Текст книги "Огни рампы. Мир «Огней рампы» (сборник)"

– Да он бы тогда уже через неделю умер, – возразил Лоример.

– Ну, если судить по успеху у публики, – сказал репортер, – считай, он и так уже умер.

– Мне-то он никогда не казался смешным, – сказал еще кто-то.

– Да нет, когда-то он умел смешить народ, – не согласился Лоример. – Я работал с ним вместе в “Холборн-Эмпайр” недели за две до того, как его хватил удар. И публика тогда валялась от смеха.

– Я тоже видел его примерно в ту же пору. Это было жалкое зрелище, – сказал репортер.

Лоример рассмеялся:

– Наверное, он вышел на сцену трезвым!

И тут в бар “Голова королевы” вошел Клавдий – безрукий человек-диковинка. Он немного постоял, обвел помещение взглядом, а потом узнал своего старого друга Кальверо.

Клавдий был приземистый, уродливый человек с бочкообразной грудью, безрукий от рождения. У него было совершенно гладкое, безволосое лицо и жидкие, мышиного цвета волосы на голове. В театре он всегда держался особняком. Мало кто общался с ним близко, но несколько человек все же знали Клавдия как верного друга, учтивого и умного человека. И мало кто подозревал о том, что жизнь этого калеки богата чувствами. Это сказывалось и в его превосходном вкусе к хорошей литературе, и в интересе к морфологии. Особенно его интересовало строение тела и работа мышц – словом, все, что происходит под кожей. Кальверо сблизился с Клавдием из-за общего увлечения литературой, и они стали добрыми друзьями.

Много раз он заставал Клавдия за столом над книгой. Устав “перелистывать” страницы ногами, он делал это носом.

Когда Клавдий увидел Кальверо в “Голове королевы”, он даже не догадывался, как низко пал когда-то великий комик: последние пять лет Клавдий путешествовал по Европе и Америке и не мог следить за всеми новостями. Пока они стояли в баре и беседовали, до него стало доходить, что с Кальверо что-то случилось: об этом явно говорили обтрепанные манжеты его рубашки и отсутствие драгоценных украшений, которые раньше он любил носить. После того как друзья обменялись обычными любезностями, Клавдий спросил у Кальверо, чем он сейчас занимается.

– Сейчас – ничем. Знаешь, я болел… серьезно болел, – сказал Кальверо.

– Я слышал.

– Дела идут плохо, просто паршиво… Я сижу без работы уже три года. А когда за тобой гонятся волки, они не успокоятся, пока не разорвут тебя в клочья. Но унывать нельзя.

Клавдий очень удивился, когда услышал все это от Великого Кальверо.

– Я и не знал, до чего туго тебе пришлось, – сказал он.

– Ну ничего, я еще поднимусь на ноги, – сказал Кальверо. – Мне уже предложили выступать в театрах Макнотона. Осталось договориться об условиях. Кстати, я сегодня как раз встречаюсь с агентом. Мы договорились встретиться здесь, в двенадцать.

Как только он сказал это, часы над стойкой бара пробили половину. Кальверо поднял голову и увидел, что уже половина второго.

Клавдий смутился. Ему захотелось помочь другу, но как сделать это, чтобы не обидеть его?

– Знаешь, что… Надеюсь, ты считаешь меня своим другом и можешь мне доверять. Если тебе нужны, – тут он прокашлялся, – то есть я хочу сказать, если у тебя сейчас финансовые затруднения…

– У меня сейчас финансовый тупик, – уточнил Кальверо. – Весь последний год я жил тем, что распродавал драгоценности. Последнюю вещицу продал месяц назад.

– Ну, тогда… если ты залезешь ко мне во внутренний карман, то найдешь двадцать фунтов в бумажнике. Прошу тебя, прими их.

– Я возьму их в долг, – ответил Кальверо, стараясь не показывать, что тронут.

Ощущая нелепость положения и легкую брезгливость от такого тесного телесного контакта, он запустил руку во внутренний нагрудный карман Клавдия. Там Кальверо нащупал четыре пятифунтовых бумажки. Когда он вытаскивал деньги из бумажника, оттуда выпала фотография какого-то юноши. Он ее подобрал с пола.

– Это мой племянник, – пояснил Клавдий. – Мать умерла, и я усыновил его.

– Симпатичный мальчик, – сказал Кальверо.

– И смышленый. Ему девятнадцать лет, – добавил Клавдий. – Учится в колледже.

Кальверо положил фотографию обратно в бумажник, а бумажник вернул на прежнее место, в карман Клавдия.

– Не застегивай пальто. На улице уже не холодно.

