Текст книги "Искажение"

– Второе и третье отделения, за мной! – кричит Голя.

Мы с Ларсом Норманом отлипаем от «скорпионов» и бежим вместе со своими людьми за сержантом. Оружие снято с предохранителя, и мы больше не притворяемся мирно настроенными туристами. Мы целимся в толпу. Полицейские расступаются, пропуская нас. Люди, видя дула автоматов и наши разозленные лица, инстинктивно перестают напирать.

– Это он?! – спрашивает сержант Голя.

– Да.

Сержант хватает бородатого мужика за свитер и притягивает к себе. Только теперь я замечаю у него на груди медальон в форме собачьей головы. Явно застигнутый врасплох, он отчаянно вопит и пытается вырваться, но Голя держит его словно в тисках.

– Скажи этому сукину сыну, что я его сейчас пристрелю! – рычит сержант, брызгая слюной. – Я ему башку разнесу, если он не позвонит своим дружкам, чтобы те немедленно успокоили этих людей. Давай, девочка!

Неми, перекрикивая толпу, переводит его слова бородачу. Тот качает головой, словно пытаясь возразить. Какой-то мускулистый парень с бритой головой хватает его за плечо и пытается оттащить. Я говорю Гаусу, чтобы тот ему врезал, и солдат, словно с неохотой, бьет парня кулаком в нос. Тот падает навзничь, обливаясь кровью, как будто на него обрушился таран.

– Но-ож! – кричит стоящий рядом со мной старший рядовой Кульме.

По другую сторону от служителя культа появился худой мужчина с чем-то блестящим в руке. На мгновение наши взгляды встречаются, и я вижу в его глазах неподдельную ненависть.

– Брось! На землю, сукин сын! – Я целюсь прямо в его изможденное лицо.

Нож летит на землю, мужчина отступает назад.

– Звони, пизда гребаная! – продолжает кричать сержант Голя, словно не замечая происходящего вокруг. – Звони, или я тебя, блядь, ухерачу!

Неми, краснея, переводит. Бородач достает телефон, быстро набирает номер и что-то говорит на гортанном диалекте. В это время со стороны базы Эрде появляются два тяжелых от боеприпасов беспилотных «феникса». Они повисают над площадью, над нашими головами, а дула их орудий то и дело перемещаются слева направо и обратно. Парни из обслуги дронов тоже иногда устраивают демонстрацию силы.

– Передал? – спрашивает Голя.

– Да, но он говорит, что это все равно ничего не даст. Эти люди вышли из-под контроля! – Неми все больше нервничает – первая операция стала для нее кошмаром.

Толпа снова напирает. В нескольких десятках метров дальше дело доходит до драки. Безопасность этого сектора обеспечивает ВБР из первого батальона. Сержант бросает взгляд в ту сторону и неожиданно бьет прикладом МСК в живот арейца. Тот сгибается пополам и оседает на землю.

– Что ж, блядь, тогда поговорим иначе.

Голя спрашивает по радио лейтенанта Остина, можем ли мы дать предупредительные выстрелы. В ответе слышится неуверенность, и я думаю, что крайне плохо, когда на задание попадают такие люди. Мюллер, хоть и гноит людей, по крайней мере быстро принимает решения. А Марсель Остин – попросту обычный бюрократ, которого вытащили из провинциального гарнизона. В конце концов, однако, следует приказ. От нас требуется только не ранить наших «друзей».

– Скорее, твоих, блядь, – говорит в наушнике сержант Северин, который, похоже, не осознает, что включил передачу.

Мы поднимаем автоматы и выпускаем короткий залп в воздух. Площадь начинает бурлить. Первые ряды поворачиваются, пытаясь бежать. По крайней мере несколько человек падают. Можно не сомневаться, что наша операция повлечет смертельные жертвы. Завтра ремаркское телевидение покажет растоптанных женщин и детей, и начнутся новые беспорядки.

Полтора десятка тысяч собравшихся на площади горожан начинают отступать. Почувствовав это, полицейские все сильнее оттесняют их от здания. В какой-то момент перед дверями мэрии появляется мэр Хармана с капитаном Беком. Встав на возвышение, он что-то кричит в большой мегафон. Если бы кому-то захотелось его сейчас застрелить, он – идеальная цель. Но пока что желающих нет.

