Текст книги "Виллет"

Глава XLI
Пригород Клотильд

Должна ли я, прежде чем завершить повествование, рассказать о полученном в праздничную ночь чувстве свободы и обновления? Должна ли признаться, как прошло знакомство с двумя могучими попутчиками, вернувшимися вместе со мной из сияющего огнями парка?

Уже на следующий день я устроила им испытание. Требуя отказаться от любви, они громко хвастались своей силой, однако при виде конкретных поступков (не слов), свидетельствующих об опыте комфорта и более уравновешенной жизни, свобода отказалась помочь, сославшись на бедность и отсутствие сил, а обновление ничего не ответило, так как ночью внезапно скончалось.

Мне не осталось ничего иного, кроме как тайно заподозрить, что поспешный вывод мог завести слишком далеко и подвергнуть испепеляющей магии ревности. После краткой напрасной борьбы я вновь погрузилась в прежнее состояние мучительной неопределенности.

Удастся ли встретиться с ним перед отъездом? Помнит ли он обо мне? Собирается ли прийти? Появится ли в этот день – может быть, совсем скоро – или опять обречет на муки напрасного ожидания, агонию внезапного разрыва, молчаливую смертельную тоску, с корнем вырывающую надежду и убивающую жизнь, в то время как творящая кару рука не может познать жалость из-за непреодолимого барьера разлуки.

В праздник Успения занятия не проводились. После утренней мессы пансионерки и учительницы отправились на долгую загородную прогулку, чтобы провести полдник в сельском доме. Я отказалась от участия в путешествии, так как до выхода в море корабля «Поль и Вирджиния» оставалось всего два дня, и за последний шанс цеплялась с тем же отчаянием, с каким выживший в кораблекрушении держится за обломок плота или обрывок каната.

В первом классе предстояли ремонтные работы: следовало починить и привести в порядок скамейки и столы. Праздничные дни нередко посвящались подобным процедурам, невозможным во время занятий. Я сидела в одиночестве и думала, что надо бы выйти в сад, чтобы не мешать мастерам, и как раз услышала их шаги.

Иностранные ремесленники и слуги всегда работают парами. Наверное, даже для того, чтобы забить один гвоздь, потребуется два лабаскурских столяра. Завязывая ленты шляпы, которая до этого праздно висела на руке, я смутно отметила, что слышу шаги всего одного работника – к тому же не в деревянных башмаках, а в обычных ботинках – и решила, что их начальник пришел один определить объем работы, чтобы потом прислать подчиненных. Он подошел и открыл дверь за моей спиной, и я, ощутив легкую дрожь – странное чувство, слишком мимолетное, чтобы подвергнуться анализу, – накинула шаль, обернулась, ожидая увидеть главного столяра, но глаза мои наткнулись на… месье Поля.

Сотни молитв, которыми мы утомляем Небеса, не приносят исполнения желаний. Лишь однажды за всю жизнь на наши колени падает золотой плод – щедрый дар мироздания.

Месье Эммануэль был одет так, как будто собирался немедленно отправиться в далекое путешествие: в сюртук с бархатными отворотами и обшлагами. Я решила, что он готов подняться на корабль, хотя знала, что до отправления судна еще целых два дня. Выглядел он бодрым и жизнерадостным, добрым и благожелательным, шагал так энергично, что уже в следующую секунду оказался возле меня, излучая дружелюбие. Должно быть, предсвадебное настроение вселило в его душу особую радость жизни. В любом случае встретить сияние солнца грозной тучей я не смогла. Не захотела омрачить последнюю встречу и провести последние минуты в неестественном, притворном отдалении. Любила его слишком глубоко, чтобы не прогнать с дороги саму ревность, если бы она попыталась помешать дружескому прощанию. Сорвавшееся с его губ сердечное слово, посланный его глазами нежный взгляд скрасили бы мне остаток дней и утешили в горькие минуты одиночества. Я была готова принять все, до дна испить целительный эликсир, не позволив гордости опрокинуть чашу.

