Текст книги "Уцелевший"

Сегодня, блуждая по центру десять лет спустя, я поднимаю еще один чек. И тоже выбрасываю его. После того, как я десять лет упорно прятал свои проблемы, чтобы до них не докопалась психолог, мне всего-то и нужно было, что станцевать ча-ча-ча с почти незнакомой девушкой, чтобы даже моя хроническая клептомания прошла на раз. Она меня вылечила от единственного настоящего психоза, в котором я не признался психологу.

А ведь мы всего лишь танцевали. Фертилити рассказывала мне про брата, про то, как ФБР прослушивало его номер, так что всякий раз, когда они разговаривали по телефону, в трубке слышались щелчки… щелк… щелк… щелк… федерального магнитофона, включенного на запись. Еще до того, как Тревог покончил с собой, она знала, что это случится. Это был ее первый сон, прозревающий будущее. Мы с Фертилити еще немного потанцевали. А потом она сказала, что ей пора. Потом она пообещала, что на следующей неделе, в следующую среду, она снова придет. Она будет здесь. В то же время, на том же месте.

Сегодня вечером я брожу по улицам, от фонаря к фонарю, в ритме фокстрота. В голове звучит вальс. Воспоминания о Фертилити Холлис остались у меня в руках, у меня на груди. Я возвращаюсь домой. Наверху надрывается телефон. Может быть, это шизофреники, параноики, педофилы.

Плавали, знаем, – вот что мне хочется им сказать.

Может быть, это Фертилити Холлис хочет поговорить о том, как сегодня мы с ней танцевали. Хочет со мной поделиться вторым впечатлением обо мне.

Может, она скажет мне по секрету, что у нее за работа и что в ней такого ужасного.

От двери лифта до двери квартиры бегу бегом, чтобы успеть взять трубку.

Алло.

Я даже не закрыл входную дверь. Она так и стоит распахнутой. Рыбка некормленая весь день. Шторы на окнах открыты, а снаружи уже темно. И с улицы видно, что происходит в квартире.

Мужчина на том конце линии говорит:

– Да будет вся твоя жизнь беззаветным служением.

Я, не задумываясь, отвечаю: Благословен Господь, надзирающий за трудами нашими.

Он говорит:

– Пусть все спасутся трудами нашими и усилиями.

Я спрашиваю: кто это?

И он говорит:

– Пусть смерть застанет тебя лишь тогда, когда ты исполнишь работу свою до конца.

И вешает трубку.

36

Хромированные предметы лучше всего полировать газировкой. Ручки столовых приборов из слоновой кости хорошо очищаются солью с лимонным соком. Чтобы костюмная ткань не блестела, нужно смочить ее слабым водным раствором нашатырного спирта и прогладить через влажную марлю.

Мясо по-бургундски получается гораздо вкуснее, если добавить в жаркое немного апельсиновой цедры.

Пятна от вишен нужно сперва потереть спелым помидором, а потом стирать вещь как обычно.

Главное – не впадать в панику.

Чтобы стрелки на брюках держались дольше, надо вывернуть брюки наизнанку и провести куском мыла по внутренней стороне стрелок. Потом снова вывернуть брюки на лицо и прогладить как обычно.

Главное – чем-то себя занять.

И хотя мне звонил убийца, я делаю все как обычно.

Главное – не давать воли воображению.

Весь вечер я чищу и мою. Я не могу заснуть. Чтобы вымыть духовку, нужно нагреть в ней кастрюльку с нашатырным спиртом. Еще один способ, как сделать так, чтобы стрелки на брюках держались дольше, – прогладить их через влажную марлю, смоченную водой с уксусом. Я вычищаю из-под ногтей сегодняшнюю грязь. Если бы я не открыл окно, я бы задохнулся от запаха нагретого нашатыря.

Мне надо кому-нибудь рассказать о том, что случилось.

Мне надо выговориться.

Но психолога нет на месте. Звоню ей в офис через каждые десять минут и каждый раз попадаю на автоответчик. Вот так оно и бывает. В первый раз за все десять лет я звоню ей сам, и вот что я слышу: «Пожалуйста, оставьте свое сообщение после сигнала».

