Текст книги "Из кожи вон. Правдивая история о том, что делает нас людьми"

В конце концов, за неделю до экзаменов, случилось то, чего я так боялся. Однажды во время строительных работ мать схватилась за живот и рухнула без чувств. Врачу много времени не потребовалось, чтобы поставить диагноз – острый аппендицит.

Пока я добирался до больницы, операция началась и уже закончилась. Влетев в палату на втором этаже, я нашел ее, полусидящей на кровати. Мать посмотрела на меня с улыбкой и спросила: «Ну что, фундамент уже готов?» Она боялась, что я начну кричать на нее.

Скорее всего, я так и сделал бы, но вдруг услышал, как в коридоре кто-то шаркает, стучит костылем и тяжело дышит. Это был отец. Похоже, узнав, что случилось с матерью, он вышел из дома, доковылял с костылем до шоссе, поймал машину и доехал до больницы. Дорога заняла у него три или четыре часа.

Отец медленно, опираясь на костыль и подволакивая ногу, вошел в палату, осторожно присел на краешек соседней койки и с облегчением выдохнул. Тяжело дыша, он впился глазами в мать и спросил:

– Ну ты как? Все нормально?

Она кивнула.

Его губы задергались и скривились, когда он, заставляя работать мышцы лица, пытался отдышаться. Повторил:

– У тебя точно все в порядке? – опять спросил он.

Его глаза покраснели. Он скривил рот, словно ребенок, который вот-вот заплачет.

– Действительно все в порядке? – повторил он.

Я смотрел на них и не мог выдавить ни слова.

Дом строили примерно полгода. Когда стройка подошла к концу, я уже уехал учиться. Наших накоплений, конечно, оказалось недостаточно – мать даже не смогла заплатить плотнику, который делал ворота. Ей пришлось просить денег у родственников, но сколько именно – она не признавалась. Теперь еженедельная выручка, которую давала бензозаправка, уходила на раздачу долгов.

Когда пришло время вселяться в новый дом, мать, решив не нарушать местной традиции, затеяла новоселье для родственников, хотя на него пришлось истратить не менее десяти тысяч юаней.

Тем вечером она все время улыбалась. Когда гости разошлись, мать потребовала, чтобы мы с сестрой собрали недоеденные закуски. Это означало, что всю ближайшую неделю мы будем питаться только этими объедками.

Первой не выдержала сестра:

– Зачем так необдуманно разбрасываться деньгами?

Мать, не говоря ни слова, продолжала убирать со стола грязную посуду. Поскольку сестра уже нарушила молчание, я тоже решился и раздраженно заметил:

– Не представляю, как я оплачу учебу за будущий год.

– Почему тебе не плевать, что подумают люди?! Ты лучше скажи, где мы возьмем деньги на лекарства? Где возьмем деньги за университет? – с горечью воскликнула сестра и заплакала.

Мать долго молчала. Единственное, что нарушало тишину, был плач моей сестры.

– Вы знаете, ради чего я живу? – неожиданно громко спросила она. – Я живу ради этого. Чтобы хоть раз вздохнуть с облегчением. Чтобы высоко поднять голову. И ничто другое не имеет значения.

С тех пор как у отца случился удар, мать впервые так на нас рассердилась.

Я устроился на полставки в редакцию газеты, а во время летних и зимних каникул подрабатывал учителем на подготовительных курсах в школе, поэтому жить в новом доме приходилось лишь время от времени, как в гостинице.

Сначала отец был очень доволен этим домом. Опираясь на костыль, он с трудом добирался до ворот, усаживался там и заговаривал с прохожими: «Вы только гляньте, какую махину отгрохала моя женушка!»

Не знаю, кто ему что нашептал, но не прошло и недели, как он заговорил совсем по-другому: «Моя старуха пожалела денег мне на лечение, но построила дом сыну, чтобы утереть нос соседям! На меня ей плевать! А я ведь даже ходить не могу!»

Каждый раз, когда мать входила в дом или выходила из дома, он осыпал ее злобными упреками. Она делала вид, что ничего не замечает, но слухи в маленьком городке расходятся быстро, особенно если их распускает несчастный калека.

