Текст книги "Зачем нужна эта кнопка? Автобиография пилота и вокалиста Iron Maiden"

Месть лосося

Я никогда толком не понимал, почему я оказался в школе-интернате. Родители постоянно спрашивали, не хочу ли я туда поехать, и моим естественным инстинктом было сделать что угодно, чтобы выбраться из этого места. Так что я улыбнулся, сдал сумасшедшие экзамены, а также прошел тест на коэффициент интеллекта и собеседование. Нужно было всего лишь как следует постараться. В начале лета пришел ответ. Я подходил: вот вам ограничения, касающиеся форменной одежды и, пожалуйста, заплатите много денег.

Оундл был и остается маленьким городком неподалеку от Питерборо, в холмистой местности Нортгемптоншир. Расположенный в излучине сонной, но часто капризной реки Нин, он стоит на кургане над поймой. В нескольких милях вниз находятся замок Фотерингей и связанная с ним церковь, и вся эта местность сильно пропитана исконно английской, а не общебританской историей.

Половина города была занята школой. В большинстве зданий располагались либо классные комнаты, либо жилые помещения, а в шестнадцатом веке компания лондонских бакалейщиков основала здесь целое предприятие. Центром всего этого был маскирующийся под здания Оксфорда и Кембриджа четырехугольный корпус с колоннами и портиками, величественными мраморными балюстрадами и общей архитектурой, взирающей на вас свысока, чтобы напомнить вам о вашем месте. То есть дать вам понять, что вы – маленький, невежественный и незначительный человек.

На каждом шагу стояли доски, увешанные сотнями портретов выпускников. Регби, пятиборье, атлетика, гуманитарные науки, математика и все те ребята, чьи имена никогда не записывались до тех пор, пока они не вернулись в мешках для трупов мертвыми героями двух мировых войн. Таких было немало.

Я все еще не понимал, для чего я там нахожусь. Моим лучшим предположением было то, что это стало для меня толчком к тому, чтобы покинуть дом и, должно быть, я кое-что доказал, сдав все эти несчастные экзамены. В этом не было четкой логики, и даже я сам был озадачен тем, как соотносятся между собой школьные обеды и академические успехи, но мне казалось, что мне жилось бы чуток полегче, если бы люди знали, что эти обеды готовит моя тетя.

Никто из моей семьи, ни из одной ее ветвей, никогда не посещал частную школу. Моему отцу было отказано в поступлении в университет после гимназии, потому что Этель могла позволить оплатить высшее образование лишь для одного из четверых своих сыновей. Стюарт был старшим, поэтому счастливчиком стал именно он.

Папа никогда этого не забыл.

Моя сестра пошла по совершенно иному пути, оставив школу лишь с несколькими академическими квалификациями и выбрав длинный и трудный путь, обучаясь всему практически сама, чтобы стать одной из ведущих наездниц мира. Когда я таскал свою девятнадцатилетнюю задницу по пабам Восточного Лондона, играя в пабах для трех человек, моя 14-летняя сестра дебютировала на выставке «Лошадь года» на стадионе Уэмбли с лошадью, которую сама выдрессировала.

Итак, покинув Шеффилд в возрасте 13 лет, я начал процесс ухода от семьи и вынужденного отчуждения от человеческой расы, по крайней мере, на пару лет. Трудно сказать, даже задним числом, было ли это для меня как для человека потерей или приобретением.

С точки зрения учебы, нет сомнения в том, что тепличная среда подтолкнула менее способных вверх, а по-настоящему талантливым дала возможность преуспеть – но было одно странное исключение. Я помню, что я был довольно средним в учебе, но запоминающимся по ряду других причин.

Все мальчики жили в одном доме, 50 или 60 человек, и это было своего рода племя. Все в этом месте имело соревновательный характер. Были межшкольные соревнования, межвузовские соревнования и соревнования внутри самого общежития. В поисках всевозможных победителей был перевернут каждый камень. Если вы не были победителем в спортивной сфере, то могли стать им в учебной. Если и в учебной не выходило, что ж, дела становились несколько хуже – возможно, Оундл был не для вас.