Конечно, разговор предстоял короткий: профессор всего лишь повторит те слова, с которыми обратился к каждой из учениц, на минуту задержит мою ладонь в своей, в первый, последний и единственный раз прикоснется к щеке губами, и все. Последует окончательное прощание, а за ним наступит расставание – бескрайний океан, который я не смогу преодолеть, чтобы соединиться с тем, кто дорог. А он больше не обернется, чтобы вспомнить меня.

Одной рукой месье Поль сжал мою ладонь, другой сбросил за спину шляпу и, с сияющей улыбкой заглянув в лицо, беззвучно пробормотал нечто похожее на шепот матери, чье дитя внезапно изменилось из-за болезни или страданий.

– Поль, Поль! – послышался торопливый женский голос. – Поль, сейчас же пройдите в гостиную. Мне нужно многое вам сказать. Разговор займет весь день. Виктор и Жозеф тоже вас ждут. Поль, идите к друзьям!

Ведомая бдительностью или непостижимым инстинктом, мадам Бек почти втиснулась между мной и месье Эммануэлем и повторила, царапая меня острым, как стальной клинок, взглядом:

– Пойдемте, Поль!

Я решила, что он сдастся, подчинится, и в нестерпимо болезненном отчаянии воскликнула:

– Сердце сейчас разорвется!

То, что я испытывала, действительно напоминало разрыв сердца, однако в этот миг открылся новый канал: одно дыхание месье Поля, быстрый шепот: «Доверься мне!» – сбросил груз и дал выход глубоко спрятанным чувствам. С судорожными рыданиями, бурными всхлипами, ледяным ознобом, но все же с облегчением я заплакала.

– Доверьте ее моим заботам. Это кризис. Дам успокоительное средство, и все пройдет, – невозмутимо распорядилась мадам Бек.

Довериться ей и ее успокоительному средству означало то же самое, что довериться отравительнице и ее чаше. Поэтому, когда месье Поль хрипло и отрывисто произнес: «Lassez-moi!»[351]351
  Оставьте меня! (фр.)


[Закрыть], в грубом звуке послышалась странная, дикая, но дарующая жизнь музыка.

– Оставьте меня! – повторил месье Эммануэль с искаженным гневом лицом и трепещущими ноздрями.

– Это никуда не годится! – сурово заявила мадам Бек, но родственник отреагировал еще суровее:

– Sortez d’ici![352]352
  Уйдите отсюда! (фр.)


[Закрыть]

– Придется послать за отцом Силасом. Немедленно, – пригрозила мадам.

– Femme![353]353
  Женщина! (фр.)


[Закрыть] – вышел из себя профессор и пронзительно воскликнул: – Femme! Sortez à l’instant![354]354
  Удалитесь немедленно! (фр.)


[Закрыть]

Таким, в ярости, я любила его с не испытанной прежде страстью.

– Вы поступаете плохо, – не унималась мадам, – предосудительно с точки зрения уравновешенных, здравомыслящих людей. Впрочем, что еще ждать от человека столь ненадежного, неустойчивого темперамента – вы импульсивны, неразумны, непоследовательны.

– Вы еще не знаете, сколько во мне твердости и решительности, – возразил месье Поль, – но скоро поймете, обстоятельства подскажут. Модеста, проявите каплю сочувствия и жалости. Будьте женщиной, в конце концов! Посмотрите в это несчастное лицо и смягчитесь. Вам известно, что я верный, надежный друг; несмотря на постоянные насмешки, вы глубоко уверены в моей преданности. Я без труда принес себя в жертву, однако сердце мое страдает от печального зрелища. Позвольте же получить ему и дать утешение: уйдите!