Неми объясняет нам, что власти обещали выдать сегодня часть лекарств и детского питания, что должно начаться примерно через полчаса. Единственное требование ко всем – успокоиться и сформировать очередь.

Сержант Северин приносит известие, что полицейские расставляют барьеры, вдоль которых выстраиваются люди, а мы будем их прикрывать. Предстоит чудесный день, а может, и вечер. Ноги уж точно вывалятся у нас из задницы. У меня остается лишь несмелая надежда, что майор Гиггс пришлет кого-нибудь, чтобы нас сменить, или, по крайней мере, нам привезут пожрать.

Глава четвертая

Воскресенье, 14 февраля, 12.25

Харман, провинция Саладх, южный Ремарк

Дорогой мой сынок, я сейчас думаю о тебе и обо всем том, из-за чего тебя лишился. О событиях прошлого, теперь вполне логичных, но когда-то рассыпанных, словно пыль на улицах Хармана. Лишь с перспективы многих лет узнаешь себя, и потому блуждаешь всю жизнь.

Сегодня День всех влюбленных. Мы не отмечали его с твоей мамой – вроде как ни для нее, ни для меня это не имело значения, хотя, думаю, в глубине души она страдала. Я сделал слишком многое, чтобы причинить ей боль, – такова моя натура. Я даже пытался покончить с собой. Но, как ты наверняка догадываешься, когда-то мы были счастливы.

Мы встретились в странном месте, за три года до твоего рождения. Вместе рисовали картины, слушали музыку, курили мятные сигареты, а прежде всего – часами разговаривали. Мы слушали наших терапевтов, словно ангелов, которые спустились с неба. Они говорили нам, что чернота, переливающаяся внутри, – обычная болезнь, и ее можно из себя выполоскать. А мы им верили и очень хотели выздороветь.

Некоторым пациентам, таким, как твоя мама, удалось начать новую жизнь. Но у других исчерпались все пласты веры, когда они покинули стены ЦРЛ. Я был вынужден почти умереть и потерять тебя, сынок. Бросить все и влиться в чужой мир, чтобы вновь обрести спокойствие. Я много раз пытался тебя увидеть, но твоя мама не простила мне попытки к бегству. И, думаю, она была права, поскольку познала меня намного лучше, чем я сам.

«Gnóthi seauton», «Познай себя», – ироническая надпись на стене храма Аполлона.

Мы всё еще переживаем субботние события на площади полковника Бальтазара. Вечером мы с Усилем и Норманом сидим в столовой и рассказываем друг другу о происходившем накануне, со всеми подробностями, как будто мы не провели вместе те семь часов и не насмотрелись сполна на охваченную истерией толпу. Все это – разговор из серии «а помнишь, как», цель которого сводится исключительно к тому, чтобы похлопать друг друга по спине.

Потом Ларс Норман показывает фотографию своей жены. Улыбающаяся брюнетка с любовью смотрит в объектив. У них позади первый год супружества, но они знакомы еще с лицея. Ларс говорит, что, когда он вернется из миссии, они постараются завести ребенка. Он крайне спокойный парень. В армию попал лишь потому, что в его о́круге не было другой работы. На севере Раммы в самом деле плохо с заводами и фирмами, и, если по знакомству не устроиться в компанию по производству сосисок или йогуртов, приходится как-то справляться.

Петер Усиль – полная противоположность Ларса. Он то и дело меняет «невест», покупает модные шмотки и любит развлекаться. Он рассказывает, как однажды проснулся в поезде через сто километров после нужной ему станции, без гроша за душой. Высадившись на ближайшей станции, заговорил с мотоциклисткой, которая заправляла свою «хонду» на ближайшей парковке, после чего они встречались полгода, поскольку Петер любит мотоциклы не меньше чем девушек. Он читает все, что ему попадется в руки о гоночных мотоциклах, и уже дважды расшибся, пытаясь показать, на что способен. Но об армии он мечтал с детства и старается работать не покладая рук. Впрочем, для него это не просто работа – скорее, как он выражается, очередной «экстремальный спорт».

