Текст книги "Рождественские видения и традиции"

– А он преспокойно дает ему простыть на этих ступеньках! – раздался другой голос.

Это был голос Ричарда, незаметно к ним подошедшего и ставшего перед отцом и дочерью с лицом, пылавшим как раскаленные полосы железа, по которым он весь день колотил своим тяжелым молотом. Он был красивый статный парень, хорошо сложенный, с глазами, метавшими искры, наподобие тех, которые вылетают из кузнечного горна. Черные густые волосы вились над бронзовой кожей его лба; лицо озарялось улыбкой, которая вполне оправдывала все похвалы, заключавшиеся в убедительных речах Мэг.

– Посмотрите, как остыл его обед! Верно, Мэг не сумела угодить отцу! – продолжал Ричард.

Тоби с увлечением и воодушевлением схватил тотчас руку Ричарда, собираясь так многое сказать ему, как вдруг раскрылась дверь дома, в который вели ступеньки, где обедал Тоби, и долговязый лакей чуть не попал ногой в тарелку с рубцами.

– Прочь отсюда! Что это такое? Ты, кажется, приятель, считаешь своей обязанностью вечно торчать на ступенях подъезда? Нельзя ли поделить твое расположение к нам с кем-нибудь из наших соседей? Ну, проваливай! Слышишь ты или нет?

По правде сказать, этот последний вопрос был совершенно лишний, так как они все давно убежали без оглядки.

– В чем дело? В чем дело? – спросил джентльмен, перед которым распахнули дверь.

Он выходил из дома легкой и в тоже время внушительной походкой, чем-то средним между рысцой и шагом, как только и может ходить человек на склоне лет, носящий башмаки со скрипучими подошвами, толстую золотую цепочку, свежее крахмальное белье и выходящий из своего собственного дома. Он не только не терял своего достоинства, но давал всячески понять своими приемами, какая он важная птица. – В чем дело? В чем дело?

– Неужели тебя надо умолять на коленях и заклинать всеми святыми, чтобы ты оставил в покое наши ступени? – обратился очень грубо лакей к Тоби Векку.

– Тише, тише, довольно, довольно! – прервал его хозяин. – Послушай, посыльный, – сказал господин, подзывая движением головы Тоби. – Подойди сюда! Что это у тебя там? Твой обед?

– Да, сэр, – отвечал Тоби, оставляя блюдо позади себя, в углу.

– Не оставляй его там, принеси его сюда! – командовал джентльмен. – Итак, это твой обед, да?

– Да, сэр, – повторил Тоби, причем у него потекли слюнки, так как он глазами впивался в оставленный напоследок кусок рубца, который теперь оглядывал со всех сторон неожиданно появившийся господин.

Из дома вышли еще два господина. Один из них был средних лет, слабый, тщедушный, с грустным выражением лица; руки свои он постоянно засовывал в широкие карманы узких панталон мышиного цвета, отчего края карманов оттопыривались, как собачьи уши. Весь его неряшливый облик указывал, что он редко пользовался платяной щеткой и скупился на мыло. Другой – жирный, коренастый, блестящей внешности, был одет в синий сюртук с металлическими пуговицами и белым галстуком. Лицо его было багровое, вероятно, вследствие неправильного кровообращения, вызывавшего приливы к голове, чем и объяснялось, почему его тело было так холодно именно в полости сердца.

Тот, кто так внимательно рассматривал обед Тоби, назвал первого Филером, и стал рядом с ним. Так как мистер Филер был очень близорук, то для того, чтобы разглядеть из чего состоял обед Тоби, он должен был так приблизить его к себе. Но Тоби должен был отдать справедливость Филеру и признательность, что этот джентльмен не съел его обеда.

– Вы видите перед собою, олдермен[3]3
  Олдермен – старший советник, член муниципального собрания в Великобритании.


[Закрыть] Кьют, – сказал Филер, указывая карандашом на кусок рубца, – образчик мясной пищи, известной у рабочего населения под именем рубцов.

Олдермен улыбнулся и мигнул глазом; он был большой весельчак. О, без сомнения! И притом продувной малый, и большой знаток всего! Его ничем нельзя было удивить! Он буквально читал в сердцах людей. Он хорошо понимал их, этот олдермен Кьют, за это я вам отвечаю!

– Но кто же ел рубцы? – спросил, оглядываясь, мистер Филер. – Без сомнения, рубцы являются самой невыгодной пищею из всех продуктов местного рынка, так как от них остается более всего отбросов. Известно, что при варке одного фунта рубцов теряется несравненно больше, чем от всякого другого животного вещества при варке одного фунта в тех же самых условиях. Таким образом, рубцы обходятся дороже ананасов, взращенных в теплицах. Если сосчитать количество ежегодно убиваемого скота по подлинным таблицам бойни, и если оценить по самой низкой оценке количество рубцов, полученных от этих животных, правильно разделанных мясниками, окажется, что потеря при варке этого количества была бы достаточна, чтобы прокормить гарнизон в пятьсот человек в течение пяти месяцев, по тридцать один день каждый, не исключая и февраля! Этакая расточительность! Этакая расточительность!..