– Конечно, я дам тебе расписку, – сказал Кальверо.

– Просто вернешь, когда сможешь, – ответил Клавдий.

Теперь оба чувствовали себя как-то неловко и не знали, как продолжить разговор. Поэтому Клавдий вскоре попросил прощения, сказав, что его ждут.

– До свиданья, – попрощался он. – Мой адрес ты знаешь. Не пропадай.

Кальверо хотел что-то ответить, но губы у него словно склеились, и он просто молча кивнул.

В тот вечер Кальверо пришел домой с продуктами, цветами и своей старой скрипкой.

Пока его не было, новая горничная заглядывала в комнату к Терри, но та спала. А к четырем часам уже проснулась, хотя по-прежнему лежала в оцепенении.

– Ваш муж попросил меня зайти к вам и узнать, как вы себя чувствуете.

– Муж? – переспросила Терри.

– Да, мэм. Еще он попросил меня разогреть для вас этот куриный суп.

Терри вяло покачала головой.

– Спасибо, мне не хочется.

– Но вы же не ели целый день.

И тут вошел Кальверо, довольный и веселый, с охапкой цветов в руках.

– Ваша жена отказывается от еды.

Кальверо бросил быстрый взгляд на Терри.

– Отказывается? Ну, мы сейчас что-нибудь придумаем, – сказал он.

Горничная ушла. Терри окончательно проснулась, но как-то смущенно и вопросительно поглядывала на Кальверо.

– Не обращайте внимания на эту чепуху, – сказал он. – Придется пока притворяться, будто мы муж и жена. Просто миссис Олсоп вздумалось поморочить голову новой горничной, чтобы все выглядело благопристойно.

Терри тихонько улыбнулась и, приподнявшись, прислонилась к спинке кровати. Кальверо начал возиться с ужином. Она наблюдала за тем, как он расставляет букеты цветов по всей комнате и разжигает плиту.

– А впрочем, – продолжал он, – как только вы поправитесь, вас ждет свобода и развод.

– Благодарю вас. Я уже почти поправилась.

– Почти, но не вполне. Лучше вам остаться здесь еще день-другой.

– Вы очень добры, но мне не хочется вас стеснять.

– А вы меня нисколько не стесняете.

– Я и так уже доставила вам кучу забот. Не могу вам даже передать, как я вам благодарна за все, что вы для меня сделали. Но, честное слово, я уже достаточно хорошо себя чувствую. Теперь я, пожалуй, пойду в свою комнату.

Кальверо задумался.

– Гм… Боюсь, что это невозможно.

– Но почему?

– Ее уже сдали.

– Мою комнату?

– Так мне сказала миссис Олсоп. И новые жильцы въезжают как раз сегодня, – добавил он робко.

– А… понимаю…

Внезапно шум уличного движения стих, и наступило напряженное молчание. Кальверо задержал взгляд на девушке. Он отметил, что у нее очень синие и несказанно печальные глаза.

– Конечно же, если вам некуда идти, можете оставаться пока здесь. Спешить ни к чему… Для начала вы должны твердо встать на ноги.

– Я все равно уйду, – решительно возразила она.

– Но куда же?

– У меня есть друзья…

– Вы уверены?

Терри не смогла больше ничего сказать. Она просто кивнула, а на глазах у нее проступили слезы. Вдруг она закрыла лицо руками.

– Ах, зачем все это! – прорыдала она. – Зачем вы помешали мне умереть и покончить со всем этим? Я так устала от этого убожества, от этих страданий! Жизнь совершенно бессмысленна!

– Сама по себе – да. Вы сами должны наполнить ее смыслом, – ответил Кальверо.

– Но я не здорова… Я больна… Я ни на что не гожусь! – с мукой в голосе проговорила Терри.

– Послушайте! Я не знаю вашей истории, но если вы были больны и если это действительно то самое, на что намекала миссис Олсоп, – тогда все поправимо. Это не безнадежно! Если это болезнь крови, ее можно вылечить. Есть новое лекарство – оно творит чудеса! Вылечились уже тысячи людей! Я забыл, как оно называется… Но если у вас что-то подобное, вам можно помочь. – Он умолк. – Если вы, конечно, понимаете, о чем я…

Терри поразилась. Ее глубоко тронуло такое проявление терпимости и доброты.

– Да, я поняла, о чем вы, – ответила она. – Но у меня совсем другая болезнь.

– Вы уверены?

Она улыбнулась сквозь слезы.

– Да.

– Вы только не бойтесь… Я сам старый греховодник. Меня ничем не напугаешь.

Она поглядела на него с удивлением, а потом покачала головой.