Когда приходит моя очередь, появляется Лотти и уводит с собой Усиля. Ларс Норман протирает очки и смотрит на меня, словно пытаясь понять, что мы тут делаем. На него наваливается усталость – суббота полностью нас выпотрошила, и обоим нужно отдохнуть. И все же он спрашивает про мою жизнь. Я знаю, что товарищи по роте считали меня чудаком. Не помогла и служба в территориальной обороне. Лишь после операции «Юкка» ко мне стали относиться с уважением.

– Что мне тебе сказать, Ларс? – криво усмехаюсь я. – Я пытался учиться, но к чертям забросил учебу. Немного ездил по стране, не зная, куда себя девать. Основал фирму, которая помогала людям возмещать ущерб, и через год обанкротился. Несколько лет работал в бюро по трудоустройству. За это время успел познакомиться с будущей женой и через три года развелся. В общем, обычное дерьмо. Ничего интересного.

– У тебя есть дети?

– Сын, Томас. Скоро ему исполнится пять, но фото я тебе не покажу, поскольку видел его только раз в жизни.

– Да ты что?! Видать, ты всерьез набедокурил, раз жена тебе дала полный от ворот поворот.

– Можно и так сказать, но я предпочитаю не говорить на эту тему, – спокойно отвечаю я, хотя тоска сжимает горло. – В армию я попал примерно как ты, Ларс, – просто некуда было податься.

– И что, понравилось?

– Наверняка бы понравилось, но в коденском гарнизоне был у нас один хер, штабной сержант. Его звали Малькольм Ветт, и он доебался до меня из-за того, что я не хотел прикрывать его левые делишки. В конце концов я попросил перевести меня в ВТО и вернулся в Рамму, где занимался обучением новобранцев. Ничего особо не происходило, и я подал бумаги в МСАРР. И все равно меня взяли только потому, что какой-то капрал сломал руку.

– Значит, подставляешь шею за кого-то другого?

– Все мы подставляем шею за тех, кто сейчас отправляет ребятишек на каникулы. Кто побогаче, едет в горы покататься на лыжах, а кто победнее, смотрит телевизор. А мы сидим в этой засранной стране и не знаем, что будет завтра.

– Этого мы никогда не знаем, – философски констатирует Ларс. – Знаешь, Маркус, ты говоришь немного как Голя. И это, собственно, комплимент. Когда я его в первый раз увидел, то едва не обосрался со страху, но нам повезло, что мы служим под его началом.

– Пожалуй, да, – киваю я. – В любом случае, я рад, что сюда попал. Мне тридцать три года, я самый старший из капралов. А должность инструктора в территориальной обороне мне, честно говоря, давно обрыдла.

Мы болтаем так почти час, но в конце концов приходится встать и вернуться в казарму. В дверях сталкиваемся с Неми Сильберг. Вид у нее подавленный, в столовую она зашла купить сигареты. Я говорю Норману, что она напоминает мне какую-то актрису, и мы начинаем обсуждать фильмы. На наших ноутбуках полно пиратских файлов, и мы можем ими поменяться.

Я страшно устал. На автопилоте обхожу базу, а потом возвращаюсь к себе. Даже не замечаю, как ложусь на койку и засыпаю.

Вторник, 16 февраля, 14.20

Я стучу в дверь сержанта Голи. После занятий по тактике он должен быть у себя.

– Войдите!

Сержант сидит за маленьким столиком, читая завернутую в газету книгу. Над койкой висит флаг и деревянный крест. Такое ощущение, будто человек постоянно занят самообразованием, чтобы как можно успешнее справляться со всеми проблемами, которых в ремаркском дерьме выше крыши. Его личная война никогда не заканчивается, и любой способ хорош, каким бы он ни был.

– Можно на минутку, господин сержант?

– Это ты, Маркус? – он бросает на меня беглый взгляд. – Садись и говори, в чем дело.

К разговору я подготовился заранее, но мне все равно нелегко. Я говорю сержанту, что случайно узнал о контрабандных поставках алкоголя на базу и, возможно, других веществ. Есть солдаты, которые сделали на этом неплохой бизнес, и нам следует как-то реагировать, пока не случилась трагедия. По крайней мере, так мне кажется.