В этот раз слово прозвучало с такой горькой и повелительной интонацией, что, казалось, подчиниться должна была даже мадам Бек, однако она продолжала стоять словно каменное изваяние и смотреть все тем же неумолимым, жестким взглядом. Даже разомкнула губы, чтобы сказать что-то еще, и сказала бы, если бы в этот миг лицо месье Поля не вспыхнуло новым гневом. Не знаю, что именно он сделал: движение выглядело вовсе не грубым, а, напротив, необыкновенно галантным. Почти не прикоснувшись к даме, профессор просто подал руку, однако, словно подхваченная ветром, та моментально выбежала из комнаты. Дверь тут же закрылась.

Настроение мгновенно изменилось. Месье Поль с улыбкой велел мне вытереть глаза и терпеливо, лишь изредка бросая утешительные слова, дождался, пока стихнут рыдания. Вскоре я снова сидела рядом с ним, владея собой: не в отчаянии и пока еще не в одиночестве, не лишенная любви и надежды, не уставшая от жизни и не призывавшая смерть.

– Потеря друга привела вас в отчаяние? – спросил профессор.

– Меня убивало забвение, месье, – ответила я. – Все эти ужасные дни я не слышала от вас ни единого слова и страдала от опасения, что уедете, не попрощавшись!

– Должен ли я повторить то, что сказал Модесте Бек? Вы меня не знаете? Должен ли проявить и доказать свой характер? Вам нужно свидетельство верной дружбы? Без твердой уверенности ваша ладонь не останется в моей ладони, а ваша рука не коснется моего плеча, как надежной опоры? Отлично. Доказательство готово. Я пришел, чтобы оправдаться.

– Говорите что угодно: объясняйте, доказывайте, – теперь я уже могу слушать.

– Тогда прежде всего придется преодолеть вместе со мной немалое расстояние. Я пришел специально, чтобы забрать вас отсюда.

Без единого вопроса, сомнения или тени возражения я снова надела и завязала шляпу.

Месье Эммануэль повел меня по бульварам: несколько раз мы останавливались, садились на расставленные в тени лип скамейки. Он не спрашивал, устала ли я: просто смотрел и делал выводы.

– Какие ужасные дни! – повторил сказанное мной профессор, копируя мои интонации и акцент, словно хотел дать понять, что, как бы хорошо я ни писала на его языке, говорить безупречно никогда не научусь. – Все эти ужасные дни я ни на миг о вас не забывал. Преданные женщины ошибаются, считая себя единственными верными созданиями на свете. До недавнего времени я и сам не смел надеяться, что внушу кому-то глубокое постоянное чувство, но… взгляните на меня.

Я подняла счастливые глаза. Да, в эту минуту они и правда были счастливыми, ибо отражали состояние сердца.

– Все верно, – заключил месье Поль после краткого изучения. – Текст ясен. Преданность начертала его своим железным пером. Процесс записи оказался болезненным?

– Мучительно болезненным, – честно призналась я. – Уберите эту властную руку, месье: больше нет сил терпеть.

– Elle est tout pâle[355]355
  Она очень бледна (фр.).


[Закрыть], – проговорил он, обращаясь к самому себе. – Cette figure-là me fait mal[356]356
  Это расстраивает (фр.).


[Закрыть].

– Ах! Неприятно смотреть?

Слова вырвались сами собой, поскольку меня постоянно преследовал страх внешней непривлекательности, и сейчас этот страх проявился особенно настойчиво.

Лицо месье Поля на миг застыло, фиалковые глаза под густыми испанскими ресницами заблестели влагой. Он вздрогнул и проговорил:

– Пойдемте дальше.

– Очень раздражаю вас своим видом? – отважилась повторить я: в эту минуту вопрос казался жизненно важным.

Месье Поль остановился и ответил коротко, со свойственной ему энергией. Ответ мгновенно подчинил, заставил умолкнуть, но в то же время принес глубокую радость и давно забытое спокойствие. С этой минуты я больше не сомневалась, какой меня видит тот, чье мнение определяет судьбу. А какой видит остальной мир… разве не все равно? Является ли подчеркнутое внимание к собственной внешности проявлением слабости? Боюсь, что так. Боюсь, что проявляла постыдную слабость. Однако в эту минуту подчинялась иному импульсу. Должна признаться, что больше всего на свете боялась разочаровать месье Поля и очень хотела его порадовать – хотя бы немного.

