Текст книги "Зачем нужна эта кнопка? Автобиография пилота и вокалиста Iron Maiden"

Жизнь на Марсе

Я никогда не курил табака, если не считать разбодяженных косяков с марихуаной, которые ваш покорный смолил в период с 19 до 21 года – об этом мы еще поговорим чуть позже. Упоминаю об этом потому, что на самом деле я, вероятно, пассивно употреблял целую пачку сигарет в день, просто живя со своими родителями. Господи, они будто никак не могли накуриться и повсюду оставляли за собой клубы дыма. Когда мне было шестнадцать, они попытались завербовать меня в гнусное общество курильщиков «плана», но я героически вывернулся из их пожелтевших от дыма когтей, и то был мой величайший акт бунтарства.

Выпивали они часто и, как правило, безрассудно. Мой отец был яростным противником ремней безопасности на том основании, что они могут задушить водителя, и я при всем желании не смогу подсчитать, сколько раз он приезжал домой навеселе.

Ничто из моего детства не было потеряно. Но вот родители порой терялись в неизвестном направлении.

Так что сейчас я действительно никому не рекомендую пить что-либо алкогольное перед тем, как сесть за руль, даже самую малость. Конечно, вы молоды и неуязвимы, вам море по колено – поэтому в ваших глазах я после такого заявления выгляжу первостатейным лицемером, – но, к счастью, я за свою жизнь слегка набрался ума-разума, чтобы не расшибиться в лепешку в автокатастрофе – или, что куда важнее, не прикончить на трассе кого-то другого, совсем уж ни в чем не повинного.

Однако мы слишком быстро летим вперед в нашей машине времени. Когда я пошел в новую школу, что находилась в считавшемся неблагополучным районе Шеффилда Мейнор Топ, кассетный магнитофон, с которого можно запускать музыку одним нажатием кнопки, еще даже не был изобретен.

На самом деле я сперва подумал, что со школой все нормально. Я научился выдавливать сквозь сложенные трубочкой губы извилистые змейки из картофельного пюре, рыбы и гороха (в конце концов, это была пятница) – так можно было соревноваться со своими сотрапезниками, кто сумеет выплюнуть «снаряд» длиннее прежде, чем вся еда покинет рот и окажется снаружи.

Я думаю, что Гэри Ларсон, наверное, тоже ходил в ту школу – потому что учительницы там носили страшные очки в роговых оправах, придававшие им облик охранниц концлагеря из эротических эксплуатационных фильмов 70-х – любимый типаж этого художника. Но были и похлеще – похожие на Ганнибала Лектера, и они занимались исполнением наказаний. Плевки сгустками картофельного пюре и гороха были серьезным преступлением, которое должно было быть наказано по всей строгости закона, и за это нас лупили деревянными палками по вытянутым ладоням. Сказать по правде, я даже не помню, было ли это действительно очень больно. Это было просто очень странным для школьника: когда тебя ловили с поличным и торжественно препровождали в комнату для наказаний. Я чувствовал себя так, словно обязан носить полосатую робу на Острове Дьявола.

В той школе я пробыл недолго, поскольку наша семья переехала. Переезды стали частью моей жизни навсегда, но для семьи они были основным источником дохода – так получалось зарабатывать больше денег. Моим новым жилищем стал подвальный этаж, который я делил со своей маленькой сестрой Хеленой, которая к тому моменту уже была смышленым созданием, способным к членораздельной речи.

Там было маленькое окно размером с iPad, из которого открывался вид на водосточный желоб, полный опавших листьев. У нас был неисправный холодильник, поверхность которого билась током. Я использовал эту его особенность для развлечения – прижимался к холодильнику в мокрой одежде, чтобы проверить, сколько электрического напряжения смогу выдержать прежде, чем мои зубы начнут стучать. Поднявшись вверх по каменным ступеням, я попадал в остальной человеческий мир. О, что это был за мир! Я жил в гостинице. Гостевом доме. Мой отец управлял им. Мой отец купил его. А во дворе гостиницы он продавал подержанные автомобили.

