Электронная библиотека » Бруно Ясенский » » онлайн чтение - страница 21

Текст книги "Человек меняет кожу"


  • Текст добавлен: 4 ноября 2013, 23:19


Автор книги: Бруно Ясенский


Жанр: Классическая проза, Классика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

Шрифт:
- 100% +

– Подпишите, – наступал он на ноги Нусреддинову, – я за вас сидеть в домзаке не собираюсь, – он угрожающе прозвенел в темноте зубами.

– А вы не беспокойтесь, с вас никто и спрашивать не станет.

Нусреддинов взял листок и прочёл при свете факела:

Сим удостоверяю, что амбар с цементом разобрал вопреки категорическому запрещению начальника пристани, под свою личную и исключительную ответственность, о чём настоящим свидетельствую своей подписью.

Начальник протягивал химический карандаш:

– Послюнявьте и подпишите.

– Пожалуйста, – засмеялся Нусреддинов, подписывая бумажку.


…Первая машина, груженная лесом, тронулась с пристани на участок, увозя заодно партию комсомольцев. Мастерские по обе стороны дороги провожали их звоном и грохотом. Над кузнечными горнами метались стаи горящих комаров. Подвешенный на домкрате железный конь дробил незримым звонким копытом чёрный асфальт ночи. Во многих местах ночь горела, как спирт, голубым пламенем автогенной сварки.

Грузовик нырнул во мрак и пошёл вдоль полотна узкоколейки. Серебряный рельс стремительной телеграфной лентой бежал впереди, обгоняя машину на длину луча фар. На груде грохочущих и переминающихся с боку на бок балок, тесно охватив друг друга руками, сидели комсомольцы. Каждый метр рельса, обгоняющего сейчас машину, проложен был их руками. Грузовик не мог нагнать рельсов, и в этих воображаемых гонках победителями были они. Они кричали, одержимые буйным весельем, и хохот, взбалтываемый тряской грузовика, звенел, как припев, – чтобы вдруг, без перехода, без сговора, обернуться раскатистой песней:

 
Ты слышишь эти крики,
Таджикистан?
Настал твой день великий,
Таджикистан!
………………………
Дверь новой жизни для Востока
Открыл твой ключ великий,
Таджикистан!
 

…Факелы двумя длинными вереницами убегали во мрак. Полотно казалось улицей в шпалерах газовых фонарей, с которых дневная перестрелка посшибала стеклянные колпаки, – несуразной одинокой улицей, бежавшей из разгромленного города и заблудившейся среди пустыни.

Нусреддинов шёл вдоль полотна, с трудом передвигая свинцовые ноги, и глазами, мутными от усталости, озирал участок. Третью ночь подряд он был на ногах. Удлинённые тени людей в мигающем отсвете факелов раздувались и лопались, как пузыри, ломались пополам, всполошенные, прыгали в темноту. Задевая Нусреддинова плечом, рысью пробежали два комсомольца, сгибаясь, как гуттаперчевые, под тяжестью рельса. Лопасти заступов сухо хрустели в песке, и песок, словно взметаемый ветром, вздымался на глазах гребнем устойчивой насыпи. Потом готовую насыпь копальщики ласково похлопывали лопатищами по крутым обочинам и, перекинув заступы, уходили дальше. По конвейеру человеческих окриков, качаясь, плыли кургузые шпалы. Где-то протяжно пела пила, и размеренно, как бубен, стучал топор.

Нусреддинов пошёл напрямик к палаткам. Смена работала хорошо. Завтра с головного участка должны были прибыть новые ребята. Теперь можно прилечь и поспать до утренней смены. Он тут же вспомнил, что в палатке лежит тело Анварова, и пошёл прочь по направлению к тлеющему костру. В темноте нога скользнула по кошме. Он нагнулся:

– Кто это?