Я говорю: этот псих ненормальный, о котором она говорила, так вот он мне звонил.

Весь вечер я звоню ей в офис через каждые десять минут.

Пожалуйста, оставьте свое сообщение после сигнала.

Ей нужно как-то меня защитить, обеспечить мою безопасность.

Но ее автоответчик не дает мне договорить. Так что я продолжаю звонить.

Пожалуйста, оставьте свое сообщение.

Мне нужна круглосуточная охрана. Вооруженные полицейские.

Пожалуйста, оставьте свое сообщение.

Может, убийца уже поджидает меня в коридоре, а мне же надо ходить в туалет.

Пожалуйста, оставьте свое сообщение.

Убийца, о котором она мне говорила, знает, кто я. Он звонил. Он знает, где я живу. Он знает мой телефон.

Пожалуйста, оставьте свое сообщение.

Перезвони мне. Перезвони мне. Перезвони мне.

Пожалуйста, оставьте свое сообщение.

Если наутро окажется, что я покончил самоубийством, это будет убийство.

Пожалуйста, оставьте свое сообщение.

Если назавтра окажется, что я умер, потому что какой-то убийца держал меня головой в духовке, это все потому, что она не прослушивает сообщения на своем автоответчике.

Пожалуйста, оставьте свое сообщение.

Слушай, говорю я ее автоответчику. Это серьезно. Это не параноидальный бред. Он паранойи она меня уже вылечила, правильно?

Пожалуйста, оставьте свое сообщение.

Это не шизоидные фантазии. Это не галлюцинации. Честное слово.

Пожалуйста, оставьте свое сообщение. А потом у нее заканчивается кассета.

Всю ночь я не сплю. Я прислушиваюсь. Холодильник придвинут к входной двери. Я хочу в туалет, но пока не так сильно, чтобы рисковать из-за этого жизнью. Люди ходят по коридору, но никто не останавливается у моей двери. Никто не пробует дергать дверную ручку. Всю ночь. Телефон постоянно звонит, и мне приходится отвечать, потому что я жду, что позвонит психолог, но это всегда – не она. Это обычный парад человеческих горестей и страданий. Беременные незамужние. Хронические страдальцы. Патологические неудачники. Им приходится излагать свои признания предельно кратко, чтобы успеть высказаться до того, как я брошу трубку. Я не могу занимать телефон надолго.

Каждый звонок отзывается во мне и радостью, и ужасом, потому что это может быть или психолог, или убийца.

Покушение или спасение.

Позитивное и негативное побуждение, чтобы взять трубку.

И вот посреди паники звонит Фертилити и говорит:

– Привет, это снова я. Я думала о тебе все неделю. Я хотела спросить: мы с тобой можем встретиться или это совсем против правил? Мне бы очень хотелось с тобой увидеться.

По-прежнему прислушиваясь к шагам в коридоре, напряженно глядя на щель под входной дверью, не закроет ли свет чья-то тень, я слегка раздвигаю жалюзи и выглядываю наружу, нет ли кого на пожарной лестнице. Я спрашиваю у Фертилити, а что с тем ее другом? Она, кажется, собиралась сегодня с ним встретиться?

– А, с ним, – говорит Фертилити. – Да, мы сегодня встречались.

– И?

– От него пахнет женскими духами и лаком для волос, – говорит Фертилити. – Не понимаю, что мой брат в нем нашел.

Духами и лаком я обрызгивал розы, но я не могу ей об этом сказать.

– И еще у него на ногтях – облупившийся красный лак.

Это красная аэрозольная краска для подновления роз.

– И он кошмарно танцует.

Меня даже уже и убивать не надо – это будет излишне.

– И у него жуткие зубы, не гнилые, нет, но кривые и мелкие.

Ударьте меня ножом в сердце, и будет уже слишком поздно.

– И руки у него грубые и маленькие, как у обезьяны.

Если меня убьют прямо сейчас, это будет как дуновение весны.

– А это значит, что член у него тоже маленький, как сосиска.

Если Фертилити будет говорить и дальше, завтра утром у моего психолога станет на одного подопечного меньше.

– И он толстый, – говорит Фертилити. – То есть не то чтобы прямо туша, но для меня жирноват.