– Уверяю вас – честное слово – я ничем таким не болела.

– Но вы же были больны?

– Да. Я пролежала три месяца в больнице с ревматической лихорадкой.

– И это все? Тогда на что же вы жалуетесь?

– Но я подорвала здоровье… У меня совсем не осталось сил! Я больше не могу танцевать… Я даже ходить не могу!

– Танцевать?

Терри немного помолчала, пытаясь справиться с чувствами.

– Да. Я была балериной.

– Ха! – рассмеялся Кальверо. – А я-то думал, что вы… Так значит, вы балерина!

Терри улыбнулась:

– Да. Я выступала в балетной труппе театра “Эмпайр”.

– Я так и знал, что в вас есть что-то утонченное! Я ведь часто видел, как вы выходите из дома или входите, и пытался угадать: кто вы?

– А я точно так же гадала про вас.

– Прошу прощения, мы ведь так и не познакомились как следует. Как вас зовут?

– Терри Эмброуз.

– Эмброуз? – Кальверо вопросительно поднял голову. – А я не мог слышать ваше имя раньше?

– Не думаю. У меня было сценическое имя – Тереза.

– Тереза… ну конечно! Я видел вас пару лет назад в роли Леды – в “Лебеде”.

– Это была Жене[18]18
  Это явно неправильно (Jenet) написанная фамилия Аделины Жене (Genée) – родившейся в Дании танцовщицы, которая была прима-балериной в “Эмпайр” в 1897–1907 годах.


[Закрыть].

– Да, верно, – ответил Кальверо с глуповатым видом.

– А я была ее дублершей.

– Правда?

Терри улыбнулась.

Кальверо встрепенулся, разволновался, рассыпался в невнятных обрывках фраз и извинениях.

– Ну вот, послушайте… Я мало что могу вам предложить, но если вам некуда идти, ради бога, оставайтесь здесь. Если, конечно… вы согласны побыть еще немного миссис Кальверо. Только не поймите меня превратно… только на словах, – сказал он шутливо.

– Но я точно не буду вас стеснять?

– Нисколько. У меня уже было пять жен. Одной больше, одной меньше – какая разница?

– Вы очень добры.

Кальверо внимательно на нее посмотрел.

– Я вижу, вы очень красивая. И очень ранимая – слишком ранимая. Но уверяю вас: я в таком возрасте, что могу просто платонически дружить с женщиной – и оставаться на самом высоком моральном уровне… Вы когда-нибудь слышали о Кальверо?

– Да, конечно, – ответила Терри.

– Ну так вот, он – это я.

– Вы?

– Во всяком случае, я им был. А потом я тоже попал в полосу неудач. Но не будем сейчас об этом. Давайте лучше займемся этим отличным горячим куриным бульоном, – сказал он и начал накрывать на стол.

Вскоре после ужина Терри опять уснула, а Кальверо тихо сидел рядом и читал вечернюю газету.

Закрывая перегородку между комнатами, Кальверо бормотал себе под нос: “Ну и ну, балерина”.

На улице трио изгоев опять играло мелодию “Жимолость и пчела”.

Разуваясь, Кальверо принялся тихонько насвистывать тот же мотив. В голове у него, как колесо рулетки, носились по кругу идеи: он задумал сочинить комедийную сценку с участием балерины. Три раза он переставал раздеваться, придерживал брюки и делал пометки. Чтобы сделать последнюю запись, ему пришлось вылезти из постели. А потом он заснул.

Неожиданно в дверь постучали, а потом кто-то крикнул: “Мистер Кальверо, поторопитесь! А не то опоздаете!”

Кальверо мигом проснулся и выскочил из постели. Не зная, за что хвататься, он стал одновременно умываться и одеваться, а тот же голос продолжал поторапливать его. Тогда в отчаянии Кальверо распахнул дверь и выбежал.

Он очутился в каком-то лабиринте и, пробежав по одному коридору, попадал в другой, отчаянно силясь добежать до сцены. Наконец он открыл дверь и оказался посреди оживленной улицы – голым. Он быстро шмыгнул назад и теперь уже оказался на сцене, все еще неодетый, перед большим зрительным залом. Публика радостно хлопала. В отчаянии он снова было бросился прочь, но на пути у него возникло множество разных декораций и люков, которые мешали ему убраться со сцены.

Наконец он оказался посреди сцены в костюме бродяги. Он исполнял припев “Песни о сардинке”.

 
Как хорошо сардинкой быть
И плавать в глубине!
Вот эта жизнь – по мне!
И не страшны ни бури, ни удочки, ни сети!
Там весело и мокро – мокрей всего на свете!
Как хорошо сардинкой быть
И плавать в глубине!
 