Однажды вечером мне в общежитие позвонила тетя и велела немедленно возвращаться домой. По ее словам, мать сказала ей в тот день нечто очень странное: «Передай Чернышу, что я выплатила почти все долги, только плотнику осталось отдать три тысячи. Это нужно сделать обязательно, ведь он так нам помог. Отец должен пить таблетки от сердца каждый день в семь часов вечера. Надо следить за тем, чтобы их запаса хватало не меньше чем на месяц. Отец непременно должен их пить, что бы ни случилось. Я скопила немного деньжат дочери на приданое, да и мои украшения можно продать; остальное, думаю, она и сама сможет собрать, если будет усердно трудиться».

Я бросился домой. Мама сидела за столом. Перед ней стояла пиала с ее любимым супом из постной свинины и имбиря. Она всегда готовила его, если ей нездоровилось. То ли он правда обладал целебными свойствами, то ли мать так сильно в это верила, но на следующий день она и впрямь обычно выздоравливала.

Мать услышала, что я вошел, но ничего не сказала.

– Что ты делаешь? – первым заговорил я.

– Вот суп приготовила, – ответила мать.

Я заглянул в пиалу и увидел, что суп выглядит намного гуще, чем обычно. Я догадался почему. Подошел к столу и забрал у нее миску.

Мы понимали друг друга без слов.

Я пошел выливать суп, а она, громко зарыдав, закричала:

– Думаешь, я сдалась? Думаешь, легко было решиться на такое? Я не могу отступать! Это так унизительно!

Тот вечер внезапно обнажил то, что таилось в наших душах. Мы оба думали, чтобы покончить со всем разом в тяжелые для нашей семьи времена. Эта мысль витала над нами, словно злой дух. Но никто из нас не решался об этом заговорить.

Я думал, что она не вынесет, если я признаюсь первым, а она думала так про меня.

И вот призрак обрел плоть.

Мать молча повела меня на второй этаж. Отец, безмятежно посапывая, дремал после обеда. Она открыла ящик стола и достала коробку. В коробке лежал бумажный конверт, завернутый в шелковый платок.

Это был крысиный яд.

Пока отец безмятежно похрапывал, мать спокойно объяснила:

– Я купила его после того, как отец заболел. Мне столько раз казалось, что я больше не выдержу… каждый раз хотела добавить его в суп, но духу не хватало, и снова его прятала.

– Нет, так не пойдет. Не надо. Я не верю, что мы не справимся.

В тот вечер я убеждал ее, что она не может покончить с собой, не получив моего разрешения, поскольку я глава семьи. Она пообещала, что не будет этого делать. Мама сидела рядом со мной и плакала как ребенок.

Я забрал у нее яд и почувствовал, что и правда стал главным.

Впрочем, мне явно не хватало выдержки. Спустя неделю, когда отец в очередной раз вышел из себя, я вынул яд и заорал: «Может, нам всем лучше сдохнуть?!» Домашние обомлели. Мать сердито вырвала у меня пакетик и спрятала его в карман.

Ей удалось превратить мрачный секрет в эффективное средство против семейных раздоров. Если мы начинали ссориться, она ни слова не говоря поднималась на второй этаж, и мы сразу затихали, прислушиваясь. В такие минуты мы могли думать лишь о том, правда ли хотим смерти. Гнев и раздражение таяли. Разве можно злиться, когда думаешь о таком?

Можно сказать, крысиный яд, ни разу не послуживший своей прямой цели, практически исцелил нашу семью, сумев притушить все недовольства и обиды, которые болезнь и бедность навлекали на нас.

После первого курса, когда я приехал домой на летние каникулы, мать снова позвала меня в свою комнату и достала стопку купюр.

– Давай надстроим еще два этажа?

Я не знал: плакать мне или смеяться. Целых три года мы из кожи вон лезли, чтобы выплатить долги. Порой я с трудом находил деньги для оплаты своего обучения. А мать опять за свое!

Она нервно вертела в руках пачку денег. Лицо ее раскраснелось. Она была похожа на генерала, отдающего приказ залечь в окопы перед последней битвой.