Куда мы шли, я не понимала. Путь был долгим, однако показался коротким. Дорога вела по живописным окрестностям, стояла чудесная погода. Месье Эммануэль говорил о предстоящем путешествии, о том, что собирается вернуться через три года, что по возвращении из Гваделупы надеется на полное освобождение от всех обязательств, а потом спросил, что я намерена делать в его отсутствие, и напомнил о моих планах организовать собственную школу. Не передумала ли?

Я ответила, что ни в малейшей степени не отказалась от идеи: напротив, делаю все, чтобы ее реализовать.

– Не хочу оставлять вас на рю Фоссет. Боюсь, что там будете скучать, страдать от одиночества, горевать…

Все это было чистой правдой, однако я заверила его, что постараюсь держаться как можно более стойко.

– И все же, – тихо продолжил месье Поль, – есть и еще одно возражение против вашей нынешней обители. Хотелось бы время от времени писать и сохранять уверенность в точной и безопасной доставке писем, а на рю Фоссет… Короче говоря, наша католическая дисциплина – хотя вполне оправданная и целесообразная – в некоторых обстоятельствах способна привести к злоупотреблениям и даже вредительству.

– Но если вы напишете, – возразила я, – письмо все равно попадет в мои руки, пусть и не сразу. Никто не сможет скрыть его от меня. Я протестантка, месье, и не потерплю унизительной слежки. Ни за что!

– Doucement, doucement[357]357
  Тише, тише (фр.).


[Закрыть], – успокоил меня он. – Придумаем какой-нибудь хитрый план, используем свои средства. Не волнуйтесь, все уладим.

Мы, возвращаясь с дальней прогулки, вошли в небольшое предместье с маленькими, прямо-таки кукольными, симпатичными домиками, и Поль поднялся на крыльцо аккуратного строения.

– Сюда.

Он не постучал, а достал из кармана ключ и отпер белую дверь. Я вошла, он – следом, закрыл дверь и повернул в замке ключ. Слуг видно не было. Небольшой, как все в этом доме, вестибюль, радовал чистотой и свежей краской. Коридор завершался увитым виноградной лозой французским окном. Ничто не нарушало умиротворенной тишины.

Распахнув внутреннюю дверь, месье Поль пригласил в салон, или гостиную – совсем крошечную, но очень уютную, с аккуратными нежно-розовыми стенами, натертым воском полом и светлым ковром в центре. Небольшой круглый стол блестел лаком, составляя конкуренцию зеркалу над камином. Мебель тоже была миниатюрной: не диван, а диванчик; шифоньерчик, приоткрытые дверцы которого демонстрировали полки с посудой; французские напольные часы, лампа, статуэтки из китайского фарфора. Нишу окна занимала зеленая подставка с тремя зелеными горшками, в каждом из которых буйно цвело неведомое растение. В одном из углов притаился круглый столик на одной ножке, на мраморной поверхности которого стояла шкатулка для рукоделия, а рядом, в вазочке, благоухали фиалки. В открытое окно залетал ветерок, наполняя комнату свежестью.

– Какое чудесное место! – воскликнула я горячо, и месье Поль улыбнулся, обрадованный моим искренним восхищением.

– Наверное, следовало подождать хозяев? – сказала я шепотом, не решаясь нарушить глубокую тишину, но он возразил:

– Сначала заглянем в другие уголки этой скорлупки.

– А это нормально – ходить по всему дому?

– Да, вполне, – невозмутимо пожал он плечами.

Месье Поль пошел первым: показал крошечную кухню с печкой и плитой, с немногочисленной, но сияющей чистотой медной утварью, столом и двумя стульями. В небольшом буфете обнаружился необходимый набор фаянсовой посуды.