Сержант медленно откладывает книгу и выглядывает в коридор. Когда он снова садится за стол, лицо его выглядит непроницаемым.

– Хорошо, что ты пришел с этим ко мне, – кивает он.

– Само собой, господин сержант.

– И чего бы ты хотел, Маркус?

– Думаю, нужно провести расследование и сделать соответствующие выводы.

Голя достает из стола бутылку водки и ставит ее рядом с книгой.

– Видишь ли, сынок… Там, где ты служил раньше, выпивка была роскошью, и за нее полагалось наказывать всех без исключения. Но здесь это единственное лекарство, чтобы не сойти с ума. Люди живут под таким стрессом, что им приходится его снимать, иначе они просто не поедут на патруль. Иногда им нужно нажраться. Не каждый столь невосприимчив, как ты.

– Я вовсе не невосприимчив.

– Не важно. – Он встает и склоняется надо мной. – Поступай, как считаешь нужным, Маркус. Лейтенант Остин будет в восторге от твоей информации. Но я бы посоветовал забыть обо всем и простить их. Солдаты пьют, потому что иначе никак. А порядок тут хуевый, в столовой нет даже пива, и кто-то должен обеспечивать их бухлом.

– А если кто-то с похмелья что-нибудь напортачит во время операции?

– Тогда мы его голыми руками отпиздим. Можешь им так и передать.

Четверг, 18 февраля, 11.35

Сон о голубом свете регулярно повторяется с тех пор, как я приехал в Харман. Сегодня я в очередной раз, под самое утро, видел большую вспышку, будто кто-то взорвал бомбу. Голубой огненный шар поглотил все вокруг, а под конец и меня. Я ощущал также чье-то присутствие, исходивший из-под земли басистый гул на грани инфразвука. Проснулся весь в поту. Усиля в комнате не было – в полночь он поехал на операцию.

Я думаю об этом свете во время утренней зарядки, за завтраком, когда шарил в Синете. Когда я читаю об исчезновениях людей на юге страны, в окрестностях холма Отортен, поступает очередной вызов. Тревоги случаются все чаще. Майор Вилмотс был прав – в воздухе чувствуется напряженность. Два отделения, первое и наше, посылают на городской рынок: кто-то поджег один из лотков. Когда мы паркуемся у дощатого ограждения, издалека видны клубы дыма.

Лотти и я оставляем по одному солдату у машины. Остальные, всего восемь человек, направляются в узкий проход между ларьками. Снова моросит дождь, земля размякла, и глина липнет к ботинкам. Люди неохотно расступаются перед нами. Кричат продавцы. Воняет травами, шкурами животных и горелым жиром. Над одним из прилавков висит ряд хлопчатобумажных футболок, украшенных перечеркнутым рамманским флагом.

Лотти показывает на них Ротту, но у меня хватает и своих забот. Вокруг сгоревшего лотка с домашним хлебом и выпечкой собралась группа зевак. На месте уже патруль из трех человек из второго взвода, который вызвали ремаркские полицейские. Командир патруля, капрал Олег Элдон, здоровается с нами, заодно объясняя ситуацию.

– К нам поступил сигнал тревоги около одиннадцати, из полицейского участка. Мы намеревались отнестись к случившемуся как к рядовому преступлению, но хозяин утверждает, будто это дело рук террористов.

– Кто он? – спрашиваю я, разглядывая толпу.

– Тот старик в шапке с ушами, – он показывает на мужчину, который машет кулаком, извергая проклятия в адрес своих богов. – Мы никак не можем с ним объясниться. С полицейскими, впрочем, тоже не особо. Они собирались предоставить переводчика, но не успели.

– Пурич, поговори с ними. Попробуй что-нибудь выяснить.

– Так точно. – Старший рядовой направляется в сторону нескольких полицейских, которые только что закурили.

– Лотти, обеспечь охрану пожарища. Чтобы никто к нему не приближался.

Капрал подходит ко мне и шипит на ухо:

– Отвали, Трент. Мне насрать, что сержант назначил тебя командиром.

– Исполнять! – коротко отвечаю я.