Корпус, в котором я жил, назывался Сидней, и у него был грандиозный псевдо-георгианский фасад с широкой площадкой, засыпанной гравием. Позади находились акры полей для игры в регби и крикет, а сам жилой комплекс располагался в нескольких милях от учебных корпусов. Я до сих пор повсюду передвигаюсь в том же бешеном темпе, смертельно боясь опоздать на урок английского языка. Полагаю, до ланча я покрывал около пяти миль, держа в руках охапку учебников. Вероятно, сегодняшние школьники ездят на уроки на гироскутерах, с планшетами вместо книг.

Одной из первых вещей, которые меня поразили, помимо кнутов, цепей и дробящего оружия (об этом позже), был очень яркий приступ отравления сальмонеллой. Те рыбные пироги стали частью преследующей меня по сей день «комнаты ужасов», наряду с красной помадой и прическами, похожими на пчелиные ульи.

Моя тетя Ди попыталась убить меня и еще двадцать моих соседей, и тщательное микробиологическое расследование отследило губительный патоген до кончика столовой ложки. Те, кому не посчастливилось быть в тот день адептами пути левой руки (то есть теми, кто стоял в левом ряду очереди за едой – думаю, ведьмам этот каламбур покажется забавным), стали жертвами этой мести Луи Пастера. Те, кто стоял с правой стороны, не пострадали. Желудочные спазмы начались через три часа после употребления блевотного рыбного пирога. Вскоре после этого меня доставили в палату, где я присоединился к своим заболевшим одноклассникам. В течение трех дней мы истекали всевозможными жидкостями из всех имеющихся отверстий. Не нужно быть большим фантазером, чтобы родились такие строчки, как «И я наполнил их живые трупы своей желчью» из песни Iron Maiden «If Eternity Should Fail».

Довольно много времени мы уделяли спорту. Быть слабым в этом означало быть «жалким». Иметь серьезные спортивные достижения означало, что вы непогрешимы и передвигаетесь по жизни, летая на личном маленьком облачке.

В школе было несметное количество команд по регби, а также там был эллинг с лодками-восьмерками, четверками и каяками, плюс команды по крикету, команды по стрельбе, теннису, сквошу и несколько непонятной, но популярной игре в «пятерки».

Перед тем, как получить доступ к лодке любого типа, дети проходили «лодочный тест». Он заключался в том, чтобы надеть армейские ботинки, джинсы и толстый шерстяной армейский свитер, а затем броситься в реку.

Автомобильный мост через реку Нин служил наблюдательным пунктом, откуда можно было посмотреть, как топят юных ведьм. Жертвы были выбраны для экзекуции и брошены в ледяную воду, и были вынуждены проплыть 25 ярдов, не идя ко дну. Представьте, насколько мне это нравилось. Меня считали потенциальным гребцом, поэтому у меня была и вторая попытка, и третья. Я решил, что они будут продолжать делать это, пока я не утону, поэтому перестал дышать, вспомнил свое крещение и проглотил много воды, прежде чем меня наконец поддели за одежду лодочным крюком и вытащили из реки. Эта бесчеловечная практика была прекращена после того, как в реке нашли мертвых коров, зараженных какой-то ужасной инфекцией, которые плыли вверх по течению.

Конечно, надо мной пытались издеваться, и, как и раньше, в своей предыдущей школе, я не сдавался, не менял свое мнение и не молчал. Так что спустя два года случилась крупная заваруха, родителей вызвали в школу, нескольких учеников отстранили от учебы, а потом все прекратилось. Но в течение этих двух лет жизнь в общем и целом представляла собой настоящий ад.