– Ни у кого здесь нет четырехэтажного дома. Если мы надстроим два этажа, то сможем наконец высоко держать голову, – проговорила она.

Тогда я понял, что гордости и упрямства в матери намного больше, чем я предполагал. Ей было мало просто высоко держать голову – она хотела возвышаться над соседями.

Еще я знал, что не смогу ей возразить.

Все оказалось так, как она и планировала: мы достроили два этажа, и в деревне начался переполох – соседи только и судачили о нашем четырехэтажном доме. Когда треск последней петарды ознаменовал окончание стройки, мать взяла отца под руку, и они чинно отправились на рынок.

Прогуливаясь по рынку, она с важным видом заявляла знакомым: «Подождите, вот через пару лет мы с сыном снесем старый дом и сделаем уютный дворик. Обнесем его стеной. Когда все будет готово, обязательно приходите посмотреть».

Отец, с трудом ворочая непослушным языком, поддакивал: «Да-да, вот увидите».

Только через год после этой прогулки неожиданно умер отец.

А через два года после этой прогулки мать увидела на доске объявлений в сельской администрации план сноса, на котором карандашная линия вонзалась прямиком в середину нашего дома.

На обратном пути из администрации мать вдруг обратилась ко мне:

– Давай дом достроим?

– Конечно, – ответил я.

– Ты, наверное, думаешь, это глупо? Ты думаешь, я такая упрямая. Ведь его же скоро снесут. И снова придется пахать от зари до зари, и снова потратить кучу денег… Сама не знаю, зачем мне это надо, – принялась оправдываться она.

Вдруг мать зарыдала в голос:

– Я одно знаю, что, если бы мы его не построили, я была бы несчастна всю свою жизнь. Не имеет значения, где я в конце концов буду жить, мне все равно, где я окажусь.

Мы вернулись домой, поужинали, посмотрели телевизор. Мама рано легла спать. Похоже, мрачные мысли совсем ее измотали. А я никак не мог заснуть. Наконец я встал с кровати и включил в доме свет. Впервые за все эти годы я по-настоящему увидел, что меня окружает. Я разглядывал каждый уголок дома – это было как увидеть знакомое лицо и понять, что оно, оказывается, постарело, что со своими морщинами, пигментными пятнами и шрамами оно вдруг стало чужим.

Третий и четвертый этажи строили кое-как. Не было ни поручней, которые мать заботливо предусмотрела для отца, ни мебели. Оба верхних этажа пустовали, и только после кончины отца она поспешно перебралась наверх. Для меня обустроили комнату на четвертом этаже. Одно время мать вообще не заходила на второй этаж.

Там, в первой комнате, находилась родительская спальня. Моя комната была рядом, а комната сестры – чуть поодаль, через коридор. Второй этаж, включая лестницу и балкон, занимал небольшую площадь: меньше ста квадратных метров, – а оставшееся пространство было поделено на три маленькие комнаты. После того как отца парализовало, он передвигался с большим трудом и часто на чем свет стоит бранил мать за столь нескладно спроектированный дом. На что мать обычно отвечала: «Да я ведь и в школу почти не ходила. Ты что, думаешь, я архитектор?»

На стенах второго этажа остались отметины от отцовского костыля. Я открыл дверь комнаты и сразу почувствовал слабый запах, напоминавший об отце. Там по-прежнему стоял деревянный стол, когда-то хранивший в себе стопки денег и крысиный яд. Столешница была поцарапана все тем же отцовским костылем, которым он колотил по ней в приступах бешенства. Средний ящик оказался запертым. Я понятия не имел, что на этот раз мать прятала в нем.

Не включая свет, я сел на стул рядом с кроватью, где когда-то спал мой отец. Я вспомнил, как он лежал здесь после второго инсульта, когда его разбил паралич. И еще вдруг вспомнил, как ребенком любил прыгать у него на животе.