Вместе со своими людьми он начинает обшаривать пепелище, хотя такого приказа не было, – явно желая доказать мне, что во время операции он что-то значит. Я подзываю к себе Ротта и Водяную Блоху, приказываю им не спускать глаз с собравшихся. С тех пор как мы появились, толпа значительно поредела. Меня одолевают неприятные мысли. Требуется крайняя осторожность.

Через несколько минут возвращается Пурич, и его слова лишь укрепляют мои подозрения. Полицейские утверждают, что хозяин лотка – гадеец, прочно связанный со своим храмом. Раньше с ним уже были проблемы – он печатал листовки, призывавшие к революции. То, что террористы сожгли его лоток, выглядит весьма маловероятным. Я смотрю на лица торговцев и бродящих среди прилавков людей. Вид у всех испуганный.

Несколько ларьков даже опустели – продавцы куда-то улетучились, не забрав товар, лишь повесив ламинированные таблички «Сейчас вернусь» или вроде того. Я окончательно убеждаюсь, что пора собираться.

Подхожу к Дафни, у которого тоже невеселая физиономия.

– Видишь что-нибудь, Джар?

– Не знаю, Маркус. Что-то не так. – Рядовой потирает щеку. – Что-то маловато зевак. Обычно тут было бы не пройти.

– Скоро сваливаем, – говорю я скорее себе, чем ему.

Лотти и его отделение оттаскивают обгоревшие доски. Один поддерживает фанерную крышу, а остальные трое переворачивают расплавившиеся подносы с товаром и тлеющие тряпки – серое одеяло, несколько матерчатых сумок, какую-то ветошь. Полицейские спрашивают через Пурича, могут ли они забрать старика. Сам пострадавший явно успокоился и наблюдает за происходящим.

Я отвожу всех в сторону и с помощью Даниэля расспрашиваю торговца, что случилось. Он отвечает так, что даже полицейским сложно его понять. Тут пригодилась бы Неми или другой переводчик. «Блядь, ну и бордель», – со злостью думаю я. Мне удается лишь выяснить, что кто-то якобы вытащил торговца наружу, облил все бензином и поджег. Вроде бы речь шла о дани для местного отряда Гарсии.

Я приказываю своим не спускать глаз с торговца и отойти от лотка, а сам иду в сторону Лотти. Под ботинками хлюпает смешанная с пеплом вода.

– Роберт, это может быть ловушка. Уходим! – кричу я издалека.

– Погоди, блядь, мы еще не закончили. Тут что-то есть, под этими досками.

– Это приказ! Все по машинам, мать вашу! Немедленно!

Краем глаза я вижу, как хозяин лотка вырывается из рук полицейских и исчезает в ближайшей улочке. Рядовой Дорман отбрасывает очередную доску и показывает что-то Лотти.

– Смотри, Роберт, металлический ящик!

Я поворачиваюсь и бегу.

– Ложись!

Чудовищный взрыв валит меня наземь. Что-то обрушивается на голову и спину, и я падаю лицом в лужу, на мгновение ослепнув. Похоже, жилет спас мне жизнь, но я с трудом ловлю ртом воздух. В ушах гудит, повсюду летает сажа и комья грязи. Голова кружится, у меня нет сил, чтобы подняться.

Ко мне ползет Пурич. Я вижу его грязное лицо – губы шевелятся, но слова не доходят до мозга. Из последних сил стараясь не потерять сознание, я говорю ему, чтобы он взял командование на себя и отвел отделение к «скорпионам».

– Маркус, а что с ранеными из первого?

– Раненых нет, есть только убитые. Выведи людей и вызови подкрепление с базы.

Дафни и Пурич берут меня под руки и тащат к выходу. Ротт и патруль Элдона прокладывают дорогу. Обоих полицейских нигде не видно, и я не знаю, что с ними стало. Взрыв разнес все в радиусе десяти метров. Мы проходим мимо трупов, те валяются в грязи словно куклы. Проход завален разным барахлом, люди умоляют нас о помощи. Голоса доносятся до меня будто из-за стены. Какой-то парень хватает Ротта за руку и получает прикладом МСК в лицо. Наконец нам удается добраться до машин.

Навстречу нам выходят Гаус и Баллард, единственный уцелевший из отделения Лотти. Последнее, что я помню, – открытая дверца боевой машины и чьи-то руки, втаскивающие меня внутрь. «Не дождетесь, сволочи», – сонно думаю я. А потом просто уплываю.

