать на веру, не имея возможности их проверять, – он был неоспоримой величиной в своей области. Он не скрывал своего презрительного отношения к «ним», не упускал ни одного случая, чтобы посмеяться над «их» технической неграмотностью. «Они» ненавидели его, но должны были терпеть, стиснув зубы. Он держал себя, как настоящий барин в плену у черни. Так, должно быть, держали себя в Консьержери французские аристократы, отпускавшие блестящие шутки, начинённые презрением, по адресу не понимавших перца их острот судей и тюремщиков. На меня, которая наблюдала все эти годы лишь подлость и жалкое приспособленчество, видела моих старых знакомых, пресмыкающихся перед «ними» на животе за паёк, за обеспеченное прозябание, – на меня Немировский имел непреодолимое, притягивающее воздействие. Мы сошлись. Я его любила. Он извлёк меня из болота нужды. Он первый говорил мне со спокойной научной уверенностью, что всё, происходящее кругом, – временно, что «они» выдохлись и понемногу поворачивают оглобли, что мы приближаемся к новому Термидору, когда постепенно руководство перейдёт в руки технической интеллигенции, чтобы восстановить в стране иерархию и порядок. Всё кругом, казалось, подтверждало его безошибочные предсказания. Это был разгар нэпа. Потухшие огни загорались один за другим. Жизнь становилась красочней и раздольней. Я бросила театр, он мне был больше не нужен. Вчерашний день перешагнул через рампу.

Я работала в это время в тресте, в котором работал и Немировский. Он фактически руководил всем трестом. Директор-коммунист ничего в делах не смыслил, и роль его состояла в том, чтобы ставить на решениях Немировского визу своего партбилета. Немировский называл его иронически «своим комиссаром».

Однажды Немировский сказал мне, что его «комиссара» сменили. Немировский был очень не в духе. Это было совершенно неожиданно. Он вёл в это время одно довольно рискованное дело, для которого ему была нужна виза партбилета. Он просил меня достать ему обязательно завтра из дел правления один документ, который не должен был попасть в руки нового директора. Я работала в это время в секретариате правления и неоднократно доставала для Немировского ту или иную бумажку.

На следующий день, с утра, до прихода директора, я прошла в его кабинет отыскивать нужный документ. Папка с документами находилась в шкафу. Это был огромный шкаф, разделённый на две части, левая его сторона нуждалась в ремонте, – обвалились полки, и по этому случаю она была опорожнена, а все бумаги переложены в правую часть, которая запиралась отдельно. Я разыскала документ, когда в коридоре послышались шаги. Старый директор никогда не приходил так рано. Другого выхода из кабинета не было. Мне не оставалось ничего, как влезть в опорожненную половину шкафа и, захлопнув дверцу, переждать.

Вошёл новый директор. Это был мужчина лет тридцати – я наблюдала за ним в щелку. Он уселся за стол, просмотрел бумаги, потом позвонил и велел позвать к себе Немировского. Я видела, как вошёл Немировский, как новый директор показывал ему какие-то бумаги. У Немировского было растерянное, красное лицо: таким я его ещё никогда не видела. Он оправдывался. Я приоткрыла дверцу, мне хотелось слышать, о чём они говорят. Всего я не поняла. Новый директор говорил спокойно, всё время доказывая что-то Немировскому цифрами. Немировский, всегда такой уверенный и холодный, перед этим человеком краснел и волновался, пробовал что-то отрицать. Я поняла одно: нашёлся человек, который разбирается в трестовских делах не хуже Немировского; который разгадал всю его игру и теперь забавляется с ним, как кот с мышью. Немировский показался мне жалким и ничтожным.

«Что ж, посмотрим, как будете работать дальше», – сказал директор Немировскому и неожиданно опёрся на дверцу шкафа, которую я приоткрыла. Я не успела убрать руки, и он прищемил мне мизинец. Я чувствовала дикую боль, но боялась кричать. Я закусила губы до крови и молчала. Немировский вышел. Вскоре вышел и директор. Я могла покинуть шкаф. Как сувенир этого разговора остался у меня навсегда криво сросшийся палец.

За обедом я встретилась с Немировским. Он был жалок. Я его больше не любила. Я наблюдала за ним следующую неделю, как наблюдают за жуком, посаженным в банку. Он не давал мне больше никаких поручений. Он поздно возвращался из треста. Он работал по вечерам дома, чего никогда раньше не делал. Он старался. Я его презирала. Он мне напоминал мелкого уличного воришку.

Я наблюдала с восхищением за новым директором. Он бил Немировского своим невозмутимым спокойствием, своим знанием дела. Немировский не говорил уже о нём «мой комиссар», он предпочитал не говорить с нём вообще.

Через месяц я поняла, что люблю нового директора. Я сказала ему об этом однажды, передавая какие-то бумаги, как говорят: какая хорошая погода! Он отмахнулся, как от мухи. Он не обращал на меня до сих пор никакого внимания. Теперь он уже не мог не обратить. На следующий день он подписал приказ о моём переводе в другой отдел. Я пошла к нему с этим приказом на дом и сказала, что приказ надо отменить, пока он не прошёл ещё канцелярию. Он посмотрел на меня удивлённо и попросил войти в комнату. Он сел за письменный стол, предложил мне стул и спросил просто:

«Что вам от меня надо?»

«Я вас люблю…»

Он поморщился и сказал спокойно, глядя на меня своими серыми глазами:

«Вас оскорбляет, что я не обращаю на вас внимания? Не так ли? Я не слепой, вы очень красивы. Я могу поспать с вами. Это даже, наверное, доставит мне удовольствие. Вы довольны? Но потом я выпровожу вас вон. Зачем вам это? Я не имею основания вас оскорблять. Лучшее, что вы можете сделать, это оставить меня в покое».

«Почему вы думаете, что не сможете меня полюбить? Я сумею быть изумительной любовницей, такой, какой у вас ещё никогда не было».

«Это очень просто, но вы этого не поймёте, – сказал он, мягко отклоняя мою руку. – Вы человек, классово мне чуждый. У нас нет никаких точек соприкосновения».

«Это пустяки, вы ведь меня совершенно не знаете».

«Я знаю, что вы жена Немировского, живёте с ним довольно долго, – этого для меня вполне достаточно».

Я сказала ему, что не люблю Немировского и больше к нему не вернусь. Я пыталась объяснить очень искренне, что именно меня связывало с Немировским, почему к этому человеку я питаю сейчас презрение. Я описала сцену в кабинете и показала сломанный палец.