Из-за нахлынувших воспоминаний я решил прилечь на кровать и снова почувствовал, как меня обволакивает отцовский запах. В окно просачивался тусклый лунный свет, и я увидел, что у изголовья висит моя фотография, которую я сделал в фотобудке несколько лет назад. Я перевернулся на бок, чтобы рассмотреть ее. Мое лицо показалось мне непривычно бледным. Вглядевшись повнимательнее, я понял, что изображение просто поблекло – видимо, отец часто поглаживал фотографию пальцами.

Я лежал неподвижно, изо всех сил сдерживаясь, чтобы мать не услышала моих рыданий. Проглотив слезы, я быстро сбежал со второго этажа. Пора заканчивать эту ужасную экскурсию. Больше не потяну.

Утром мать, увидев, что на участок пришли геодезисты, нервно растолкала меня – совсем как раньше, когда она с тревогой звала меня на помощь, если отец падал.

Мы прилипли к окну, наблюдая за тем, как они расчехляют инструменты, нацеливают их неизвестно на что и быстро записывают цифры. И мама сказала: «Похоже, если мы хотим достроить дом, нам надо поторопиться».

Тогда же днем она отправилась навестить моего дядю. После смерти отца она часто обсуждала с ним семейные дела. Кроме того, у него было много знакомых среди строителей, и он мог бы помочь нам с ними сторговаться.

Я остался ждать ее дома. На душе было тоскливо. Не находя себе места, я выбрался на крышу четвертого этажа. Дом стоял на пригорке, и оттуда открывался вид на всю нашу деревню.

Раньше я как-то не обращал внимания, что вся наша деревня превратилась в строительную площадку. Рвы и канавы, выкопанные в красной почве, походили на сочащиеся язвы и кровавые раны. Новое шоссе змеилось на востоке, словно чудище, которое прокладывало себе дорогу, пожирая все на своем пути. Там, где оно проползало, дома были наполовину разрушены; деревянные леса и строительные сетки, прикрывавшие их, придавали им вид переломанных конечностей, обернутых в лохмотья. Я видел на плане сноса множество линий, устремленных на те дома, которым суждено вскоре исчезнуть – как и тому дому, где я жил. Они еще стоят, но через несколько лет земля под ними лопнет, с нее сдерут кожу, как с заключенного.

Я попытался представить все истории, которые таили в себе эти дома. Какие следы оставили люди, когда-то обитавшие в них? Какие чувства они испытывали? Ведь все печали и радости минувших лет превратятся в облачко пыли, которое взметнется над развалинами.

Вдруг мне пришло в голову, что я по отношению к самому себе поступаю ничем не лучше. Я относился к своему сердцу точно так же, как муниципальные чиновники относились к нашему городку: ради собственного развития, во имя строительства какой-то цели, во имя будущей респектабельной жизни я спешил переделать, снести, перестроить все, что мне дорого. А ведь обратной дороги нет, и мы уже никогда не станем прежними – ни я, ни наш городок.

Вечером к нам зашел дядя. Мать радостно бросилась ему навстречу, думая, что он нашел для нас строителей. Он не спеша взял чашку с чаем, отпил глоток и сказал:

– Если честно, я считаю, тебе не стоит достраивать этот дом.

– Почему? – только и поинтересовалась мать.

Дядя внезапно разозлился.

– Я тебя не понимаю. Раньше ты говорила, что строишь дом для Черныша, чтобы не было стыдно перед соседями. Ну хорошо. А теперь-то тебе это зачем?

Мы вместе с матерью хотели ему что-то объяснить, но он даже не стал нас слушать.

– В общем, я против. И хватит об этом.

Решив поменять тему, дядя посоветовал купить мне квартиру в Пекине.

– Нельзя думать только о себе. Подумай о сыне, – обратился он к матери.

Она побагровела, но сумела сдержаться. Дядя смутился и спросил:

– Может, объяснишь, почему ты решила его достроить?

Мать молчала.

– Вообще-то это я так решил, – вмешался в разговор я.

Я ничего больше не сказал дяде, хотя прекрасно понимал, почему мать мечтает об этом доме. Для нее главой семьи всегда оставался отец, даже после того как он стал калекой. И наш дом начал строить именно он.