Мы спали в общих спальнях, выдержанных в стиле армейской казармы: холодные гигантские окна без штор и два ряда железных кроватей; тонкий матрас на поддоне из древесно-стружечной плитки, пара одеял и хлопковые простыни. Там не было ни приватности, ни замков на шкафчиках, бани и туалеты были общими. Самое интересное начиналось после того, как выключался свет. Когда учитель уходил, меня будил один из ребят постарше. Через полчаса вокруг собиралась толпа. Ему было около восемнадцати лет, большой парень. В руке он держал подушку, свернутую в плотную трубку.

– Настало время преподать тебе урок, Дикинсон, – говорил он. – Защищайся.

Не совсем правила классического бокса, но что еще можно с этим поделать, кроме как выстроить защитную стену из ярости и гнева. Часто моя кровать бывала пропитана или залита яичными белками и желтками, или же мой комплект постельного белья был покрыт жидкостью для мытья посуды. Было множество мелких вторжений в личное пространство.

Ко второму году я был чертовски зол. Впрочем, регби меня ничуть не раздражало, и я вполне наслаждался этой игрой. Верите или нет, но я начинал как столб, а потом, по мере того, как другие совершенствовались, а я нет, был то хукером (что не очень приятно), то скрам-хавом (не очень хорошим) и в конце концов обосновался на позициии фланкера или, как эту позицию называли в ранней истории регби, винг-форварда.

Еще я вступил в армейский кадетский отряд. Конечно, там была иерархия, но, как ни странно, режим не был безрассудно направлен против меня. Это была одна и та же фигня для всех. В нашем кадетском отряде было четыреста человек, и я быстро продвигался по иерархической лестнице званий, пока однажды не оказался повышенным до звания младшего офицера. Нас было там таких всего двое, и вторым был один из моих самых близких друзей в Оундле, Иэн, который впоследствии стал подполковником в Хайлендском полку и служил в некоторых довольно горячих точках. Наша последняя встреча, спустя 25 лет после окончания школы, состоялась в грязной гостинице в Джидде. Я был капитаном, управлявшим «Боингом 757», зафрахтованным «Саудовскими Авиалиниями» на время хаджа, а он отвечал за Национальную гвардию Саудовской Аравии. Кто бы мог подумать, что все так сложится.

В Оундле мы неожиданно для самих себя получили некоторые привилегии. В школьном арсенале имелось достаточно оружия и боеприпасов, чтобы начать государственный переворот в маленькой африканской стране. Все это было старое оружие времен Второй мировой войны. Там было около ста 303-дюймовых винтовок Ли-Энфилда, несколько ручных пулеметов «Брен», взрыв-пакеты, двухдюймовые минометы, дымовые гранаты и боевые патроны. Оба мы посещали командирские курсы Британских наземных сил, где нас оснащали всем самым новым армейским оборудованием, и провели две недели в Тетфорде, где прыгали с вертолетов, выполняли комплексы упражнений протяженностью в 24, 36 и 48 часов и натерли себе кучу волдырей.

Мой начальник взвода ранее служил в армейском спецназе, и он сказал мне, что я был выше среднего в командной работе, но средним во всем остальном. Лето я проводил прикомандированным к Королевскому английскому полку и «Королевским зеленым курткам» и лазил по веревкам в Лимпстоуне вместе с настоящими морскими пехотинцами. Я всерьез подумывал о том, чтобы пойти служить в армию.

Мы с Иэном разработали план, чтобы сделать наши вечера по средам более интересными и продуктивными. Невероятно, но мы, 16-летние подростки, имели право выписывать и получать на руки винтовки и автоматическое оружие, взрывчатку и холостые боеприпасы. Так что по средам мы именно так и развлекались. Придумывали сценарии, а затем бродили, вооруженные до зубов, по местным лесам и расстреливали друг друга.

Я должен рассказать о том, как обстояли дела в школе Оундла. До 1914 года Британская империя нуждалась в технократах. Традиционные государственные школы выпускали государственных служащих с прекрасным знанием греческого и латыни, но надвигавшееся темное будущее требовало лидеров, которые разбирались бы в металлообработке, машиностроении и электронике.