Потом вдруг он купил еще и соседний дом. И решил построить коридор между ними, и это было как строительство «Звезды Смерти» в фильме «Империя наносит ответный удар». Папа развернул собственноручно созданные чертежи. Я нашел кусок обоев и попытался спроектировать космический корабль с системами жизнеобеспечения, чтобы отправиться на нем прямиком на Марс.

Появились строители, и они, похоже, тоже работали на отца. Что до меня, то мне досталась важная, хотя и едва оплачиваемая работа. Нет, я не строил дома, но неслабо развлекся, их разнося. Моей специальностью стало разрушение туалетов. Позже, учась в университете, я никогда не мог воспринимать всерьез призыв к «разрушению системы» – уж я-то знал о раскуроченных туалетных бачках гораздо больше, чем все они. Все это было очень впечатляющим.

Еще в этом отеле, который назывался «Линдрик», был бар, сконструированный по собственному проекту моего отца. Насколько я помню, «Линдрик» никогда на самом деле не закрывался по выходным, особенно когда папа стоял за барной стойкой. Утром понедельника бабушка Лили рассказывала занимательные истории:

«О, тот парень так сильно врезал мистеру Ригби головой прямо в лицо! А потом еще один мужик танцевал на столе и упал. Представляешь, он сломал стол пополам! А стол был из тика[7]7
  Очень ценная порода дерева (прим, перев.).


[Закрыть] сделан. Думаю, он прямо башкой в него врезался».

Я постоянно скакал там среди странствующих торговцев – и некоторые из людей, что останавливались у нас, были попросту странными. Один жутковатого вида человек прожил у нас две недели, и он дал мне свою визитную карточку и прошептал: «Послушай-ка, я практикую карма-йогу». Он уходил из гостиницы в семь вечера и бродил по улицам до утра. Нет, у него не было собаки, которую надо было выгуливать.

Приезжали новые люди – а некоторые никогда не уезжали. Несколько постояльцев померли прямо в своих кроватях. Если случалась какая-то ужасная смерть, бабушка Лили всегда ставила всех об этом в известность: «Она сгорела в своей машине».

Однажды вечером двое джентльменов очень удивили друг друга в темноте – каждый из них предполагал, что ласкает гостью женского пола. Утром у них состоялось продолжительное выяснение отношений. Мы словно жили в состоянии непрекращающегося фарса.

К гостинице постоянно добавлялись какие-то новые детали, а в Шеффилд к нам приехали новые члены семьи. Мои бабушка и дедушка по отцовской линии, Этель и Моррис, продали свой приморский пансионат и перебрались жить к своему сыну. Дедушка Дикинсон был точной копией игравшего злодейские роли актера Уилфрида Хайд-Уйта, разве что имел размашистый норфолкский акцент. С самокруткой за одним ухом и карандашом за другим он принялся за то, что теперь называется «перепрофилированием зданий». На практике это означало развалить дом и построить его заново в другом месте из тех же камней.

Бабушка Дикинсон была грозной женщиной. В шесть футов ростом, со жгучими черными вьющимися волосами и взглядом, который валил деревья на расстоянии двадцати шагов, она была девушкой-прислужницей и на момент, когда ее наняли на работу, делила кров с восемнадцатью другими девушками, вместе с которыми жила в железнодорожном вагоне, где они спали прямо на полу. У нее были длинные ноги, и, возможно, она могла бы сделать карьеру в спорте – но не могла позволить себе купить обувь, а босиком по колючим зарослям особо не потренируешься бежать дистанцию в 200 метров. Этого унижения она не могла забыть до самой смерти.