Вдруг, посреди припева, его отрывает от пения ярко наряженная субретка (это – Терри) с очень глубоким декольте. Она расхаживает перед ним взад-вперед, держа в руках розовый зонтик от солнца. Кальверо проводит рукой по лицу, как будто ему докучает муха. Он начинает декламировать:

 
Сардинка на краешке банки сидела,
Но вот чей-то голос воскликнул: “Консервы!”
Ах, вот здесь какое задумали дело!
Злодею вскричала в сердцах: “Браконьер вы!”
…Лежала она внутри банки под крышкой,
И в масле тонули такие мыслишки:
“Вчера еще все было так интересно,
А завтра… так празднично… деликатесно!”
 

Пока он декламирует, девушка снова проходит, а потом наклоняется, чтобы завязать шнурок на башмаке. Кальверо обращается к дирижеру оркестра.

бродяга

Извините, у вас случайно нет мухобойки?

девушка

(поднимаясь и возмущенно на него глядя)

Прошу прощения!

бродяга

Попрошайничать здесь запрещено. Мне что – вызвать полицию?

девушка

Повторяю: прошу прощения.

бродяга

А мне какое дело, что вы повторяете? Или что вы сегодня ели?

девушка

Я ничего не ела.

бродяга

Ах, бедняжка! Купите себе сэндвич.

(дает ей монетку)

девушка

Мне не нужен сэндвич.

бродяга

Что же вам нужно?

девушка

Услышать ваши извинения.

бродяга

Извинения? Но я же вас совсем не знаю. И не хочу знать. Кто вы? Из какой семьи? Ваше общественное положение?

девушка

Моя фамилия – Смит.

бродяга

Смит? Никогда про таких не слышал.

девушка

Ну, значит, вы осел.

бродяга

Нужно было надеть длинное пальто. А вот вы оборвали меня посередине сонета.

девушка

Да? А что такое сонет?

бродяга

Ха-ха! Такая высокообразованная девушка –

и, конечно, знать ничего не знает про поэзию.

девушка

(презрительно)

Какая чушь! Сардина, сидящая в банке. Во-первых,

сардина и сидеть-то не умеет.

бродяга

Просто вы плохо разбираетесь в анатомии. Когда вы покупаете банку сардин – они же туда тесно набиты, так?

девушка

Конечно.

бродяга

Значит, они там – соседи?

девушка

Ну конечно!

бродяга

Ну вот! Соседи – это те, кто сидит рядом.

девушка

Все равно бессмыслица какая-то.

бродяга

(с выражением)

А зачем стихам обязательно смысл?

(с чувством)

Разве вы не знаете, что это такое – поэтическая вольность?

(обнимает ее за талию)

девушка

Кажется, я начинаю догадываться.

(пытается высвободиться)

Но вы же не поэт, а я вам никаких вольностей не позволяла.

бродяга

Нет-нет-нет – не надо! Ведь это нечто большее,

чем мы сами!

(вполголоса)

Только сейчас я начинаю понимать смысл жизни.

(сжимает ее талию)

О, что это за живая мощь! Что это за космический порыв? Что это за сила, которая заставляет вечность длиться?

девушка

(настроившись на его лад)

Вы правы. Чего же мы хотим? Чего ищем?

бродяга

Чего бы вы ни искали – у меня в кармане его нет. Так

что уберите оттуда свою руку.

девушка

(удивленно)

Как она туда попала?

(Звучит мелодия танго – и оба начинают танцевать

под нее)

девушка

Почему вы настроены против меня?

бродяга

К чему серьезные разговоры?

девушка

Но как же мне узнать вас поближе?

бродяга

Вам нужно почитать мои мемуары… в “Полицейской газете”.

девушка

Вы такой смешной.

бродяга

Почему?

девушка

Ну, так забавно рассуждаете про сардинок.

бродяга

Сегодня ночью мне приснилось, что я влюбился в сардинку.

девушка

(недоверчиво)

Влюбился – в сардинку?

бродяга

А что в этом такого?

девушка

Я и не знала, что сардинки умеют любить.

бродяга

Влюбляются даже мухи.

девушка

Правда?

бродяга

Ну да – разве вы никогда не видели, как они прилетают с навоза – на вазу, с болота – на бал… гоняются друг за другом по кускам сахара… устраивают свидания на сливочном масле?.. Вы же читали Метерлинка – “Жизнь пчел”?

девушка

Нет, не читала.

бродяга

А что сказать об осах! Как осы осенью бесятся – особенно без основания!

(чихает, сдувая с ее плеч белую пудру)

девушка

Salute![19]19
  На здоровье! (ит.)