При этом ужасном открытии Тоби стоял смущенный, едва держась на ногах. Казалось, он упрекал себя, что заморил голодом гарнизон в пятьсот человек.

– Кто ел рубцы? – повторял Филер, все более горячась. – Я спрашиваю, кто ел рубцы?

Тоби смиренно наклонил голову, как виновник совершенной расточительности.

– А, это вы, это вы! – воскликнул Филер. – В таком случае я сообщу вам, что вы вырываете ваши рубцы у бедных вдов и сирот.

– Я надеюсь, что нет, – отвечал Тоби слабым голосом. – Я предпочел бы умереть с голода.

– Разделите вышеприведенное количество рубцов, олдермен, на установленное статистикой число вдов и сирот, и вы получите одну двадцатую часть унции на человека. Стало быть, на долю этого человека не остается даже и одного грана. Следовательно, он вор!

Тоби был так уничтожен этим тяжким обвинением, что смотрел без малейшего чувства сожаления на то, как олдермен сам уничтожил последний кусок рубцов. На его совести, таким образом, все-таки легло меньше греха.

– А вы что на это скажете? – обратился насмешливо олдермен к господину в синем сюртуке с багровым лицом. – Вы, конечно, слышали, что говорил наш друг Филер. Теперь ваша очередь. Что вы об этом скажете?

– Да что же можно сказать? – отвечал тот иронически. – Что вы хотите, чтобы я сказал? Кто может интересоваться таким субъектом, как этот? – Он говорил про Тоби. – Наше время так развращено! Доброе старое время! Доброе ушедшее время! Вот тогда можно было любоваться здоровым народом и всем прочим; об этом даже приятно вспомнить. А теперь все это исчезло! Ах! – вздохнул краснощекий господин. – Доброе старое время, доброе ушедшее время!

К сожалению, он не определил точно, о каком старом времени он так жалеет, и также не высказался, делает ли упреки настоящему времени в том, что оно не создало ничего замечательного, создав его самого.

– Доброе старое ушедшее время! Что это было за время! Не пробуйте даже говорить мне о другом, точно также, как и о теперешних людях. Я надеюсь, что теперешнее время вы даже не называете временем. Что касается меня, то я нахожусь от него на расстоянии ста миль. Просмотрите сборник костюмов Струтта. и вы увидите, что представлял из себя посыльный в царствование какого-нибудь старого доброго короля нашей старой доброй Англии!

– Оставьте, пожалуйста! – возразил Филер. – В те времена, в лучшем случае, посыльный не имел на теле рубашки, на ногах чулок. Вряд ли Англия производила хоть одну вещь, доступную для него. Мне было бы легко доказать это статистическими таблицами.

Тем не менее, краснощекий господин продолжал восхвалять доброе старое время, великое, славное, ушедшее время. Какие возражения ему ни делали, он все повторял свое, как белка, бегающая в колесе. Он имел такое же ясное и отчетливое представление об оплакиваемом им минувшем тысячелетии, какое, вероятно, белка имела о механизме своего колеса.

Возможно, что и в бедном Тоби вера в это доброе старое время не была окончательно разрушена, так как он не знал, что думать. Одно было ясно для него, при всем его смущении, что, несмотря на разногласие этих господ в некоторых мелочах, в общем высказанные ими убеждения и мнения могли только подтвердить правильность философских рассуждений Тоби как сегодняшнего утра, так и многих других дней.

«Нет-нет, – в отчаянии думал он, – мы не способны ни на что хорошее! Мы ни к чему не пригодны! Мы рождаемся уже порочными!»

Однако в груди Тоби билось родительское сердце, возмущавшееся против такого жестокого приговора, и он не был в силах примириться с мыслью, что Мэг, еще вся под впечатлением охватившей ее мимолетной радости, была вынуждена выслушать предсказание своего будущего из уст этих трех мудрецов.

«Помоги ей Господь! – думал бедный Тоби. – Она будет иметь время сама узнать свою судьбу».

Он сделал знак молодому кузнецу увести ее. Но Ричард, отошедший в сторонку со своей невестой, так был поглощен нежным лепетом с нею, что обратил внимание на беспокойные знаки, делаемые Тоби, одновременно с олдерменом. Олдермен еще не успел высказать свое словечко, а так как он был большой философ, да еще очень практичный, – о, крайне практичный! – то он и закричал:

– Погодите! Вам известно, – обратился он к своим двум друзьям с добродушной, свойственной ему, улыбкой, – что я человек прямой, человек практичный, идущий прямо к цели, и что я никогда не ищу вчерашнего дня. Я таков! По мне нет ничего сложного и мудреного в сношениях с этим народом. Надо только уметь говорить на понятном им языке. Поэтому, мой друг посыльный, не рассказывайте мне сказок, что вам иногда нечего есть. Я знаю прекрасно, что вы даже очень вкусно едите, так как я отведал ваших рубцов, что вы и видели. Поэтому, я советую вам перестать морочить людей! Вы хорошо понимаете, что именно я хочу этим сказать! Не так ли? Ведь это весьма подходящее выражение: «перестать морочить». О, Господи, помилуй, – продолжал олдермен, вновь обращаясь к своим друзьям, – это самая простая вещь в мире – иметь дело с этим народом; только надо уметь говорить на их языке!

