Текст книги "Западная Европа против Византии. Константинополь под натиском крестоносцев"

Несмотря на физическую слабость, император продемонстрировал свою не уменьшающуюся умственную силу, начав богословский спор. От любого мусульманина, обращенного в христианство, требовалось отречься от своей веры в бога Мухаммеда как истинного Бога, который и не породил никого, и сам не был рожден. Мануил считал такое экстремальное отвержение оскорбительным для потенциальных новообращенных и еще до марта 1180 г. предложил убрать его из катехизиса и надписи в Святой Софии. Духовенство немедленно отреагировало, и, когда император попытался перехитрить их, издав гражданский указ, общественное мнение сделало его распоряжение недействительным. Разгневанный таким противодействием и своей болезнью, Мануил собрал епископов в Скутари в мае 1180 г. и пригрозил им собрать полный собор, включая папу римского, так как, по его словам, существующая формулировка отлучает от церкви Самого Бога. Евстафий, митрополит Солунский, поддержанный патриархом Феодосием, высказался против предложения императора. Спор продолжался, но после проволочек и увиливаний Мануила обе стороны осознали необходимость прийти к компромиссу. Соглашение, заключенное в мае 1180 г., исключило былое предание анафеме бога Мухаммеда; новообращенные вместо этого должны были проклясть самого Мухаммеда, его учение и его последователей. Император одержал победу в том, что убрал оскорбительные упоминания мусульманского Бога, тем самым облегчив путь для новообращенных, а епископы предотвратили любое обвинение в том, что Аллах – это еще одно имя христианского Бога, как явствует из православного катехизиса.

В то время как Мануил боролся с иерархами, он также прикладывал большие усилия в дипломатии. Наша информация об этой его деятельности исходит в основном от Вильгельма Тирского, который в 1179 г. возвратился с Третьего Латеранского собора, который проходил в Риме, и добрался до Константинополя в конце сентября. Там он вел беседы от имени папы Александра, хотя и неизвестно, какое именно дело у него было к императору. (Находясь в городе, он имел возможность видеть бракосочетания юного Алексея и Марии Порфирородной.) Вильгельм понимал греческий, и Мануил уважал эту его способность и знал, что Вильгельм занимает высокое положение в Иерусалиме. Архиепископ свидетельствует, что правитель осыпал его и его епархию привилегиями. 23 апреля 1180 г. он получил разрешение возвратиться в Палестину вместе с посольством Византии, состоявшим из знатных и известных людей. 12 мая четыре имперские галеры достигли порта Антиохии.

Вильгельм сообщает нам, что император доверил ему некую миссию к князю Боэмунду III и патриарху Эмери. Боэмунд незадолго до этого сочетался браком с Феодорой Комниной и, очевидно, был с ней еще в хороших отношениях. Как полагал Мануил, он мог быть сговорчивым, услышав предложения от Византии. То, что Эмери был тем, кто должен был принимать посольство, следовало из его необычного положения: будучи патриархом с 1139 г. (Боэмунд правил всего лишь с 1163 г.), Эмери был гордым, амбициозным и искусным политиком, а его авторитет и власть в Антиохии равнялись авторитету и власти самого князя. В 1159 г., когда Мануил контролировал Антиохию, Эмери сотрудничал с ним, хотя согласие между ними было нарушено появлением греческого патриарха наряду с латинским. Эта причина разлада, однако, уже давно исчезла, и император свободно обращался к обоим обладателям власти в княжестве. Какой именно была тема переговоров, Вильгельм на раскрывает.

Из Антиохии Вильгельм отправился в Бейрут, где встретился с королем Иерусалима Балдуином IV, с которым он и византийские посланники, очевидно, вели дела. Вильгельм просто пишет, что он вернулся в Тир 6 июля. Однако какая-то важная просьба была передана Балдуину, так как тот отправил в Константинополь посланника – своего дядю Жослена де Куртене, королевского сенешаля. О его миссии ничего не известно, за исключением того, что он поехал по поручению короля, остался в Константинополе и после смерти Мануила и все еще находился там 1 марта 1181 г. в обстановке заговоров, среди которых находился Алексей II.