– Это я, Керим, – он узнал голос Полозовой. – Немножко устала. Прилегла на воздухе вздремнуть. Ты, наверное, тоже изрядно измучился. Садись. Шароф спал ту ночь, он присмотрит.

Керим тяжело опустился на кошму.

– Да, и я устал. Надо передохнуть. С новыми ребятами будет много возни. Значит, ты завтра уезжаешь обратно на головной участок?

– Нужно, Керим. Если б ты знал, как не хочется ехать! А не ехать никак нельзя. Американец остался без переводчика. Синицын, наверное, будет ругаться, что задержалась.

– Жалко, что уезжаешь, Мариам…

– А я приеду. Условлюсь с моим американцем и хоть дня на два обязательно приеду. Очень мне хорошо тут было. Знаешь, этой недели никогда не забуду.

– Ты очень хороший товарищ, Мариам.

Она отыскала и погладила его руку.

– Это ты – исключительный товарищ, Керим. Я очень полюбила тебя. Мне кажется, что за эту неделю я узнала тебя по-настоящему. Почему ты дрожишь, Керим? Тебе холодно?

– Да, немножко…

– Подвинься, я тебя накрою моим пальто…

Она нагнулась к нему и волосами коснулась его лица. Он протянул руки и привлек её к себе.

По насыпи грохотали вагонетки, перекликались голоса, и топор, как дятел, размеренно клевал дерево…

– Керим, дорогой!

– Ты правда меня любишь, Мариам?

– Да, очень. Дай я тебя укутаю пальто. Ты весь дрожишь

– Нет, мне не холодно, Мариам. Я просто не могу взять себя в руки, Мариам, милая! Это такое неожиданное, огромное счастье. Как я теперь работать буду, Мариам! Ты увидишь. Всё, что я до сих пор делал, – это пустяки. Я чувствую, что могу сделать втрое, вдесятеро больше, Мариам, ведь мы будем теперь вместе, правда? И жить, и работать, и учиться? Нет, подожди, я не могу ещё себе представить…

Они лежали, плотно прижавшись друг к другу, прислушиваясь к шороху своего дыхания.

– Мариам, дорогая, ты завтра уедешь? Мне будет очень трудно.

– Мне тоже трудно, Керим. Но ведь сам знаешь, нельзя иначе.

– Мариам, когда мы закончим узкоколейку и я вернусь на головной участок, я тебя буду видеть каждый день, правда?

– Правда, Керим.

– Мы будем встречаться каждый вечер после работы, правда?

– Каждый вечер, Керим, иногда и в течение дня, в обеденный перерыв.

– И ты будешь меня любить?

– Ну да, милый. Знаешь что, у тебя ведь нет отдельного жилья, а у меня есть. Переезжай ко мне.

– Как только закончим узкоколейку?

– Как только закончим, прямо с грузовика, со свёртком. Я всё устрою. Достану другой столик. Сможешь по вечерам заниматься. Ведь в общежитии тебе всё время мешают.

– Мариам, милая, неужели всё это правда? И мы никогда не будем больше разлучаться? В Москву ведь тоже поедем вместе? Я получу путёвку. А потом, закончив учёбу, приедем обратно в Таджикистан, да? – в голосе Керима прозвучала тревога. – Видишь, Мариам, ведь я наибольшую пользу смогу принести именно здесь. А ты захочешь сюда вернуться?

– Конечно, вернёмся. Ты же знаешь, как я люблю Таджикистан. И потом я люблю тебя. Разве этого недостаточно, чтобы Таджикистан стал навсегда моей родиной?… Ты всё ещё дрожишь, Керим?

– Я очень счастлив, Мариам…

Вдали у потухающего костра, где отдыхала дневная смена, монотонно бренчал дутар, и низкий гортанный голос, покачиваясь, пел под сурдинку:

 
Избранный один из ста,
Сливки в зной – твои уста,
Сахар-мёд – мои уста,
Возьми, пожалуйста…
 

В вечернем заповеднике ночи, передразнивая гортанный клекот песни, подвывали шакалы.