В Оундле сформировалось пространство, ставшее фактически промышленной зоной. Там были алюминиевый, композитный и стекловолоконный цеха, токарные и фрезерные станки, а также деревообрабатывающие, кузнечные и металлообрабатывающие цеха. В течение каждого семестра я проводил неделю одетым в спецовку, учась рубить и резать куски дерева, металла и пластика и собирать из них различные конструкции.

Целью всей этой деятельности было изготовление тисков. Их деревянные половинки отливались в деревянных формах в литейном цеху. Песочные формы мы изготавливали сами, и было множество способов как-нибудь испортить их, чтобы сделать жизнь менее тоскливой.

Чрезмерная влажность и слишком большое количество песка в форме могли привести к взрыву. Еще лучшим развлечением было оставить отверстие в нижней части формы, чтобы расплавленный алюминий капал на башмаки разливающего – молчаливого ответственного мастера, мистера Мойнихена. Подозреваю, что ему очень нравилось, когда его обувь поджигали. На этот случай у него имелись многослойные ботинки с надетыми на них стальными накладками, шлем из асбеста и толстые перчатки, а также обширный словарный запас, что означало, что никто не пропустит урок литейного дела.

– Гребаные черти! Кто поджег мои гребаные ноги?!

В работе по дереву я был полным рукожопом, хотя мне и удалось спроектировать, а потом сконструировать самое бесполезное и неудобное в мире кресло, а также самый бессмысленный набор книжных полок, которые когда-либо создавались в этом мире. Даже Маурицио Эшер[8]8
  Маурицио Корнелиус Эшер (1898–1972) – нидерландский художник XX века, известный своими оригинальными взглядами на вопросы пространства.


[Закрыть] был бы, пожалуй, озадачен тем, как разместить там свои книги.

В механической мастерской я разбил окна разводным ключом, используя вращение токарного станка в качестве катапульты. Наконец, будучи абсолютным профаном в механике, я уничтожил вертикальный фрезерный станок. Если бы меня сбросили с парашютом на нацистскую фабрику, я лучше всех справился бы с миссией диверсанта. Впрочем, конечно же, у меня это случайно получилось. Когда станок раскололся пополам, а на приводном валу сорвалась резьба, я стоял и смотрел, как механизм разваливается на части. Мне было жалко смотреть на ответственного мастера. Он в буквальном смысле плакал, останавливая станок.

– О, нет! – выдохнул он. – Ты его сломал!

Единственное, что мне понравилось в электронной мастерской – это запах монтажной платы. Я носил ее в пластиковом чемоданчике, а вокруг грохотали всевозможные резисторы. Не помню, для чего все это делалось, возможно, для осцилляции.

Не испытывающий интереса ко всей этой возне, опозоренный и опасный, я вступил в последнюю фазу своего пребывания в мастерских Оундла и неожиданно сорвал джек-пот, когда нашел умеющего быть вдохновляющим учителя, который немного знал о металле.

Джон Уорсли был спокоен и опрятен и носил настолько большие очки, что было невозможно подумать, что он не заинтересован в тебе. В тот момент, когда он взял в руку кусок металла, я обратил внимание на его пальцы. Они были тонкими и ловкими и так плавно двигались по поверхности стальной заготовки, словно он наполнял ее каким-то потусторонним качеством. Джон всегда приезжал на занятия на своем велосипеде – гоночный руль, велосипедные зажимы внизу его брюк. У него была странная походка, как будто одна полвина его тела была моряком, а вторая в предыдущем воплощении являлась одной из ног тарантула. Одним из его любимых слов было «протяжный», и это было странное, почти архаично звучащее выражение. Джон Уорсли был похож на гибрид мастера по ремонту велосипедов и волшебника Гэндальфа из «Властелина Колец».

Металлообработка включала работу с мягкой сталью, ковку, работу по серебру и дизайн ювелирных изделий, а также сварочные работы и связанные с ними навыки. Наш проект заключался в том, чтобы сделать браслет из никеля и серебра, который мне очень понравился и которым я очень гордился. Однако, когда я принес эту вещь домой, отец отнесся к ней с глубоким подозрением.