[Закрыть]

бродяга

Где?

девушка

Что – где?

бродяга

Вы крикнули, что где-то пускают салют?

девушка

Да нет же! Вы чихнули, вот я вам и сказала – salute!

бродяга

А! Ну что же, grazie[20]20
  Спасибо! (ит.)


[Закрыть]! Тем более в вас так много

грации!

девушка

Ах, вы очень любезны!

(Он снова чихает. У нее с плеча опять слетает пудра.

Он вынимает из кармана метелку из перьев и принимается обметать ее плечи)

бродяга

Простите, но вы сегодня страшно запылились.

Где вас держат – на полке в буфете?

девушка

Вы мне нравитесь. В вас столько чувства!

Сейчас люди почти разучились чувствовать.

бродяга

А может быть, им просто мешают!

(Наскакивает на нее, обвивает ногами ее талию

и пытается ее укусить, но безуспешно)

девушка

Наверно, вы правы. Всеми движет любовь.

бродяга

Всеми – кроме людей.

девушка

Думаете, мы не способны любить?

бродяга

Боюсь, что нет.

девушка

Не говорите так! Я не смогу дальше жить, если перестану верить в любовь – в то, что любовь правит миром!

бродяга

Правит. Но не так, как вы думаете. Это ужасная, подлая, коварная, порочная владычица… и все же прекрасная.

(Снова наскакивает на нее и пытается укусить в шею. Тут у него отлетает пуговица и щелкают подтяжки)

девушка

Боже мой! Что это с вами?

бродяга

Ничего. У меня просто оторвалась пуговица… Ну и хорошо! Мне сразу стало так вольно, так весело!

(Танго звучит громче, они танцуют быстрее, этот бешеный ритм все нарастает, пока Кальверо не сваливается с дивана и не просыпается на полу)

Хотя Кальверо встал рано, Терри уже бодрствовала.

– Как вам спалось? – спросил он.

– О, замечательно… После куриного бульона я спала как убитая.

– Хорошо. А сейчас вам лучше?

– Гораздо лучше, – ответила Терри. – Но мои ноги… с ними, кажется, все хуже и хуже.

– Как это?

– Я не могу встать.

– Естественно, после всего, что вы пережили, они ослабли, – сказал Кальверо, накрывая стол к завтраку. – Но я уверен: все это – временно. Впрочем, вам нужно поговорить с врачом.

– Да, я тоже уверена, что это пройдет. А вы – где спали вы?

– На диване.

– Мне очень неловко – я выгнала вас из вашей собственной кровати.

– Ничего страшного. Мне случалось спать в местах и похуже. Одно только плохо: мне всю ночь снились сны.

– Вот как?

– Но в этом нет ничего нового. В последнее время я часто вижу сны. И всегда – про театр.

– Как интересно!

– Я его ненавижу.

– Театр?

– Да.

– Почему?

– Это искусственное изображение жизни… Нет… Просто это очень грустно… Люди притворяются, будто им смешно, хотя на самом деле ничего смешного нет.

– Как странно слышать от вас такое! Ведь вы имели большой успех, – заметила Терри.

– А может быть, я ненавижу даже не сам театр, а скорее публику.

– Публику? А почему ее ненавидите?

Кальверо грустно улыбнулся.

– Наверное, потому, что сам я состарился и ожесточился.

Терри, не сводя глаз с Кальверо, покачала головой.

– Вы совсем не старый. И не думаю, что вы ожесточились: вы слишком симпатизируете людям.

– По отдельности, пожалуй, да, – согласился Кальверо. – Каждый человек по-своему хорош. Но публика в зале – другое дело. Это пестрая, разнородная толпа. Когда-то яркая звезда… со свистом улетела со сцены, а потом я понял, что со мной когда-нибудь случится то же самое. Понимаете, когда комик стареет и теряет былой блеск, ему приходится более трезво судить о своей работе. Если, конечно, он и дальше хочет смешить зрителей… Ах да, публика. Я вдруг начал бояться ее… Безжалостная, непредсказуемая… Как чудовище без головы: никогда не знаешь, в какую сторону оно повернется, – и может броситься куда угодно. Вот поэтому мне приходилось выпивать каждый раз перед выходом к зрителям. Каждое выступление превращалось в пытку. Я ведь никогда не любил спиртного, но без него я оставался несмешным. А чем больше я пил, тем… – Кальверо передернул плечами. – Ну да, так я и попал в порочный круг.

– Что же произошло?

– Нервный срыв. Я тогда чуть на тот свет не отправился.

– А сейчас – вы продолжаете пить?