Четверг, 18 февраля, 17.05

Первый, кого я вижу помимо медицинского персонала, – сержант Голя. Осторожно войдя в палату, он останавливается возле койки и кладет на тумбочку мой телефон, подключает зарядку, а потом приносит новую кружку и бутылку воды.

– Рад, что тебе уже лучше, – без каких-либо вступлений говорит он.

– Спасибо, господин сержант, – хриплю я пересохшим горлом.

Приподнявшись на койке, делаю несколько глотков воды. Голова все еще кружится, но тому могут быть виной впрыснутые мне обезболивающие. Я провел без сознания около часа. Оказалось, удар куском металлического ящика оставил на спине большой синяк, а сквозь шлем набилась немаленькая шишка. Доктор Заубер и доктор Дереш заверяют, что беспокоиться не о чем. В худшем случае придется слегка попичкать меня кетоналом.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Вряд ли, завтра я уже должен быть на ногах.

– Это решит доктор Заубер. – Сержант садится на стул. – Ты молодец, Маркус, что почуял засаду. И только благодаря тебе наших не погибло больше. Я знаю от парней, что капрал Лотти не исполнил приказ. Но об этом мы в рапорте писать не будем, чтобы семью не лишили компенсации.

– Так точно, господин сержант. – Я тяжело опускаюсь на подушку. – Что там произошло?

– Кто-то подорвал бомбу по радио. В теракте признались боевики из храма Гадеса. Идут поиски хозяина лотка, а бойцы ВБР окружили резиденцию гадейцев и арестовали их старейшин. Дело дошло до перестрелки, но тяжелых ранений никто не получил – только царапины.

– В отличие от первого отделения.

– От парней даже собирать было нечего. Мать твою! – Голя сжимает кулаки. – Кроме них, погибли тринадцать гражданских и один полицейский.

– Ну и бойня. – Я никак не могу этого понять. – Почему они убивают своих?

– Жертвы принадлежали к другим храмам. Гадейцы съебались перед самым взрывом, кто-то, видимо, им сообщил. Они ненавидят остальные культы. В Синете опубликовали заявление, что это наказание за сотрудничество с нами. Убили одним выстрелом двух зайцев, сволочи.

– Что будем делать, господин сержант?

– Схватим теперь террористов за жопу и будем их давить. А они будут нас атаковать. Становится все веселее, сынок, но не думай об этом. Тебе нужно отдохнуть. Я запретил парням из отделения сюда приходить.

– С ними ничего не случилось?

– Они наверняка в шоке. Ну и несколько заноз в заднице, ничего страшного. Тебе от них привет. – Голя собирается уходить. – Если все будет в порядке, завтра напишем рапорт. Я говорил с лейтенантом Дерешем, они сейчас делают обход. Эту ночь ты проведешь здесь.

Меня расспрашивают обо всем – о головной боли, о проблемах с дыханием, о состоянии спины. Спрашивают еще о темных пятнах перед глазами, и я быстро отвечаю, что у меня их нет и никогда не было. Голубые хлопья не в счет. И нет, меня не тошнит, и мне хотелось бы поскорее покинуть медсанчасть и вернуться на службу. Я хочу отплатить сволочам, которые стоят за этим терактом.

Лейтенант Дереш выходит, а капитан Заубер внимательно на меня смотрит, держа в руке большой планшет. Включив его, она, хмурясь, водит пальцем по экрану. При каждом движении головы ее волосы, завязанные в светлый конский хвост, скачут из стороны в сторону. Когда-то она наверняка была красивой женщиной, но теперь ее лицо прорезают глубокие морщины.

Она просматривает фотографии – я не вижу издалека, что на них. Что, если во время взрыва я получил тяжелую травму и сейчас об этом узна́ю? Но задать вопрос боюсь – лишь упрямо молчу и жду.

– Прежде чем я покажу вам снимок, капрал, хотела бы спросить, есть ли вам мне что рассказать, – наконец говорит доктор Заубер. – Например, о перенесенных в прошлом операциях?

– Не понимаю, госпожа капитан.