У Джона Уорсли был план, как привлечь наше внимание. Он воткнул стальной стержень в пылающую жаровню, и искры брызнули во все стороны. Джон вытащил раскаленный докрасна стержень, положил его на наковальню и начал что-то выковывать. Я сразу понял, что это был меч. Он погрузил металл, который при этом издал удовлетворенное шипение, в ведро с водой, после чего поместил его обратно в огонь. Не говоря ни слова, он достал кожаное одеяло и резко развернул его, чтобы продемонстрировать нам точную копию Экскалибура. Гарда рукояти была обернута кожей, но что меня по-настоящему поразило – так это лезвие, широкое и блестящее.

– Я могу научить вас, как делать такие вещи, если хотите, – сказал он, вращая оружие так и сяк в своей ладони. Потом для пущего эффекта он сделал небольшую паузу. – И, конечно же, я могу научить вас, как этим пользоваться.

– Сэр? Что, вы имеете в виду… фехтование?

Как оказалось, причина того, что Джон Уорсли так странно ходил, заключалась в том, что большую часть своей жизни он был учителем фехтования. Оказавшись в роскошной государственной школе и будучи северянином из рабочего класса, он воспользовался своим шансом реализовать себя и в этом направлении. Я сразу же поднял руку. Я записался к нему в ученики. Я стал обучаться фехтованию. Это изменило мою жизнь.

Также на меня сильно повлиял мой учитель актерского мастерства. Джон Кэмпбелл был одним из тех редких, но важных учителей, которые разрешают своим ученикам мечтать.

Драма, в отличие от музыки, была еще одной возможностью сбежать от реальности, и я участвовал в нескольких постановках: «Макбет», «Адриан VII», «Королевская охота за солнцем», а также нескольких местечковых пьесах, которые обычно были ужасными фарсами о жизни Вест-Энда.

В «Макбете» я был ведьмой, убийцей и различными посланцами, проводя значительную часть своего времени под гигантским черепом из полистирола, обернутым в туалетную бумагу. В «Адриане VII» я был понижен до роли помощника, а в «Королевской охоте за Солнцем» выходил в качестве наемника. Также была роль льстивого слуги в «По словам очевидцев» – пьесе настолько глупой, что я был поражен, как ею мог заинтересоваться известный издатель Сэмюэл Френч.

Тем не менее запах грима и рев толпы сказались на моем подсознании. В нем начал пускать корни зародыш философии. Мысль о том, что не имеет особого значения, чем вы занимаетесь, до тех пор, покуда вы уважаете природу этого дела и пытаетесь достичь определенной гармонии со вселенной.

Неожиданное путешествие

Не только старшие ребята могли избить тебя. Получить люлей спокойно можно было и от учителей. Телесные наказания были обычным делом. Жестокость варьировалась от шлепка тапком по заднице от отдельного учителя до более официальной порки тростью или розгой. Мнения об эффективности избиений были разными. Мероприятие обычно проводилось в вечернее время, после выключения света, когда несчастный получатель наказания был в пижаме. Это должно было создать максимальную психологическую тревогу и максимальный физический дискомфорт, поскольку шесть ударов по тонкой хлопковой пижаме почти наверняка приводили к рассечению и кровотечению. Бессмысленное – к счастью – сегодня выражение «книги в штанах» описывало ситуацию, когда в ожидании физической экзекуции ученик запихивал в штаны тетрадь по географии, чтобы защитить ягодицы от повреждений.

Все были согласны с тем, что игроки в «пятерки» или сквош являются самыми опасными палачами из-за их грозного удара слева. На втором месте были гольфисты. Большое количество дискуссий в комнатах общежития вращалось вокруг углов удара, скорости и ускорения. После избиения жертва обычно стояла на комоде, спустив штаны, а экзекуторы отпускали комментарии при свете фонарика.

