Текст книги "Мальчик, которого растили как собаку"

– Объясните все это школьной администрации, – твердо сказала она. – Моему малышу не нужны пилюли. Ему нужны любящие и добрые люди. Эти учителя просто не понимают его.

– Хорошо, мы поговорим со школой, – согласился я.

Потом мне пришлось капитулировать.

– Миссис П., как вы помогаете ему? – спросил я, интересуясь тем, почему она не испытывает проблем с его «припадками», из-за которых его выгоняли из предыдущих школ и приемных домов.

– Я просто обнимаю и укачиваю его. Просто люблю его. По ночам, когда он просыпается в страхе и начинает бродить по дому, я кладу его в постель рядом с собой, глажу ему спинку, напеваю, и тогда он засыпает.

Мой коллега озабоченно косился на меня: семилетние дети не должны спать в одной постели со своими опекунами. Но я был заинтригован и продолжал слушать.

– Что успокаивает его, когда он расстраивается в дневное время? – спросил я.

– То же самое. Я просто откладываю другие дела, обнимаю его и укачиваю в кресле. Бедняжка быстро успокаивается.

При этих словах я вспомнил одну закономерность в записях о состоянии Роберта. Каждый раз, включая последний инцидент в школе, рассерженные сотрудники сообщали о своем раздражении непослушанием Роберта и его незрелым «младенческим» поведением. Они жаловались на его надоедливость и «прилипчивость».

– Вы когда-нибудь раздражаетесь или сердитесь на него, когда он начинает плохо себя вести? – поинтересовался я.

– А вы сердитесь на детские шалости? – спросила она в ответ. – Нет. Так поступают все малыши. Они стараются быть лучше, и мы всегда должны прощать их, если они проказничают, плачут, кричат и даже плюют на нас.

– А Роберт – ваш малыш?

– Они все мои крошки. Просто Роберт был малышом целых 7 лет.

Мы завершили этот сеанс и договорились о новой встрече через неделю. Я пообещал позвонить в школу. Миссис П. смотрела на меня, пока я шел вместе с Робертом по коридору клиники. Я пошутил, что Роберту нужно приходить и учить нас. При этих словах она наконец улыбнулась.

С годами миссис П. продолжала приводить своих приемных детей в нашу клинику, и мы продолжали учиться у нее. Она задолго до нас обнаружила, что многие маленькие жертвы насилия и пренебрежения нуждаются в физической стимуляции, такой как укачивание, поглаживание и нежные объятия, которые обычно ассоциируются с детьми гораздо более младшего возраста. Она понимала, что нужно взаимодействовать с детьми не на основании их возраста, а на основании того, в чем они нуждаются. Миссис П. старалась восполнять то, что они могли пропустить во время «чувствительных периодов» своего развития. Почти все дети, которых она брала под свою опеку, отчаянно нуждались в объятиях и прикосновениях. Каждый раз, когда мои сотрудники видели, как она ласкает и качает их в приемной, они выражали озабоченность по поводу того, что она делает их слишком инфантильными.

Однако я пришел к пониманию того, почему ее любвеобильный, насыщенный прикосновениями стиль воспитания, который мог быть подавляющим для детей постарше (и это меня поначалу беспокоило), часто оказывался именно тем, что доктор прописал. Эти дети никогда не получали регулярной и целенаправленной физической ласки, необходимой для развития сбалансированной и отзывчивой системы реакции на стресс. Их никогда не учили, что они могут быть любимыми и надежно защищенными. Им не хватало внутренней уверенности для того, чтобы исследовать окружающий мир и расти без страха. Они изголодались по прикосновением, и миссис П. давала им это.

Теперь я сидел с Лаурой и ее матерью и понимал, что им будет полезен не только мудрый подход миссис П. к воспитанию приемных детей, но и пример ее истинно материнской натуры. Я сходил на пост дежурной медсестры, нашел телефон миссис П. и позвонил. Когда она ответила, я спросил, можно ли Лауре и ее матери немного пожить у нее, чтобы Виргиния увидела, как нужно относиться к своей дочери. Она сразу же согласилась. К счастью, обе семьи были включены в программу частного финансирования, позволявшую нам оплачивать такую разновидность ухода, недоступную для жесткой системы приемной опеки.

Теперь оставалось убедить Виргинию и моих коллег. Когда я вернулся в палату, Виргиния выглядела встревоженной. Мой коллега-психиатр дал ей одну из моих статей, сосредоточенную на нашей работе с травмированными детьми. Виргиния пришла к выводу, что я считаю ее некомпетентной матерью. Прежде, чем я успел открыть рот, она сказала:

– Если вы считаете, что можете лучше помочь моей дочери, пожалуйста, возьмите ее.

На самом деле Виргиния любила Лауру настолько, что была готова отдать свою девочку в чужие руки, если это поможет ей выздороветь.

Когда я объяснил, что хочу временно пристроить ее с Лаурой к миссис П., она тут же согласилась. Однако мои коллеги-педиатры были озабочены состоянием Лауры. Девочка была чрезвычайно истощенной, и они опасались, что она не сможет получать достаточно калорий без медицинской поддержки. Я сказал остальным врачам, что мы будем тщательно следить за ее рационом. Как выяснилось, это было хорошей идеей. Мы вели хронику ее замечательного прогресса. В течение первого месяца у миссис П. Лаура потребляла точно такое же количество калорий, как за предыдущий месяц в клинике. Тогда ее вес едва удавалось поддерживать на уровне 26 фунтов. Но под заботливым присмотром миссис П. Лаура набрала 10 фунтов за один месяц! Теперь она весила 36 фунтов. То есть за месяц вес девочки увеличился на 35 % при том количестве калорий, которого раньше хватало только на поддержание прежнего веса. И все потому, что теперь она получала «подпитку» в виде физического контакта, необходимую для выработки соответствующих гормонов роста.

Наблюдая за миссис П. и получая такие же проявления заботливого внимания, которыми она щедро осыпала всех окружающих, Виргиния начала понимать, в чем нуждается Лаура и как этого можно добиться. До миссис П. кормление Лауры было механической процедурой, часто сопровождавшейся конфликтами. Постоянно меняющиеся правила питания и советы, даваемые разными врачами и клиниками, пытавшимися помочь ей, только сбивали девочку с толку. Кроме того, из-за непонимания потребностей дочери Виргиния переходила от нежности к строгости и наказывала свою Лауру, попросту игнорируя ее. Без вознаграждения в виде удовольствия, которое обычно доставляет матери питание ее ребенка, Виргиния была особенно подвержена раздражению. Растить ребенка – трудная работа. Не имея нейробиологической способности испытывать радость от ее выполнения расстройства и разочарования становятся неизбежными.

Добродушное чувство юмора миссис П. и ее теплые объятия позволяли Виргинии отчасти компенсировать утраченную материнскую ласку. Наблюдая за тем, как она реагирует на своих приемных детей и на Лауру, Виргиния начала распознавать невербальные сигналы своей дочери. Теперь она лучше понимала, когда девочка голодна, когда ей хочется поиграть или немного вздремнуть. До тех пор четырехлетняя Лаура застряла на этапе «ужасной двухлетки», но теперь она начала взрослеть, как физически, так и эмоционально. По мерее ее роста трения между матерью и дочерью при кормлении совершенно прекратились. Виргиния расслабилась и могла воспитывать свою дочь более терпеливо и последовательно.

Виргиния и Лаура прожили у миссис П. около года. После этого они остались близкими подругами. Виргиния переехала поближе к миссис П., чтобы почаще видеться с ней. Лаура выросла одаренной девочкой, похожей на свою мать некоторой эмоциональной отстраненностью, но с мощным нравственным компасом; обе они имели четкие позитивные ценности. Когда у Виргинии родился второй ребенок, она с самого начала знала, как нужно ухаживать за ним, и он не испытывал проблем с развитием. Виргиния поступила в колледж, а ее дети хорошо учились в школе. У них были друзья, они ходили на собрания церковной общины, и разумеется, миссис П. жила совсем рядом.

Однако Лаура и Виргиния по-прежнему носят шрамы, унаследованные с раннего детства. Если незаметно понаблюдать за матерью или дочерью, то можно заметить, что их выражение лица часто бывает отсутствующим или печальным. Как только кто-то из них замечает наблюдение, то надевает светскую маску и реагирует соответствующим образом, но если продолжить пристально следить и довериться интуиции, то легко ощутить нечто неуклюжее или неестественное в их манере общения. Обе умеют имитировать всевозможные интерактивные намеки, существующие в нормальном общении, но ни одна не испытывает естественной тяги к живому общению, непосредственным улыбкам или теплым объятиям.

Хотя все мы до определенной степени «рисуемся» перед другими людьми, эта маска легко соскальзывает с тех, кто испытал пренебрежительное отношение в раннем детстве. На когнитивном уровне мать и дочь – очень хорошие люди. Они научились пользоваться нравственными нормами и имеют мощную систему убеждений для борьбы со своими страхами и желаниями. Но в их личном и социальном общении незримо присутствует тень психической травмы, пережитой в детстве. Подобно людям, которые учат иностранный язык в зрелом возрасте, Виргиния и Лаура никогда не научатся говорить на языке любви без акцента.

Глава 5
Самое холодное сердце

Вход в тюрьму максимально строгого режима всегда обескураживает: после тщательной проверки личности у ворот приходится отдать телефон, бумажник, ключи и все остальное, что может быть украдено или использовано как оружие. Конфискуется все, что как-то идентифицирует входящего, кроме одежды. Табличка над одной из первых запертых дверей, через которые нужно пройти, гласит: если после этого момента вас возьмут в заложники, вы будете сами по себе. Очевидно, это делается с целью воспрепятствовать посетителям изображать взятие в заложники заключенными, чтобы способствовать их побегу, но это сразу же вселяет недоброе предчувствие. Есть как минимум 3 или 4 ряда массивных металлических дверей с многочисленными уровнями электронной и механической защиты, которые захлопываются за посетителем, прежде чем сможете встретиться с тем, к кому пришли. Меня вызвали к одному заключенному для изучения. В 16 лет Леон садистски убил двух девочек-подростков, а потом изнасиловал их мертвые тела.

Виргиния и Лаура продемонстрировали мне одну сторону того, как пренебрежение в раннем детстве может нарушить развитие в областях мозга, которые отвечают за сопереживание и способность к здоровым взаимоотношениям. Утрата, которая часто делает людей скованными, одинокими и социально неприспособленными. Однако эмоциональная депривация в первые годы жизни может также приводить к озлоблению или мизантропии. К счастью, в случае матери и дочери, несмотря на неразвитую способность к сопереживанию, обе были высоконравственными людьми. Ранний опыт превратил их в эмоциональных калек, нечувствительных к невербальному общению, но не наполнил яростью и ненавистью. История Леона иллюстрирует гораздо более опасный и, к счастью, менее распространенный потенциальный итог. Леон многому научил меня и показал, какой ущерб может причинить даже неумышленное родительское пренебрежение и как современная западная культура может размывать семейные узы, традиционно защищавшие многих детей.

Леон был осужден за преступление наивысшей тяжести, ему грозил смертный приговор. Защита наняла меня для его освидетельствования и дачи показаний на этапе приговора. Судебное слушание определяет, присутствуют ли в деле «смягчающие» факторы вроде психического расстройства или тяжелой детской травмы, которые следует принимать во внимание при вынесении приговора. Мои показания помогут суду решить вопрос о строгости приговора: жизнью без права на освобождение или высшая мера.

Я посетил тюрьму в прекрасный весенний, ясный день, который заставляет большинство людей испытывать счастье простого бытия. Жизнерадостное чириканье птиц и солнечное тепло казались почти неуместными, когда я стоял перед массивным серым зданием. Оно состояло из бетонных блоков, в нем было 5 этажей с узкими зарешеченными окнами на стенах. Крошечный зеленый домик охраны с красной дверью прилепился к одной из стен и выглядел нелепо на фоне грандиозной тюрьмы. Территория была окружена двадцатифутовой проволочной оградой с тремя витками колючей проволоки наверху. Я оказался единственным человеком, находившимся снаружи. На стоянке стояли несколько старых автомобилей.

С сильно бьющимся сердцем и потными ладонями я подошел к красной двери. Я внушал себе, что нужно успокоиться. Казалось, все вокруг звенит от напряжения. Я прошел через двойную дверь, потом через рамку металлодетектора. Меня быстро обыскали и препроводили на территорию. Охранница выглядела такой же замкнутой и озлобленной, как заключенный.

– Вы психолог? – спросила она, неодобрительно глядя на меня.

– Нет, я психиатр.

– Ладно, это все равно. Вы можете провести здесь всю жизнь, – она презрительно рассмеялась, и я выдавил улыбку. – Вот правила. Вы должны прочитать их. – Она протянула мне печатный листок и продолжала: – Никакой контрабанды. Никакого оружия. Вы не можете приносить подарки или выносить что-либо из тюрьмы.

Ее тон и общее отношение ко мне свидетельствовали о том, что она не видит никакой пользы от меня. Возможно, она сердилась потому, что была вынуждена провести этот превосходный день в тюрьме. Возможно, ее возмущало, что специалисты по психическому здоровью, сотрудничавшие с системой правосудия, в основном помогали преступникам избегать ответственности за их деяния.

– Хорошо, – сказал я уважительным тоном. Но я мог видеть, что она уже составила мнение обо мне. Впрочем, неудивительно, что эта женщина держалась враждебно. Мозг приспосабливается к окружению, а это место не располагало к доброте или доверию.

Комната для допросов была маленькой, с металлическим столом и двумя стульями. Пол покрыт серой плиткой с зелеными крапинками, а стены выкрашены в пепельный цвет. Двое надзирателей привели Леона. Он выглядел маленьким и почти беспомощным в оранжевом комбинезоне, скованный по рукам и ногам с вертикальной соединительной цепочкой. Он был худым и малорослым для своего возраста. Этот юноша не выглядел смертельно опасным. Конечно, он держался агрессивно, и я видел, что у него уже есть тюремные татуировки, в том числе кривое «X» на предплечье. Однако его жесткость казалась фальшивой и наигранной, он напоминал ощерившегося котенка, который старается показаться более грозным, чем на самом деле. Было почти невозможно поверить, что этот восемнадцатилетний юноша, теперь уже почти мужчина, жестоко убил двух человек.

Леон увидел своих будущих жертв в лифте многоэтажного здания, в котором он жил. Хотя было лишь 3 или 4 часа дня, он уже пил пиво. Леон сделал подросткам грубое предложение. Когда девочки ответили отказом, что неудивительно, он последовал за ними в квартиру и, после некоторого сопротивления с их стороны, зарезал обеих столовым ножом. Шериз было 12 лет, а ее подруге Люси 13. Обе едва достигли половой зрелости. Нападение произошло так быстро, и Леон был настолько сильнее своих жертв, что ни одна из них не смогла защитить себя. Ему удалось быстро связать Шериз поясным ремнем. После этого Люси попыталась отбиться от него, и он убил ее, а потом, либо из-за нежелания оставлять свидетельницу, либо не остыв от ярости, убил еще и связанную девочку. Потом он изнасиловал их тела. Его гнев не унимался, и он еще долго пинал и топтал их.

Хотя у Леона часто случались неприятности с законом, ничто не указывало на такой уровень насилия. Его родители были трудолюбивыми иммигрантами, добропорядочными гражданами без криминальной истории. Семья никогда не обращалась в службу защиты детей. Не было никакой истории детского насилия, приемных семей или других красных флажков, указывавших на проблемы с привязанностью. Но все данные по Леону свидетельствовали о том, что он умел мастерски манипулировать людьми вокруг себя и, что еще хуже, он был абсолютно лишен эмоциональной связи с кем бы то ни было. Его описывали как человека, неспособного к сопереживанию: жесткого, безжалостного, безразличного к большинству «последствий» в школе или в системе ювенальной юстиции.

Увидев его теперь, такого маленького в кандалах в этой жуткой тюрьме, я едва не пожалел его. Но потом мы заговорили.

– Вы доктор? – осведомился он, с явным разочарованием глядя на меня.

– Да.

– Я говорил ей, что хочу женщину-психиатра, – он ухмыльнулся, отодвинулся от стола и лягнул его. Я спросил, обсуждал ли он мой визит со своим адвокатом и осведомлен ли он о его цели.

Леон кивнул, стараясь выглядеть крутым и безразличным, но я понимал, что он боится. Вероятно, он никогда не признавал или не понимал этого, но внутренне он всегда был начеку, оставаясь бдительным и постоянно присматриваясь к окружающим, пытаясь понять, кто может помочь или навредить ему. Где слабое место этого человека, чего он хочет, чего боится?

С самого начала я понял, что Леон тоже изучает и оценивает меня. Зондирует мои слабые места, ищет возможность управлять мною. Он был достаточно умен для понимания стереотипов либерального психиатра, болеющего за детей. Он верно истолковал побуждения своего главного адвоката. Сейчас она жалела его. Леон убедил ее в том, что стал жертвой несправедливости. Девушки сами пригласили его в квартиру. Они обещали заняться с ним сексом. Все пошло не так, и случился трагический инцидент. Он спотыкался об их тела, и так кровь осталась у него на ботинках. Он не собирался причинять им вред. А теперь Леон собирался убедить меня, что является непонятой жертвой двух юных развратниц, которые заманивали и искушали его.

– Расскажи мне о себе, – я начал с открытых вопросов, чтобы посмотреть, к чему это приведет.

– Что вы имеете в виду? – с подозрением спросил он. – Какой-то психический фокус?

– Нет. Просто я решил, что ты сам лучше всего можешь рассказать о себе. Я прочитал целую кучу чужих мнений. Учителя, терапевты, инспекторы по наблюдению за условно осужденными, журналисты. У всех есть свое мнение, но я хочу узнать твое.

– Что вы хотите узнать?

– А что ты можешь мне рассказать?

Танец продолжился. Мы кружили друг против друга. Я хорошо знал эту игру. Он тоже, но я привык к этому.

– Ладно, начнем с настоящего времени. Как живется в тюрьме?

– Скучно, но неплохо. Нечем особо заняться.

– Расскажи о своем обычном дне.

И началось. Рассказывая о тюремных процедурах и опыте своего предыдущего знакомства с системой ювенальной юстиции, он постепенно расслаблялся. Я дал ему выговориться, а через несколько часов мы сделали перерыв, чтобы он мог выкурить сигарету. Когда я вернулся, пора было приступать к делу.

– Расскажи, что случилось с этими девушками.

– Да в общем, ничего особенного. Я околачивался рядом с домом, а они проходили мимо. Мы разговорились, и они пригласили меня в квартиру повалять дурака. Ну, вы понимаете, о чем я. Но потом, когда мы пришли туда, они начали отпираться. Ну, я и разозлился.

Этот рассказ отличался от его первоначального заявления и от других показаний, которые он давал. Казалось, чем больше времени проходило после преступления, тем менее жестоким оно выглядело. После каждого пересказа Леон выглядел уже не таким ответственным за случившееся и даже представал в роли одураченной жертвы.

– Все вышло случайно. Я просто хотел напугать их, – продолжал он. – Но эти глупые сучки не могли заткнуться.

У меня подвело живот. Не реагируй. Сиди спокойно. Если он почувствует твой ужас и отвращение, то начнет редактировать свою историю. Сохраняй спокойствие. Я кивнул.

– Они громко кричали? – нейтральным тоном поинтересовался я.

– Да. Я говорил, что не причиню им вреда, если они заткнутся.

Он выдавал короткую, цензурную версию убийства и умолчал об изнасиловании и о том, как жестоко пинал тела девушек.

Я спросил, правда ли, что крики взбесили его, и поэтому он пинал трупы. Заключение после аутопсии показывало, что тринадцатилетнюю девочку пинали в лицо и наступали ей на шею и грудь.

– В общем-то, я не пинал их. Просто оступился и зацепил пару раз. Я был немного под мухой. Знаете, как это бывает? – спросил он в надежде, что мое воображение дорисует остальное. Леон разглядывал меня, желая убедиться, поверил ли я этой лжи. Его лицо и голос оставались почти бесстрастными. Он описывал убийства так, словно читал доклад по географии в школе. Единственным намеком на эмоции было презрение к жертвам, которые «заставили его» убить их, и ярость за то, что они посмели сопротивляться ему.

Равнодушие Леона было ошеломительным. Передо мной сидел хищник, чей единственный интерес к людям состоял в том, что он мог получить от них и как они могли послужить его эгоистичным целям. Он даже не давил на сострадание со стороны психиатра, нанятого его адвокатами, который должен был искать в нем малейшие проблески добра или раскаяния.

Леон прекрасно понимал, что должен изображать раскаяние или хотя бы какие-то угрызения совести. Просто он был не способен принимать во внимание чувства других людей, за исключением тех случаев, когда мог получить от этого пользу. Он не ощущал сострадания к другим, поэтому не мог даже изобразить его. Леон вовсе не был глупцом; фактически, в некоторых отношениях его IQ оказался значительно выше среднего. Хотя вербальный IQ был низким, оценка его когнитивных показателей, включая такие вещи, как способность расположить в правильной последовательности серию рисунков или манипулировать объектами в пространстве, оказалась довольно высокой. Особенно высокими были оценки способности интерпретировать социальные ситуации и понимать намерения других людей.

Огромная разница между вербальными и когнитивными результатами часто встречается у детей, подвергавшихся жестокому обращению[31]31
  Огромная разница между вербальными и когнитивными результатами часто встречается у детей, подвергавшихся жестокому обращению. – Perry, B. D. (1999). Memories of fear: How the brain stores and retrieves physiologic states, feelings, behaviors and thoughts from traumatic events. In J. M. Goodwin and R. Attias (Eds.), Splintered reflections: Images of the body in trauma (pp. 26–47). New York: Basic Books; Perry, B. D. (2001). Teh neurodevelopmental impact of violence in childhood. In D. Schetky & E. P. Benedek (Eds.), Textbook of Child and Adolescent Forensic Psychiatry (pp. 221–238). Washington, D.C.: American Psychiatric Press.


[Закрыть]. Она может указывать на то, что потребности развития отдельных частей мозга, особенно участков коры, модулирующих нижние отделы, реагирующие на раздражение, не были удовлетворены. В целом, примерно у 5 % людей наблюдается такая закономерность, но в тюрьмах и исправительных центрах для подростков пропорция возрастает до 35 %[32]32
  …пропорция возрастает до 35 %. – Yeudall, L. T. (1977). Neuropsychological assessment of forensic disorder. Canada’s Mental Health, 25, 7–15; Gillen, R. & Hesselbrock, V. (1992, April). Cognitive functioning, ASP, and family history of alcoholism in young men at risk for alcoholism. Alcoholism: Clinical and Experimental Research, 16(2), 206.


[Закрыть]. Она отражает принцип «пользуйся, или потеряешь» в развитии мозга: в обстановке социального хаоса и угроз системы стрессовой реакции и другие области мозга, отвечающие за интерпретацию внешней опасности, развиваются и укрепляются. Отсутствие же ласки и заботы приводит к угнетению систем, отвечающих за сострадание и самообладание. Такие результаты тестов являются первыми намеками на психическую травму, перенесенную в раннем детстве.

В ходе разговора с Леоном я пытался уяснить, что могло произойти, но почти не продвинулся вперед. Так или иначе, большинство людей мало что помнят о критически важном периоде развития от рождения до детского сада. Впрочем, были указания на то, что проблемы Леона начались очень давно. В его досье отмечалось, что сообщения об агрессивном поведении начали поступать еще с дошкольного возраста. Из разговора я понял, что у него почти не было друзей или длительных знакомств с кем-либо, кроме членов семьи. Леон совершил несколько хулиганских поступков и мелких преступлений, вроде магазинных и карманных краж, но раньше он никогда не попадал в тюрьму для взрослых. Его столкновения с законом в подростковом возрасте в основном заканчивались испытательным сроком; он даже не проводил много времени в центрах для несовершеннолетних правонарушителей, несмотря на серьезные случаи физического насилия.

Вместе с тем я обнаружил, что Леон совершил или подозревался в совершении нескольких тяжких преступлений, но не был обвинен или приговорен, поскольку у следствия не хватало улик. К примеру, однажды у него нашли краденый велосипед. Подростка, владевшего этим велосипедом, избили так сильно, что он оказался в больнице с травмами, угрожавшими его жизни. Но свидетелей не нашлось (или никто не решился дать показания), поэтому Леона обвинили только в присвоении чужой собственности. В ходе следующих моих визитов он проговорился о еще нескольких нападениях на сексуальной почве. О них он рассуждал с таким же холодным презрением, как и об убийствах.

Все еще ожидая найти какие-то признаки раскаяния, я наконец задал ему один простой вопрос.

– Если оглянуться назад, что бы ты сделал по-другому? – спросил я, ожидая, по меньшей мере, общих слов о необходимости контролировать свой гнев и не избивать людей без причины.

Леон ненадолго задумался.

– Не знаю, – сказал он. – Наверное, выбросил бы эти ботинки.

– Выбросил ботинки?

– Да. Полиция вычислила меня по отпечаткам ботинок, на которых осталась кровь.

Многие психиатры вышли бы из тюрьмы с убеждением, что Леон пресловутый носитель «дурной крови», генетический урод, демонический ребенок, не способный на сочувствие. Действительно, существует генетическая предрасположенность, которая приводит к повреждению систем мозга, отвечающих за сочувствие и сопереживание. Но мои исследования привели меня к убеждению, что такое экстремальное поведение, как у Леона, редко встречается у людей, не испытавших жесткую эмоциональную и/или физическую депривацию в раннем возрасте.

Кроме того, если Леон обладал генетической предрасположенностью, увеличивавшей риск социопатического (антиобщественного) поведения, то в истории его семьи должны были найтись другие родственники с похожими, пусть и не такими экстремальными проблемами, к примеру, с историей неоднократных арестов. Но таких родственников не нашлось. К тому же Леона выдал полиции его собственный брат, который, судя по всему, был его полной противоположностью.

Фрэнк*, брат Леона, наряду с родителями и другими родственниками, являлся полноценным членом общества. Он работал водопроводчиком, был добропорядочным отцом двоих детей и хорошим мужем и пользовался уважением среди соседей. В день преступления он пришел домой и увидел Леона, так и не снявшего ботинки с запекшейся кровью, который смотрел телевизор в гостиной. В срочном выпуске новостей сообщалось о том, что нашли два изуродованных тела юных девушек из того же дома, где жил Леон. Дождавшись ухода брата, Фрэнк позвонил в полицию и рассказал о своих подозрениях в причастности Леона к недавнему преступлению.

Близкие родственники, такие как родные браться и сестры, имеют 50 % общих генов. Хотя Фрэнк, возможно, генетически обладал гораздо большей способностью к сопереживанию, чем Леон, это обстоятельство само по себе едва ли могло объяснить их совершенно разный темперамент и жизненный путь. Но, насколько мне стало известно, Фрэнк и Леон выросли в одном доме у общих родителей, так что ближайшее окружение Леона не могло быть причиной его психического состояния. Мне удалось обнаружить то, что, как я теперь считаю, лежит в основе проблем Леона лишь после встречи с Фрэнком и его родителями, Марией* и Аланом*. Во время нашего первого знакомства все они тяжело переживали случившееся.

Мария была миниатюрной, консервативно одетой женщиной в кардигане, застегнутом на все пуговицы. Она сидела прямо, со сведенными коленями, сложив руки на сумочке перед собой. Алан носил темно-зеленую рабочую одежду; его имя было вышито в белом овале на нагрудном кармане. Френк был одет в синюю рубашку со стоячим воротничком и брюки цвета хаки. Мария выглядела грустной и хрупкой, Алан казался пристыженным, а Фрэнк сердитым. Я обменялся рукопожатием с каждым из них и попытался установить визуальный контакт.

– Мне очень жаль, что нам приходится встречаться при таких обстоятельствах, – сказал я, пристально наблюдая за ними. Мне хотелось увидеть, выказывают ли они способность к сопереживанию, и есть ли какие-то признаки патологического или необычного поведения, которое могло быть упущено в медицинских записях Леона о его семейной истории. Но они реагировали совершенно нормально. Они были глубоко расстроены, встревожены и ощущали вину за случившееся – все, чего можно ожидать от членов семьи, которые обнаружили, что один из них совершил неописуемое преступление.

– Как вам известно, адвокат вашего сына попросил меня произвести оценку психики Леона перед тем, как будет вынесен приговор. Я дважды встретился с Леоном. Теперь прошу вас уделить мне некоторое время, чтобы я мог лучше понять, каким он был в детстве.

Родители слушали, но не смотрели мне в глаза. А Фрэнк вызывающе взирал на меня, явно готовый защищать своих родителей.

– Все мы пытаемся понять, почему он это сделал, – заключил я.

Родители слушали и кивали. Их горе заполняло комнату. Фрэнк наконец отвернулся от меня, смаргивая слезы.

Я видел, что мать и отец Леона долгие часы терзались виной, горем и смятением, пока искали ответы на многочисленные «почему». Почему наш сын это сделал? Почему он пошел таким путем? Что мы сделали не так? Были ли мы плохими родителями или он родился дурным человеком? Они говорили о Леоне, находясь в полном замешательстве. Рассказывали, что старались, как могли, упорно трудились и обеспечивали его всем необходимым. Они водили его в церковь и делали все, что требовали от них учителя и школьные психологи. Я слышал их упреки самим себе. Наверное, нам нужно было быть строже.

Наверное, мне следовало отправить его жить к моей матери, когда он впервые попал в неприятности. Родители устали от своего горя, от бессонных ночей и от необходимости притворяться, будто они не замечают неодобрительных взглядов соседей и коллег по работе.

– Давайте начнем с самого начала, – предложил я. – Расскажите, как вы познакомились.

Алан заговорил первым и даже начал немного улыбаться, когда вспоминал свою юность и период ухаживания за будущей женой. Алан и Мария познакомились еще в детстве. Оба жили в больших семьях и происходили из одной сельской общины. Они ходили в одну школу, молились в одной церкви и знали всех соседей. Их семьи были бедными, но имели богатые традиции. Они росли в окружении двоюродных братьев и сестер, дядюшек, тетушек, дедушек и бабушек. Каждый знал, чем занимаются остальные, и они заботились друг о друге. В родном городке Алана и Марии дети всегда находились под бдительным присмотром того или иного родственника.

Мария закончила среднюю школу в 15 лет и устроилась на работу горничной в местной гостинице. Алан отучился до конца, а потом стал работать на соседнем заводе. Они поженились, когда ему было 20 лет, а ей 18. Алан делал успехи на заводе и неплохо зарабатывал. Вскоре Мария забеременела.

Эта беременность стала радостным событием для обеих семей. Все нежно заботились о будущей матери, она смогла оставить работу и находиться дома вместе с ребенком. Молодая семья жила в полуподвальном этаже дома дяди Марии. Ее родители жили в соседнем доме, родители Алана – в соседнем квартале.