Пока Этель пекла пироги, Моррис выходил из туалета, с наполовину выкуренной самокруткой и бесконечным запасом щедрости. «А, вот ты где, малыш, – говорил он. – Смотри, никому не рассказывай», – и протягивал мне пару шиллингов своей мозолистой рукой, огрубевшей за долгие годы укладки кирпичей и штукатурки стен.

На одной из семейных встреч, когда старшие весь день пьянствовали в баре гостиницы, дядя Род дал мне несколько полезных советов, один из которых заключался в том, чтобы никогда не делать себе татуировок. Дядя Род (он в самом деле приходился мне дядей – был братом моего отца) был по меньшей мере харизматичен и, откровенно говоря, слегка похож на одного из прибандиченных пижонов, которого было легко представить окруженным легкомысленными девицами. Мне было 10 лет, когда я сидел у него на коленях, а он разъяснял мне тонкости британской системы сертификации фильмов. «Фильмы для взрослых маркируются категорией X, и просто фильмы про секс маркируются категорией X… И фильмы ужасов тоже маркируются категорией X…»

Все, что он сказал дальше, померкло, когда мой взгляд наткнулся на шрамы на тыльных сторонах обеих его рук. В юности дядя Род имел привычку брать во временное пользование чужие автомобили. Несмотря на все старания семьи, он так заигрался с этим, что однажды его отправили в имевшее дурную славу учреждение для несовершеннолетних преступников – борстал. Самодельные татуировки, сделанные смесью чернил и толченого кирпича, были там очень популярны, и они навсегда помечали сделавших их ребят как продукт этой тюремной системы. Чтобы свести эти татуировки, дядя Род потратил немалую на тот момент сумму. Выслушав его рассказ, я подумал, что мне, наверное, стоит довольствоваться тем, что есть. Все эти тюремные штучки вовсе не казались мне забавными.

Потом дядя Род переключился на обсуждение военных фильмов. Я посмотрел множество таких картин вместе с дедушкой Остином: «Эскадрилья 633», «Разрушители плотин», «Битва за Англию», «Атака легкой кавалерии» и другие.

– А как насчет «Полярной станции "Зебра"»? – пискнул я.

– Не видел этот фильм, – буркнул он и вернулся к своей кружке с пивом.

«Полярная станция "Зебра"» – это фильм, благодаря которому я познакомился с первой в моей жизни рок-н-ролльной группой. Да, настоящей группой, с гастрольным грузовиком, электрогитарами и концертами. Она называлась The Casuals. У них была хитовая песня под названием «Jesamine», и в то время они играли по клубам как постоянные резиденты, давая концерты каждый день в течение недели или около того. Они останавливались в нашей гостинице и в дневное время – которое для них как для ночных созданий не начиналось раньше полудня – выползали из своих номеров, с мутными глазами и длинными волосами, в сапогах на высоких каблуках и в белых брюках, подтягиваясь на поздний завтрак или чай с тостами, который подавала им беспрестанно щебечущая бабушка Лили.

Уверен, что в их глазах я выглядел не по годам развитым со своими вопросами о ракетах и подводных лодках, и, вероятно, именно это заставило их считать меня настолько достойным собеседником, что гитарист даже принес из номера свою электрогитару. Я подержал ее в руках. Она была на удивление тяжелой. Он подробно рассказывал, как она работает, а я просто смотрел на расположенные под струнами круглые стальные диски и пытался представить себе, как же на самом деле работает звук, извлекаемый при помощи столь крошечных фрагментов из тончайше настроенных звенящих струн.

Как и большинству групп, им было нечем заняться в течение дня, и, устав от смертельной скуки, они решили сходить в кино и взяли меня с собой. Десятилетний мальчишка со стаканом в руке сидит в кинотеатре вместе с рок-н-ролльной группой и смотрит военный фильм об атомных подводных лодках и ракетах. «Вот это житуха», – подумал я.

