Текст книги "Колыбельная"

Глава тринадцатая

Возвращаюсь в редакцию. Уилсон из международного отдела интересуется, видел ли я сегодня Хендерсона. Бейкер из литературной редакции говорит, что Хендерсон не звонил, чтобы предупредить, что он болен. Ему звонили домой, но к телефону никто не подходит. Олифант из редакции спецрепортажей говорит:

– Стрейтор, ты это видел?

Он показывает мне объявление:

ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ ФРАНЦУЗСКОГО САЛОНА КРАСОТЫ

В объявлении сказано: «Вы посетили тамошнего косметолога и у вас на лице остались рубцы и шрамы?»

Номер, который стоит в объявлении, – новый. Я его раньше не видел. Я звоню по указанному телефону, и мне отвечает женщина:

– «Гренка, Грымза и Гаррота», юридические услуги.

Я вешаю трубку.

Олифант подходит к моему столу и говорит:

– Пока ты не ушел, скажи что-нибудь хорошее про Дункана. – Он говорит, они готовят статью памяти Дункана, человека и журналиста, и собирают добрые отзывы сослуживцев. Кто-то из отдела искусства рисует его портрет по фотографии с пропуска. – Только с улыбкой, – говорит Олифант. – С улыбкой и больше похожим на человека.

По дороге сюда из бара на Третьей я считал шаги. Чтобы чем-то занять свои мысли. Я насчитал 276 шагов, а потом, на углу, парень в черной кожаной куртке просвистел мимо меня со словами:

– Проснись, придурок. Пешеходам зеленый.

Все происходит само собой. Непроизвольно, как зевок. Я смотрю парню в спину, и баюльная песня звучит у меня в голове.

Он идет впереди, переходит улицу. Заносит ногу, чтобы ступить на тротуар на той стороне, но нога ударяется о поребрик, и он плашмя падает на асфальт. Ударяется головой. Звук такой, как будто на пол упало яйцо – только очень большое яйцо с мозгами и кровью внутри. Его руки безвольно лежат вдоль тела. Носки его черных ботинок свешиваются с края тротуара и нависают над водостоком.

Я переступаю через него и считаю – 277. Считаю – 278, считаю – 279…

За квартал до редакции улица перекрыта барьером для скачек. Офицер в темно-синей форме трясет головой:

– Вам надо вернуться и перейти на ту сторону улицы. Эта сторона закрыта. – Он говорит: – Там фильм снимают. Прохода нет.

Все происходит само собой. Непроизвольно, как судорога в ноге. Я смотрю на его полицейский значок, и баюльная песня звучит у меня в голове.

Глаза у него закатились – видны только белки. Рука тянется к груди, колени подгибаются. Падая, он ударяется подбородком о верхний край барьера с такой силой, что слышно, как клацнули зубы. Изо рта вылетает что-то розовое и влажное. Кончик откушенного языка.

Я считаю – 345, считаю – 346, считаю – 347. Перелезаю через барьер и иду дальше.

Мне заступает дорогу женщина с портативной рацией в руке. Она вытягивает свободную руку, чтобы меня остановить. Но не успевает схватить меня за руку. Рот раскрылся, глаза закатились. Изо рта потекла тонкая струйка слюны. Она падает на тротуар. В ее рации звучит голос:

– Джин? Джин, ты где? Ты нам нужна.

Последняя строчка баюльной песни замирает у меня в голове.

Я считаю – 359, считаю – 360, считаю – 361. Я иду дальше, а люди бегут мне навстречу и проносятся мимо. Женщина с экспонометром на шее говорит:

– Кто-нибудь вызвал «скорую»?

Люди в живописных лохмотьях, в густом гриме, с бутылками питьевой воды в руках сгрудились у магазинных тележек, набитых всяким мусором, под яркими прожекторами. Они тянут шеи – посмотреть, что случилось. Вдоль тротуара стоят трейлеры и фургоны. В воздухе пахнет дизельными моторами. Вся улица заставлена бумажными стаканчиками из-под кофе.

Я считаю – 378, считаю – 379, считаю – 380. Перелезаю через барьер на той стороне и иду дальше. 412 шагов до редакции. Поднимаюсь на лифте. Лифт, как всегда, переполнен. Он останавливается на пятом, и в кабину пытается втиснуться еще один человек.

Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда тебя вдруг бросает в жар. Я стою, прижатый к дальней стене кабины, и баюльная песня звучит у меня в голове так настойчиво, что мои губы шевелятся, беззвучно артикулируя слова.

Мужчина обводит взглядом кабину и отступает назад. Как будто в замедленной съемке. Мы не успеваем увидеть, как он падает на пол – двери лифта закрываются, и мы едем вверх.

В редакции все на месте. Нет только Хендерсона. Олифант подходит, когда я собираюсь звонить. Напоминает мне про статью о Дункане. Чтобы я сказал про него что-то хорошее. Он сует мне под нос объявление. Про Французский салон красоты и рубцы на лице. Он ненавязчиво интересуется, где моя очередная статья из серии про смерть в колыбельке.

Держа телефонную трубку в руке, я считаю – 435, считаю – 436, считаю – 437…

Олифанту я говорю: не зли меня.

Женский голос на том конце линии говорит:

– Элен Бойль. Продажа недвижимости. Чем могу вам помочь?

А Олифант говорит:

– А ты не пробовал досчитать до десяти?

Подробности об Олифанте: он очень толстый, и у него вечно потеют ладони. На гранках, которые он мне сует под нос, смазанные отпечатки. Пароль у него на компьютере – «пароль».

И я говорю: до десяти я давно уже досчитал.

Женщина на том конце линии говорит:

– Алло?

Прикрыв рукой трубку, я говорю Олифанту, что в городе эпидемия гриппа. Может быть, Хендерсон заболел. Сейчас я иду домой, но клятвенно обещаю, что пришлю статью после обеда.

Олифант произносит одними губами: четыре часа – крайний срок – и стучит пальцем по циферблату своих часов.

Я спрашиваю у женщины на том конце линии, на месте ли Элен Гувер Бойль. Я говорю, что меня зовут Стрейтор и мне нужно срочно с ней поговорить.

Я считаю – 489, считаю – 490, считаю – 491…

Женщина на том конце линии говорит:

– А она знает, о чем пойдет речь?

Да, говорю, она знает, но сделает вид, что не знает.

Я говорю, она должна меня остановить, пока я не убил кого-нибудь еще.

И Олифант пятится от меня, и отводит взгляд лишь через пару шагов, и убегает в редакцию спецрепортажей. Я считаю – 542, считаю – 543…

По пути в риэлторскую контору я прошу таксиста остановиться у моего дома и пару минут подождать.

Я поднимаюсь к себе. Мокрое пятно на потолке расползлось еще больше. Размером с автомобильную покрышку, только с ножками и ручками.

Я возвращаюсь в такси, пытаюсь пристегнуться, но ремень слишком короткий. Он больно врезается мне в живот, и я вспоминаю, как Элен Гувер Бойль говорит: «Средних лет. Рост пять футов и десять дюймов, вес… фунтов сто семьдесят. Белый. Шатен, зеленые». Я вспоминаю, как она мне подмигивает из-под взбитого облака розовых волос.

Я называю таксисту адрес риэлторской конторы и говорю, что он может гнать хоть со скоростью реактивного самолета, главное, чтобы он меня не раздражал.

Подробности о такси: там воняет. Сиденья – черные и липкие. В общем, такси как такси.

Я говорю, что я жутко злой и раздражительный.

Таксист глядит на меня в зеркало заднего вида и говорит:

– Может, вам стоит пойти на курсы «Как контролировать раздражительность».

И я считаю – 578, считаю – 579, считаю – 580…

Глава четырнадцатая

Согласно «Архитектурному дайджесту», жить надо в большом особняке с частным садом и примыкающей коневодческой фермой. Согласно «Городу и деревне», отдыхать надо на побережье. Согласно «Туризму и отдыху», лучший способ расслабиться – пройтись на собственной яхте вдоль солнечных берегов Средиземноморья.

В приемной риэлторской конторы Элен Гувер Бойль это проходит за экстренное сообщение. Сенсационные новости.