Посольства, возглавляемые Вильгельмом и Жосленом, – установленные факты, а Мануил, как вскоре будет отмечено, отправил аналогичных посланцев и к султану Коньи. Несмотря на разрыв отношений между императором и Кылыч-Арсланом перед битвой при Мирикефалоне, между ними существовали давние дружеские отношения. Самое последнее нападение турок на Клаудиополис совершили, вероятно, туркмены (бродячие кочевники приграничных регионов), а не люди по указке из Коньи. Если сдержанность подходила его политике, Мануил, возможно, считал Кылыч-Арслана невиновным в их действиях.

Вильгельм Тирский скрывает суть своих дискуссий с Боэмундом, Эмери и Балдуином IV. Ключ к их содержанию лежит в отрывке из записей Евстафия Солунского, который в 1185 г. написал свой отчет о правлении Андроника Комнина, пока память о недавних событиях у всех была еще свежа. Упомянув о некоторых тиранических действиях Андроника против аристократии, он пишет о бегстве знати за границу. Он утверждает, что те, с кем Андроник поступил несправедливо, «уехали в качестве посланников среди многих величайших правителей восточных и западных регионов. Одни обратились к султану, говоря о произошедшем позоре – смерти недолго царствовавшего императора Алексея, которому предводитель агаренов давал клятву как наследнику своего отца Мануила; другие [обращались] к правителям Антиохии – светскому и церковному, а третьи – к королю Иерусалима, жаждая справедливости, так как оба эти правителя питали истинную братскую любовь и обещали помощь после смерти Мануила его сыну Алексею, которому было причинено зло». Историк далее приводит обращения к западным правителям; и ни про одного из них не сказано, что он имел обязательства перед Византией или Алексеем II.

Из этого отрывка явствует, что Кылыч-Арслан, Боэмунд III, Эмери и Балдуин IV давали «клятвы… питали искреннюю братскую любовь и обещали помощь» Алексею II. Беглецы из Византии полагали, что у них есть право апеллировать к турецкому и латинским владыкам и искать у них справедливости в отношении убийцы Алексея II. Такое допущение наводит на мысль, что в последние месяцы своей жизни Мануил просил этих иностранных правителей гарантировать трон его сыну. Поиски гарантий объясняют причину отправки посольства во главе с Вильгельмом Тирским в Антиохию и Бейрут. Действительно, то, что Вильгельм и Евстафий явно ссылаются на двоих правителей княжества Антиохия – Боэмунда и патриарха Эмери, – доказывает реальность такой договоренности: оба они дали слово и были обязаны выслушивать просьбы о помощи. Вдобавок Никита Хониат отчасти подтверждает тот факт, что султан Коньи имел обязательство защищать Алексея, когда он рассказывает, как в 1192 г. один из нескольких лже-Алексеев II отправился в Конью к Кылыч-Арслану за помощью. Молодой человек упрекнул султана за его небрежность и напомнил ему обо всех привилегиях, которыми его «отец» того удостоил. Очевидно, он потребовал от турок помощи, положенной ему согласно условиям старой договоренности. Сначала Кылыч – Арслан принял юношу с большими почестями.

Зная о своей приближающейся смерти, Мануил предпринял последние дипломатические усилия, чтобы защитить своего сына; но что именно он предложил турецкому и крестоносным владыкам в обмен на их гарантии, остается тайной. В семье Кылыч-Арслана были волевые, непокорные сыновья, любимцем из которых был его самый младший сын. Император, возможно, пообещал взаимные гарантии в отношении турецкого престолонаследия, но в равной степени возможно и соглашение о границах или территории. Перед королем Иерусалима стояла такая же проблема, что и перед Мануилом: он не мог прожить долго, а его наследник был ребенком. Палестине также нужна была помощь в борьбе с Саладином, растущая сила которого была очевидна каждому наблюдателю. Ситуация в Антиохии в то время менее ясна, но Боэмунду, возможно, понадобилась бы помощь против соседей-турок и армян. Вероятно, Мануил делал предложения, основанные на нуждах своих союзников. Тот факт, что Жослен де Куртене не успел завершить свою миссию до смерти Мануила, наводит на мысль о том, что соглашение с королем Иерусалима осталось не заключенным. Однако позднее беглецы из Константинополя считали его обязывающим, значит, какие-то обязательства, очевидно, все же существовали.