– В гостиной есть кофейный сервиз, – пояснил месье Поль, заметив, что я с интересом рассматриваю шесть глубоких бело-зеленых тарелок, четыре блюда, чашки и кружки в тон.

Поднявшись по узкой свежепокрашенной лестнице, я отважилась заглянуть в две крошечные спальни, совершенно очаровательные, после чего месье Поль предложил вернуться вниз и, остановившись перед внушительной закрытой дверью, извлек из кармана второй ключ, вставил в замочную скважину, повернул и, пропустив меня вперед, с видом факира распахнул дверь.

– Voici![358]358
  Вот! (фр.)


[Закрыть]

Я увидела просторную комнату – безукоризненно чистую, хотя по сравнению с другими помещениями показавшуюся мне пустой. На голом, тщательно выскобленном полу стояли два ряда зеленых парт и скамеек. Проход между ними вел к подиуму с учительским столом, стулом и школьной доской на стене, на боковой стене висели две карты, на окнах цвели неприхотливые растения. Иными словами, я оказалась в миниатюрном классе – аккуратном, чистом, готовом к работе – и поинтересовалась:

– Значит, это школа? Кто ее содержит? Ни разу не слышала, что в этом предместье есть учебное заведение.

– Не согласитесь ли взять несколько проспектов и распространить от имени моей подруги? – спросил месье Поль, доставая из кармана сюртука стопку карточек и отдавая мне.

Я взяла их и прочитала красиво напечатанное объявление:

«Школа для приходящих учениц. Дом №7,

предместье Клотильд.

Директриса – мадемуазель Люси Сноу».

Что же я сказала месье Эммануэлю?

Некоторые жизненные ситуации с трудом поддаются воспоминанию: яркие моменты, критические события, впечатления, радость, горе при попытке восстановить их в сознании путаются и сливаются подобно спицам быстро крутящегося колеса.

Вспомнить собственные мысли и слова, сказанные в течение последовавших за открытием десяти минут могу не яснее, чем первый год своей жизни. Первое, что осталось в сознании, это торопливая череда вопросов:

– Неужели все это сделали вы, месье Поль? Это ваш дом? Вы его обставили? И заказали объявления? Для меня? Я директриса? Или есть какая-то другая Люси Сноу? Объясните, скажите хоть что-нибудь!

А он молчал, молчал и улыбался – как сейчас ясно вижу счастливое лицо, ясный взгляд сверху вниз.

– Разве такое возможно? Скажите же, мне необходимо знать все! – не унималась я.

Пачка карточек рассыпалась по полу, и он протянул руку, но я, забыв обо всем на свете, тут же крепко сжала его ладонь.

– А вы сказали, что за все эти ужасные дни я ни разу о вас не вспомнил, – заговорил наконец месье Поль. – Бедный старик Эммануэль! Вот какую благодарность получил он за то, что три недели подряд бегал от маляра к мебельщику, от столяра к уборщице, чтобы успеть подготовить новый дом для Люси.

Я не понимала, что делаю: то гладила мягкий бархат обшлага, то саму руку. Покорили его щедрая предусмотрительность, забота и молчаливая, деятельная, активная доброта: проявление неусыпного интереса снизошло подобно небесному благословению, – но больше всего поразил (не побоюсь это признать) нежный взгляд, полный любви. Впрочем, вихрь чувств не помешал задуматься о практической стороне дела, и, воскликнула:

– Сколько хлопот! И сколько денег! У вас были накопления, месье Поль?