Экземпляры всех этих пафосных изданий лежат на низком кофейном столике. Диван с выгнутой спинкой «Честерфилд» обтянут розовым шелком в полоску. Рядом с диваном – еще один столик на «львиных» ножках со стеклянными шарами в когтях. Я смотрю на все это и думаю: сколько мебели попало сюда в «ободранном» виде – без металлических ручек и фурнитуры. Проданную за бесценок, ее привезли сюда, где Элен Гувер Бойль собрала ее снова.

Совсем молодая женщина, вдвое младше меня, сидит за резным столом в стиле Людовика XIV, вперив взгляд в электронные часы с радио. На табличке, что стоит у нее на столе, написано: Мона Саббат. Рядом с часами – радиосканер, пеленгующий полицейскую частоту, трещит статическими помехами.

По радио, что на часах, передают какое-то ток-шоу. Пожилая женщина ругается на молодую. Насколько я понимаю, молодая забеременела, не будучи замужем, и по этому поводу пожилая обзывает ее шлюхой, и потаскухой, и еще дурой в придачу – потому что дать-то она дала, а взять денег ума не хватило.

Женщина за столом, эта самая Мона, выключает радиосканер и говорит:

– Вы не против, надеюсь? Мне очень нравится это шоу.

Эти звуко-голики. Эти тишина-фобы.

Потребители массовой информации.

Пожилая женщина на радио говорит молодой потаскушке, чтобы та отдала ребенка в детдом, если не хочет ломать себе жизнь. Она говорит, что молодой шлюшке надо подумать о будущем: окончить университет по курсу микробиологии, потом выйти замуж, и до замужества – никакого секса.

Мона Саббат достает из-под стола пакет из плотной бумаги и вынимает из него какую-то штуку, завернутую в фольгу. Она разворачивает фольгу, и по комнате разносится запах чеснока и ноготков.

Беременная потаскушка на радио только рыдает в голос.

Палки и камни могут покалечить, а слова могут и вовсе убить.

Согласно «Городу и деревне», личную переписку следует вести на качественной почтовой бумаге, обязательно от руки и красивым почерком. В свежем номере «Недвижимости» я натыкаюсь на объявление:

ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ КОННО-СПОРТИВНОГО КОМПЛЕКСА «НОРОВИСТАЯ ЛОШАДКА»

В объявлении сказано: «Вы заразились кожной инфекцией?»

Номер, который стоит в объявлении, – новый. Я его раньше не видел.

Пожилая женщина на радио говорит молодой потаскушке, чтобы она прекратила реветь.

Большой Брат поет и пляшет. Насильно кормит тебя с большой ложки, чтобы твой разум не изголодался по мысли, чтобы не дать тебе время задуматься.

Мона Саббат кладет локти на стол и наклоняется ближе к радио. Звонит телефон, она поднимает трубку:

– Элен Бойль. Продажа недвижимости. Подходящий дом – на любой вкус. – Она говорит: – Ой, это ты, Устрица. Ты извини, тут как раз «Доктор Сара». – Она говорит: – Увидимся на церемонии.

Пожилая женщина на радио обзывает молодую сукой.

На обложке «Первого класса» написано: «Соболь. Узаконенное убийство».

Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда на тебя нападает икота. Краем уха я слушаю радио, краем глаза читаю журнал, и баюльная песня звучит у меня в голове.

Из динамика радио слышны только безудержные рыдания.

А вместо реплики пожилой – тишина. Приятная, благословенная тишина. Совершенная тишина. Такой тишины не бывает, если поблизости есть кто-то живой.

Молоденькая потаскушка с шумом вдыхает воздух и говорит:

– Доктор Сара? – Она говорит: – Доктор Сара, вы здесь?

Ей отвечает глубокий и звучный голос. Шоу доктора Сары Ловенштейн прерывается по техническим причинам. Глубокий и звучный голос извиняется перед «уважаемыми радиослушателями». Включается легкая танцевальная музыка.

На обложке «Особняка» написано: «Бриллианты – это становится легкомысленным».

Со стоном я закрываю лицо руками.

Мона вгрызается в свой сандвич. Выключает радио и говорит:

– Бездельники.