Папа расширил свою империю и купил обанкротившуюся автозаправочную станцию. Это было крупное предприятие, старый трамвайный гараж с четырьмя древними бензонасосами, без навеса – а также мастерские, где было полно горелого масла и грязи, налипших на кирпичи 50-летней давности. Так на первый план в нашей жизни выдвинулось автомобильное дело. Я закачивал бензин, лавируя между обрушивающимися строительными лесами (перепрофилирование зданий, помните?), полировал машины и чистил колеса проволочной мочалкой. В зимнее время я занимался этим до тех пор, пока мои пальцы не становились синими от холода. Я мыл лобовые стекла, проверял, накачаны ли шины, и наблюдал за тем, как увеличивается количество проходящих через наши предприятия автомобилей и растут наши продажи.

Отец был ходячей энциклопедией автомобильных запчастей. Он был прирожденным инженером и мог мгновенно разобраться с любой возникшей проблемой. Его диагнозы редко бывали ошибочными. Он мог подробно рассказать о том, как появилась выхлопная система машин Fiat и почему она лучше, чем такая же система у автомобилей Ford, хотя в любом случае обе они были спроектированы неизвестным венгерским гением. Вот каким он был, мой отец. Начав говорить на эту тему, он мог продолжать часами.

Мы продали гостиницу, когда он приобрел дилерский центр легковых автомобилей Lancia, и преуспевали в торговле до тех пор, пока они не выпустили модель, которая ржавела быстрее, чем вы успевали проехать на ней пару кварталов. Я ожидал, что семья заработает какие-то деньги на сделках с недвижимостью, потому что на этом рынке как раз наблюдался бум и дом все еще был достижимой целью для работающей пары. В какой-то момент мы совершили ошибку, продав дом раньше, чем подыскали себе какое-нибудь новое жилье. Это должно было стать очень хорошей сделкой.

В конце концов мы вернулись в дом с террасами, расположенный всего в ста ярдах от гостиницы, которую мы освободили около года назад. Некоторые люди зависимы от крэка. Мы же были зависимы от переездов.

Если хочешь школу – ты ее получишь

Во время всей этой кутерьмы я оказался в тепличных условиях. Меня оградили от зловещего влияния картофельного пюре, плевков и рукоприкладства местных жителей.

Я готовился пойти в частную школу. То была подготовительная школа в Биркдейле, которая дала миру в числе прочих Майкла Пейлина из шоу-группы «Монти Пайтон». Это было одно из самых странных, самых эксцентричных учебных заведений, с которыми я когда-либо сталкивался – и в конце концов оно стало мне по-настоящему нравиться. Говорю «в конце концов», потому что поначалу издевательства там были довольно ощутимыми. Впрочем, «довольно ощутимыми» они были лишь по сравнению с тем, что началось позднее, в школе-интернате.

Издевательства происходят потому, что слабым людям требуется подпитывать свое эго, избивая или унижая других. И, разумеется, если ты новенький в классе или просто заметно отличаешься от остальных, именно ты становишься жертвой этих издевательств. Мне достались все синяки и шишки, которые только могли достаться. Хуже всего приходилось на переменах – 12 ребят избивали меня возле мусорных баков, а за всем этим наблюдала учительница, которая, полагаю, получала некую энергетическую подпитку от того, что не пыталась их остановить. В память о своих дедушках, я всегда отказывался подчиняться. Шансы были ничтожны, но я все равно сопротивлялся. Я не убегал.

Это улеглось примерно через год, а еще через год все было так, словно ничего подобного и не происходило, и моя личность ассимилировалась в их коллективный разум – по крайней мере, они так думали.

Я нашел прибежище в книгах, сочинительстве и актерской игре. Ангельские крылья прошлого продолжали меня преследовать, и я получил свою первую «минуту славы» в рецензии на школьный спектакль в газете Sheffield Star, не меньше.

«Слепой крот, сыгранный Полом Дикинсоном» (Брюс – это мое второе имя, но тогда оно, конечно же, не было так прославлено).