Если совсем честно, я догадался об этом только во время разговора с дядей. Я вдруг понял, что мама строила дом вовсе не ради себя, не ради меня, не ради того, чтобы достойно выглядеть в глазах соседей. Она делала это ради отца – ради человека, создавшего нашу семью, чтобы он видел, какая она у нас дружная и крепкая.

Как еще она могла выразить свою любовь, о которой всегда молчала?

Дяде было невдомек, почему я решил поддержать мать, но он больше с нами не спорил. Конечно, он беспокоился о моем будущем. Желание построить дом, заранее обреченный на снос, было настоящим сумасбродством, но я на самом деле не смог бы растолковать ему, зачем это нужно.

Матери не терпелось приступить к делу, и дядя помог ей найти надежных строителей и выбрать благоприятную дату для начала стройки. Правда, к этому дню я уже должен был уехать в Пекин.

За день до моего отъезда мы с матерью сходили в банк, чтобы снять деньги. Когда их выдали, она села и бережно, одну за другой, пересчитала купюры – еще бы, ведь она всю жизнь старалась выбиться из нищеты. Закончив считать, мать прижала стопку банкнот к груди, как младенца, и, осторожно ступая, пошла домой.

Я думал, она будет счастлива, но мать всю дорогу молчала.

– Прости, сынок, – сказала она, когда мы подошли к воротам. – Похоже, нам не хватит денег на квартиру в Пекине.

Я только рассмеялся.

Она прошла несколько шагов и, набравшись смелости, задала вопрос:

– У меня есть одна просьба, но я боюсь, ты рассердишься. Самое ценное в старом доме – это каменная плита у входа. Ты не против, если я велю мастеру вырезать на ней папино имя?

– Не против, – спокойно ответил я.

На самом деле я еле сдерживал слезы. Значит, я все понял правильно, и это было так трогательно, что я чуть не заплакал.

– А может, лучше оставить плиту, на которой папа заказал вырезать ваши имена? – спросил я.

Ее морщинистое лицо порозовело и расцвело в застенчивой, какой-то подростковой улыбке. Я погладил ее по голове, как ребенка.

Любимая моя мама.

В том году мы с коллегами собрались в первый рабочий день, чтобы отметить прошедший Новый год[7]7
  Новый год в Китае чаще называют Праздником весны.


[Закрыть]. В столовой комнате было шумно; все рассказывали, как провели праздники. Кто-то два дня простоял в очереди за билетами, а приехав в родной дом, обнаружил, что семья стала чужой, и теперь жаловался на пропасть между собой и родителями. Мы выпили за покинутые, такие далекие и такие родные места.

Подняв чашку, я произнес про себя собственный тост, обращенный к моим коллегам: «Делайте все возможное, чтобы стать счастливыми, бедные мои бродяги, сиротливые души!»

А потом вспомнил о матери и о том, что дом скоро построят.

Даже если его снесут, даже если я никогда не куплю себе жилье в Пекине, у меня будет моя семья, в которую я всегда смогу вернуться.

Глава 3. Бренность

Я присел, чтобы поджечь лежащую на земле золотую бумагу, а два моих двоюродных брата помогли отцу через нее перешагнуть. Люди верят, что пламя горящей бумаги очищает душу, прогоняет неудачу и всякую скверну. Такая ритуальная церемония сопутствовала возвращению моего отца из больницы, где он выздоравливал после инсульта. Было довольно поздно – десять часов вечера.

Наш местный обычай требовал, чтобы больного обязательно навестили родственники – и самые близкие, и самые дальние. Все они и съезжались к нам в дом, принося с собой крайне полезные, по их разумению, угощения и закуски. И все они клятвенно и торжественно заверяли, что будут помогать отцу, чем только смогут. Мужчины вспоминали с ним славные времена – те былые дни, когда они дружно мчались вперед, обгоняя друг друга, как бурные реки. Некоторые из гостей вспоминали, как когда-то отец выручал их из разных передряг, и горячо благодарили за это. А женщины, едва переступив порог, начинали рыдать и обнимать его.