На случай, если снаружи притаился снайпер, я открываю жалюзи и встаю у окна в полный рост, во всей своей грубой и тучной красе. Эй вы там, с винтовкой с оптическим прицелом, вот он я, здесь. Пожалуйста, пристрелите меня. Прямо в большое и жирное сердце. Прямо в мою маленькую сосиску.

– Он совсем не похож на тебя, – говорит Фертилити.

Я думаю, она будет сильно удивлена, если узнает, как сильно мы с ним похожи.

– Ты такой загадочный.

Я спрашиваю у нее: если бы она могла изменить что-нибудь в этом парне из мавзолея, что бы она изменила?

– Я бы просто его убила, – говорит она, – чтобы он ко мне не приставал.

Что ж, она не одна такая. Милости просим. Берите номерок и вставайте в очередь.

– Забудь о нем, – говорит она, и ее голос становится глуше. – Я звоню, потому что мне хочется довести тебя до оргазма. Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделала. Заставь меня сделать что-нибудь по-настоящему грязное.

Вот он – шанс.

Следующий пункт моего грандиозного плана.

То, ради чего я согласен гореть в Аду, и я говорю ей: этот парень, который тебе не нравится, я хочу, чтобы вы с ним переспали, а потом ты мне расскажешь, как это было.

Она говорит:

– Ни за что.

Тогда я вешаю трубку.

Она говорит:

– Подожди. А что, если я позвоню и совру? Я могу просто все выдумать. И ты никогда не узнаешь.

Нет, говорю, я знаю. Хотя бы по голосу.

– Я не буду спать с этим придурком.

Тогда, может быть, она просто его поцелует?

И Фертилити говорит:

– Нет.

Или хотя бы куда-нибудь сходит с ним вместе? Даже просто по городу прогуляться. Может быть, если вывести его из мавзолея на свежий воздух, он будет смотреться уже не так страшно. Съезди с ним на пикник. Придумай какое-нибудь развлечение.

И Фертилити говорит:

– И тогда мы с тобой увидимся?

Всенепременно.

35

Меня будит солнце. Я лежу, скрючившись, на полу возле плиты и сжимаю в руке нож для разделки мяса. Самочувствие хуже некуда, так что даже мысль о том, что меня могут убить, кажется не такой уж и страшной. Даже, наоборот, привлекательной. Спина болит. Я разлепляю глаза, и ощущение такое, как будто веки разрезали бритвой. Кое-как одеваюсь и иду на работу.

В автобусе я сажусь сзади, чтобы никто не смог сесть у меня за спиной с ножом, отравленной иглой или удавкой из рояльной струны.

На подъездной дорожке у дома, где я работаю, стоит машина психолога. По траве на лужайке гуляют какие-то красные птицы, самые обыкновенные птицы. Небо – синее, как и положено небу. Все как обычно.

Захожу в дом и вижу, как психолог, стоя на четвереньках, самозабвенно скребет щеткой плитку на полу в кухне – смесью хлорного отбеливателя с нашатырным спиртом, причем такой сильной, что воздух буквально дрожит от ядовитых паров, а у меня начинают слезиться глаза.

– Ты, я надеюсь, не против, – говорит психолог, продолжая скрести. – Это было записано на сегодня у тебя в ежедневнике. Я просто пораньше приехала.

Отбеливатель плюс нашатырь равно смертельный газообразный хлор.

Слезы текут у меня по щекам, и я спрашиваю у нее: она получила мои сообщения на автоответчике?

Психолог дышит, по большей части, через сигарету. Должно быть, эти пары для нее – ничто.

– Нет, я вообще не пошла на работу. Сказалась больной, – говорит она. – А вся эта мойка-чистка действительно успокаивает. Там есть кофе и домашние булки. Я только что испекла. Может быть, сядешь пока и расслабишься?

Я говорю: разве ей не интересно узнать, что у меня случилось? Она не хочет меня послушать? Сделать заметки в своем блокноте? Вчера вечером мне позвонил убийца. Я всю ночь глаз не сомкнул. Меня выбрали следующей жертвой. Меня хотят убить. Но она почему-то совсем не торопится бросить щетку и бежать к телефону звонить в полицию.