– Знаешь, Керим, завтра утром, до того как мне уехать, обязательно скажем ребятам, что мы поженимся. Им было бы потом неприятно узнать, что мы от них что-то скрыли. Правда?… Почему ты ничего не говоришь?

Она коснулась губами его лица. Голова Керима тяжело соскользнула на её плечо. Керим спал. Она прислушалась к его дыханию, вспомнила три бессонных ночи, в течение которых этот коричневый мальчик был одновременно везде: на пристани, на грузовике, на участке, мобилизуя, толкая, выручая всех. Тёплая материнская нежность комком подступила к горлу и улыбкой растворилась на губах. Не высвобождая плеча, чтобы не разбудить спящего, она правой рукой бережно накинула на него пальто.

Глава третья

Дорогая Дженни!

Извини, что долго не писал. Очень много дел. Всё ещё никак не приноровлюсь к здешней системе работ. Трудно привыкнуть к той постоянной спешке, с которой ведётся здесь любая работа. Часто думаю, что Баркер сбежал отсюда именно потому, что испугался этих непрерывных гонок, хотя в период его пребывания на строительстве они только намечались. Такой патентованный лентяй, попав сюда, должен был чувствовать себя, как утка, которой поставили под хвост пропеллер и предложили исполнять обязанности глиссера.

Кстати о Баркере. Жалко, что ты не повидалась с ним в Нью-Йорке. Сейчас уж не так важно, давал ли он распоряжение о переброске экскаваторов собственным ходом, или не давал. Инженера Уртабаева давно уже уволили по другим причинам, экскаваторы задержали и перевезли на тракторах. Правда, результат получился плачевными: изломались в щепки почти все трактора, не рассчитанные на такой большой груз. В процессе перевозки потерялось много частей от экскаваторов. В результате шесть «бьюсайрусов» сразу же не вступило в работу, из-за отсутствия запасных частей они стоят бесцельно. А как раз сейчас ощущается в них страшная нехватка. Не знаю, потеряли ли бы мы уж так много, пустив экскаваторы, как это предлагал Уртабаев. Виновато в этом, конечно, в первую очередь бегство Баркера. Думаю, что у него будут ещё с фирмой крупные неприятности. Если его увидишь, скажи, что мы думаем о его поведении. Расскажи, что мы с Мурри живы и здоровы, чувствуем себя великолепно и велели ему кланяться.

Спрашиваешь, как мы здесь живём? Есть ли тут женщины и какие? Как проводим время? Женщины, конечно, есть даже здесь (где их нет?), но мы с Мурри, не зная русского языка, воспринимаем их скорее как декоративный элемент. Единственная женщина, с которой приходится часто встречаться и можно поговорить, – это моя переводчица, молодая комсомолка. (Дальше следовали две строки, тщательно вычеркнутые). Особа эта подавляет своей непреклонной коммунистической принципиальностью и не признаёт, кажется, ни одной из естественных и свойственные её полу потребностей – вроде флирта, танцев, сплетен, платьев и т. д.

Вообще женщины в этой стране, насколько я успел заметить, разделяются на две категории. Женщины старого типа, т. е. понашему просто женщины, выполняют здесь, как и везде, свою извечную женскую функцию. Но есть и другая категория: женщины нового типа, к которым принадлежит моя переводчица. Внешне это обыкновенная женщина, с той разве разницей, что они не красят губ и одеваются скромнее и проще. По-видимому, и по своей натуре это такие же женщины, как и все другие, но их женской физиологии не дощупаешься под спудом мужского образования. Они свободно говорят о самых трудных вещах, бьют нашего брата своими познаниями из области экономики и философии. Смотришь на них и думаешь: по существу ведь – это нормальная девушка с нормальными физическими потребностями, по всем данным, она, наверное, кого-то любит, с кем-то живёт. Но слушая её профессорские принципиальные высказывания по самым сложным вопросам, как-то нелепо представить себе, что такую можно обнять или погладить её колено под юбкой. Последнее замечание принадлежит не мне, а Мурри.