Тыльные стороны ее ладоней разрисованы замысловатым узором – ржаво-коричневой хной. Пальцы – даже большие пальцы – унизаны серебряными перстнями. На шее – многочисленные серебряные цепочки. Ядовито-оранжевое платье. Ткань на груди топорщится из-за многочисленных тяжелых кулонов, спрятанных под платье. Красные с черным дреды собраны в небрежный высокий пучок. В ушах – огромные серьги, серебряная филигрань. Глаза, похоже, янтарно-желтые. Лак на ногтях – черный.

Я интересуюсь, давно ли она тут работает.

Она говорит:

– Вы имели в виду по земному времени?

Она достает из ящика стола книжку в мягкой обложке, вынимает оттуда желтый фломастер, который вместо закладки, и открывает книжку.

Я интересуюсь, любит ли миссис Бойль говорить о поэзии.

А Мона говорит:

– Вы имели в виду Элен?

Да, читает ли она стихи? Вслух? Было такое, чтобы она позвонила кому-нибудь и прочитала по телефону стихи?

– Не поймите меня неправильно, – говорит Мона, – но миссис Бойль недосуг заниматься такой ерундой. Она делает деньги.

И я считаю – раз, я считаю – два…

– Тут все очень просто, – говорит Мона. – Когда на улицах пробки, миссис Бойль заставляет меня ехать домой вместе с ней – чтобы она могла пользоваться полосой для служебного транспорта. А потом мне приходится добираться до дому на трех автобусах. Понимаете?

Я считаю – четыре, считаю – пять…

Она говорит:

– Однажды мы с ней разделили великое знание о силе кристаллов. Как будто мы наконец обрели связь на каком-то уровне, но потом оказалось, что мы говорили о двух совершенно разных реальностях.

Я встаю и подхожу к ее столу. Достаю из кармана листок бумаги, разворачиваю и показываю ей стишок. Может быть, он ей знаком?

В книге, раскрытой у нее на столе, подчеркнуто желтым: Магия есть обращение необходимой энергии на достижение естественных сдвигов.

Она пробегает стихотворение глазами. Глаза у нее – янтарно-желтые. Чуть выше выреза платья, над правой ключицей, я замечаю татуировку – три крошечные звездочки. Она сидит нога на ногу. Сидит босиком. У нее грязные ноги. На больших пальцах – по большому серебряному кольцу.

– Я знаю, что это, – говорит она и тянет руку к листочку.

Но я быстро складываю листок и убираю обратно в карман.

Все еще держа руку на весу, она тычет в меня указательным пальцем и говорит:

– Я знаю, что это такое. Это баюльное заклинание, правильно?

В книге, раскрытой у нее на столе, подчеркнуто желтым: Конечный продукт смерти – последующее возрождение.

На дальнем конце полированного стола из вишневого дерева – длинная глубокая царапина.

Я спрашиваю, что ей известно про баюльные заклинания.

– Про них говорится в литературе всех народов мира, – говорит она, пожимая плечами. – Но предполагается, что они утеряны. – Она протягивает руки ладонями вверх. – Дайте мне посмотреть еще раз.

Я говорю: а как они действуют?

Она быстро сгибает и разгибает пальцы.

Я качаю головой: нет. Я говорю: почему эти баюльные чары убивают других людей, но не того, кто их произносит?

И Мона слегка наклоняет голову набок и говорит:

– А почему пистолет не убивает того, кто жмет на курок? И здесь действует тот же принцип. – Она поднимает руки над головой и потягивается, направив ладони к потолку. Она говорит: – Не существует рецепта, как их составить. Их нельзя препарировать с помощью электронного микроскопа.

Ее платье без рукавов. Волосы у нее в подмышках банального русого цвета.

Но как получается, говорю я, что они действуют на человека, который их даже не слышит? Я смотрю на радиоприемник. Почему они действуют даже тогда, когда ты произносишь их про себя – не вслух?

Мона Саббат вздыхает. Переворачивает раскрытую книжку обложкой вверх и затыкает желтый фломастер за ухо. Потом достает из ящика стола блокнот и ручку и говорит:

– Вы не знаете, да?