Она говорит:

– Не волнуйся, – и макает щетку в раствор. – Вчера вечером коэффициент самоубийств резко поднялся. Собственно, я поэтому и не пошла на работу. Я бы просто не выдержала.

Так, как она чистит пол, его уже никогда не отмыть дочиста. Если с виниловой плитки счистить прозрачное глянцевое покрытие окислителем типа отбеливателя, то все. Писец. Пол станет пористым, так что грязь будет липнуть намертво, ее ничем уже не отдерешь. Но я не буду ей ничего говорить. Боже упаси. Она уверена, что делает большое дело.

Я говорю: и как же моя безопасность зависит от резко поднявшегося коэффициента самоубийств?

– А ты разве не понимаешь? Вчера вечером мы потеряли еще одиннадцать человек. Позавчера – девять. Третьего дня – двенадцать. Похоже, пошла лавина.

И что?

– При таком количестве самоубийств убийце, если он вообще существует, уже не надо никого убивать.

Она запевает песню. Может, смертельный газообразный хлор все-таки начал действовать. Она скребет пол в ритме песни, как будто танцует на четвереньках. Она говорит:

– Наверное, так нельзя говорить, но прими мои поздравления.

Я – последний из Церкви Истинной Веры.

– Ты – почти последний из тех, кто остался.

Я спрашиваю, а сколько осталось.

– В этом городе только один, – говорит она. – А вообще, по стране, пятеро.

Я говорю ей: давай поиграем в добрые старые времена. Давай откроем наш старый «Диагностический и статистический справочник по психическим расстройствам» и подберем мне какой-нибудь новый способ, чтобы сойти с ума. Ну давай. В память о прошлом. Доставай справочник.

Психолог вздыхает и смотрит на мое отражение, с лицом мокрым от слез, в луже грязной воды на полу.

– Послушай, – говорит она, – мне тут надо работу закончить. Тем более что ДСС потерялся. Уже пару дней как.

Она говорит, продолжая тереть пол щеткой:

– И не то чтобы я очень по нему скучаю.

Ну хорошо, ладно. Это были действительно трудные десять лет. Она потеряла почти всех своих подопечных. Она сломалась. Перегорела. Нет, сгорела дотла. В кремационной печи. Она считает себя законченной неудачницей.

У нее явный синдром так называемой приобретенной беспомощности.

– Тем более, – говорит она, яростно натирая пол в тех местах, где винил еще не испорчен, – я не могу вечно держать тебя за руку. Если ты соберешься покончить с собой, я все равно не смогу тебя остановить, и это будет уже не моя вина. По моим записям, ты вполне счастлив и приспособлен к жизни. Мы провели тесты. Так что у меня есть эмпирические доказательства.

Ядовитые пары разъедают глаза. Я хлюпаю носом, глотая слезы.

Она говорит:

– Убьешь ты себя или нет, это ты сам уже разбирайся, но прекрати меня мучить. Я пытаюсь как-то устроить собственную жизнь.

Она говорит:

– В Америке люди кончают с собой каждый день. И если ты лично знаешь некоторых из них, сама ситуация от этого не меняется.

Она говорит:

– Тебе не кажется, что пора уже и самому за себя подумать, своей головой?

34

Ходили слухи, что надо будет раздавить лягушку голыми руками. Съесть живьем дождевого червя. Чтобы доказать, что ты можешь повиноваться, как Авраам повиновался Богу, когда по приказу этого самого Бога пытался убить своего сына, тебе придется отрубить себе топором мизинец.

Вот такие ходили слухи.

А потом надо будет отрубить мизинец кому-то другому.

После крещения никто уже не возвращался в общину, так что никак нельзя было узнать, есть или нет у крещенных мизинцы. И нельзя было спросить у них самих, заставляли их или нет давить лягушек.

Сразу после крещения тебя сажали в грузовик и увозили из общины. Навсегда. Увозили в порочный, нечистый мир, где тебя уже ждало первое рабочее место – в большом внешнем мире со всеми его новыми восхитительными грехами. Работа зависела от результатов проверочных испытаний: чем лучше ты сдавал экзамены, тем лучше работа.

Некоторые задания можно было вычислить заранее.