Страна здесь суровая, первобытная. Каждое место связано с какой-нибудь жуткой былью. На днях у выезда из местечка мне показали дыру в обычной глиняной ограде. Я проезжал десятки раз и не замечал ничего достопримечательного. Оказалось, что у местного населения дыра эта считается святой дырой: она помогала роженицам рожать. Как помогала? Очень просто. При тяжёлых родах женщину несли к этой пробоине в сопровождении соседок и с молитвой протаскивали её через дыру в дувале. Так как пробоина довольно узкая, баба разрешалась обычно после первой такой операции. Очень упрямых пропихивали вторично. Проезжая с тех пор мимо этой «священной дыры», я погоняю лошадь. Жутко думать, сколько смертей на глиняной совести этого «святого места».

Всю эту историю рассказала мне моя переводчица. Она даже сострила, что советская власть должна бы построить на этом месте образцовую гинекологическую клинику. И, хотя это было сказано в шутку, я почти уверен, что они её построят.

Как я здесь живу? Живу довольно странно, и описать это так, чтобы на расстоянии всё стало понятно, вряд ли сумею. Атмосфера, в которой мы здесь живём и работаем, мало походит на ту рабочую обстановку, к которой мы привыкли в Америке. И работа здесь мало походит на работу у нас, – это совершенно разные понятия. Здесь её в отличие называют ударной работой. Это почти непереводимо. Это носится в воздухе: атмосфера неослабевающего азарта, что-то среднее между спортивным состязанием и крупной игрой. Попробуй себе представить строительство канала как грандиозное спортивное состязание, перманентный матч между многочисленными командами рабочих (здесь эти команды называют бригадами), и у тебя будет приблизительное представление о том, что такое – здешняя ударная работа. Впрочем, ты не в состоянии этого представить, да это тебе и неинтересно.

Не знаю вообще, зачем обо всём этом тебе пишу. Вероятнее всего потому, что сегодня – выходной день. Мурри уехал на охоту, идти некуда, а сидеть без работы я здесь отвык. Вот сижу и пишу.

Целую тебя. Твой Джим.

Кларк отложил ручку и перечитал письмо. Дочитав до конца, он спокойно порвал письмо в клочья и бросил под стол, достал чистый лист бумаги и написал:

Дорогая Дженни! Жив и здоров. Чувствую себя хорошо. Письмо твоё получил. Очень рад, что моё жалованье выплачивают тебе регулярно и что кончились твои материальные хлопоты. Если Рут проявляет способности к музыке и средства это позволяют, конечно купи в рассрочку пианино. В такого рода делах, право, можешь решать сама, не советуясь со мной. Купи Рут хорошую большую куклу и скажи, что прислал папа. Здесь никаких интересных безделушек и ковров нет, и пересылать что-либо отсюда в Америку было бы совершенно нелепо. Зайди в любую колониальную лавку и купи себе на выбор, какая взглянется, вещицу, воображая, что это – подарок от меня. Всё дело лишь в капельке фантазии. Целую вас крепко, тебя и Рут. Кланяйся от меня друзьям и Баркеру, если его увидишь.

Твой Джим.

Он запечатал конверт и пошёл на почту. Делать было действительно нечего. Полозова, мобилизованная в комсомольский штаб по организации штурмового строительства узкоколейки, уже неделю сидела на пристани. Мурри, по своему обыкновению, носился где-то с ружьём в погоне за джайранами. Кларк, поваландавшись бесцельно по улицам, решил последовать его примеру. Он одолжил у Кирша ружьё и, оседлав коня, рысцой выехал на плато. Миновав головной участок, он свернул с дороги и поехал напрямик по колючке к горам. Огромные рыжие кочки при приближении лошади внезапно вскакивали на тонкие ноги и, обернувшись верблюдами, торопливо убегали в степь. Бурые морщинистые холмы вырисовывались над степью, как гигантские туши бегемотов, всплывшие погреться на поверхность трясины. Лошадь, приближаясь к ним, подозрительно храпела: того гляди и они шарахнутся и побегут, волоча по земле жирные животы.