Отец держался несколько отстраненно. Он молча выслушивал родственников, которые плакали и утешали его. Похоже, ему приятнее было общество тех, кто, громко бахвалясь, рассказывал о прошлых подвигах. «Ну что ты рыдаешь? Я же вернулся, так? В чем проблема?» – раздраженно спросил он у одной из всхлипывающих.

Но все заметили, что он говорит с трудом – язык моего отца все еще был частично парализован после инсульта. Он пытался что-то сказать, но от волнения выдавил лишь несколько нечленораздельных звуков. Отец замолчал, огляделся и рассмеялся, показав прокуренные зубы. Гости дружно его поддержали.

Довольно неплохое начало.

Прием родственников продолжался до часа ночи. Постепенно толпа гостей стала редеть, и когда все наконец разошлись, мы увидели настоящее, смущенное лицо отца. Я и мать с двух сторон обняли его за плечи и постарались отвести в уборную. Мы пыхтели, как грузчики, словно затаскивали в дом громоздкий шкаф. Мы с матерью совершенно выбились из сил, пока дотащили отца до нужного места.

По пути пришлось дважды останавливаться, чтобы передохнуть. Мать со смехом сказала, обращаясь к отцу: «А ты неплохо провел время в больнице, да? Вон как растолстел!»

«Как же мы будем таскать его туда и обратно несколько раз в день? Что за жизнь нас ожидает?» – это уже были мои мысли, которые я, конечно, не высказал вслух.

Наконец мы уложили отца в постель. Теперь-то, казалось, мы можем поговорить по душам. Но в комнате повисло напряженное молчание.

Отец провел в больницах три месяца – сначала в Цюаньчжоу, потом в Фучжоу, – и я давно его не видел, потому что навещал его всего несколько раз на каникулах. Я едва узнал человека, которому мои двоюродные братья помогли тем вечером выбраться из машины. Перед операцией его обрили наголо, и теперь у него была короткая стрижка; он весь как-то усох и обмяк, как сдувшийся воздушный шарик. Нельзя сказать, что отец похудел, но из него словно выпустили воздух.

Я не переставал наблюдать за ним с тех пор, как его привезли из больницы, – и не находил в этом человеке своего отца. Кто этот сгорбленный незнакомец, бормочущий нечто сбивчивое и невнятное? Где мой настоящий отец с его трубным голосом? Отец, который, чуть что, сразу начинал браниться? Где тот хулиган – шумный, яркий, живой как сама жизнь, – чьи проделки до сих пор вспоминают родственники? Куда он делся?

Первым нарушил молчание отец.

– Ну, как дела? – еле выговорил он. – Нормально?

Я кивнул.

– Не переживай, – улыбнулся он. – Дай мне месяц, и я стану прежним.

Я снова кивнул и открыл рот, чтобы что-то сказать, но не нашелся. В глубине души я понимал, что это невозможно.

– Давненько я не катался на мотоцикле. Как выздоровею, куплю тебе новый. Я посажу сзади маму, ты – сестру, и мы вместе помчимся к морю.

Всей семьей мы ездили на побережье всего один раз. Наверное, отец хотел оживить то прошлое, в котором он был опорой семьи.

Наутро после возвращения из больницы он упал в первый раз.

Мать была в магазине, когда это случилось. Услышав глухой стук, я вскочил с кровати и побежал в его комнату. Отец лежал на полу, беспомощный, как младенец. Увидев меня, он попытался что-то объяснить. Похоже, отец не собирался мириться с тем, что все изменилось: проснувшись утром, он хотел, как обычно, встать с кровати, – но парализованная нога его подвела, и он рухнул на пол. Пока он говорил, у него поневоле выступили слезы.

Он не привык к тому, что тело его не слушается, я не привык к тому, что он плачет. Избегая встречаться с ним глазами, я бросился его поднимать. Но без толку – он тогда весил килограммов на тридцать больше меня. Отец отчаянно пытался мне помочь, но ничего не выходило. Затея оказалась безнадежной.