Я был слегка разочарован тем, что мне удалось извлечь из аудитории хороший, правильный смех. Первые уроки в разыгрывании комических эпизодов во время наших школьных показов пьесы «Ветер в ивах» включали в себя момент, где я отшвыривал в сторону свой деревянный меч во время продолжительной паузы, которая заставляла зрителей покатываться со смеху, и восклицал «Говорю же, Крысси, этот цыпленок очень вкусный», у всех на виду поедая при этом лимонный пирог.

За этим последовали другие постановки, и я имел на сцене большой успех, хотя, как мне казалось, актеры относились к своему делу чересчур уж серьезно.

Уроки проходили нормально. Другими словами, я не помню из выученного тогда вообще ни хрена, кроме того, что у овец породы меринос очень красивая шерсть, а также потрясающее мнение нашего учителя истории, мистера Куини, о книгах Джона Толкина: «Одна кровавая бойня за другой, долгое унылое путешествие и несколько дрянных песен». Я читал «Хоббита» и «Властелина Колец», когда мне было двенадцать лет. Это, конечно, развлекательная литература, но со смыслом.

Для тех, кто хотел учить французский язык, там был мистер Уайт. Но мистера Уайта интересовали только игры с его огромным железнодорожным набором, который занимал половину верхнего этажа. Уроки французского проходили главным образом в наблюдениях за тем, как модель поезда «Летучий Шотландец» длиною в фут со свистом описывает круг в течение 20 минут.

Классы были поделены на потоки: А, В, С и D, от самых выдающихся умов до тех, в ком были серьезные сомнения, или же тех, кому учиться было просто скучно. Меня, как мячик, перебрасывали то в один, то в другой. Я был как раз из тех, кому всегда было просто скучно, но меня подкупили обещанием купить велосипед с гоночным рулем, если буду стремиться оказаться в десятке лучших.

Под конец обучения я оказался в классе, в котором было только восемь человек, и у нас не было уроков как таковых. Мы сидели без дела, говорили, спорили, писали что-то потому, что хотели, а не потому, что так было надо, и подшучивали друг над другом, стараясь, чтобы шутки были интересными, а не просто жестокими. Приходили учителя, и мы говорили с ними на равных. Это было необычно. Мне казалось, что мой мозг лопается от идей, как попкорн на сковороде. Восхитительно.

Конечно, у этого была причина. Цель этого процесса состояла в том, чтобы сдать довольно сложные экзамены, которые занимали целую неделю, чтобы попасть в высококонкурентную систему школ-интернатов для учеников в возрасте с 12–13 до 18 лет.

Дела для взрослых мальчиков.

Школа, однако, была не единственным местом, где можно было получить образование. Я научился ездить на велосипеде и катался по окрестностям. У меня был химический набор, который упорно отказывался делать что-либо, что могло послужить для развлечения, и еще мой отец научил меня играть в шахматы. Мы часто играли с ним, пока однажды я его не разгромил, после чего мы перестали.

На каникулах в Грейт Ярмуте я проводил время в окружении цинковых ведер, наполненных мелкими монетами. Выражение «куча денег» было просто синонимом работы в зале игровых автоматов на морском побережье. Он принадлежал родителям моего двоюродного брата Рассела.

Каждая поездка в Грейт Ярмут заканчивалась в квартире, расположенной над этим залом. Там были, как сказали бы сегодня, «неполиткорректные» кофейные столики, поддерживаемые статуями нубийских рабов, а также ковром, который больше был похож на белое волосатое море синтетических усиков, выглядящее так, словно оно сожрет вас, если ему не понравятся ваши ботинки. После семейной беседы мне дарили вещи, которые стали не нужны моим двоюродным братьям: отвратительные замшевые кардиганы и другие монструозные творения, призванные сделать 10-летнего ребенка похожим на 50-летнего мужика.