– О, деньги, деньги! – рассмеялся профессор. – Множество учебных заведений, где я работал, позволило скопить значительную сумму, вот я и решил потратить часть на подарок самому себе. Мне здесь очень нравится. В последнее время я день и ночь мечтал об этом счастливом часе, а к вам не приходил, потому что не хотел опережать события: как известно, сдержанность не относится к числу моих многочисленных добродетелей. Если бы оказался в вашей власти, вы сразу начали бы задавать вопросы, и не только словами, но и взглядами: «Где были, месье Поль? Чем занимались? В чем заключается ваш секрет?» Под напором перекрестного допроса первая и последняя тайна продержалась бы недолго. А теперь можете жить здесь и заниматься своей собственной школой. Прекрасное занятие на время моего отсутствия. Будете иногда обо мне думать, хранить для меня собственное здоровье и благополучие, а когда вернусь…

Месье Поль умолк.

Я пообещала исполнить все наставления, дала слово работать с полной ответственностью и искренне заверила:

– Стану вашим прилежным подмастерьем, так что, когда вернетесь, получите точный, исчерпывающий отчет. Вы слишком добры, месье!

Не хватало достойных слов, чтобы откровенно выразить нахлынувшие чувства. Жесткая, неподатливая, холодная словно лед речь ломалась и распадалась от чрезмерных усилий, и все же благодетель внимательно меня слушал. Когда он поднял руку, бережно погладил по волосам, легонько коснулся щеки, я поймала ладонь и благодарно прижала к губам. Отныне он стал моим повелителем, и рука эта обладала королевской щедростью. Радость и чувство долга воплотились в сумбурном, сбивчивом выражении почтения и признательности.

День подходил к завершению, на тихое предместье медленно опускался вечер. Месье Поль воззвал к моему гостеприимству: поскольку с раннего утра занимался делами, устал и проголодался, потребовал подать горячий шоколад в своем очаровательном белом с золотом китайском сервизе, – а сам отлучился на некоторое время, чтобы заказать в ресторане необходимую еду. После того как вернулся, он вынес на балкон за французским окном, в тень виноградной лозы, круглый столик и два стула. С какой застенчивой радостью принялась я за исполнение обязанностей хозяйки, подавая закуски и ухаживая за дорогим гостем!

Балкон выходил во двор. Нас окружали сады предместья, а дальше простирались поля. Чистый, мягкий, свежий воздух дарил силы. Над тополями, лаврами, кипарисами и розами поднялась такая безмятежная, прелестная луна, что сердце затрепетало от ее улыбки. Позавидовав сиянию, первая звезда послала напоенный чистой любовью луч. В соседнем большом саду журчал фонтан, и сквозь заросли можно было рассмотреть склонившуюся над играющей водой бледную мраморную статую.

Мы с месье Полем беседовали, и голос его звучал так красиво и так мелодично, что сливался с серебряным шепотом, плеском, музыкальными вздохами, уговорами легкого ветерка, фонтана и листвы в единой гармонии.

Счастливый час, не уходи! Сложи крылья, пригладь оперенье, склони ко мне небесное чело! Белый ангел! Сохрани свой свет, оставь его отражение для грядущих туч, передай радость жизни в наследство тому времени, которое нуждается в утешительном тепле воспоминаний!

Еда наша была простой: горячий шоколад, булочки, тарелка свежей вишни и клубники на зеленых листьях. Оба мы любили легкую пищу, и я, с невыразимым восторгом ухаживая за месье Полем, между делом спросила, знают ли о его свершении отец Силас и мадам Бек.

– Дорогая, о том, что я сделал, не знает никто, кроме нас двоих: чистая радость больше никому не принадлежит, никем не разделена и не осквернена. Честно говоря, не хотелось разглашать свое намерение. В сохранении тайны заключалась особая прелесть. – Месье Поль улыбнулся. – К тому же хотелось доказать мисс Люси, что я все-таки умею молчать, когда надо. Как часто она укоряла меня в недостатке достойной сдержанности и разумной осторожности! Как часто насмехалась, называя все мои тайны секретами Полишинеля!

В снисходительных словах заключалось немало правды: я действительно не жалела его, критикуя как по этому поводу, так и по любым другим – на мой взгляд, достойным критики. Благородный, великодушный, милый, не лишенный слабостей и недостатков человек! Вы заслуживали откровенности и всегда слышали самое честное мнение.