Еще одну проблему, которая стояла перед Мануилом в последний год его жизни, создавал Андроник Комнин. Этот авантюрист, представлявший собой в меньшей степени военную угрозу, нежели политическую, ранее объявил о своих притязаниях на трон; и император стремился устранить эту угрозу. Так как Андроник проживал в неприступной крепости в Понте, правитель Трапезунда Никифор Палеолог использовал хитрость, чтобы справиться с ним. Всем была хорошо известна сильная привязанность Андроника к своей возлюбленной Феодоре Комнине, и Никифор схватил ее, застав врасплох. Подавленный этим ударом, Андроник отправил посланцев к императору с просьбой простить его за былые прегрешения. Мануил с радостью согласился, и в июле 1180 г. Андроник прибыл в столицу. Там ему на помощь пришли его драматические способности: он обвил свою шею огромной цепью, конец которой достигал его ступней, и скрыл ее под одеждой. Затем в присутствии императора он сбросил одежду и явил его взору свои оковы. Это зрелище тронуло Мануила до слез, и он приказал, чтобы цепь была снята, а Андроник занял свое законное место при дворе. Андроник не соглашался до тех пор, пока один дворянин не освободил его от цепи своими собственными руками. Эту услугу ему оказал Исаак Ангел.

Мануил потребовал, чтобы раскаявшийся Андроник дал клятву верности правящей ветви Комнинов. Он должен был поклясться в том, что, если ему станет известно о каком-либо плане причинить вред императору или его сыну, он уведомит их об этом и приложит все возможные усилия к тому, чтобы предотвратить преступление. Таким образом, точно так же, как Мануил искал гарантий безопасности Алексея II за границей, он потребовал клятву от самого опасного из внутренних соперников. В обмен на свою капитуляцию и обещание хранить верность Андронику была возвращена Феодора, и он получил во владение огромную территорию, так как стал правителем Понта. Доходы с этой территории оказались в распоряжении Андроника, как будто это была большая прония (Ренье-Иоанн Монферратский, вероятно, владел Фессалониками на таких же условиях). Андроник поселился в Унье, где наслаждался тихой жизнью и ожидал развития событий в столице; но для того, чтобы обеспечить его правильное поведение, трое его законнорожденных детей – Мануил, Иоанн и Мария – находились в Константинополе. Старый император сделал все, что мог, чтобы утихомирить Андроника.

Никита Хониат утверждает, что Мануил, отказавшись признать приближавшуюся смерть, не назначил регентов, которые правили бы империей до достижения его сыном совершеннолетия. Михаил Сириец десятилетием позже писал, что Мануил сделал главным опекуном сына и правительницей империи свою жену Марию-Зену и назначил двенадцать людей знатного происхождения ей в помощь. Между этими двумя крайними заявлениями находится отчет Евстафия Солунского о том, что ребенок был оставлен на попечение своей матери, но и другие люди были назначены регентами. Он называет только патриарха Феодосия, чьи святость и высокие нравственные качества завоевали ему всеобщее уважение. Мы можем лишь гадать, кто были другими членами опекунского совета, но, безусловно, в нем преобладали Комнины и люди, связанные с ними. Более поздние события наводят на мысль, что в него входили Алексей Комнин протостратор – незаконнорожденный сын Мануила вместе с его любимым племянником Алексеем Комнином протосевастом. Едва ли могли быть забыты Мария Порфирородная и ее муж – кесарь Ренье-Иоанн; возможно, были и другие.

В последние месяцы своей жизни Мануил, очевидно, энергично трудился. Он предчувствовал свою смерть, наверное, еще в 1178 г., когда начал устраивать браки своих детей, – и уж точно к апрелю 1180 г. Не оставаясь праздным, он предпринимал все возможные меры к тому, чтобы подготовить вступление на престол своего сына; он лично отразил нападение турок в Вифинии и разработал стратегию, которая заставила Андроника сдаться. Он стремился навязать свою волю церкви в вопросе, связанном с новообращенными в христианство мусульманами. Но больше всего он был занят дипломатией с целью обеспечить мирное вступление на престол и продолжительное правление своего сына. Эти факты разрушают нарисованную Никитой Хониатом картину умирающего безвольного человека, находящегося под влиянием астрологов.