Она что-то пишет в блокноте и говорит параллельно:

– Когда я была католичкой, давным-давно, я могла прочитать «Аве Мария» за семь секунд. За девять секунд – «Отче наш». Когда на тебя налагают такое количество епитимий, поневоле научишься скорочтению. – Она говорит: – При таком темпе это уже не слова, но молитва все равно остается молитвой.

Она говорит:

– Заклинания нужны для того, чтобы сфокусировать наше намерение. – Она произносит все это медленно, словно за словом, и умолкает, как будто ждет, что я что-то скажу. Она смотрит мне прямо в глаза и говорит: – Если намерение исполнителя обладает достаточной силой, объект заклинания уснет независимо от того, где он в данный момент находится.

Она говорит, что чем больше эмоций человек вкладывает в заклинание, тем сильнее получаются чары. Мона Саббат щурится и говорит:

– Когда вы в последний раз чувствовали себя легко и непринужденно?

Почти двадцать лет назад. Но ей я этого не говорю.

– Мне кажется, – говорит она, – что вас что-то гнетет. Причем постоянно. Печаль. Или злость. Ну, в общем, что-то. – Она прекращает писать и берет свою книжку с подчеркнутыми желтым малопонятными фразами. Находит нужную страницу, на пару секунд погружается в чтение, потом листает дальше. – Уравновешенному человеку, – говорит она, – человеку спокойному, человеку, который внутренне не напряжен, пришлось бы прочесть песню вслух, чтобы кого-нибудь усыпить.

Продолжая читать, она хмурится и говорит:

– Если ты хочешь владеть собой, сначала следует разобраться со своими внутренними проблемами.

Я говорю: это из вашей книги?

– Из шоу доктора Сары, – говорит она.

А я говорю, что баюльная песня не только усыпляет.

– В смысле? – не понимает она.

В смысле, что от нее умирают. Я говорю: вы уверены, что у Элен Бойль нету книги «Стихи и потешки со всего света»?

Мона Саббат роняет руки на стол и берет сандвич, завернутый в фольгу. Подносит его ко рту, смотрит на радиоприемник. Она говорит:

– Сейчас, на радио. – Она говорит: – Это вы сотворили?

Я молча киваю.

– Вы отправили доктора Сару в следующую инкарнацию?

Я говорю, может быть, вы позвоните Элен Гувер Бойль на сотовый – мне надо срочно с ней поговорить.

У меня бибикает пейджер.

А Мона говорит:

– То есть вы утверждаете, что Элен использует эту самую баюльную песню?

Сообщение на пейджере: срочно перезвонить Нэшу. Срочно.

Я говорю, что не могу ничего доказать, но я уверен, что миссис Бойль знает, как с ней обращаться. Я говорю: мне нужна ее помощь, чтобы я научился себя контролировать. Чтобы я научился владеть собой.

Мона Саббат прекращает писать и вырывает листок из блокнота. Протягивает его мне, но пока не отдает. Она говорит:

– Если вы это серьезно… насчет научиться, как контролировать эту силу… приходите на нашу викканскую церемонию. Это древний языческий культ. – Она машет листком у меня перед носом и говорит: – Тысячелетний магический опыт. – Она включает радиосканер.

Я беру у нее листок. На нем – адрес, дата и время.

Радиосканер трещит:

– Подразделение Браво-девять, ответьте на вызов по коду девять-четырнадцать, Лумис-плейс, подразделение пять-D.

– Целой жизни не хватит, чтобы познать мистические глубины этого древнего знания, – говорит Мона и опять принимается за свой сандвич. – Да, и еще, – говорит она, – принесите свое любимое горячее блюдо, но только без мяса.

И радиосканер трещит:

– Как понял?

Глава пятнадцатая

Элен Гувер Бойль достает мобильный из своей белой с зеленым сумочки. Потом достает визитку и набирает номер, сверяя каждую цифру. В приглушенном свете маленькие зеленые кнопочки кажутся особенно яркими. Ярко-зеленые кнопочки под ярко-розовым ногтем. Визитная карточка – с золотым обрезом.

Она подносит телефон к уху под взбитым облаком розовых волос. Она говорит в трубку:

– Да, я на вашем чудесном складе и боюсь, что мне нужна помощь, чтобы найти выход.