Продолжая расспросы, я захотела выяснить, кому принадлежал дом, кто был моим хозяином, какова арендная плата, и немедленно получила подробный ответ в письменном виде. Месье Поль все предусмотрел и подготовил необходимые документы.

Как я подозревала, дом он не купил, ибо не был склонен к владению недвижимостью: способность к накоплению и сохранению обошла его стороной. Он мог что-то получить, но не сберечь, а потому нуждался в казначее. Оказалось, что дом был арендован у жителя Нижнего города – состоятельного бюргера, как пояснил месье Поль, тут же удивив уточнением:

– Кстати, у вашего друга, мисс Люси; человека, глубоко вас уважающего.

Я с радостью узнала, что дом принадлежит месье Мире – тому самому вспыльчивому, но доброму книгопродавцу, который так любезно усадил меня в парке достопамятной ночью. Выяснилось, что почтенный купец владел в этом предместье несколькими зданиями и требовал умеренную плату: вдвое меньше той, какую назначили бы хозяева подобной недвижимости, расположенной ближе к центру Виллета.

– К тому же, – добавил месье Поль, – даже если удача вам не улыбнется, во что я не верю, то смогу утешиться тем, что вы в хороших руках. Месье Мире лишнего не попросит. Сумму за первый год вы уже накопили, а дальше положитесь на Бога и собственные силы. Но каким образом вы намерены привлечь учениц?

– Нужно распространить проспекты.

– Верно! Чтобы не терять времени, один я вчера отдал месье Мире. Не станете возражать против трех маленьких представительниц буржуазии, его дочек? Они к вашим услугам.

– Месье, вы ничего не забыли. Удивительно! Возражать? Еще чего! Не мечтаю, что на первых порах в мою маленькую дневную школу запишутся аристократки: не расстроюсь, если они вообще не появятся, – а учить дочерей месье Мире – большая честь.

– Кроме них, – продолжил месье Поль, – есть и еще одна ученица, готовая ежедневно приезжать для занятий английским языком. Она богата и будет хорошо платить. Говорю о своей крестнице и подопечной Жюстин Мари Совер.

Что прозвучало в этом имени, в трех коротких словах? До этого мгновения я слушала с искренней радостью и отвечала с живой готовностью, но теперь превратилась в камень, лишилась дара речи. Скрыть впечатление было невозможно, да я и не пыталась.

– Что случилось? – встревожился месье Поль.

– Ничего.

– Как это ничего! Вы сразу побледнели, будто внезапно стало плохо. Скажите же, в чем дело!

Ответить я не смогла.

Он придвинул стул и начал мягко, без раздражения уговаривать признаться, сказать хотя бы слово, однако я хранила ледяное молчание. Терпение его казалось бесконечным.

– Жюстин Мари – хорошая девушка, – пояснил месье Поль спокойно. – Послушная и любезная, хотя и не очень сообразительная. Вам она понравится.

– Думаю, ей не следует сюда приходить, – выдавила я наконец.

– Намерены и вредь говорить загадками? Разве вы ее знаете? Ну вот, опять побледнели, как эта статуя. Доверьтесь Полю Карлосу, откройте свою печаль.

Стул коснулся моего стула, а рука настойчиво развернула меня к нему лицом.

– Вы знаете Жюстин Мари? – повторил месье Эммануэль.

Слетевшее с его губ имя окончательно меня сразило, но не опрокинуло навзничь, а, напротив, безотчетно возбудило, горячей волной промчавшись по жилам: напомнило не только час острой боли, но и долгие дни и ночи мучительной тоски. Как бы близко ни сидел сейчас этот человек, как бы тесно ни переплел свою жизнь с моей, насколько глубоко ни завладел бы умом и сердцем, любое напоминание о возможной сопернице могло встретить только одну реакцию: отчаянное горе, скрыть которое не под силу ни искреннему взгляду, ни правдивому языку.