– Неплохая группировка.

– О, четвертый удар пришелся немного низко.

– Он тебя не очень любит, верно?

У заведующего общежитием имелось множество орудий наказания, различавшихся по длине, гибкости и толщине, в зависимости от тяжести преступления. Он наносил от четырех до шести ударов, а его любимое кресло стало местом для порки – он снимал подушку и приглашал мальчика наклониться и взяться за основание кресла. Во всем этом присутствовала некая фетишистская черта. Во время многих экзекуций он одевался в свой костюм для гребли.

Возможно, все еще существуют люди, которые считают подобные вещи закалкой характера. Я к таковым не отношусь.

Я начал думать о школе, как о тюремном лагере, и моей обязанностью было нарушать и подрывать режим – или же сбежать. Но, конечно же, там не было возможности сбежать. Я чувствовал, что должен сделать какое-то заявление. И решил, что наилучшим вариантом будет доставить заведующему две тонны конского навоза. Просто одна из спонтанных идей, в которых нет никакой логики, но много эмоционального импульса.

Я бродил по городу, размышляя о том, какую цветовую гамму подобрать для моего эскадрона боевых слонов Ганнибала, которая должна быть раскрашена перед тем, как покрыться кровью во время римской тематической встречи общества любителей военных игр. Проходя мимо почтового отделения, я увидел в окне открытку с судьбоносной надписью: «Доставка навоза прямо к вашим дверям».

Я подошел к телефонной будке и набрал номер.

– Здравствуйте, вы доставляете на дом? Отлично. Я хотел бы заказать две тонны. Да, вывалите его перед моим домом. Адрес? Сидней-Хаус, школа Оундл. Огромное спасибо.

В тот вечер жители общежития собрались на ужин. Заведующий встал, втягивая воздух сквозь зубы вместо трубки, которой он постоянно пыхтел.

– Сегодня днем, – сказал он, – какой-то шутник посчитал забавным доставить две тонны дерьма на мой порог. До тех пор, пока этот человек не признается, в общежитии не будет электричества для чайников и стереосистем.

Стандартная практика для низкосортного деспота. Стереосистемы были неотъемлемой частью студенческого существования. Компакт-дисков тогда еще не существовало, а магнитофоны были в зачаточном состоянии. У хронических аудиофилов из богатых семей были студийные записывающие устройства для записи на катушки, и они деловито склеивали ленты, чтобы составлять компиляции любимых песен со своих виниловых пластинок. Лишь на третьем году обучения в Оундле вы получали студию, комнату, которая была не совсем вашей собственной – ее приходилось делить с двумя другими учениками. Там можно было оформить интерьер по своему вкусу, и музыкальная система была существенной и неотъемлемой частью этих интерьеров. Прогуливаясь мимо открытых дверей студий в воскресный вечер, можно было получить прекрасное представление о ведущих рок-группах шестидесятых и семидесятых. Отрезать эту жизненно важную ниточку, являвшую собой способ сохранить ясный рассудок и хотя бы духовно сбежать из местного Алькатраса, было бы очень темным и жестоким наказанием.

После ужина я постучал в дверь заведующего.

– Проходите!

Он редко говорил «Заходите». Я вошел. Он обернулся на меня с того места, где сидел, с желтой трубкой в зубах.

– А, Дикинсон. Я так и думал, что это можешь быть ты.

На самом деле я был весьма польщен. «Очень забавно», – сказал он. Неожиданный комплимент. Он посмотрел на меня сверху вниз. «Разумеется, я побью тебя за это». Я услышал стук его зубов о мундштук трубки. Интересно, текла ли у него при этом слюна изо рта? Он удивленно посмотрел на меня. Я просто стоял и продолжал смотреть на него. Он отправил меня прочь властным взмахом руки.

В девять часов вечера я услышал в коридоре скрип резиновых подошв, а затем стук в дверь.

– Вот я и пришел с тобой повидаться, – сказал заведующий.