О болезни Мануила нам рассказывает в основном Никита Хониат. Его недуг, характер которого не указывается, начался до марта 1180 г., когда бушевал религиозный диспут. Мануил встал с постели, чтобы изгнать напавших турок. Когда его состояние ухудшилось, он перебрался во дворец Скутари в Дамалисе, где был чище воздух и меньше людей. В мае он имел там беседу с патриархом и заключил соглашения, которые положили конец спору. В июле ему, вероятно, стало чуть лучше, так как он смог дать аудиенцию смиренному Андронику. Возможно, именно к этому периоду явного улучшения относится картина, нарисованная Никитой Хониатом, если в ней вообще есть сколько-нибудь правды. Тогда Мануил мог с пренебрежением отнестись к патриарху и тем, кто делал мрачные пророчества. Позднее болезнь вернулась, Мануил признал, что его конец близок, и, если верить Никите Хониату, заговорил со своими придворными о возможной судьбе Алексея II. Он также дал патриарху письменное заявление, в котором он отрекся от прежней веры в астрологию.

24 сентября император пощупал свой пульс и понял, что конец совсем близко, после чего он удивил своих придворных, потребовав монашеское одеяние. В результате лихорадочных поисков был найден черный плащ; мягкие королевские одежды были сняты, и умирающий император был обернут в грубую одежду для царствия небесного. По словам Никиты Хониата, никто не мог глядеть на него без жалости. Как монах он получил имя Матвей. Вскоре он умер и был погребен в монастыре Христа Пантократора (Вседержителя) на берегу Золотого Рога. На его могилу была положена каменная плита, на которой покоилось тело Христа; эту реликвию Мануил повелел привезти из Эфеса и принес ее на своей собственной спине в монастырь Пантократора.

В долгой истории Византии уход Мануила в меньшей степени является поворотным пунктом, чем битва при Мириокефалоне несколькими годами раньше. И все же в кратковременной перспективе политические последствия 1180 г. принимают преувеличенные размеры. В последние годы жизни Мануил постарался подготовить дорогу для своего сына, но оставил ему в наследство нерешенные проблемы. В Константинополе царило высокое напряжение между франками и греками. Морская мощь Венеции, враждебность Барбароссы, явное злопыхательство Сицилии – все эти угрозы исходили с Запада. Турки могли быть быстро отброшены, но их продвижение было похоже на волны прилива, лижущие замки из песка в Анатолии. Славяне и армяне, которых держали в повиновении Комнины, мечтали об освобождении; а в это время во дворце группировки аристократов и чиновников боролись за власть. При жизни Мануил был на коне и сдерживал всех своей властью, дипломатией и авторитетом. Что могли сделать против этих всех сил ребенок, его мать и пожилой священник? Действительно, что мог сделать гений?

Глава 3
Последние Комнины: Алексей II и Андроник I

Смерть Мануила Комнина положила начало обвалу бедствий. В пределах старых границ империи армяне и сербы заявили о своей независимости; уже никогда эти народы не окажутся под властью Византии. Король Венгрии Бела III возвратил себе Далмацию, которую Мануил забыл возвратить, когда разорвал помолвку Белы с Марией Порфирородной. Венеция, многие жители которой томились в тюрьмах Византии, держалась на расстоянии и выжидала, какой оборот примут события. В Антиохии Боэмунд III бросил свою жену Феодору Комнину, так как теперь, когда союз с Византией стал бесполезным, он мог жениться на своей любовнице. Опасным также было и продолжающееся давление турок на византийские границы в Малой Азии.

Новый император Алексей II, над подготовкой правления которого Мануил столь упорно трудился, только-только отметил свой одиннадцатый день рождения. В шестнадцать лет он должен был стать совершеннолетним, но до этого времени вся полнота власти находилась в руках регентов. Что бы ни делал Мануил, чтобы выбрать сбалансированный опекунский совет, все оказалось бесполезным, так как власть его вдовы Марии-Зены Антиохийской (матери Алексея) превосходила власть остальных. Сам ребенок-император не участвовал в управлении государством, а проводил время в занятиях спортом и охотой.