Встретить джайранов Кларку так и не удалось. Трофеями целого дня скитаний болтались у седла три подстреленных перепела. Зверская жара, как рюмка чистого спирта, свела судорогой иссохшую глотку. Солнце касалось уже горизонта у ската длинной горы, похожей на щуку, и слепило глаза, как блесна. Наконец в расщелине между холмами Кларк увидел незнакомый кишлак и, стегнув лошадь, галопом поскакал по направлению к ближайшим мазанкам. Он осадил коня перед крайней хибаркой, отгороженной от дороги непроницаемым высоким дувалом. Мазанка, как все жилища в этих краях, стояла, презрительно повернувшись спиной к дороге.

Кларк поднялся в стременах и прокричал. На крик ответила тишина. Кларк прокричал ещё.

Из-за угла появился дехканин.

Кларк жестом попросил пить, повторяя заученное магическое слово «об».[35]35
  Вода


[Закрыть]
Дехканин исчез и вернулся с тыквой. В пузатом животе тыквы гулко булькала вода… Кларк вытер ладонью рот и прижал руку к сердцу в знак благодарности. Он поправился в седле и только сейчас заметил, что истекающие кровью перепела испачкали седло и бриджи. Отвязав убитых птиц, он жестом попросил дехканина завернуть их во что-нибудь.

Дехканин унёс тыкву и вернулся с газетой. Он развернул её и протянул руку за перепелами. По титульной заставке Кларк узнал газету, выходящую на строительстве. В развёрнутой странице просвечивала дыра: из листка ножницами была вырезана голова чьей-то фотографии… Кларк почувствовал, что дехканин тоже смотрит на вырезанное место, поднял глаза и встретился с глазами, вернее с одним глазом дехканина. У дехканина не было левого глаза, и лицо его казалось от этого свёрнутым на сторону. Дехканин, схватив птиц и газету, пропал в расщелине за хибаркой. Через некоторое время он вынес свёрток с птицами, завёрнутыми в какую-то бумагу, и сунул его в руки Кларку. Кларк всё ещё растерянно смотрел на кривое лицо незнакомого. Лицо казалось злым и враждебным, единственный прищуренный глаз смотрел с ненавистью и злобой.

И было в этом взгляде что-то необъяснимо страшное, или тут действовала сама обстановка, – пустая уличка, вбитая тупым клином в глухую горную расщелину, – только Кларк почувствовал вдруг животный страх, судорогой подкативший к горлу. Он вздёрнул на дыбы коня, и круто повернул и понёсся от этой слепой глиняной улицы в степь, на простор, и долго летел, не оглядываясь, хлеща коня, словно за ним гналась погоня.

Осадил лошадь так же внезапно, как и пустил её вскачь. Кругом простиралась голая степь. Расщелину в горах, где ютился мёртвый кишлак, едва было видно. Кларк пустил лошадь шагом и попытался спокойно продумать, что, собственно, случилось. Что это было? Страх? С чего это началось? Газета? «Нет, не газета, а дыра в газете, – дыра, вырезанная ножницами».

Лошадь остановилась, ждала привычного удара камчой. Они долго стояли среди степи, и человек бессмысленно повторял: «Дыра, вырезанная ножницами», – чувствуя, как мурашки ползают по спине. «Ну, конечно. Это же – моя голова!»

Камча хлестнула по крупу, и лошадь тронулась шагом. Опять всплыл знакомый лист газеты, фотография инженера Кларка в статье о его выступлении по поводу махорки и другой листок, небольшой и белый, с наклеенной на нём аккуратно выкроенной из газеты головой с обрезанными ушами и глазами, продырявленными булавкой.