– Не понимаешь? – Линда Заубер с силой закусывает губу. – Пока ты был без сознания, мы подвергли тебя самой лучшей диагностике, какую только можно здесь провести. У нас на базе есть переносной томограф. Так что прошу объяснить, что собой представляет этот продолговатый объект, который столь красиво светится в твоей голове.

Она подсовывает мне под нос снимок с томографа. На нем виднеется длинная белая полоса спереди черепа, врастающая в мозг. Я чувствую, как обливаюсь холодным потом.

– Это электрод, – тихо отвечаю я.

– Значит, я правильно думала, – удовлетворенно улыбается капитан Заубер. – В прошлом вы подверглись процедуре ГСМ, капрал. И не соизволили об этом упомянуть ни в анкете при приеме на службу в ВТО, ни в документах, которые подавали в МСАРР. Я просмотрела всю вашу медицинскую документацию. Ни слова об этом!

– Меня не взяли бы в армию, – прямо отвечаю я, понимая, что терять мне больше нечего. – Мое заявление отвергли бы даже не моргнув. Вы же сами знаете.

– И потому вы скрыли правду?

– Да, госпожа капитан. Я поступил так сознательно.

Доктор Заубер подходит к окну и вглядывается в плац за стеклом, будто нашла там нечто неизмеримо интересное. Именно так выглядит мой конец: не осколок «айдика», не пуля снайпера или закопанный в земле «клещ». Мою службу прервет размытый снимок с гребаного томографа.

– Итак, капрал, в коре ваших извилин, именуемой также полем Бродмана, помещен электрод, – помолчав, подытоживает она. – А где в таком случае находится стимулятор, если можно задать столь нескромный вопрос?

В голосе ее сквозит сарказм.

– Здесь, – я задираю майку и показываю на небольшое утолщение в окрестностях левой подмышки. – Я могу регулировать мощность импульсов. Батареи хватает лет на десять. Так мне сказали.

– Очень интересный случай. – Она успокаивается и садится рядом со мной на расшатанный стул, где час назад сидел сержант Голя. – Ты страдал тяжелой депрессией?

– Да, госпожа капитан, с юности. Я пытался покончить с собой, и в последний момент отказался от процедуры девитализации. Тогда и согласился на стимулятор – для меня это был последний шанс.

– А почему не на стереотактическую процедуру, которая не оставляет следов?

– У меня не было денег. ГСМ проводила исследовательская группа из Кодена в рамках эксперимента. Они вернули мне жизнь.

Заубер закрывает глаза. Похоже, врач и ученый борются в ней с военным солдафоном. Может, у меня еще есть шанс, и я отчаянно за него цепляюсь. Ненавижу такие ситуации, когда все надежды летят к чертям. Пусть она наконец хоть что-то скажет.

– Как ты реагируешь на глушители гомеостатических мин?

– Немного болит голова. Все остальное в норме.

– Ясно. – Измерение моего пульса сейчас наверняка показало бы миллиард. – Я сегодня разговаривала с лейтенантом Остином. Он крайне положительно высказывался о твоей службе. Нам нужны разумные люди, даже прошедшие через подобное. И потому я решила дать вам шанс, капрал.

– Спасибо, – больше я ничего не в состоянии выдавить.

– Но мы будем встречаться каждую пятницу во время контрольного визита, до особого распоряжения. Насчет графика договоришься с лейтенантом Дерешем. Официальная причина – наблюдение после травмы головы.

– Так точно.

– Не благодарите, капрал. У меня есть на то свои причины.

Вторник, 23 февраля, 11.45

Капитан Бек боится покушения. Он поставил на ноги весь ВБР девятой роты, чтобы обеспечить себе эскорт по пути в мэрию. Я понятия не имею, какие вопросы он решает с мэром Хармана, но это неважно. Мы заняли позицию в коридоре, на втором этаже, у самого́ кабинета Эфрама Золы, и стоим в полной готовности – оружие снято с предохранителя, указательные пальцы лежат вдоль затворной камеры, над спусковым крючком.

Мое отделение охраняет командира роты и лейтенанта Мюллера. Сержант Голя стоит с отделением Нормана внизу, у подножия лестницы, не позволяя никому подняться выше. У дверей магистрата, у машин, остался Усиль со своими людьми и отделение капрала Талько – новое пушечное мясо, переброшенное из Йона. Лишь у Балларда в той команде есть боевой опыт, но поскольку он лишился всех товарищей, сейчас наверняка основательно растерян.