Придворная знать воспользовалась возможностью, которую предоставило им долгое малолетство Алексея. Инстинкты многочисленных Комнинов, их родственников по браку и других знатных семейств столицы, сдерживаемые Мануилом, теперь сосредоточились на государственных должностях и имперских доходах, чтобы пополнить свои собственные. Их дворцы, свиты и утонченные вкусы требовали постоянных прибавок к их богатствам. Мария-Зена была последним человеком, который препятствовал бы жадности аристократов, так как она была еще относительно молодой и потрясающе красивой женщиной. Она не была заинтересована в стабильном правительстве и не желала вести уединенную жизнь, которую ее проницательный муж навязал ей. Вместо этого она искала себе для развлечения любовника, и велика была конкуренция среди подходящих отпрысков аристократических фамилий за ее благосклонность. Она выбрала Алексея Комнина протосеваста – сына старшего брата Мануила Андроника. Благодаря своему влиянию на нее Алексей к февралю 1181 г. сосредоточил всю власть в своих руках. Он управлял империей ради собственного блага, продавал должности за высокую цену и заставил юного императора издать указ о том, что ни один имперский документ недействителен без согласия протосеваста. Повсеместно ходили слухи о том, что он намеревался жениться на императрице-матери и стать отчимом императора, и Мария-Зена предположительно согласилась на этот план. Для других Комнинов и остальной знати Алексей протосеваст был мерзок не из-за своих прелюбодейных отношений с матерью императора, а потому, что его монополия исключала их из дележки прибылей. Даже латиняне считали его жадность и скупость тягостными.

В то время как столица терпела ненасытного Алексея протосеваста, из последующих событий явствует, что крупные землевладельцы в провинциях пользовались его милостями. Однако крестьяне и горожане жестоко страдали. Подробности мы можем почерпнуть лишь в ретроспективных и, бесспорно, предвзятых комментариях митрополита Афинского Михаила Хониата. В обращении к одному из правителей (или преторов, как их официально называли), позднее присланному Андроником, он заявляет, что до вступления Андроника на престол в 1182 г. Эллада от Темпе до Спарты была государственной фабрикой беззакония и несправедливости. Власть претора была скорее разрушительной, нежели благодетельной для народа. Подобно тому как отступающие персы разбрасывали в полях Фессалии яд, так и преторы наполняли Элладу своими пагубными делами. Особенно тяжкими были налоги на наследство: «…Церберы [чиновники] не позволяли страдающим душам спокойно и легко уйти, а тащили их в суд за их пожитками и разрывали их полотняный саван. По какой причине живые не могут оплакать мертвых? У них нет свободного времени, так как их пристрастно расспрашивают про деньги. Если у мертвых есть какие-то чувства, то умирающий скорбит, я думаю, о живых, которые так страдают». Для живых родственников усопшего, пишет он, не оставалось места, чтобы сесть и оплакать его, потому что все его имущество было захвачено, а сами они подвергались пыткам с целью заставить их выдать место, где спрятаны богатства. Смерть одного человека влекла за собой крушение всего хозяйства и семьи. Эти незаконные изъятия стали следствием продажи должностей.

Правительство протосеваста предпринимало усилия к тому, чтобы переманить на свою сторону монахов, потому что они имели возможность формировать общественное мнение. Мануил Комнин даровал монастырям столицы и близлежащих городов освобождение от уплаты налогов, но затем в катастрофический 1176 год (в этот год состоялась битва при Мириокефалоне. – Пер.) отменил это. В июле 1181 г. протосеваст через Алексея II аннулировал эту отмену и гарантировал пострадавшим монастырям их владения и финансовые привилегии. Монастыри во Фракии и Македонии тоже были освобождены от требований сборщиков налогов или «катепанов» (местных государственных чиновников) сдавать муку или мясо и от покупки или реквизиции жира и пеньки. Преторы, сборщики налогов, катепаны и их слуги в этих провинциях, ищущие жир и пеньку, получили приказ пропускать монастырские земли, как будто они не являлись частью владений, а находились за пределами территорий, облагаемых налогом. На нарушителей приказа налагались суровые наказания.