«Чего же, собственно говоря, я так испугался?» Ощущение собственного испуга было постыдно и неприятно. «Надо запомнить местность, хорошо запомнить местность». Кларк повернул коня. Расщелина в горе казалась отсюда невзрачным изломом. Кругом широким половодьем текла степь. Смеркалось. Запомнить было трудно.

На головной участок Кларк приехал поздно ночью. Первая мысль была заехать к Синицыну и рассказать обо всём ему. К сожалению, Синицын не говорил по-английски. Приходилось отложить до завтра.

Полозова не вернулась и на следующее утро. Мурри ранёхонько уехал на второй участок руководить работами на консольном перепаде.

Кларк отпустил машину и, раздосадованный, пошёл пешком к каналу. Теперь через плато, докуда хватал глаз, тянулась высокая насыпь. Между отвалами лежал вырытый в гальке глубокий канал.

Экскаваторы, закончив работу, отъехали дальше на юг, потрошить залежавшуюся землю. Их было уже в ходу десятка полтора. В проторенном ими овраге подрывники рвали обнажённый скальной пласт. Раздробленный киркой камень рабочие сваливали в зияющие воронки бункеров. По скату кавальера, снизу вверх, стремительным ключом, как повернутый вспять горный поток, била шуршащая лента конвейера, унося сшибающиеся на ходу глыбы породы.

Желоб в этом месте был метров двенадцать глубиной, а нужно было выбрать ещё шесть. Конвейер установили неудобно, и рвать приходилось с опаской, небольшими кусками, чтобы не повредить всей кропотливой установки. И сейчас опять подрывники неправильно распределили сектор взрыва, а Полозовой, как назло, не было, и объяснять было трудно. Кларк спустился на дно канала и жестами стал пояснять, куда распределять заряды.

Близился обычный момент взрыва. Наверху уже остановили трактор, и бегущая лента конвейера внезапно застыла, как поток, на лету схваченный льдом. В тишине, сменившей однообразный гул мотора, слышно было, как по ту сторону кавальера осыпаются последние камни. Заверещали свистки, и рабочие вперегонки кинулись наверх. Кларк пропустил их вперёд и стал карабкаться последним, вместе с подрывниками. Легко прыгая по уступам, сокращая дорогу, он свернул вбок, сделал ещё один прыжок и ударился подбородком о спину внезапно остановившегося рабочего. Кларк растопырил руки, чтобы удержать равновесие. Рабочий, загородивший дорогу, поскользнулся и ухватился рукой за насыпь. Кларк увидел на секунду часть его лица, вернее его глаз, глаз, которого не было, – сплющенный безглазый профиль. Поскользнувшаяся нога рабочего сбила с выступа ногу Кларка. Он вскрикнул и, захватывая воздух широко распростёртыми руками, грузно рухнул вниз…

На строительстве этот памятный день ознаменовался ещё одним происшествием. Ночью на втором участке загорелись стога. Предполагали поджог.

Комаренко, разбуженный телефонным звонком, выехал на место происшествия. Весь участок он застал на ногах. Благодаря быстрой организации рабочих целиком сгорел только один стог. Второй удалось потушить, и огонь не перекинулся на стройки.

Утром, вернувшись с пожарища в городок второго участка, уполномоченный с начальником на веранде пил чай и рассказывал анекдоты, от которых даже сеттер Бек учтиво ухмылялся в лапу.

Тогда на веранду к Рюмину поднялся запыхавшийся экскаваторщик Метёлкин и доложил, что один из уртабаевских экскаваторов испорчен и нуждается в капитальном ремонте.

Уполномоченный не допил чая и, не попрощавшись, пошёл за Метёлкиным. Они молча пересекали городок. Первым заговорил Комаренко:

– Давно остановился?