Она наклоняется к табличке на огромном платяном шкафу, который выше нее в два раза. Она говорит в трубку:

– Я стою рядом… – она читает с таблички, – с платяным шкафом в неоклассическом стиле под Роберта Адама с орнаментальными арабесками из позолоченной бронзы.

Она смотрит на меня и закатывает глаза. Она говорит в трубку:

– Написано: семнадцать тысяч долларов.

Она снимает зеленые туфли на высоких каблуках и стоит в белых чулках прямо на голом бетонном полу. Чулки ослепительно белые, но не как нижнее белье, а скорее как кожа под этим бельем. Они непрозрачные, и поэтому пальцы у нее на ногах кажутся перепончатыми.

Сегодня на ней костюм с облегающей юбкой. Он зеленый, но не зеленый, как лайм, а скорее как лаймовая начинка для пирога. Он не зеленый, как авокадо, а скорее как авокадовый суп-пюре с тоненьким завитком цедры лимона сверху, который подают охлажденным в ярко-желтой тарелке Cristel de Sevres.

Он зеленый, как сукно на бильярдном столе под желтым шаром – именно под желтым, а не под красным.

Я спрашиваю у Элен Гувер Бойль, что такое код девять-четырнадцать.

И она говорит:

– Мертвое тело. Труп.

Я говорю, что я так и думал.

Она говорит в трубку:

– Так, а теперь – налево или направо возле палисандрового буфета Hepplewhite с резным цветочным орнаментом и шелковым напылением?

Прикрыв рукой трубку, она говорит мне:

– Ох уж мне эта Мона. – Она говорит: – Представляю себе это сборище колдунов: хиппи, пляшущие голышом вокруг какого-нибудь плоского камня, – вот и весь ритуал.

Теперь мне видно, что ее волосы – не сплошь розовые. Пряди различных оттенков, чуть светлее и чуть темнее. А если как следует присмотреться, то видны даже оттенки красного, персикового и малинового.

Она говорит в трубку:

– Ага, понятно. Если мне попадется кромвельское кресло атласного дерева с орнаментом из слоновой кости, значит, надо идти назад.

Мне она говорит:

– Господи, и зачем вы все рассказали Моне?! Мона расскажет своему бойфренду, и конца этому не будет.

Лабиринт мебели смыкается вокруг нас. Красное дерево, черное дерево, коричневая полировка. Позолота и зеркала.

Она проводит пальцем по кольцу с бриллиантом у себя на руке. Камень массивный и острый. Она переворачивает кольцо, так что бриллиант возвышается над ладонью. Она прижимает ладонь к полированной дверце шкафа. На дверце остается глубокая царапина в виде стрелки налево.

Она отмечает дорогу.

Оставляет свой след в истории.

Она говорит в трубку:

– Большое спасибо. – Она заканчивает разговор и убирает мобильный обратно в сумочку.

Бусы у нее на шее – из какого-то непонятного зеленого камня. Зеленые бусины перемежаются с золотыми. Под ними – еще одни бусы, жемчужные. Раньше я их на ней не видел.

Она надевает туфли и говорит:

– Отныне и впредь моя основная задача – держать вас с Моной подальше друг от друга.

Она взбивает волосы над ухом и говорит:

– Идите за мной.

Она проводит ладонью по поверхности столика – рисует еще одну стрелку. Дубовый карточный столик Шератон с раздвижными ножками и откидной крышкой, как написано на табличке.

Теперь – искалеченный.

Элен Гувер Бойль идет впереди. Она говорит:

– И зачем вы вообще занялись этим делом?! – Она говорит: – Вас оно не касается.

Потому что я – репортер, она это имеет в виду? Потому что я – репортер, который взялся расследовать что-то такое, о чем нельзя никому рассказать? Потому что это рискованно. Потому что я в лучшем случае выставляю себя вуайеристом. А в худшем – стервятником.

Она останавливается перед большим гардеробом со стеклянными дверцами, и я вижу свое собственное отражение у нее за плечом. Она открывает сумочку и достает маленький золоченый цилиндр. Губную помаду.

– Именно это я и имею в виду, – говорит она.