Алексей протосеваст и его советники тем самым пытались расположить к себе крупных землевладельцев и монастыри путем дарования им привилегий и освобождения от налогов. Эта политика, вредная для доходов государства и власти, встречала сопротивление чиновничества в Константинополе, среднего и низших классов города. Чтобы компенсировать их враждебность, регент обратился к многочисленным проживавшим в городе латинянам. Вильгельм Тирский утверждает, что Алексей протосеваст сильно полагался на помощь и пожелания западноевропейцев. Они составляли сухопутные и морские вооруженные силы в столице, нанятые, как утверждает Михаил Хониат, за большие деньги из различных шаек грабителей. По его словам, произошло варварское смешение народов, которое сопровождалось пьяным насилием и тиранией: власть латинян обвилась, как тис, вокруг живой империи. Антилатинская партия, которая вскоре возникла вокруг кесариссы Марии Порфирородной, начала разжигать ненависть масс к западноевропейцам, которые, по их словам, планировали полностью завладеть городом. Эта пропаганда отражена в утверждении Евстафия Солунского: «Ситуация в действительности была такая: императрица и протосеваст, теряя любовь римлян, обратились к латинянам, подкупая их подарками и предлагая им разграбить город, а римлян превратить в своих рабов, с тем чтобы полностью убедить их и снарядить для сражения… Это реальное обвинение было выдвинуто против латинян, которые не могли правдиво сказать, что они невиновны». Латиняне считали этот период с сентября 1180 по апрель 1182 г. золотым веком, лишь слегка омраченным алчностью правившего фаворита. Чтобы компенсировать казне щедрость по отношению к земельным магнатам, протосеваст, возможно, неукоснительно принуждал собирать те пошлины, которые полагалось взимать с западноевропейцев в городе – пизанских и генуэзских купцов; но, несмотря на эти и различные мелкие жалобы, латиняне настолько отождествляли себя с регентством, что называли его «нашей фракцией».

Протосеваст стремился продолжать направленную на Запад внешнюю политику Мануила. Когда в 1181 или начале 1182 г. герцог Австрийский Леопольд проезжал через Константинополь по пути в Святую землю (его мать была византийской принцессой Феодорой Комниной), он был принят с почестями. По отношению к мусульманскому Востоку протосеваст был настроен еще более примиренчески, чем Мануил: в мае – июне 1181 г. византийские посланники встретились с Саладином в Каире и запросили мира, предлагая освободить сто восемьдесят пленников-мусульман. Саладин принял предложение, и осенью был заключен договор. Эта дипломатическая учтивость в отношении к далеким правителям, однако, не могла помочь империи в решении ее самых насущих вопросов.

В феврале 1181 г. высокомерие и монополия власти протосевастом стали причиной заговора среди влиятельных придворных с целью освободить Алексея II от контроля со стороны его матери и ее любовника. Некоторые вельможи были, очевидно, членами первоначального регентского совета, отстраненными от реальной власти, а другие – видными аристократами и чиновниками. В их число входили: Алексей протостратор (незаконнорожденный сын Мануила), Андроник Лапард (муж племянницы Мануила Феодоры), Мануил и Иоанн (сыновья Андроника Комнина) и Иоанн Дука Каматир, эпарх (градоначальник) Константинополя; ядром этой группы были Мария Порфирородная Комнина и ее муж Ренье-Иоанн кесарь. Принцесса когда-то была наследницей трона, но ее насильственное и деспотическое смещение едва ли допускало приход к власти Марии-Зены; ее муж, с другой стороны, был слишком молод, чтобы сделать что-то большее, чем идти по ее стопам. Остальные придворные вельможи видели в ней естественного лидера в борьбе с протосевастом.

21 февраля, когда двор совершал свое ежегодное паломничество к гробнице святой Феодоры в Батис Риакс неподалеку от Константинополя, заговорщики рассчитывали убить Алексея протосеваста и захватить императора. Их планы были разоблачены, и многие руководители заговора предстали перед Феодором Пантехном – министром юстиции и финансов. Алексей протостратор, сыновья Андроника и Иоанн Каматир были заключены в тюрьму в Большом дворце; сам Пантехн получил должность Каматира и стал эпархом. Лапард и другие бежали за границу, а многих казнили.

Судьи, боясь действовать против пользовавшейся популярностью Марии Порфирородной и ее мужа, тянули до вечера с их арестом. Супружеская пара узнала об этом плане и нашла себе убежище в Святой Софии. Патриарх Феодосий, который был противником власти протосеваста, жалел принцессу, как и остальное духовенство. Находясь в безопасности в храме, она начала кампанию с целью свержения правительства путем народного восстания. Она наотрез отвергла обещанную амнистию и потребовала прощения всем заговорщикам и освобождения заключенных. Протосеваст отказался уступить и от имени императора пригрозил ей арестом. В ответ принцесса наняла грузинских и итальянских наемников и укрепила храм и окрестные здания, включая части Патриаршего дворца и прилегающие небольшие церкви. С помощью священнослужителей она раздала деньги городским нищим, чтобы привлечь их на свою сторону.