Нашей семейной чертой была способность отлично плавать. Моего отца, чтобы он научился держаться на воде и не тонуть, в свое время просто швырнули в волны Норфолк Броде. Я учился плавать под его присмотром, но настолько же жестоко он со мной не обходился. Где-то на дне заплесневелого чемодана до сих пор лежит мой сертификат от плавательного комплекса Heely Baths в Шеффилде, в котором сказано, что я в тот день проплыл 10 ярдов в утвержденном стиле. Нахлебавшись хлорки в таком количестве, что хватило бы ослепить батальон времен Первой мировой войны, я щурился покрасневшими глазами от солнечных лучей, радуясь, что испытание закончилось. Папа мой плавал, как рыба. В детстве он запросто мог проплыть три мили в океанских волнах. Я же, напротив, всегда считал плавание чрезвычайно опасным занятием. Это просто предварительное утопление. Я один из тех, кому на роду написано утонуть. «Расслабься», – кричат те, кто умеет плавать, но, к сожалению, мои ноги идут по пути гравитации, а за ними следует и остальное тело.

Ангелоподобный выскочка

Прежде чем мы отправимся в путешествие сквозь освещенные порталы английской государственной школы, брошу на стол еще несколько кусочков головоломки.

Я был достаточно одиноким. Я не интересовался спортом. По выходным я проводил долгие дни в публичной библиотеке, листая книги и мечтая. Я открыл для себя настольные военные игры и тратил вечера на исследование точности прицела мушкета «Браун-Бесс» и тактики пехотного квадрата, а также раскрашивал своих оловянных шотландских горцев, которые вскоре должны были обрушиться с внезапной атакой на ничего не подозревающего Наполеона.

Мой дядя Стюарт, учитель по профессии, был чемпионом округа по настольному теннису, так что однажды на Рождество у нас появился неплохой теннисный стол. Отец и его братья сыграли несколько партий и долго спорили, кто же победил, а потом отправились в паб. Я сразу же организовал на теннисном столе битву при Ватерлоо, а на следующий день переиграл ее снова. Он был зеленым и плоским – прекрасно. Это было одно из многих небольших событий, которые заставляли моего отца считать меня несколько странным, как будто использование теннисного стола не по назначению было как-то «не по-мужски».

К тому дню, как я должен был покинуть отчий дом и поселиться на следующие четыре года в школе Оундл в Нортгемптоншире, моя кожа была покрыта множеством пятен. Нехорошая штука, но ввиду того, что на горизонте не было никаких девушек, сильно она мне жизнь не усложнила. Правда, эти пятна превратились в гнойные язвы из-за постоянного соприкосновения с моторным маслом, жженой резиной и грязными ногтями. Все дело в том, что незадолго до того, как покинуть дом, я открыл для себя автоспорт.

У моего товарища по школе Тима и его старшего брата Ника был очень увлеченный отец. Он ездил на огромном «Кадиллаке», а также имел огромный трейлер, в котором была миниатюрная гоночная команда для его сыновей. Насколько я мог судить, он владел ночным клубом и в огромных количествах пил крепкое ячменное пиво.

Гоночные карты имели поворотные клапаны на сто кубов и были очень быстрыми. До этого я даже никогда не крутил руль, но в тот момент просто сел на сиденье, вдавил педаль и понесся по направлению к первому повороту на Линдхолм, бывшую базу Королевских военно-воздушных сил. Я крутанул руль, развернулся на 360 градусов и заглушил двигатель. Я делал это почти на каждом повороте трассы, прежде чем вернуться к трейлеру, а вслед за мной тащились, обливаясь потом, два брата, из последних сил пытаясь меня настигнуть. Я разворачивался и начинал гонку по новой добрых полдюжины раз.

После поездки мы обсудили нюансы. Понятно, что мне нужно было больше информации о том, что происходит.