– Сегодня с утра.

– Вчера работал?

– Работал до самого вечера.

– Когда заметили неисправность?

Драгер повернулся. Рябое усатое лицо сморщилось в гримасу. Он сбил внезапным движением кепку на затылок, махнул рукой и пошёл прочь. Отойдя шага три, он повернул обратно.

– Ну, виноват, ну, знаю. Пусть объявят выговор. Думали, что городок весь сгорит, побежали помогать…

– Эх, Метёлкин, а я думал, что на тебя положиться можно… ещё коммунист…

Драгер не ответил, понуро созерцая собственные сапоги.

– Оба побежали?

– Очень поздно работу кончили. Все спешили, оставалась самая малость. Вздремнули с Федькой, а тут загорелось, заполыхало, мы – бежать помогать… ну, и…

– Ну, и… что? Тебе сказали: береги экскаватор.

– Что и говорить… сам знаю, виноват.

– А на кой мне чёрт твоё признание? Надолго отлучался?

– Да нет, часика на полтора самое большое.

– Какое повреждение?

– Часть одна сломана. У нас таких в запасе нет, придётся заказывать.

– По-твоему, что: износилась? Или, может быть, злой умысел? Не мог её сломать тут кто-нибудь?

– Не думаю… Часть она маленькая. Должен был бы, сукин сын, уж очень специально знать экскаваторное дело, чтобы до этого додуматься.

Уполномоченный внимательно осмотрел мотор, долго изучал сломанную часть. Ушёл, не сказав ни слова.

Шагах в пятидесяти его догнал Метёлкин.

– Товарищ уполномоченный!

– Ну?

– Вы думаете, нарочно сломали? Потому ежели сломали, то я доберусь, чьих это рук дело. Издохну, а доберусь…

Уполномоченный ушёл. Метёлкин долго ещё стоял на дороге, смотря ему вслед. Вернувшись к экскаватору, он сел на песок, мрачно сдвинув на глаза кепку. Он долго сидел у неподвижного экскаватора, тупо уставившись в песок, вернее во втоптанную в песок бурую вещицу.

Прошло много минут, пока маленький предмет, блеснув на солнце, привлёк внимание Метёлкина. Драгер, подвинув вещицу ногой, порывисто наклонился и поднял её с земли. Это был плоский пузырёк с насом. Метёлкин долго рассматривал его на раскрытой ладони. Ни он сам, ни помощник Федька наса не жевали. Жевали только таджики. Вещица была обронена совсем недавно.

Метёлкин вскочил и бросился в городок. Из городка выехала машина и, свернув на плато, поднеслась к головному участку. Метёлкин кинулся напрямик, вслед за удалявшейся машиной.

– Товарищ уполномоченный! – он бежал и кричал, хотя в машине услышать его не могли. Автомобиль уже растаял в облаке пыли, а Метёлкин всё продолжал бежать, пока не выбился из сил.

Он остановился, тяжело дыша, сжимая в руке драгоценную, неопровержимую улику. Дехкане, работавшие на канаве, приостановили волокуши и переговаривались, указывая на него. Метёлкин подумал, что его принимают за сумасшедшего. Их было много, в одинаковых зелёных халатах, у всех были точка в точку одинаковые коричневые лица и одинаковые клином подстриженные чёрные бороды. Все они одновременно сунули руку за пояс и достали оттуда по маленькому плоскому пузырёчку, как две капли воды похожему на бутылочку в руке Метёлкина. Высыпав на ладонь щепотку табаку, они неторопливо отправили её в рот. Лица смотрели загадочно и ласково. Метёлкин провёл рукой по лбу. Он не знал, десятерится ли у него в глазах, или он действительно сходит с ума. Крайний дехканин протягивал ему тыкву с водой.