За год до крещения старейшины говорили тебе, насколько твой вес соответствует твоему росту. И если ты был слишком тощим или, наоборот, слишком толстым, у тебя оставался еще целый год, чтобы привести себя в норму. Тебя полностью освобождали от работы по дому, чтобы ничто не мешало твоим ежедневным специальным занятиям. Закон Божий. Все виды уборки. Этикет, уход за изделиями из ткани и дальше по списку. Если ты был слишком толстым, ты ел только то, что положено по диете, чтобы сбросить вес; если слишком худым – просто ел.

Весь год до крещения все, что ты видел – каждое дерево, каждый твой друг, – все несло на себе отпечаток знания, что ты больше уже никогда этого не увидишь.

По предметам, которые мы изучали, можно было составить себе представление, о чем нас будут спрашивать на экзаменах.

Однако ходили упорные слухи, что помимо экзаменов будут и другие проверки, о которых мы ничего не знали.

Мы знали по слухам, что во время крещения в какой-то момент тебе придется раздеться догола. Один из церковных старейшин положит руку тебе на грудь и попросит кашлянуть. Другой старейшина засунет палец тебе в анус.

Третий старейшина будет записывать на специальную карточку, как ты справляешься со всеми заданиями. Насколько ты хорошо подготовился.

Мы понятия не имели, как надо готовиться к обследованию простаты.

Все мы знали, что крещение проходит в подвале молитвенного дома. Дочерей крестили весной, и при крещении присутствовали только женщины из общины. Сыновей крестили осенью, и при крещении присутствовали только мужчины: велели тебе встать голышом на весы или прочесть наизусть отрывок из Библии, книга такая-то, глава такая-то, стих такой-то.

Иов, глава четырнадцатая, стих пятый:

«Если дни ему определены, и число месяцев его у Тебя; если Ты положил ему предел, которого он не перейдет».

И тебе приходилось читать это голым.

Псалтирь, Псалом 101, стих второй:

«Буду размышлять о пути непорочном… буду ходить в непорочности моего сердца посреди дома моего».

Ты должен был знать, как изготовить самые лучшие тряпки для пыли (пропитать ткань раствором скипидара и дать ей высохнуть естественным образом). Ты должен был рассчитать, на какую глубину закопать шестифутовую стойку ворот, чтобы она выдерживала створку шириной в пять футов. Тебе завязывали глаза и давали в руки образцы тканей, и ты должен был на ощупь определить, которая – хлопок, которая – шерсть, которая – хлопок и полиэстер.

Ты должен был знать все домашние растения. Все виды пятен. Всех насекомых. Ты должен уметь устранять незначительные неполадки в бытовых приборах. Писать приглашения изящным почерком.

По предметам, которые мы изучали в школе, можно было составить себе представление, о чем нас будут спрашивать на экзаменах. Кое-что мы узнавали от сыновей, которые не отличались особым умом и смышленостью. Случалось, что кто-нибудь из отцов сообщал сыну «закрытую информацию», чтобы он хорошо сдал экзамены и получил приличную работу, вместо того чтобы всю жизнь прозябать чернорабочим. Друзья делились друг с другом по секрету, а потом этот секрет знали все.

Никому не хотелось позорить свою семью. Никому не хотелось всю жизнь таскать на себе мешки с асбестом.

Тебе говорили, где встать, и с этого места тебе надо было прочесть таблицу на стене на другом конце молитвенного зала.

Тебе давали иголку с ниткой и засекали время, сколько тебе потребуется, чтобы пришить пуговицу.

Мы знали, какая работа ожидает нас в грешном, порочном мире за пределами нашей общины. Из рассказов самих старейшин. Старейшины кое-что нам рассказывали: чтобы нас напугать или, наоборот, вдохновить, пробудить в нас стремление учиться упорней и лучше. Нам рассказывали о замечательной работе в огромных садах – таких огромных, что и представить себе нельзя. Нам рассказывали о работе в роскошных дворцах – таких громадных, что ты как-то даже и забываешь, что находишься в помещении. Эти сады назывались парками отдыха. Дворцы назывались отелями.