Он переоделся в свой гребной костюм: шорты, толстый свитер с V-образным вырезом и теннисные туфли. Его ноги были смехотворно худыми и покрытыми тонкими рыжими волосами, как у ребенка. С каждым шагом я уважал его все меньше. Он использовал для наказания очень длинную трость, поэтому ему нужно было место, чтобы размахнуться, и был любителем игры в гольф, что не сулило ничего хорошего в течение следующих 30 секунд или около того. На самом деле таких людей следует держать в изоляции от общества.

К счастью, среди этих любящих избиения садистов и неудачников, которым не посчастливилось получить работу в Оксфорде или Кембридже, существовала небольшая группа достаточно эксцентричных людей. Помимо мистера Кэмпбелла и мистера Уорсли, у нас был учитель рисования, которому каким-то образом удавалось продвигать рок-концерты в местном Большом зале.

Возможно, настало время рассказать о музыке и о том, как я стал вокалистом. Сначала в мою жизнь вошла именно музыка, а не пение, а благодаря одной из специфических шизофренических особенностей моего летнего учебного лагеря, я познакомился с рок-н-роллом ближе, чем вы можете себе представить.

Первой группой, которую я увидел живьем, были Wild Turkey. Затем были Van Der Graaf Generator и работавшие в том же прогроковом ключе String Driven Thing, а также прогфолковая группа Comus. У нас могли сыграть Queen, но концерт был отменен после того, как они стали очень популярными в Америке. Важной вещью было то, что за год до моего приезда там выступали Genesis – Питер Гэбриэл в те годы еще носил коробку на голове.

В составе Wild Turkey играл бывший басист Jethro Tull Гленн Корник, а их дебютный альбом, «Battle Hymn», выдержал испытание временем и превосходно звучит по сей день. Обожавший «Фанту» и шоколадные батончики «Марс», сражающийся со своими бушующими гормонами, я несколько дней ходил как угашенный. Каждый квадратный дюйм моего тела был покрыт потом, когда я шагал обратно в свое общежитие между запретными для ходьбы газонами, покрытыми темными тенями от школьных шпилей. Мое сердце стучало, в ушах звенело, и мне казалось, что моя голова полна колоколов с сумасшедшим звонарем, который дергает за веревки и оттягивает в глубь черепа мои глазные яблоки, как бы говоря мне: «Прислушайся к этому чувству и никогда не забывай его». На самом деле Wild Turkey сказали о том концерте, что там у них была «одна из самых сумасшедших реакций, с которыми они когда-либо сталкивались». Это было сказано обо мне, засунувшем голову в басовый усилитель.

Потом власть на сцене захватила длинная череда прог-роковых групп; все они были очень интеллектуальными, но никто, кроме Питера Хэммила и Van Der Graaf, не был настолько же глубоко эмоциональным, так сказать, нутряным. Тем не менее однажды, когда я бродил по коридорам Сидней-Хауса, вслушиваясь в музыку, доносящуюся из приоткрытых дверей студий, кое-что застало меня врасплох. Что это за хрень? Я неуверенно постучал в дверь. Старший парень бросил на меня испепеляющий взгляд. «Что тебе надо?»

– Э… А что это за песня играет?

– А, ты про это. Это Deep Purple, песня «Speed King», альбом «Deep Purple in Rock», – он закатил глаза и закрыл дверь. Мои внутренности продолжали вибрировать. Я хотел музыки.

Моей первой пластинкой была компиляция, включавшая в себя в основном композиции артистов с американского лейбла CBS с Западного побережья, и, хоть я и заслушал ее до смерти, вряд ли была музыка, которая могла по-настоящему меня удовлетворить. Я хотел чистого адреналина. Подержанная пластинка «Deep Purple in Rock» стоила на распродаже 50 пенсов, потому что продававшему ее парню нужно было расплатиться с долгами в школьном буфете. Я купил ее – и в мою жизнь вошел настоящий драйв.