– Хочу кое-что рассказать, – произнесла я с трудом. – Нет, не так: должна рассказать все.

– Так говорите же, Люси, говорите! Кто готов оценить вас по достоинству, если не я? Кто ваш друг, если не Эммануэль? Слушаю!

Не испытывая недостатка в словах, я поведала о недавнем открытии, но говорила торопливо, едва успевая за потоком мыслей. Вернувшись к проведенной в парке ночи, упомянула о добавленном в напиток снадобье и объяснила, почему и зачем его подсыпали; рассказала, как «успокоительное» средство лишило покоя и сна, выгнало из спальни лихорадочным стремлением скоротать горькие часы на свежем воздухе, на траве, возле глубокой тихой воды, описала праздничный парк: веселую толпу, маски, музыку, фонари, факелы, далекие выстрелы пушек и колокольный звон, – не поскупившись на подробности и заметив, что, увидев его на холме, больше не смогла отвести глаз, наблюдала, слушала, запоминала и делала выводы. Вся история – от начала и до конца – предстала перед месье Полем в правдивой, не приукрашенной умолчанием горечи.

Он не прерывал, а помогал и поддерживал жестами, улыбками, краткими восклицаниями и, примерно в середине повествования сжал мои ладони и с особым выражением заглянул в глаза. Он не стремился меня успокоить, не пытался заставить замолчать, позабыв о собственной теории подавления, к которой обращался, когда я нарушала границы дозволенного. Полагаю, я заслуживала сурового порицания, но часто ли мы получаем по заслугам? Думаю, была достойна наказания, однако Поль Эммануэль проявил снисходительность. Возмутительно, неразумно и эгоистично я запретила Жюстин Мари приближаться к своему порогу, но он лишь восторженно улыбался. До этой минуты я не подозревала, что способна безотчетно поддаться ревности и вести себя высокомерно, грубо, оскорбительно, но он принял меня в благородное сердце такой, какой увидел: со всеми ошибками и недостатками, – а в миг крайнего смятения утешил короткими словами, которые по сей день живут в душе:

– Люси, примите мою любовь. Разделите со мной жизнь. Станьте самой дорогой, единственной на свете.

На рю Фоссет мы возвращались в лунном сиянии. Такая луна восходит только над раем, проникая в тенистые кущи и скользя по тропе божественной, безымянной сущности. Один раз в жизни избранным мужчинам и женщинам позволено вернуться к первым непорочным дням наших великих прародителей, отведать вкус росы священного утра, искупаться в рассветных лучах.

По пути я услышала, что Жюстин Мари Совер с детства пользовалась отеческой любовью месье Поля и с согласия и благословения опекуна вот уже несколько месяцев была обручена с молодым богатым немецким купцом по имени Генрих Мюллер; свадьба планировалась в конце года. Некоторые из родственников и знакомых месье Эммануэля хотели, чтобы он на ней женился, чтобы сохранить богатство в семье, однако сам он считал идею отвратительной и недопустимой.

Когда мы подошли к дому мадам Бек, часы на колокольне Иоанна Крестителя пробили девять. Полтора года назад, примерно в такое же время этот человек наклонился, заглянул в лицо и решил мою участь. И вот сегодня он снова наклонился, посмотрел в глаза и заговорил. Но насколько отличался взгляд, насколько отличались слова!

Месье Поль Эммануэль считал, что я родилась под его звездой, и, наверное, распростер надо мной ее луч, как разворачивают знамя. Когда-то, неведомый и нелюбимый, он казался странным и непривлекательным: невысокий рост, сухая жилистая фигура, угловатость, смуглый цвет лица, черные волосы, вспыльчивый нрав, – теперь же, поддавшись его влиянию, я ставила его превыше всего человечества, жила его любовью, высоко ценила благородный ум и доброе сердце.

Мы расстались: он произнес слова клятвы и простился со мной, – а на следующий день его корабль вышел в море.