Под конец мне стало казаться, что я летаю: ноги прижаты к полу под прямым углом, жму на тормоз в самый последний момент, так сильно, как только могу, уколы адреналина пронзают руки и сердце. На самом деле я почти проехал полный круг без разворотов, но, черт возьми, машинист паровоза, летчик-истребитель и астронавт… теперь в моем «резюме» была еще и позиция гонщика.

Прежде чем мы отправимся в школу-интернат и рассмотрим все, что с ней связано, можно я скажу несколько слов о религии? О чем-то, что я испытал, с чем экспериментировал, а оно, в свою очередь, экспериментировало со мной, когда мне было четыре года, в слишком раннем, пожалуй, возрасте. Результат, однако, был совершенно неожиданным, и если пути Господни действительно неисповедимы, это было хорошим тому доказательством.

Я не помню момент своего крещения, но, кажется, я тогда здорово нахлебался святой воды. Я мог утонуть в купели. Я не уверен, что глотание специального соуса от Бога вызвало появление у меня какой-либо ауры, но это, конечно, могло повлиять на мой ранний интерес к ангельским крыльям.

В школе проводили обычный праздник урожая, а также, в надлежащее время, тоскливо распевали колядки, но лишь прибыв в Беркдейл, я познакомился с евангелистской религией, черной книжкой под названием Библия и борьбой с Сатаной по всем фронтам.

Там была группа верующих учителей, и, случайно или по умыслу, именно эти люди занимались организацией школьных экспедиций, в том числе экскурсии в форт Уильям в Шотландии. Она состояла из десятидневного проживания в лагере, военных игр, переправ через реки и прыжков с дерева на дерево («Песню дровосека» помнит кто-нибудь?). А также религиозного промывания мозгов. Представьте себе шоу Беара Гриллса без возможности убежать.

Были молитвы и лекции, а каждый вечер проводилось групповое собрание, на котором десятилетним детям предлагали вставать и бичевать грехи. Те, кто это делал, были вознаграждены за свою глупость восторженными похвалами, объятиями и аплодисментами. Однажды я встал и начал бичевать сидящую на стене муху, которая вполне очевидно являлась слугой Сатаны, поскольку она отвлекала меня от белиберды, которую извергали из себя учителя, подрабатывающие на полставки еще и мессиями.

Когда мне было десять, меня ввели в церковную паству и на полном серьезе, без всякой иронии, сказали, что теперь я посвящен. Передо мной поставили цель пойти в мир и обращать людей в веру Христову. Не будучи парнем, подкованным в выполнении подобных миссий, я отправился в город и попытался обратить нескольких городских девушек, протягивая им листовки и приглашая их в лагерь на веселый евангелический вечер веселых счастливых гимнов под дрянной гитарный аккомпанемент ребят в свитерах аранской вязки.

Ответ был вполне однозначным: «Отвали, п…дюк».

Дома, в Шеффилде, я был зачислен в Христианский Союз, где я носил маленький значок, и мне было рекомендовано прочитать «Письма Баламута» Клайва С. Льюиса, а также множество других, менее изобретательных трактатов. В некоторых из них затрагивались такие темы, как брак и мастурбация. Смутившись, я подумал: «Разве эти вещи идут рука об руку?».

Мои родители были немного шокированы этой моей деятельностью, поскольку они старались держаться от церквей подальше с тех пор, как я чуть не проглотил игрушечную церковь, когда мне было девять месяцев. Однако они относились к этому терпимо, поскольку это казалось достаточно безобидным, и мне было чем заняться по воскресным утрам.

Вскоре проснулись мои гормоны, и я начал смотреть на девочек в совершенно ином свете. Мне больше не хотелось только обращать их в христианство; было нечто большее, что было не так-то просто понять. Я просто не мог точно показать пальцем, что именно.