Мы оба понимали это. И оба понимали, какой тяжкий груз повис теперь на нем и на нас. Отец рассмеялся: «Что-то я и вправду растолстел. Три месяца лежмя лежал, вот и прибавил в весе. Но ты не волнуйся, скоро я приду в норму».

Он осторожно поставил правую ногу и, опираясь на нее, с усилием встал, покачиваясь в поисках равновесия. А потом стал заваливаться вправо, словно подорванное здание.

Я поспешно подхватил его справа, но он был слишком тучным, и мы оба повалились на пол.

Мы неподвижно лежали на полу, пытаясь отдышаться, и молчали, поскольку не знали, о чем говорить.

Наконец отец взглянул на меня, и его лицо исказилось, так как он силился заставить свои мышцы улыбнуться. Как бы он ни старался, но у него все равно выходило ровно то выражение, которое соответствовало тому, что он ощущал в тот момент. Та его улыбка… Не думаю, что хоть когда-нибудь смогу найти слова, чтобы описать ее.

После того случая я все время пытался ставить себя на его место. Мне хотелось испытать самому, каково это – перестать владеть собственным телом? Я надеялся, подобные знания помогут мне лучше заботиться об отце.

Когда я улыбался кому-то, то старался удержать левую часть лица неподвижной и смиренно наблюдал за испугом своего собеседника. Мне хотелось испытать то же смущение, какое, должно быть, ощущал мой отец. Я придумывал, что бы такое сказать, дабы сделать ситуацию менее неловкой. Когда я ел, то сражался с двумя палочками, будто пальцы меня не слушаются. Когда я куда-нибудь шел, то воображал, будто больше не могу ни поднять, ни согнуть левую ногу. Неудивительно, что я часто падал и был весь в синяках и ссадинах. Но меня утешала мысль, что с левой стороны отец не чувствует боли.

Прошло несколько дней после его возвращения из больницы, и все мы постепенно входили в свои роли. Это напоминало сериал без заранее написанного сценария. Мы лишь в общих чертах представляли себе, о чем пойдет речь в следующей серии. Мы изображали оптимизм и уверенность в будущем. Импровизировали, на ходу выдумывая реплики, чтобы они соответствовали характеру наших персонажей.

Мать изображала неунывающую жену, никогда не показывающую своих страданий. Когда отцу случалось обмочиться в постели, она делано смеялась: «Ну что ты как маленький ребенок!» – собирала мокрые простыни, поворачивалась и уходила стирать их в переулке. Шутка была натужной, но она неизменно ее повторяла. Закончив с отцом, она бежала на бензозаправку, которая – пока мы ее не закрыли – кормила всю нашу семью.

Сестра играла роль чуткой дочери. Все свое время она проводила рядом с постелью отца, стараясь позаботиться обо всем, что, по ее мнению, могло ему понадобиться. Она готовила, кормила его, растирала и массировала парализованную часть тела. Поскольку временно отец не был в состоянии исполнять обязанности хозяина дома, их взвалила на себя мать, а сестра помогала ей.

Ну а меня назначили главой семьи. Словно политик в преддверии выборов, я чутко подмечал, как меняются выражения лиц моих избирателей, порой выдавая их истинные чувства. И тогда я наделял их всем, чем считал нужным. Иногда приходилось выносить приговоры по различным семейным разногласиям, врываясь, чтобы постучать молоточком и высказать свое мнение. Решения принимались быстро, и я объявлял их уверенным, энергичным тоном, словно повторял заученные реплики. Когда я правил, то чувствовал себя актером, произносящим сильный монолог перед восхищенной аудиторией.

Мы и сами понимали, как ненатурально и топорно выглядит наша постановка. Пожалуй, она звучала даже смешно. Мы не были профессиональными актерами и постепенно стали тяготиться своими ролями.

Но шоу должно продолжаться. Несмотря на то, что наша единственная зрительница – жизнь – была к нам не слишком благосклонна. Положение становилось все более драматичным. Реальность то и дело обрушивалась на нас, словно суровый режиссер, неудовлетворенный нашим исполнением, требующий, чтобы мы прорабатывали свои роли еще глубже.