Вскоре после того, как кесари (так называли Марию и ее мужа вместе) нашли убежище в храме, к ним пришла группа имперских чиновников, чтобы привести в исполнение волю протосеваста. Когда пара отказалась покинуть храм добровольно, за резкими словами полетели стрелы. На Пасху напряженность усилилась: в следующую пятницу 10 апреля 1181 г. император и патриарх должны были обменяться ежегодным «поцелуем мира», но Феодосий Ворадиот испугался участия в этой церемонии и в последний момент отложил ее. Толпа, собравшаяся посмотреть на процессию, пришла в ярость из-за отсутствия патриарха. Враги Феодосия среди духовенства и знати воспользовались ситуацией, чтобы взбудоражить общественное мнение. Одна группировка, действовавшая в интересах императрицы-матери и Алексея протосеваста, даже открыла императору правду о поведении его единокровной сестры, но донос не произвел никакого действия на беспутного юнца. К полудню население города было уже настолько взвинчено, что началась уличная резня, которая привела к многочисленным жертвам.

Бои шли во всем городе. Большинство жителей встали на сторону Марии из жалости к ней и из ненависти к протосевасту и императрице-матери. Священники с иконами, крестами и хоругвями в руках возглавляли толпу, которая несколько дней подряд собиралась на Ипподроме и за пределами Августеона – церемониальной площади между Большим дворцом, Ипподромом и храмом Святой Софии. Оттуда, громко выкрикивая приветствия императору и проклятия двум регентам, люди напали на расположенный рядом дворец – опорный пункт императорской партии. Городские особняки многих приверженцев протосеваста, в том числе Феодора Пантехна, были разграблены. Впервые со времени восшествия на престол Алексея I Комнина в 1081 г. константинопольская толпа заставила почувствовать свою силу; аналогичные вспышки были характерны и для последующего периода до латинского завоевания.

Встревоженный таким вызовом своей власти, протосеваст собрал во дворце войска из европейской и азиатской армий. Они готовились к решительному наступлению на Святую Софию, а в это время принцесса приказала разрушить дома между огромным храмом и Августеоном. Ее войска заняли Милий (триумфальную арку за Августеоном) и маленькую церковь Святого Алексея на софийской стороне огромной площади. Рано утром 9 мая 1181 г. императорские солдаты под командованием Саббатиоса Армянина вышли из дворца, чтобы завладеть церковью Святого Иоанна Богослова в Диппионе, обращенной к Святой Софии и стоящей на другом конце большого открытого пространства Августеона. В середине утра императорские силы вытеснили сторонников кесарей из Милия и церкви Святого Алексея, и в то же самое время другие войска из дворца оккупировали узкие улочки, ведущие к Святой Софии из других городских кварталов. Таким образом они изолировали принцессу от ее сторонников среди населения. Несмотря на неоднократные перемены фортуны, императорские войска добились преимущества, и к концу дня сторонники кесарей удерживали только Святую Софию и подступы к Августеону через здание Thomaites и Макрон (очевидно, это аркада, идущая вдоль второго яруса Thomaites). Солдаты императора даже заняли pronaos (нартекс – притвор, помещение с западной стороны христианской церкви) огромного храма, но не смогли пройти в двери и войти в неф. Тогда кесарь Ренье-Иоанн собрал сто пятьдесят своих сторонников (возможно, это были итальянцы из его собственной свиты) в Макроне и, по словам Никиты Хониата, приказал им выдворить нападавших из церквей. Этот отряд пошел в атаку и изгнал императорских солдат с Августеона, убив одного человека, который явился единственной потерей в тот день, упомянутой Хониатом. И хотя кесарийцев было, очевидно, слишком мало, чтобы удерживать огромную площадь, и они отступили в свои укрепленные здания, солдаты императора боялись снова оккупировать эту площадь. Стычки продолжались до тех пор, пока не наступила ночь.

В то время как казалось очевидным, что сторонники императора в конечном счете победят, их победа могла повлечь за собой бой и резню внутри Святой Софии – осквернение, которое могло лишь нанести вред авторитету уже и без того непопулярной власти. Так как компромисс казался возможным, патриарх повел переговоры с императрицей-матерью. Напомнив ей о последствиях осквернения церкви, он запросил перемирия. Андроник Контостефан, Иоанн (Ангел) Дука и другие представители знати поддержали эту просьбу, и принцессе, ее мужу и их сторонникам была дарована амнистия. Однако другие лидеры заговора остались в тюрьме.