Чувствуется напряженность среди работников ведомства и посетителей, пришедших решить свои дела. Ремарцы бросают на нас неуверенные взгляды. Наклонившись через деревянный барьер, я наблюдаю за людьми, которые бродят по главному залу. Они задирают головы вверх, а я сейчас с удовольствием плюнул бы им в лицо. Я уже знаю, что ненавижу эту страну, ее жителей и гражданскую войну, которую они себе устроили. Что касается меня, то я бы не слишком расстроился, если бы они все перерезали друг друга.

Мы торчим тут уже больше часа, почти в полной тишине. Я чувствую, что после случившегося на рынке парни ведут себя иначе, словно боясь в чем-то мне помешать. Вечером Пурич, главный трезвенник, наколдовал откуда-то бутылку, и только Ротт не выпил за мое возвращение – тогда он как раз пошел в столовую и опоздал на мероприятие в казарме.

Дверь туалета в конце коридора приоткрывается. Наверняка это лишь сквозняк, но мы должны проверить, не прячется ли там какая-нибудь гнусная сволочь. Я киваю Ротту, и мы направляемся в сторону небольшого помещения, обозначенного треугольником. Все сотрудники должны были покинуть этот этаж, но осторожность никогда не помешает. Мы заглядываем внутрь – пусто.

Ротт с ненавистью таращится на меня, переминаясь с ноги на ногу.

– Ну что там у тебя, рядовой? Хочешь сказать мне что-нибудь приятное? – спрашиваю я.

– Из-за тебя погибли Лотти и его парни, – шепотом отвечает он. – Из-за того, что ты не умеешь командовать, Трент. Если бы операцией командовал Роберт, все было бы иначе.

– Да? – зловеще усмехаюсь я. – Если бы командовал твой Роберт, придурок, ты сейчас бы лежал по кускам в металлическом гробу.

– Я не стану слушать какого-то болвана из ВТО. Срать я на это хотел. – Он щурит серые глаза. – И хер ты мне что сделаешь.

– Тут ты ошибаешься, рядовой Ротт. Начиная со следующей операции пойдешь в первых рядах, во славу родины.

– Ах ты сукин сын!

– Докажешь всем, какой ты смелый, – говорю я и возвращаюсь к остальным, поскольку за дверью уже слышатся голоса. – Ну-ка, господа, выпрямились покрасивее. Сейчас они будут выходить.

Минуту спустя капитан Бек и лейтенант Мюллер покидают кабинет. Похоже, с властями города им договориться не удалось – у обоих хмурые лица, причем у Мюллера даже больше обычного, хотя такого просто не может быть. Он окидывает нас взглядом и спускается по лестнице. Голя разгоняет ремарцев, мы быстро набиваемся в машины и покидаем площадь Бальтазара.

Джим Ротт сидит за рулем стиснув челюсти. Еще немного, и он сломает себе зубы.

Четверг, 25 февраля, 23.10

Сержант Голя вызывает командиров отделений в небольшой зал с настольным футболом и дартсом, где он иногда проводит совещания. Мы с Ларсом Норманом размышляем у двери, что мы снова сделали не так и за что получим нагоняй, но, оказывается, дело, похоже, не в этом, поскольку внутри уже сидят лейтенант Остин, сержант Северин и его капралы. Мы отдаем честь Остину, который небрежно машет рукой и велит нам занять места. Перед ним на столике лежат какие-то бумаги и фотографии – кажется, предстоит нечто серьезное.

– Что еще за цирк в такое время? – удивляется Норман. – Ночная тактика?

– Блядь, а я отлить не успел. Как раз шел в сортир, – шепчет Усиль.

– Тихо! – командует сержант Голя. – Господин лейтенант хочет сказать вам несколько слов.

Все знают, что Марсель Остин терпеть не может выступать с речами. Он принадлежит к тем людям, которые охотнее всего заперлись бы в комнате и вели бы оттуда виртуальную войну. Он долго медлит, внимательно просматривая снимки, затем отдает их обоим сержантам.