– Изредка. Когда о чем-нибудь задумываюсь. – Он улыбнулся. – Наверное, не стоит о таком думать. Ладно, достаточно уже обо мне говорить. Что вы хотите на завтрак?

– Как это грустно – смешить людей, – задумчиво проговорила Терри.

Стол был накрыт, и Кальверо собирался готовить завтрак. Он еще немного постоял в глубокой задумчивости.

– Но бывает и вознаграждение… Какое это счастье – смех зрителей! Сейчас посмотрим, – сказал он, открывая дверь кладовки. – У нас есть яйца, лосось, сардины…

Тут он щелкнул пальцами.

– А, вспомнил сон! Мне приснилось, что мы с вами выступаем вместе! Вот беда – во сне мне являются великолепные идеи, а просыпаясь, я начисто их забываю. Сегодня утром я проснулся, весь трясясь от смеха. Тогда я встал, бросился к письменному столу и исписал пять страниц какими-то криками. А потом проснулся – и оказалось, что не записал ни строчки.

– Вот досада!

– Да, я мог бы вернуться на сцену, если бы только запоминал собственные сны. Мне необходимо работать – и не только ради денег. Этого хочет моя душа.

– Если бы я могла вам помочь!

– Я-то знаю, что еще могу быть смешным, – сказал он с чувством, – но театральные агенты уже записали меня в “бывшие”. Боже! Как было бы здорово, чтобы они забрали свои слова обратно! Вот потому-то и страшно стареть – на тебя сразу начинают смотреть презрительно и равнодушно. Они думают, что я уже больше ни на что не гожусь… Что я – “бывший”. Вот потому-то я и мечтаю вернуться! Не просто вернуться – а произвести сенсацию! Чтобы публика валялась от смеха, как бывало раньше… чтобы ревела от хохота… Волны смеха докатываются до тебя и как будто отрывают тебя от земли… Сколько сил это придает! Хочется расхохотаться вместе с ними, но ты сдерживаешься и смеешься про себя… Боже мой, да с этим ничто не сравнится! – Он перевел дух. – Хоть я и ненавижу этих паршивцев – я счастлив, когда они смеются!

Терри тоже разволновалась.

– Как же вы можете ненавидеть публику, если вы испытываете такие чувства! Послушать вас – так это говорит влюбленный, который просто рассорился с предметом любви.

Кальверо пожал плечами.

– Может быть. А впрочем, на этом этапе игры я бы все бросил, если бы мог заняться чем-то другим.

Она невольно улыбнулась.

– Чем-то другим? У вас не получится.

– Ну, не знаю… В глубине души я всегда мечтал… Жить на маленькой ферме, среди книг и цветов. Когда я был моложе, мне рисовалась еще и женщина с парой детишек… А я ковырялся бы в земле… строил бы стену или забор… и радовался жизни! Как странно: всю жизнь я только и делал, что изображал чувства, но мне всегда хотелось делать что-то руками!

Раздался стук в дверь.

– Войдите, – сказал Кальверо.

– Вам телеграмма, – сообщила горничная.

– Спасибо, – поблагодарил Кальверо.

Когда горничная ушла, он раскрыл и прочитал телеграмму. Потом, не говоря ни слова, рухнул в кресло и прикрыл глаза.

– Что-то случилось?

– Не могу поверить. Он действительно хочет со мной увидеться…

– Кто?

– Редферн, мой агент. У меня была вчера назначена с ним встреча, но он так и не пришел. А сейчас он хочет встретиться в три часа. – Зачитывает телеграмму вслух. – ИЗВИНИТЕ НЕ СМОГ ВЧЕРА ЯВИТЬСЯ В БАР ГОЛОВА КОРОЛЕВЫ. ВСТРЕТИМСЯ В МОЕЙ КОНТОРЕ СЕГОДНЯ В ТРИ ЧАСА.

– А вдруг он снова меня околпачит? Уже второй раз вот так меня подвел.

– Зачем бы он тогда телеграмму слал? – возразила Терри.

Кальверо пожал плечами.

– Ладно, придется мне умерить гордость.

Он повернулся к ней и взволнованно заговорил:

– А знаете, мне кажется, это поворотный момент: кончается моя полоса неудач! Меня отвергали, пытались сломить мой дух. А теперь я понадобился этим агентам. Им нужны настоящие таланты – любимцы публики. И им понадобился я! И они у меня поплатятся! – Тут он задумался. – А впрочем, нет – буду великодушным, буду милосердным – и все! Буду простым и милосердным. Так гораздо достойнее. – Потом он заговорил деловым тоном. – В три у меня встреча с Редферном. Если врач придет в мое отсутствие, не забудьте рассказать ему про ваши ноги.