А чтобы мы учились еще упорней и лучше, нам рассказывали о таких работах, где ты годами сжигаешь мусор, чистишь выгребные ямы и распыляешь ядохимикаты. Таскаешь мешки с асбестом. Есть работы такие кошмарные, говорили старейшины, что по сравнению с ними даже смерть покажется привлекательной.

Есть работы такие скучные, что ты специально изыщешь способ себя покалечить до полной потери трудоспособности, лишь бы больше там не работать.

Так что ты очень старался запомнить все, чему тебя учили в этот последний год в церковной общине.

Екклесиаст, глава десятая, стих восемнадцатый:

«От лености обвиснет потолок; и когда опустятся руки, то протечет дом».

Плач Иеремии, глава пятая, стих пятый:

«Нас погоняют в шею, мы работаем – и не имеем отдыха».

Бекон не свернется при жарке, если его пару минут подержать в морозилке, прежде чем класть на сковородку.

Мясной хлеб не потрескается при выпечке, если смазать его кубиком льда.

Кружева дольше останутся жесткими, если прогладить их между двумя листами вощеной бумаги.

Мы учились, учились, учились. У нас не было ни минуты свободного времени. Столько всего надо было запомнить, удержать в голове миллион мелочей. Выучить наизусть половину Ветхого Завета.

Мы думали, что учение прибавит нам всем ума.

Но ума не прибавилось. Наоборот.

Мы все отупели.

Когда тебе нужно столько всего запомнить, у тебя просто нет времени, чтобы думать. Никто из нас не задумывался о том, каково это будет – всю жизнь убирать за чужими людьми. Каждый день, день за днем. Мыть посуду. Кормить чьих-то чужих детей. Стричь газоны. Весь день до вечера. Красить дома. Год за годом. Гладить простыни.

Ныне, и присно, и во веки веков.

Работа без конца и края.

Мы все так волновались из-за экзаменов, что никто не задумывался о том, а что будет потом, после ночи крещения.

Мы все так боялись, что сбудутся наши самые худшие страхи – давить лягушек, есть червей, распылять химикаты, таскать асбест, – что никто не задумывался о том, какой скучной будет наша жизнь, даже если мы выдержим все испытания и получим хорошую работу.

Мыть посуду – на веки вечные.

Чистить столовое серебро – навсегда.

Стричь газоны.

Повторить все сначала.

В ночь перед крещением мой брат Адам вывел меня на заднее крыльцо нашего отчего дома и постриг мне волосы. Во всех семьях в церковном округе, где были семнадцатилетние сыновья, в тот вечер им всем стригли волосы. Всех под одну гребенку.

В порочном и грешном внешнем мире это называется стандартизацией продукции.

Брат подсказал мне, что надо делать: ни в коем случае не улыбаться; стоять прямо и отвечать на вопросы четко и ясно.

Во внешнем мире это называется маркетингом.

Мать сложила мою одежду в большую сумку. В ту ночь мы все только делали вид, что спим.

В порочном и грешном внешнем мире, рассказывал брат, есть такие грехи, о которых Церковь даже не знает и поэтому не запрещает. Мне не терпелось скорее туда попасть.

Назавтра было крещение. И мы делали все, чего ожидали. И ничего больше. Мы уже приготовились, что сейчас нам придется рубить себе пальцы, а потом – пальцы ближних, но ничего не случилось. Нас ощупали, взвесили, осмотрели со всех сторон, поковырялись у каждого в заднем проходе, потом задали вопросы по Библии и домоводству, после чего велели одеваться.

Мы забрали свои сумки со сменой одежды, вышли из молитвенного дома и забрались в грузовик, который уже ждал снаружи.

Грузовик увозил нас в ночь, в порочный и грешный мир, и мы все знали, что больше уже никогда не увидим родных и друзей.

И никогда не узнаем своей оценки.

Даже если ты был уверен, что справился на «отлично», эта радость была недолгой.

Тебя уже ждала работа, которую выбрали для тебя.

И не дай Бог тебе когда-нибудь станет скучно и захочется большего.

Согласно церковному установлению, ты всю жизнь должен работать. Всю жизнь – одна и та же работа. Одно и то же одиночество. Ничто не изменится. Каждый день, день за днем. Вот – твой успех. Вот награда.

Стричь газоны.

И стричь газоны.

И стричь газоны.

Повторить все сначала.