Комаренко, вернувшись в местечко, прямо прошёл в управление. Он вскользь просмотрел утреннюю почту и остановился на одном конверте, где крупными буквами значилось лично. Письмо было из Ташкента. Комаренко вскрыл конверт.

Прочтя письмо, он задумчиво откинулся на спинку кресла, потом, отдав несколько неотложных распоряжений, вызвал машину.

В квартире Синицыных окно было занавешено от солнца зелёным платком. Комаренко с порога оглядел комнату: стол, накрытый газетой, графин с водой, на спинке стула брошенное женское платье, недочитанная книга – всё как через зелёные очки. Он подошёл к столу и стал перелистывать книгу. Внезапно он повернулся, ощутив на себе чей-то взгляд. В дверях стоял Синицын.

– Здорово, Владимир! Что, приехала твоя жена?

– Нет, не приехала…

– А когда приезжает? У меня к ней небольшое дельце…

– Думаю, что вообще не приедет… Валентина от меня ушла.

– Совсем?

– Да, совсем.

Комаренко отвернулся и начал старательно выводил что-то ногтем по столу. Синицын тоже не поддерживал разговора.

– Ну, я пойду, – потянулся за фуражкой Комаренко. – Да, кстати, я хотел тебя предупредить: записку Кристаллову писал не Уртабаев.

– Откуда ты знаешь, что она ушла к Уртабаеву?

– Кто она?… А-а… Да нет, уверяю тебя, абсолютно ничего не знал. Впервые от тебя слышу.

– А мне показалось… Ты, кажется, говорил что-то об Уртабаеве?

– Я говорю, что записку Кристаллову писал не Уртабаев. Помнишь записку Кристаллову? Нашли при обыске.

– Да, да. Не Уртабаев? А кто же?

– Совсем другой человек, не имеющий к этому делу никакого отношения. Потом поговорим… Кстати ещё: один из уртабаевских экскаваторов на втором участке вышел из строя. Экскаваторщик и помощник ночью бегали тушить пожар… Возможно, преднамеренное повреждение… Как дело с узкоколейкой?

– Мобилизуем все силы. Комсомольцы взяли инициативу. Обязуются через три месяца сдать линию в эксплуатацию. Работают днём и ночью. Чтобы не отнимать у строительства грузового транспорта, песок для балластирования полотна по мере прокладки линии подвозят в вагонетках пока вручную и на верблюдах. Когда будет готова первая кукушка, – будут подвозить на кукушке. Прислали из центра два паровоза, – брак. Наше московское представительство пишет, что свободных кукушек нет, а заграничные заказы сокращены. Обещают прислать ещё один паровоз из Сибири, но хорошего никто не отдаст…

– Ну, и как? Конку, что ли, думаешь устроить?

– Посмотрим. При трёх паровозах, пусть даже два всегда будут в ремонте, всё-таки больше можно сделать, чем со всем нашим грузовым транспортом. Если комсомольцы сдержат слово, строительство к сроку закончим.

– Вот это люблю! Ну, а потом – манатки под мышку и в Москву, в ИКП? Сразу, брат, оживёшь. Что ни говори, центр… Всякие там театры, лекции. Ну, одним словом, культура… Чего смеёшься?

– Ты на меня не сердись. Я вспомнил, что вот так же жене говорил, когда надо было совсем другое. По-видимому, все люди, когда им нечего сказать, говорят одно и то же.

– Да, ты прав, разговоры для бедных тут ни к чему. Ну, дай бог всякому! – Комаренко крепко потряс руку Синицына.

Дверь с грохотом распахнулась.

– Товарищ Синицын!

В комнате стоял Гальцев и со свистом глотал воздух.

– Что случилось?

– А… а… а…

– Да говори же, чёрт!

– Американец убился!

– Как убился? Какой американец?

– С бермы свалился, когда камень рвали. Вниз!.. Сюда несут!

Синицын и Комаренко были уже на улице.

Навстречу им, со стороны канала, двигалась гудящая толпа.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации