Текст книги "Недоразумение (Трагедия ошибок)"

– Вы, вероятно, знаете, что я очень много времени уделял игре на скрипке.

– Да, Франк упомянул об этом.

– Вы этому рады? Франк молча расхаживал по столовой, ничто не ускользало от его бдительного ока.

– Я рада узнать, что вы наконец чем-то заинтересовались.

Это звучало не очень вдохновляюще. Кончиками пальцев я смахнул пыль с рукава, руки Жильберты едва заметно судорожно сжались. Она боялась. Я это остро почувствовал. Она боялась меня. Прежний де Баер слишком быстро возвращался к жизни у нее на глазах. Я заставил себя быть любезным и объяснил, что, хоть у меня почти не сохранилось воспоминаний о прежней жизни, я, как бы в компенсацию за это, помню все произведения, которые исполнял когда-то.

– Вы не откажетесь проаккомпанировать мне?

– Попробую, – ответила она.

– Бах, держу пари? Жильберта, потрясенная, медленно положила вилку на тарелку.

– Нет. Вы всегда утверждали, что Бах старый зануда.

– Я? Я говорил так?.. Значит, я очень с тех пор переменился… Я обожаю Баха. Глубоко его почитаю.

– Вы его почитаете?

В голосе ее слышалось такое сомнение, что мне стало стыдно и за де Баера, и за себя. Я быстро вытер рот салфеткой и позвал Франка.

– Принесите мою скрипку, Франк, прошу вас.

– Мсье не. будет есть десерт?

– Позднее!… Принесите мою скрипку… Я жду, Франк! Тон не допускал возражений. Франк повиновался.

Жильберта смотрела теперь на меня. С беспокойством? С удивлением? Или с интересом? Я не стал терять время на то, чтобы найти ответ на этот вопрос. Я торопился продемонстрировать ей, на что я способен. Доказать, что я человек, на которого она не имеет права смотреть свысока. Де Баер, я это чувствовал, поступил бы именно так. Франк, нахмурив брови, с осуждающим видом протянул мне скрипку. Я быстро настроил ее, потом поднялся с хорошо разыгранным равнодушием.

– Чакона.

Я начал играть и сразу же понял, что я в ударе. Столовая не приглушала звук и в то же время не усиливала его чрезмерно. Скрипка обладала удивительно нежным голосом. Я прикрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться и как можно точнее, без ненужных эффектов показать всю утонченность и благородство этой жизнерадостной и в то же время серьезной музыки. Я полностью владел собой, как это порой бывает, когда понимаешь, что уже лучше тебе не сыграть, я старался не раскачиваться, не строить гримас, которые у людей наивных создают иллюзию, что перед ними виртуоз. Я играл строго и аскетично, обнаружив у этого незнакомого мне инструмента какое-то торжествующее звучание, которому давал иногда прорваться, словно лучу света, вспыхивающему вдруг на хрустале бокала. Боже мой, эта скрипка вознаграждала меня за все! Она возвращала мне мою чистоту. Мне отпускались все мои прегрешения. Я никому больше не желал зла…

Я открыл глаза в то мгновение, когда в воздухе замер последний звук. Жильберта сидела, сложив руки и наклонив голову, она казалась действительно выточенной из камня. Слева от меня, я чувствовал, застыл Франк. Бесконечно далеко, в той стороне, где была гостиная, скрипнул паркет. Мартен!… Мартен спустился послушать меня… Жильберта вздохнула, как человек, пробудившийся от глубокого сна. Я следил за ней с напряженным вниманием дуэлянта. Сейчас я должен был узнать. Я должен был уловить в ее зрачках отсвет правды… Она в растерянности посмотрела на Франка, потом перевела уже более твердый взгляд на меня. Грустная улыбка окончательно согнала с ее лица выражение тревоги, которое я заметил.

– Нет, – проговорила она. – Вы не так уж и изменились.

Она поднялась, снова улыбнулась мне, улыбнулась подчеркнуто вежливо, и вышла.

– Но… Что это с ней? – спросил я. – Почему она ушла? Франк взял у меня из рук скрипку и унес в гостиную. Я ждал похвал, выражения симпатии, порыва, чего-то такого, что сразу разрушило бы эту мучительную скованность, разбило бы этот железный ошейник неловкости и страха, который душил меня. Ничего подобного. Я был жестоко обманут. Я по природе человек общительный. Мне необходимо немного человеческого тепла. Когда я играю, я невольно стараюсь подметить вокруг себя на лицах выражение умиротворенности и восхищения. Она же от моей музыки словно окаменела. Эта женщина не способна была чувствовать, любить всем сердцем. Она была жертвой? Полноте! Настоящей жертвой был де Баер. То есть я. Есть оскорбления, которые невозможно простить.

– Франк! Он долго не возвращался, этот тип.

– Франк!… В чем же дело? Что это значит? Он был явно смущен, старался говорить уклончиво.

– Вы поторопились, – прошептал он. – Слишком поторопились. Не знаю, согласится ли она теперь вам аккомпанировать. Она очень заурядная музыкантша. Вы таким образом унизили ее!

– Я… Я… Вы смеетесь надо мной!

На этот раз я не сдержался. Я отшвырнул ногой стул. Он с грохотом упал. Я прошел через столовую и взбежал по лестнице. Ни одной минуты не останусь я больше здесь. Деньги… Деньги… Не такое уж они имели для меня значение, эти деньги. Я предпочитал быть бедным малым, к которому время от времени обращаются с ласковым словом, а не лакеем, которого наняли на время. Лили не была светской дамой, но у нее по крайней мере было врожденное уважение к таланту. Я стащил с верхней полки платяного шкафа чемодан. Оттуда посыпался на пол целый дождь счетов: счета из ресторанов, гостиниц. Счета из Рио-де-Жанейро, Мехико, Флоренции, Лозанны… Все причуды несчастного де Баера! Скорее, все их раздоры! Каждый счет, должно быть, свидетельствовал об очередной ссоре, об очередной вспышке гнева, которую ему пришлось сдержать, об обманутом желании счастья. Как я жалел нас обоих, запихивая кое-как белье в чемодан. Я так был поглощен своей обидой, что не услышал, как отворилась дверь.

– Немного спокойствия, – сказал Франк.

Это был тот Франк, которого я видел в Париже, холодный, властный, подавлявший меня своим нечеловеческим взглядом.

– Присядьте, – приказал он.

Я сел. Он вывалил содержимое чемодана на кровать и аккуратно поставил его на прежнее место в шкафу. Потом остановился прямо передо мной.

– Мой милый Кристен, – сказал он, – выслушайте меня внимательно. Вы, понятно, свободны. Я не стану удерживать вас силой. Но не забывайте о взятых вами обязательствах. Вы поехали со мной по доброй воле, зная, о чем идет речь. Ведь вы не ожидали, что Жильберта бросится вам на шею? Так в чем же дело?.. Конфликт между де Баером и его женой вас не касается. Запомните это раз и навсегда. Он зажег сигару и вдруг заговорил более мягким тоном:

– Разве я обманул вас? Как видите, вся эта история, показавшаяся вам невероятной, вы сами мне об этом не раз говорили, сущая правда. Поведение Жильберты служит тому доказательством, как мне кажется. Есть, однако, нечто, что я не учел, вы слишком хороший актер… Нет, это не упрек вам. Я просто хочу, чтобы вы поняли, что вам надо быть осторожнее с Жильбертой… Сейчас, я готов поклясться, у нее зародились сомнения.

– Сомнения?

– Ну да. Она, вероятно, задается вопросом, действительно ли вы больны амнезией, не хитрая ли это уловка с вашей стороны, чтобы причинить ей новые страдания… Вся эта история со скрипкой, признаюсь, этого я не учел… Де Баер был бы в восторге, если бы смог ее подобным образом мистифицировать!

– Вы перебарщиваете!

– А вы, позвольте вам сказать, совершенно не разбираетесь в женщинах.

В этом отношении он, пожалуй, был не так уж не прав. Я замолчал. У меня не было никакого желания спорить.

– Вы думаете только о себе, – продолжал он. – Подумайте и о ней. Поставьте себя на ее место. А также немного и на мое. Если она заподозрит, что вы разыгрываете перед ней комедию, то решит, что я ваш сообщник, и вполне способна предложить вам сделать выбор – один из нас, или я, или она, должен покинуть дом. И тогда все пропало…

– Так что же вы мне предлагаете?

– Я думаю, теперь главное – не торопить события. Я хотел как можно скорее сделать из вас де Баера. Но это, видимо, неправильно. Не будем спешить.

– То есть?

– Ну, положим, недели три, месяц… Вы постепенно преобразитесь… Она убедится, что вы действительно забыли прошлое. И это главное. Мне совсем не нравился его вкрадчивый тон.

– Вы не сказали мне в Париже, что у Жильберты есть брат. Теперь вы хотите, чтобы я продлил здесь свое пребывание. Завтра у вас появятся новые требования. Никогда не знаешь, чего от вас ждать.

– Я действую в ваших же интересах, – возразил он. – Гуляйте. Читайте. Играйте сколько угодно на скрипке. Для большей правдоподобности вы должны много играть. Это лучший способ заставить Жильберту поверить, что вы еще не совсем в нормальном состоянии. Де Баер был человек непостоянный, неусидчивый, он не был способен упорно трудиться. Но играйте этюды, вещи, которые не очень приятны для слуха, вы понимаете, что я хочу сказать?

– Вы могли бы достать мне такие ноты?

– Это нетрудно.

Мне пришла в голову новая мысль. Раз уж я вынужден был находиться в таком заточении, почему бы мне не попытаться серьезно поработать. За месяц я, естественно, не верну себе прежнее дуате. Но, возможно, я снова привыкну регулярно заниматься. Бросив пить, я хоть частично восстановлю свою былую виртуозность. Я не совсем еще конченый человек. К черту Жильберту! Я вспомнил о чудесной скрипке, и от обиды не осталось и следа.

– Дайте мне листок бумаги.

Франк указал на секретер; там лежал блокнот, и я быстро написал несколько названий. Мне уже не терпелось столкнуться с настоящими трудностями, определить, много ли я позабыл. Может быть, я не так опустился, как думал. Я протянул листок Франку.

– Это мне нужно немедленно.

– К чему такая спешка, – сказал Франк. – Все-таки это не рецепт на лекарство!

Слово это поразило меня. В сущности, это было лекарство. Лекарство, благодаря которому я должен был выздороветь. Успех! Успех! Ничто в жизни не имело для меня такого значения. Я медленно умирал, потому что так и не сумел добиться успеха; теперь успех был у меня в руках, а я об этом и не догадывался…

– Странный вы человек, – заметил Франк. – Де Баер был чем-то на вас похож. Он мгновенно переходил из одной крайности в другую.

– Ладно. Вы мне об этом расскажете как-нибудь в другой раз. А теперь идите!

Я вытолкнул его из комнаты. Он обернулся и напомнил мне, что. ужин в восемь часов и что к ужину надо будет переодеться. Мой смокинг висит в шкафу.

– Идите же!

Я без сил опустился в кресло. Я вдруг почувствовал бесконечную усталость. Испугался самого себя. Я сам себя припер к стенке. Что станет со мной, если я обнаружу, что больше ни на что не гожусь? Ничего не поделаешь, тем хуже для меня! Мне надоело пережевывать без конца эти грустные мысли. Я взял со стола пенковый мундштук. Он был почти новым и хранил еще запах дорогого турецкого табака. В шкатулке лежали турецкие сигареты. Я закурил и понемногу успокоился. В доме стояла глубокая тишина, как в колодце. А не расхаживал ли бесшумно по комнатам в это время Мартен? Не заглянул ли он к сестре, чтобы поговорить с ней о незваном госте? Не шепнул ли он ей на ухо, что это, вероятнее всего, самозванец? Я лениво перебирал в уме эти вопросы, но они уже не тревожили меня. Я теперь строил планы на будущее… Планы еще весьма туманные, но от них у меня становилось теплее на сердце… Нужно ли мне взять другое имя?.. Снять зал?.. Найти импресарио? А что скажет Жильберта, если я стану знаменитым, если моя фотография появится в иллюстрированных журналах?.. Поймет ли она тогда, что ее обманули? Но к. тому времени сна, должно быть, получит наследство. Вероятнее всего, промолчит… И снова у меня возникло неуловимое, смутное ощущение, что здесь существует какая-то неясность, что от меня скрывают какую-то тайну. Что было у Поля де Баера в прошлом такого, чего мне не следовало знать? Уж не был ли Поль де Баер вором? А почему бы и нет? Было очень удобно навязать мне роль человека, потерявшего память! Франк избегал всяких доверительных разговоров, которые могли бы вызвать неловкость… Ну и пусть! Де Баер мог быть вором, преступником, кем угодно! Меня это не трогало! Пусть они держат при себе свои секреты, лишь бы оставили мне эту несравненную скрипку. У меня смежились веки, и я очнулся после нескольких часов глубокого сна. На вилле по-прежнему было тихо. Казалось, в доме нет ни души. Я принялся изучать спальню и ванную комнату. Де Баер, видимо, увлекался архитектурой, потому что на секретере у него лежала целая стопка специальных трудов, в частности о соборах. Я надеялся найти его фотографии, какие-то личные бумаги, но ящики были пусты! У меня возникло подозрение, что Франк внимательно все здесь просмотрел. Он не оставил ничего такого, что могло бы мне помочь лучше узнать жизнь, вкусы и взгляды его хозяина. Это было весьма любопытно! Костюмы его не слишком много добавили к тому, что я уже знал. Де Баер любил комфорт, дорогие, но не броские ткани. В общем, де Баер оставался тенью, которой я уступил на время свою плоть и кровь.

Я принял душ, оделся с особой тщательностью, чего не случалось со мной уже многие годы. Смокинг очень шел мне, он казался совсем новым. Я долго рассматривал себя в зеркале, как это делаешь, не боясь показаться смешным, когда ты один в комнате. Я остался доволен собой и без труда представил себе, что выступаю перед переполненным залом. Затем я надел на руку золотые часы, лежавшие на тумбочке возле кровати. Было около шести вечера. Я спустился в гостиную, никого не встретив по пути. Ставни из-за жары были полуприкрыты, в аромате роз, пышно распустившихся в хрустальной вазе, было что-то почти погребальное. Рояль чарующе сверкал в полумраке. Я открыл его и с уже позабытым волнением прислушался к раздавшемуся при этом еле уловимому звуку. Потом любовно взял в руки скрипку. Не помню, назвал ли уже я имя скрипичного мастера? Лоран Гваданьини. На смычке тоже стояло очень известное имя. Я поискал среди нот что-нибудь не слишком легкое и напал на «Крейцерову сонату». Я уже многие годы не исполнял ее. Я надел сурдинку на станок. Незачем было беспокоить Мартена наверху в его спальне, где он, возможно, еще отдыхал. Я начал первую вариацию и исполнил ее без блеска. Отсутствие аккомпанемента мешало мне. Я несколько раз сфальшивил на верхних нотах. И все-таки результат был не таким уж безнадежным. К тому же голос скрипки, хоть она и не пела в полную силу, звучал удивительно чисто и гармонично, что придавало даже моей неуверенной игре неповторимую прелесть. Я снял сурдинку. Я не имел права заставлять гнусавить такой прекрасный инструмент. По памяти я легко исполнил «Рондо каприччиозо» Сен-Санса, которое хорошо знал. Я был потрясен. Низкие ноты обладали удивительной, редкой полнотой, звук приходилось сдерживать, темперировать, чтобы не было излишней бравурности. Зато в испанской музыке сразу зазвучали самые страстные модуляции. Я перескакивал от одного фрагмента к другому, от Альбениса к Равелю, от Дебюсси к Форе, едва закончив один отрывок, начинал другой, дал себе полную волю. Я словно опьянел. Никогда не испытывал я большего чувственного восторга, чем в те минуты, когда ласково и яростно овладевал этой скрипкой. Она принадлежала мне. Я бы украл ее, если бы у меня решили ее отнять. Прижав скрипку к щеке, я исполнил анданте из концерта Мендельсона. Можно было умереть от нежности и пленительной торжественности. В мире не существовало ни де Баера, ни Кристена, существовала одна лишь освобожденная от оков скрипка, певшая в полумраке для самой себя. Я остановился, обессиленный, вытер пот со лба. Но вдруг я заметил какой-то отблеск на открытой крышке рояля и резко обернулся. Она бесшумно вошла в гостиную. И стояла, прислонившись к двери, в вечернем, очень строгом платье, прижав руку к горлу, словно хотела сдержать готовый вырваться крик.

– Простите меня, – пробормотал я. – Поверьте, если бы я знал…

Свет, пробивавшийся сквозь ставни, отразился в ее глазах двумя маленькими, блестящими, неподвижными пятнышками.

– Это я должна просить у вас прощения, – сказала она. – Я зашла за вами. Сейчас восемь часов. Франк уже звонил.

Я ничего не слышал, мне было стыдно, что меня застали врасплох. Я стоял перед ней без маски, без защиты. Я осторожно положил скрипку на кресло и выпрямился. Держитесь высокомерно, советовал мне Франк. Я сделал несколько шагов. Дверь в столовую отворилась.

– Прежде вы подавали мне руку, – проговорила Жильберта.

Я покраснел, но не подал вида и даже бровью не повел, когда она оперлась на мою руку. Однако на пороге я на мгновение задержался. В столовой, положив руку на спинку стула, стоял человек. Худой, среднего роста, в темных очках в черепаховой оправе.

– Мартен, – произнесла Жильберта.

Я по-дурацки поклонился. Я забыл, что Мартен был моим шурином. Но, по правде говоря, разве я не страдал амнезией? Мое поведение, наоборот, было вполне естественным. Мартен сделал два шага вперед и протянул мне Руку.

– Мне очень жаль, что вы в таком состоянии, – проговорил он. – Франк мне объяснил. Мы сели за стол.

– Поздравляю вас, – снова заговорил Мартен. – Я в этом мало что понимаю, но, мне кажется, вы сделали большие успехи.

– Спасибо, – отозвался я. – Знаете, почему я так много и упорно играю? Музыка – единственное, что связывает меня с прошлым. У меня всегда такое чувство, что пелена вот-вот разорвется.

Мартен кивнул головой. Лучи склонявшегося к горизонту солнца косо падали на него, и теперь я мог лучше его рассмотреть. Он казался гораздо старше своей сестры. Он уже начал седеть, но больше всего меня поразило его лицо, покрытое множеством морщин. Лоб, щеки прорезали глубокие складки, которые как бы соединялись густой сетью тонких, словно нанесенных бритвой, морщин. Его нельзя было назвать некрасивым. В его внешности и сейчас сохранялось что-то аристократическое, но какая-то загадочная болезнь медленно разрушила его лицо. Глаз его за стеклами очков не было видно.

– Вы занимались сами? – спросила Жильберта.

– Да! Но мне одолжили там скрипку, которая очень уступала этой.

– Думаете ли вы, – вступил в разговор Мартен, – что привыкнете здесь?

Он, не подавая вида, прощупывал почву. К счастью, Франк заранее предупредил меня.

– Не знаю еще, – ответил я. – Думаю, что этот дом понравится мне. Но больше всего меня смущает, что он мне совсем чужой… И даже немного враждебен…

Жильберта быстро подняла на меня глаза. Я старался вести себя как можно естественнее. Впрочем, я был очень голоден и не скрывал этого. Мартен же, наоборот, почти не притронулся к еде. Он ел лишь одни овощи и пил минеральную воду. Его длинные и сухие руки то и дело судорожно вздрагивали. Он страдал, в этом не было никаких сомнений, каким-то нервным заболеванием. Франк был к нему очень внимателен и старался не заставлять его ждать. Если хорошенько подумать, Мартен был мне глубоко антипатичен, вероятно, из-за того, что выглядел настороженным, болезненным, уже как бы отрешившимся от жизни. Жильберта говорила о том, какая стоит жара, о грозе, обрушившейся на Марсель… Между братом и сестрой было что-то общее, но я никак не мог уловить, что именно… Возможно, какая-то неподвижность, напряженность… У обоих был немного отсутствующий вид. Они смотрели на меня, когда я ел, так, словно мой аппетит их шокировал. Вскоре Мартен поднялся из-за стола.

– Я был рад снова встретиться с вами, – сказал он мне. – Прошу простить меня, что я так скоро покидаю вас, но меня тревожит мое здоровье, я должен быть очень осторожен… Нет, нет, сидите. Не беспокойтесь. Мартен вышел, волоча ногу.

– Что у него? – спросил я.

– Он всегда был таким, – ответила Жильберта. – Он всегда считал, что болен. Он все время лечится от воображаемых болезней.

– Я понимаю теперь, почему у вас такой грустный вид.

– Нет… Вы не можете этого понять. Лучше поговорим о вас. Я очень плохо встретила вас. Мне казалось, что я правильно сделаю, если оставлю вас одного. Человек в вашем положении предпочитает адаптироваться без свидетелей.

Слова эти были произнесены самым спокойным тоном. Невозможно было уловить какое-то скрытое волнение, намек, невысказанное желание…

– Вы, вероятно, будете пить кофе в гостиной?

– А разве я пил кофе?

– Да. Одну чашку очень сладкого кофе.

Франк вновь бесшумно появился в столовой. Я перехватил его взгляд. Он наблюдал не за мной, а за Жильбертой…

На следующий день, спустившись к завтраку, я встретил в столовой Мартена. На этот раз он был без очков, и я увидел его глаза, покрасневшие от бессонницы. Конечно, передо мной был человек больной, мучимый тревогой, который вовсе не намеревался прятать глаза. Он притянул мне вялую руку.

– Жильберта просила сказать, что не спустится к завтраку… Ничего серьезного. Небольшая мигрень. Это у нас с ней семейная болезнь.

– Весьма сожалею, – ответил я. – Мне, право, неловко, но я очень голоден.

Я ответил любезно, сердечно. Мартен сделался еще угрюмее и больше за все время не сказал мне ни слова. Он старательно грыз свои сухарики. Ничто не раздражает меня больше, чем хруст сухарей, скрежет зубов и вид человека, который ест, стараясь показать, что мысли его в это время где-то далеко. Мартен вел себя так, словно я не сидел напротив него. Франк принес мне большой кофейник и целую тарелку тартинок с маслом. Я проглотил лишь чашку кофе. Я снова взбесился. Все мне было противно. Я сам себя не узнавал. А ведь мне в жизни не раз приходилось сталкиваться с грубостью! Внезапно мне пришла в голову мысль, что история, придуманная Франком, вероятно, не ввела в заблуждение Мартена. Видимо, он обо всем догадался, но пытался, хотя это ему и не доставляло удовольствия, подыгрывать нам, что, в сущности, его вполне устраивало. Если бы сестра его получила наследство, ему, несомненно, перепали бы какие-то крохи. Я сознавал всю нелепость своего положения. Обратиться с вопросами я мог только к Франку, а проверить его ответы было невозможно. А поскольку, с другой стороны, я знал за собой способность до бесконечности толковать каждое слово, каждый жест, каждый взгляд, я обречен был переходить от одного предположения к другому, не в силах что-либо выяснить. Что знал Мартен? Что знала Жильберта? Чего хотел Франк? Были ли они все трое сообщниками? Или сообщниками были Франк и Жильберта? Или же Франк и Мартен? Или вообще здесь не было сообщников?.. У меня голова шла кругом.

Мартен запахнул свой халат цвета спелой сливы, отвесил мне легкий поклон и, хромая, последовал за Франком, который открывал перед ним двери, в свою комнату. Я в рассеянности вертел в руках нож. Действительно ли мне хотелось браться за скрипку? Теперь, когда я сам отрезал себе путь к отступлению, у меня не хватало мужества. Когда Франк спустился, я подозвал его…

– Он всегда такой?

– Очень часто. Должно быть, опять повздорил с сестрой. Они вечно ссорятся.

– А не мог ли он что-нибудь заподозрить? Франк, казалось, искренне удивился.

– Заподозрить?

– Вы же не его наперсник. Вы не можете знать, что он думает. Франк помолчал немного, прежде чем ответить.

– Нет, – сказал он. – Нет. Не забывайте, что это я вас сюда привез. Следовательно, он убежден, что я принял все меры предосторожности, что я навел о вас все нужные справки. На меня можно положиться. Этого достаточно… Следите за своими ногами.

– Что такое?

– Не сидите скрестив ноги… Помните, я уже говорил вам об этом.

– Ах, вот что! Вы мне надоели со своими указаниями. Раздраженный, я перешел в гостиную и снял пиджак. Я решил сперва разработать пальцы, сыграв, все убыстряя темп, несколько гамм. Потом принялся за этюд для обертона. Моя игра оставляла желать лучшего. Я долго занимался, позволяя себе лишь изредка делать небольшие перерывы, чтобы выкурить сигарету. И все-таки, если говорить честно, я справился. Я, конечно, не был уже прежним скрипачом, но я не растерял свою технику. Если упорно трудиться, кто знает?.. Незадолго до обеда я перестал играть и вышел прогуляться в парк. Он был окружен очень высокой стеной. Невозможно было рассмотреть соседние виллы. Как скучала, вероятно, Жильберта изо дня в день в этой роскошной тюрьме! Я не мог представить себе, чтоб она шила или вышивала. Читала ли она? Но не читают же с утра до вечера. Я спрошу у нее об этом. А пока что я пытался ответить на другой, более трудный вопрос: какое, собственно, чувство внушала она мне? Она возбуждала у меня любопытство. Согласен. Я находил ее привлекательной, пусть так. Но смог бы я, к примеру, ее полюбить? По правде говоря, нет. Она была слишком загадочной, слишком «светской дамой». Я же предпочитал женщин простых, чувственных и легкомысленных. Но зато я понимал, что вполне способен разыграть перед ней комедию любви, чтобы заставить ее открыть мне все, что она от меня скрывает. Это будет даже интересно. Франк будет злиться. Тем хуже для него. Слишком уж я ему нужен; он не посмеет довести меня до крайности. Размышляя таким образом, я шел по аллее, которая вела к вилле. Одна только Жильберта могла рассказать мне, кем был де Баер. От нее я узнаю, хотел ли Франк обмануть меня или нет. Я не позволю, чтобы меня без моего ведома заставляли играть недостойную роль. Я услышал звон колокола и ускорил шаги. Жильберта как раз направлялась в столовую, когда я вошел в вестибюль. Она остановилась.

– Хорошо отдохнули? – спросила она.

– Да, благодарю. Но мне сказали, что вы не совсем здоровы?

– Не беспокойтесь. Впрочем, я полагаю, вас это не очень обеспокоило.

– А если бы я сказал, что обеспокоило?

– Я бы вам не поверила.

Она вошла в столовую. Возле ее прибора лежало письмо. Она взяла его, протянула мне, потом передумала.

– Это из клиники, – сказала она. – Вашему дяде, вероятно, стало хуже. Она распечатала конверт и быстро прочитала:

– Мадам.

Состояние здоровья мсье де Баера ухудшилось. Он не может принимать пищу, и силы его быстро угасают. Однако он все еще находится в полном сознании и был бы счастлив увидеть мсье Поля де Баера. Я снова повторила ему, что мсье Поль де Баер находится в отъезде, что очень огорчило нашего больного. Если у вас есть возможность предупредить мсье Поля де Баера, я полагаю, мадам, не следует терять время, хотя наш больной и отличается редкой выносливостью…

Я опустился на стул, буквально сраженный обрушившимся на меня ударом. Жильберта протянула мне письмо. Я сделал вид, что читаю его. Слова танцевали у меня перед глазами. Где же был Франк? Почему он не предостерег меня?

– Я уже получила несколько писем от матери-настоятельницы, – сказала Жильберта. – Сделала, что смогла… На вашем месте я бы не торопилась с ответом. Вы сейчас не в состоянии совершить подобное путешествие.

Франк принес закуску, что избавило меня от всяких комментариев. Я подвинул письмо к Жильберте и ограничился замечанием:

– Ему лучше не знать, что я стал другим.

Минуты, последовавшие за этим разговором, оставили во мне самые отвратительные воспоминания. Если дядюшка умрет в ближайшее время, я буду вынужден поехать в Кольмар… Все пойдет прахом!… В конце концов я самым постыдным образом спросил у Жильберты:

– Какие у нас с ним были отношения?

– Ни плохие, ни хорошие, – ответила она.

– А как бы я поступил, не заболей я потерей памяти?.. Главное, не щадите меня, я хочу знать правду.

Она подняла на меня свои светлые глаза, подождала, пока Франк отойдет к сервировочному столику, и прошептала слегка дрожащим голосом:

– Вы бы не двинулись с места. Чужие страдания вас не трогали.

– Я был жестокосердным?

– Нет, вы были бессердечным.

Франк вернулся к столу с блюдом овощей, зеленой фасоли. Вся эта сцена запечатлелась в моей памяти, потому что она вдруг, в одно мгновение, приобрела какую-то странную остроту. Жильберта была очень взволнованна, я это ясно видел, но не понимал, что означает ее взгляд. Этот взгляд должен был подсказать мне что-то, но что именно, мне не удавалось понять. В нем таился какой-то двойной смысл… Я готов был уже протянуть свою руку к ее руке. Но тут Франк поднес ко мне блюдо, и я быстро положил фасоль себе на тарелку. Он удалился, бесшумно ступая, что уже начинало выводить меня из себя.

– Жильберта… Вы имели в виду только моего дядю, когда говорили о чужих страданиях… Или же думали… и о себе?

– Оставим этот разговор, – устало ответила Жильберта. – Я знаю, о чем говорю.

– Значит, я был бессердечным. Естественно, я был также и корыстолюбивым?

– Возможно…

– Я был… Договаривайте же, я был настоящее чудовище?..

– Я очень долго отказывалась в это поверить… А потом… вдруг… я поняла…

Ее глаза заблестели еще больше… Это была ее манера плакать без слез. Она словно всматривалась во что-то невидимое за моей спиной… В картины прошлого…

– Жильберта!

Мой голос словно пробудил ее ото сна. Она посмотрела на меня так, будто я откуда-то внезапно возник, и на губах у нее промелькнула уже хорошо знакомая мне грустная улыбка.

– Я это говорила для самой себя, – произнесла она и, тут же спохватившись, поправилась: – Вы, вы совсем другой… Вы изменились… Поверьте мне… Не вникайте во все это!

Франк кашлянул и быстро убрал тарелки. Жильберта встала. Я тотчас же последовал ее примеру. Понятно, я не собирался дать ей уйти после этих загадочных слов.

– Я не стану есть десерт, – сказала она.

– Хорошо, мадам.

– Я тоже.

Франк нахмурился. По всей вероятности, он хотел призвать меня к порядку, но я не намерен был повиноваться ему. Властным тоном, с тем. высокомерием, которое он советовал выставлять напоказ, я приказал:

– Кофе в гостиную, и не мешкая.

– Слушаюсь, мсье. Я решительно взял Жильберту за локоть и подвел ее к роялю.

– Я хотел бы, – произнес я, – сказать вам, что весьма сожалею. Я не враг вам, Жильберта. Вы потом мне расскажете, что вам пришлось вынести из-за меня… Обещаете? Теперь же доставьте мне удовольствие… Согласитесь сыграть со мной что-нибудь по своему выбору… В знак примирения. Она живо высвободила свою руку.

– В знак перемирия, если предпочитаете, – добавил я. Мы стояли друг против друга возле рояля. Она все еще не соглашалась, и, несмотря на ее румяна, было видно, что она бледна. А я в эту минуту думал: «Никуда ты не денешься, моя милая. Тебе уже хочется уступить. Ты такая же, как и все, ты уже готова выложить мне всю свою жизнь». Франк с подносом в руках прошел через столовую. Она наконец решилась, села на табурет и взяла насколько аккордов, небрежно, словно желая доказать Франку, что играет по собственной воле и ради собственного удовольствия. Потом указала мне на концерт Мендельсона.

– Вы так любили его! – прошептала она.

– Тут дело не в моих вкусах, а в ваших, – возразил я.

– Тогда уж скорее концерт Брамса.

Я ждал, что буду разочарован. Так и случилось. У Жильберты была неплохая техника. Она не делала серьезных ошибок. Но игра ее была лишена виртуозности, гибкости, чувства внутреннего ритма, не имеющего ничего общего с метричностью. Она сдерживала меня. Подстраиваясь к ней, я испортил эту вещь, всю сотканную из порывов, восторгов, чуть ли не импровизаций. Музыка не жила в ее душе, не горела в ней жарким пламенем. Она любила ее, но любила головой, а не всем своим существом, и я почувствовал себя жестоко обманутым. Я властно исполнил короткое соло и остановился.