Стиль французский ампир с египетскими мотивами в переплетающемся разноцветном орнаменте, как написано на табличке.

В зеркале – Элен Гувер Бойль открывает помаду.

Помада – ядовито-розовая.

Я говорю у нее за спиной: а если это не только работа?

Может быть, я не только газетный хищник, который гоняется за сенсацией.

Совершенно без всякой связи мне вспоминается Нэш.

Я говорю, может быть, я узнал про книгу, потому что когда-то она была и у меня. Может быть, у меня были жена и дочь. Что, если я прочитал им на ночь этот проклятый стишок, чтобы они побыстрее заснули? Давайте представим себе ситуацию. Разумеется, гипотетически. Что, если я их убил? Если ей нужно что-то вроде рекомендательного письма, такое признание подойдет?

Она растягивает губы и подкрашивает их по новой – розовым поверх розового.

Я подхожу еще ближе и говорю: как на ваш взгляд, я достаточно настрадался?

Она поджимает губы, а потом медленно приоткрывает. В последний момент они залипают на долю секунды.

Не дай бог никому выстрадать столько, сколько выстрадала Элен Гувер Бойль.

И я говорю, может быть, я потерял не меньше.

Она закрывает помаду. Убирает обратно в сумочку и оборачивается ко мне.

Она стоит передо мной, вся блистательная и спокойная, и говорит:

– Гипотетически?

Я выжимаю улыбку и говорю: разумеется.

Она прижимает ладонь к зеркальной дверце. На зеркале остается глубокая царапина в виде стрелки направо. Она идет дальше, но медленно, ведя рукой по буфетам, трюмо и комодам, по навощенному дереву, по полировке – идет, разрушая все, к чему прикасается.

Она говорит:

– А вы никогда не задавались вопросом, откуда оно вообще появилось, это стихотворение?

Африканский фольклор, говорю я, стараясь не отставать от нее ни на шаг.

– Я говорю про книгу. Книгу заклинаний. – Она идет мимо бюро и сервантов, мимо кресел Farthingale. Она говорит: – «Книгу теней», как ее называют ведьмы. У каждой колдуньи она своя.

«Стихи и потешки со всего света» вышли одиннадцать лет назад, говорю я. Я кое-что разузнал. Тираж был совсем небольшой – пятьсот экземпляров. Издатель, «KinderHaus Press», вскорости обанкротился, и права на переиздание и печатные формы с набором перешли к некоему человеку, который купил их вместе со всей остальной обстановкой, когда покупал дом автора-составителя, который скоропостижно скончался – безо всякой видимой причины – три года назад. Я не знаю, как сейчас обстоит дело с правами. Может, со смертью автора-составителя они переходят во всеобщее пользование. Я так и не выяснил, кому они принадлежат сейчас.

Элен Гувер Бойль замирает на месте, ладонь с бриллиантом останавливается точно посередине широкого зеркала. Она говорит:

– Права сейчас у меня. Я знаю, каким будет следующий вопрос, поэтому отвечаю сразу. Я их купила три года назад. Мне удалось разыскать триста из первоначальных пятисот экземпляров, и я все их сожгла.

Она говорит:

– Но это не самое главное.

Я соглашаюсь с ней. Да. Самое главное – разыскать оставшиеся экземпляры и остановить эту чуму. Принять срочные меры по борьбе со стихийным бедствием. Самое главное – найти способ, как забыть песню самим. Может быть, Мона Саббат и ее компания нам в этом помогут.

– Господи, – говорит Элен, – только, пожалуйста, не говорите, что вы собираетесь посетить это шаманское сборище. – Она говорит: – Вы, как я понимаю, наводили справки о составителе? И что удалось узнать?

Его звали Бэзил Франки, и человек он был вполне заурядный. Он собирал старые литературные произведения, которые давно не переиздавались или не издавались вообще и на которые ни у кого не было авторских прав, и составлял антологии. Средневековые сонеты, непристойные лимерики, детские стишки. Кое-что он брал из старых букинистических книг. Кое-что – из Интернета. Он был не особо разборчив. Все, что можно было добыть бесплатно, он включал в свои сборники.

– Но откуда он взял этот конкретный стишок? – говорит она.