Мой школьный товарищ Тим любил рассуждать о том, куда именно нужно прикладывать пальцы. Невероятно, но это был единственный раз, когда кто-то заговорил о сексе, за исключением тех случаев, когда нам внушали, что это в целом вещь греховная и допустимая только с целью зачатия детей. В процессе дальнейших детальных расспросов о том, что умеет этот довольно продвинутый в сексуальном плане парень, выяснилось, что в свободное время он что-то делает со своим носком и пижамой.

– И что же происходит? – спросил я, пытаясь представить себе эту картину.

И он рассказал мне.

– Серьезно? – все это было для меня новым.

Что ж, как гласит расхожее выражение, Бог ненавидит трусов, так что мое монашеское существование превратилось в жизнь онаниста. Что касается воскресной школы, то в выборе между самоудовлетворением и Христианским Союзом определился явный победитель. Именно мастурбация и библиотеки спасли мою душу от узколобого прозелитизма и душной евангелистской смирительной рубашки… и за это я благодарю Бога.

Однако я так и не удосужился рассказать вам немного о Боге и его неисповедимых путях. Официальным хранителем нашего духовного здоровья в Беркдейле был преподобный Б. С. Шарп, бывший в то время викарием в Глидлессе, в величественно мрачной церкви Миллстоун Грит. В отличие от евангелистов, подрабатывавших на полставки, «Бэтти», на что намекало и его прозвище, был человеком более чем эксцентричным. А еще он был практически глухим. Как и всех преподобных, его считали безобидным персонажем.

Бэтти проводил практику исполнения гимнов – вся школа входила в его церковь и начинала петь, пока он бродил туда-сюда по коридору, размахивая руками и, казалось бы, не обращая внимания на сбивающихся с темпа и мелодии пацанов (девчонок, конечно, там не было). Однажды, проходя мимо меня – я стоял в конце скамьи, пел или, скорее, бормотал – он остановился, наклонил голову, как попугай, и посмотрел на меня. Подозреваю, что так он устраивал поудобнее то свое ухо, которое хоть немного да слышало.

– Пой выше, парень, – сказал он.

Я стал петь немного громче. Он наклонил свое лицо прямо к моему рту. Я увидел, что у него не хватает многих зубов, и еле удержался от того, чтобы рассмеяться.

– Пой выше, парень.

Что ж, я люблю принимать вызовы, поэтому я заорал, насколько позволяли легкие, и, начав, уже не останавливался. Смущение покинуло меня, и я допел до конца куплет гимна, который звучал в церкви в тот момент. Признаюсь, при этом я испытывал прекрасное ощущение – хотя нельзя сказать, чтобы в то время я это признавал.

Преподобный выпрямился и еще раз взмахнул руками, после чего вновь наклонился ко мне.

– У тебя очень хороший голос, мальчик, – сказал он. Потом он пошел дальше по коридору, и больше я его никогда не видел.

Как я уже говорил, ничто из детства не исчезает бесследно, и если Бог действительно существует, то он полон озорства.

К сожалению, хормейстер в Оундле не разделял энтузиазма Бэтти по поводу моих вокальных данных. Оказалось, что пение – как и пение в церкви – является крайне нежелательным, хотя было бы несправедливо называть церковью школьную часовню. Часовня Оундла претендовала на то, чтобы быть по меньшей мере собором. Там был хор, вокруг которого ходили обычные для таких мест и, возможно, достоверные слухи об отношениях между хормейстерами и певчими мальчиками. Члены школьного хора одевались в сюртуки и проводили свободное от учебы время, восхваляя Невыразимого вплоть до того момента, пока не срывали голос.

Певчие должны были проходить обязательный вокальный тест. Я горжусь тем, что провалил его в очень эффектной манере. На звук каждой белой клавиши фортепиано я отвечал звуком черной клавиши. Мне выдали листок бумаги, который я должен был передать заведующему школьным пансионом. На нем было написано: «Дикинсон – Сидней-Хаус, НЕ ВОКАЛИСТ».