Семейная поездка в Джерси – тот, что на Нормандских островах, а не Нью-Джерси, ребята – принесла мне новые издания альбомов Van Der Graaf в разворотных конвертах – классические «Н to Не» и «Pawn Hearts» (Последняя была настолько маниакально-депрессивной, что с ее помощью можно было очистить комнату от людей за пару минут. С другой стороны, я мог слушать ее часами в полном одиночестве – вероятно, потому, что я не являюсь маниакально-депрессивным). Я вытащил две пластинки из коричневого бумажного пакета. На обложках было несколько великолепных сюрреалистических работ Пола Уайтхеда. Я показал их своему отцу, который был художником-любителем и рисовал масляными красками.

– Что ты об этом думаешь? – спросил я.

– Вырождение, – сказал он ядовито. Остаток дня мы не разговаривали. Я решил, что если бы у меня был выбор между избиением в школе плавания и тем, что на меня смотрят так, будто у меня две головы, то я рискнул бы вернуться в школу. Я был полон решимости проводить как можно больше времени вдали от дома и начал записываться на школьные экскурсии, армейские учения и все остальное, до чего только мог дотянуться.

Во время летних каникул я мотался по городу, слонялся вокруг музыкальных лавок и прижимался носом к витринам магазинов, где продавали гитары и усилители, был болен акустическими системами и прочим звуковым оборудованием. Мое знакомство с группами, альбомами и сценой превратилось в фантастический мир снов. У меня был транзисторный радиоприемник с одним маленьким наушником, и я слушал пиратскую станцию Radio Caroline, скрипучие звуки которой шуршали туда-сюда под моим одеялом по ночам.

Альбом Deep Purple «Made in Japan» я выучил наизусть, нота в ноту. Я пытался воспроизвести каждый удар барабана, каждый пинок Иэна Пейса по бас-бочке. То же самое касалось первого альбома Black Sabbath, «Aqualang» от Jethro Tull, а также моей эксцентричной коллекции альбомов Van Der Graaf Generator и заветного экземпляра дебютника Wild Turkey.

Дома, в Шеффилде, у меня все еще оставались друзья из подготовительной школы. Учитывая, что все мы были распиханы по разным интернатам, каникулы были единственным временем, когда мы могли увидеться. Одного из этих ребят звали Пол Брей. В гараже у Пола стояла настоящая ударная установка: настоящие тарелки и все остальное, что только было нужно. Он играл в группе, и однажды я застал момент, когда в гости к нему пришел их гитарист. Я сидел и с наслаждением слушал, как он выживает из струн клэптоновскую «Layla» и полдюжины других хитов Cream. Вполне возможно, что впоследствии этот парень стал дипломированным бухгалтером. Пол на самом деле сегодня является довольно успешным адвокатом. Такова жизнь.

В то время я был покрыт пятнами, носил анорак и синие расклешенные джинсы со сделанными шариковой ручкой надписями Deep Purple и Black Sabbath на бедрах, и я ездил на раздирающем уши своим шумом нелепом мопеде. О, да, и я хотел стать барабанщиком. Мои родители пришли бы в ужас, узнав об этом. Так что это была моя страшная тайна. У меня была пара барабанных палочек, которые я хранил тайком от родных, и доска, на которой я тренировался отбивать ритм. Они хотели, чтобы я был врачом, ветеринаром, бухгалтером или занимался еще какой-нибудь «профессиональной» работой.

Вернувшись в школу, я начал собирать группу. Будучи лишенным чего-то существенного, человеческий разум способен адаптироваться к окружающей реальности причудливым и зачастую даже извращенным образом. Маркиз де Сад, когда он был лишен писчей бумаги и сексуальных контактов, решил обе проблемы, записывая свои все более и более лихорадочные фантазии на туалетной бумаге, и эти его творения недавно (на тот момент) были переведены академиком в университете, где я должен был вскоре оказаться, но, кажется, я забегаю вперед. Так что давайте сейчас разберемся с прошлым.