Я не знаю. Может быть, из какой-нибудь старой книги, которая до сих пор лежит где-то в подвале. Может быть, даже в его старом доме.

– Нет, там ее нет, – говорит Элен Гувер Бойль. – Я купила его старый дом. Со всем, что в нем было. В ведре в кухне под раковиной еще оставался мусор, в шкафах лежали его трусы. Но книги там не было.

Вопрос напрашивается сам собой: не она ли его убила?

– Давайте представим себе ситуацию, – говорит она. – Разумеется, гипотетически. Если я убила своего мужа и своего сына, разве я бы не разъярилась на какого-то безответственного, жадного и ленивого дурака плагиатора, из-за которого я лишилась всех своих близких?

Точно так же, как – чисто гипотетически – она убила Стюартов.

Она говорит:

– Я убеждена, что изначальная «Книга теней» не исчезла. Она где-то есть.

Я согласен. И нам надо найти ее и уничтожить.

И Элен Гувер Бойль улыбается своей ядовито-розовой улыбкой. Она говорит:

– Вы, наверное, шутите. – Она говорит: – Власть над жизнью и смертью – это еще не все. Неужели вам не интересно, какие там есть еще заклинания?

Все происходит внезапно. Непроизвольно, как это бывает, когда на тебя нападает икота. Я переношу весь свой вес на здоровую ногу. Я смотрю на Элен Гувер Бойль и говорю ей: нет.

Она говорит:

– Может, там есть заклинание, чтобы жить вечно.

И я говорю: нет.

А она говорит:

– Может, там есть заклинание, чтобы заставить любого тебя полюбить.

Нет.

И она говорит:

– Может, там есть заклинание, чтобы превращать солому в золото.

И я говорю: нет – и отворачиваюсь от нее.

– Может, там есть заклинание, чтобы добиться мира во всем мире, – говорит она.

Я говорю: нет – и иду прочь по узкому коридорчику между глухими стенами из книжных шкафов и гардеробов, письменных столов и спинок кроватей. По каньонам старинной мебели.

Она говорит у меня за спиной:

– Может, там есть заклинание, чтобы превращать песок в хлеб.

Я иду прочь, припадая на больную ногу.

И она говорит:

– Вы куда? Выход – в другой стороне.

У застекленного шкафчика из ирландской сосны с отбитой резьбой на фронтоне я поворачиваю направо. У чиппендейловского бюро, покрытого черным блестящим лаком, я поворачиваю налево.

Она говорит у меня за спиной:

– Может, там есть заклинание, чтобы лечить больных. И исцелять калек.

У бельгийского серванта с узорчатым карнизом я поворачиваю направо, потом – налево, у изящного шкафчика эпохи какого-то из Эдуардов с хрустальной стенкой из художественного стекла.

Она говорит у меня за спиной:

– Может, там есть заклинание, чтобы раз и навсегда очистить окружающую среду и превратить мир в земной рай.

Стрелка, нацарапанная на столешнице, указывает в одну сторону, так что я направляюсь в другую.

И она говорит у меня за спиной: может быть, там написано, как получить неограниченное количество самой чистой энергии.

Как переместиться назад во времени, чтобы предотвратить трагедию.

Научиться чему-то новому. Познакомиться с интересными людьми.

Сделать так, чтобы все были богаты, здоровы и счастливы.

Может быть, провести весь остаток жизни, хромая из угла в угол по пустой, одинокой квартире, где стены дрожат от шума, – это не то, что мне нужно.

Стрелка на вышитой ширме указывает в одну сторону, так что я направляюсь в другую.

У меня снова бибикает пейджер. Снова – Нэш.

И она говорит у меня за спиной: если есть заклинание, чтобы убить, то есть и другое – чтобы вернуть их к жизни. Тех, кого ты убил.

Может быть, это мой второй шанс.

Она говорит у меня за спиной: может быть, мы попадаем в ад не за те поступки, которые совершили. Может быть, мы попадаем в ад за поступки, которые не совершили. За дела, которые не довели до конца.

У меня снова бибикает пейджер. Нэш просит срочно перезвонить.

Я не останавливаюсь. Я иду, припадая на больную ногу.