Агентство Сэма Редферна[21]21
  Любопытно, что Чаплин дал именно такое имя агенту Кальверо. Реальный Сэм Редферн (1851-1915) был второразрядным артистом в шоу “блэкфейс”, где белые гримировались под чернокожих (“эстрадником-эфиопом”). По-видимому, он сам сочинял песни, которые исполнял, – в том числе давно забытые “Здесь наливают” и “Выпить под любым предлогом”. Его имя значится в одной программе выступлений в мюзик-холле “Оксфорд” из небольшой коллекции программ в Чаплиновском архиве. Нет никаких указаний на то, откуда взялась эта подборка, и, возможно, Чаплину кто-то подарил или продал ее, когда он занимался поиском материалов для повести “Огни рампы”. Так, вероятно, имя Редферна и попалось на глаза Чаплину.


[Закрыть] располагалось на втором этаже, над большим книжным магазином, на одной из боковых улиц, отходивших от Стрэнда, неподалеку от Ковент-Гардена. В приемной с тремя большими окнами уже ждали двадцать или тридцать актеров и актрис. Эти фанфароны стояли группками. Одни, судя по внешнему виду, вполне преуспевали, а другие, желавшие производить такое же впечатление, явно просто пускали пыль в глаза. Время от времени из кабинета выходил секретарь, и в приемной воцарялась мертвая тишина. Проходя мимо актеров и тыча пальцем направо и налево, он быстро приговаривал: “Для вас – ничего… и для вас… и для вас… и для вас”. Как жнец, он разом срезал множество надежд.

Постепенно приемная опустела – остались только Кальверо и еще два человека. Он сообщил свое имя секретарю двадцать минут назад, о нем бегло доложили в кабинет и велели подождать. И вот дверь в кабинет Редферна распахнулась, донеслись шумные раскаты смеха. Хохотал благополучный с виду, нагловатый человек, уже выходивший в приемную.

– Ну ладно – завтра, в час дня за обедом в “Трокадеро” я исполню вам другой номер, про пьяного моряка, – прокричал он уже из-за двери.

Кальверо с презрением поглядел вдогонку этому типу, который продолжал смеяться на ходу.

Сэм Редферн навел порядок на столе, потянулся, зевнул, а потом спросил секретаря:

– Еще кто-нибудь ждет?

– Кальверо, – ответил секретарь.

– А кто-нибудь поважнее?

– Нет.

– Тогда пусть войдет.

Сэму Редферну было лет под пятьдесят. Этот худой человек старательно зачесывал жидкие каштановые волосы набок, прикрывая лысину. Судя по гладко выбритому лицу с заостренными чертами, это был человек проницательный и расчетливый. Он видел актеров насквозь и по-настоящему любил их, помнил все их слабости и странности.

– Добрый день, Кальверо. Садитесь, – быстро заговорил Редферн. – Прошу прощения за вчерашнее: меня задержали важные переговоры. Речь шла о большой сети театров, и я никак не мог уйти. Но вот почему я вас позвал: кажется, я могу устроить вам недельные выступления в “Мидлсексе”.

– На каких условиях? – холодно спросил Кальверо.

– Пока не знаю. Но на вашем месте я бы не привередничал, – ответил он.

– Ну, раз о деньгах речи не идет, – саркастически заметил Кальверо, – то скажите хотя бы, какое место в программе будет отведено моему номеру.

– Здесь я бы тоже не привередничал, – ответил Редферн, уже теряя терпение.

Кальверо недоверчиво рассмеялся.

– Не хотите же вы сказать, что мое имя на афише будет не главным! И это в каком-то “Мидлсексе” – убогой дыре, куда даже плюнуть противно!

– Но я даже не уверен, что нам удастся устроить вас туда, – холодно ответил Редферн.

– Это неважно! Неужели вы думаете, что я позволю ставить мое имя в один ряд с какой-то мелюзгой… Чтобы они на мне просто наживались? Нет, сэр! Кальверо – это имя, которое все еще звучит гордо!

– Сегодня оно – просто пустой звук.

– Тогда почему им захотелось меня позвать?

– А им и не хотелось, – ответил Редферн.

– Вот как! Наверное, они делают это из милости, – фыркнул Кальверо.

– Именно – из милости. Если хотите знать, они просто согласились сделать одолжение мне.

– Очень любезно с вашей стороны, – ответил Кальверо, – но я еще не докатился до самого дна.