Однажды мать упала, когда в одиночку ворочала на бензозаправке стокилограммовые топливные бочки. Раньше она только помогала отцу перекатывать их с места на место. Она сама весила чуть больше сорока килограммов и не смогла бы сдвинуть бочку даже на сантиметр. После занятий я, как обычно, пошел на бензозаправку и увидел, что мать сидит на грязной, залитой бензином земле и рыдает. Я понятия не имел, какую реплику должен подать, и малодушно сбежал со съемочной площадки домой.

А там, в доме, отец наорал на сестру за то, что она не успела приготовить ему ужин. Когда я появился в дверях, сестра потянула меня в сторону, но толком не могла ничего объяснить, а только сердито ворчала.

И все-таки именно отцу надоела съемка этого сериала, и он первый закричал: «Стоп! Снято!»

Вот уже две недели как отец вернулся из больницы домой, за это время он множество раз испытывал свое тело, но всегда терпел неудачу. В тот день мать пришла домой какая-то взъерошенная, вид у нее был уставший, даже измученный. Не говоря ни слова, она подошла к отцовской кровати и положила рядом с ним костыль, который принесла с собой. Взглянув на него, отец сразу понял, в чем дело, и запустил костылем в мать.

Из-за паралича удар получился не слишком метким и не очень сильным. Костыль едва задел матери голову, но из раны пошла кровь.

Следующей сценой этой драмы были вопли сестры, мои гневные крики и истерика отца. В итоге мы рухнули в объятья друг друга и расплакались.

Что за чертовщина происходит со всеми нами? Именно этот вопрос я задавал себе, пока укладывал мать в постель, пока успокаивал сестру, пока готовил отцу ужин, помогал ему умыться и отводил обратно в спальню. Потом я пошел в свою комнату и все продолжал просить разъяснений. Конечно, я говорил в воздух.

Не знаю, ожидал ли я, что мне ответят. Я огляделся вокруг. Чем же все закончится? Это был еще один вопрос, который я тоже задал в воздух.

Ответа не последовало ни на первый, ни на второй вопросы. Я этого и не ожидал.

Отец нашел выход из положения. Однако основывался он не на объективных фактах, а на собственных умозаключениях. Он полагал, что сможет сам вернуть себе здоровье, а затем и положение главы семьи.

Однако я знал, что в его рассуждения закралась фатальная ошибка: он никогда не сможет вернуться к тому, чем был когда-то. Отец дважды перенес ишемический инсульт, или инфаркт мозга, вызванный эмболией сосудов головного мозга. Причиной послужил инфекционный эндокардит, в результате которого колония микробов, поразившая клапан сердца, оторвалась и с кровотоком попала в мозг отца. Все наши родственники, как близкие, так и дальние, обращались к знакомым врачам, но ответ всегда был один: тромб, закупоривший сосуд, нельзя ни растворить, ни извлечь, ни протолкнуть дальше – и даже если удалось бы сделать последнее, то тромб попал бы в другой отдел мозга, парализовав новые участки тела. Отец не мог выздороветь. Такова была жестокая правда.

Я специально сходил в библиотеку, чтобы посмотреть, как выглядит сердечный клапан. Оказывается, это маленькая часть сердца, ее створки открываются во время сокращений сердечной мышцы, а во время расслабления – закрываются. В целом вся эта картина напоминает открывающийся и закрывающийся рыбий рот. Но достаточно было этой крошечной штучке из отцовского внутреннего механизма выйти из строя – и половина его тела оказалась парализованной.

Я понимал, что чем дольше отец будет верить в свой план, чем дольше будет упорствовать, тем хуже будет для него, когда до него наконец дойдет правда. Но я даже не пытался его разубедить, потому что не мог предложить ничего другого.

Да, в его рассуждениях был изъян, но ему это давало надежду, а без нее наша семья не смогла бы выжить.

Наступила осень. Однажды вечером отец позвонил мне и возбужденно объяснил: «Я все понял. Левая часть моего тела парализована, потому что через нее не проходит кровь. Если я буду больше двигаться, кровь начнет циркулировать, и плохая старая кровь уйдет. И я снова смогу управлять левой половиной тела».