– А теперь послушайте меня, – сказал Редферн. У него уже кончалось терпение. – Подумайте хорошенько! Я сделал все, что мог, чтобы раздобыть вам работу. Ни один другой агент даже пальцем ради вас не шевельнет. Одно ваше имя для них – отрава! “Мидлсекс” – ваш единственный шанс! Вот теперь вы все знаете.

На Кальверо накатило отчаяние. Казалось, он постарел прямо на глазах у Редферна.

– Да… теперь я все знаю.

Наступило молчание.

– Простите меня, – сказал Редферн уже более мягким тоном, – но я должен был раскрыть вам глаза.

– Вы раскрыли их очень широко, – сказал Кальверо.

– Я просто пытаюсь вам помочь, вот и все.

– Вы очень добры.

– Кальверо, я проработал с вами двадцать лет, и я пытаюсь сделать все возможное, но и вам не стоит артачиться.

Кальверо смиренно склонил голову.

– Хорошо… я согласен… делать все так, как вы считаете лучшим.

– Ну, вот это другой разговор! – обрадовался Редферн. – Контракты еще не подписаны, но как только все будет готово, я дам вам знать – надеюсь, в течение недели. Но самое главное, – сказал он и положил руку на плечо Кальверо, – не волнуйтесь.

Кальверо медленно зашагал к двери, а Редферн последовал за ним. Кальверо вдруг обернулся:

– А что, если… Раз мое имя уже ничего не значит… Я не буду под ним выступать? Возьму себе другое имя.

– Отличная идея! – с воодушевлением отозвался Редферн.

Когда Кальверо подходил к дому миссис Олсоп, его уныния уже как не бывало. Входя с улицы, в дверях он столкнулся с доктором, который только что осмотрел Терри.

– Как она? – спросил Кальверо.

– Отлично. Если говорить об отравлении, то она почти полностью оправилась. Но возникло другое осложнение. Ее перестали слушаться ноги.

– Это серьезно?

Врач скривился.

– Это типичный случай психоанестезии[22]22
  “Психоанестезия” – термин, действительно применявшийся в психологии начала XX века, хотя, конечно, за ним стояло гораздо более сложное явление, чем можно понять из объяснений доктора. Бенджамин Айвз Гилман начинает описание длиной в целую статью с такого краткого определения: “Под психоанестезией здесь понимается философская склонность игнорировать других людей, при этом сознавая их отличия от себя” (“Американский психологический журнал”, октябрь 1924 г.).


[Закрыть].

– А что это такое? – спросил Кальверо.

– Форма истерии, которая внешне проявляется как паралич. Причина – чисто психологическая. Происходит что-то вроде короткого замыкания нервов, которые соединяют ноги с головой. Это состояние больная вызывает сама. Некоторые считают, что это своего рода бессознательное самоубийство. Подсознательно она уже отказалась от жизни – и потому превратилась в калеку.

– И долго может длиться такое состояние? – спросил Кальверо.

Врач немного подумал.

– Всю жизнь – если ничего с этим не делать… Это зависит от нее самой – от того, хочет она выздоравливать или нет.

– Я уверен, что хочет.

– На первый взгляд – пожалуй, – сказал доктор, – но в глубине души она уже распрощалась с жизнью, отвергла ее. А теперь ей нужно снова совершить усилие и вернуться к жизни. Прежде всего она сама должна помочь себе. И вы тоже можете помочь ей. Внушите ей желание жить – пробудите в ней интерес к жизни. Она говорит, что была балериной. Так напомните ей об искусстве – пробудите в ней эстетическое чувство. Это очень важный жизненный стимул[23]23
  В последних исправленных вариантах из-за расхождений в поправках и вычеркиваниях четыре последних абзаца этого диалога стали слишком непонятными; их пришлось восстанавливать по более ранним черновикам.


[Закрыть].

В тот вечер Терри рассказала Кальверо почти всю свою жизнь. Рассказала о детстве, о сестре, из-за которой испытала столько унижения и стыда. Рассказала романтическую историю, которую сама нафантазировала: о молодом композиторе и о событиях, которые произошли потом, вплоть до попытки самоубийства.

– Я вышла из больницы еще очень слабой, мне было страшно тоскливо. И тут я увидела афишу: в Альберт-холле собирались исполнять новую симфонию Эрнеста Невилла. Я пошла на этот концерт. Его музыка очень странно на меня подействовала. Она как будто подсказывала, как разгадать загадку моей жизни. И мне захотелось одиночества. В этой музыке была какая-то неосязаемая красота – такой покой, какого я никогда не знала. После концерта я встретила композитора, мы коротко поговорили, в сущности, ни о чем. Я была внутренне вымотана. Мне хотелось уснуть… забыть обо всем… обо всем. Остальное вы знаете.