Какой приятный человек для простого народа был этот олдермен Кьют! Всегда веселый, всегда благодушный, игривый, а главное – удивительно проницательный!

– Согласитесь, мой друг, – продолжал этот достойный человек, – что слишком много разглагольствуют о нуждах народа, как вы, конечно, знаете. Ха-ха-ха! А я намерен окончательно упразднить эти разглагольствования! Не остановились даже перед тем, чтобы пустить в ход и такое выражение, как «околевать с голода»! Я и это упраздню, могу вас в этом уверить! – говорил он, обращаясь к своим друзьям. – Все, что только говорится о народных бедствиях, все это можно упразднить и опровергнуть, лишь бы только умеючи взяться за дело!

Тоби машинально взял Мэг под руку.

– Это ваша дочь, да? – спросил олдермен, бесцеремонно взяв ее за подбородок.

О, ведь он всегда был ласков с простым народом, этот почтенный мистер Кьют! Он так умело с ним обращался! Уж поистине про него можно было сказать, что он не был горд!

– Где ее мать? – спросил достойный муж.

– Она скончалась, – отвечал Тоби. – ее мать была белошвейкой, и Бог призвал ее к себе, когда родилась ее дочь.

– Но все-таки, надеюсь, не для того, чтобы и на том свете она занималась починкой белья? – шутовски заметил олдермен.

Очень возможно, что в уме Тоби не укладывалось представление жизни жены на небе в иных рамках, чем те, в которых протекала ее скромная, полная труда земная жизнь, но все-таки можно себе позволить сделать один вопрос: «Если бы миссис Кьют, почтенная супруга олдермена Кьюта, отошла в лучший мир, то стал бы олдермен Кьют изображать ее в смешном виде, занимающейся на небе каким-нибудь повседневным пустым делом?»

– А вы, конечно, ухаживаете за нею? – обратился Кьют к кузнецу.

– Да, – коротко отвечал тот, уязвленный этим грубым вопросом олдермена, – и в день Нового года будет наша свадьба.

– Что вы хотите этим сказать? – воскликнул Филер с насмешкою. – Вы женитесь?

– Ну, конечно, мы давно решили это, сэр, и торопимся…

– Ах, – воскликнул Филер со стоном, – олдермен, упраздните брак; это лучшее, что вы можете сделать! Женитьба, брак; брак, женитьба! Ведь это полное отсутствие самых элементарных познаний политической экономии у этих несчастных; полная непредусмотрительность, полная развращенность! Боже! Где же предел, чтобы… Нет, вы взгляните только на эту парочку.

Мэг и Ричард вполне заслуживали, чтобы ими любовались, и, глядя на них, ничего не могло казаться естественнее их брака.

– Если бы какой-нибудь человек дожил до возраста Мафусаила, – сказал Филер, – и, отдав всю свою долгую жизнь на служение этому народу, собрал столько фактов и цифр, что мог бы соорудить из них самые высокие горы, то и тогда он так же мало мог бы убедить их, что они не имеют ни права, ни надобности жениться, как и не имели права родиться. А нам-то ведь это хорошо известно; мы давно доказали это как математическую истину.

Олдермен Кьют, которого вся эта сцена очень забавляла, начал с того, что приложил указательный палец правой руки к боку носа, как бы говоря своим двум приятелям: «Внимательно смотрите на меня, не теряйте из вида практического человека».

Потом он подозвал к себе Мэг.

– Подойди ко мне, моя малютка, – сказал он ей.

Ее жених уже несколько времени чувствовал, как в нем закипало негодование, и кровь приливала к голове. Все-таки, пересилив себя, он вместе с нею смело подошел к олдермену и остался возле нее. Тоби продолжал держать Мэг под руку, окидывая всех присутствующих недоумевающим, испуганным взором.

– Теперь, малютка, я вам дам в двух словах добрый совет, – сказал олдермен Кьют, обращаясь к молодой девушке со своей обычной развязностью и бесцеремонностью. – Так как я – здешний судья, то моя обязанность давать советы. Вы, конечно, знаете, что я занимаю эту почтенную должность?..

Мэг скромно ответила ему, что ей это не было известно. Но, конечно, все остальные должны были знать, что олдермен Кьют судья и притом судья скорый и деятельный! Если его заслуги не ослепляли людей, то потому лишь, что люди были слепы!

– Вы собираетесь выйти замуж, говорите вы, – продолжал Кьют. – Для девушки это не слишком пристойно, нескромно. Но не в этом дело! Раз вы будете замужем, у вас неизбежно будут ссоры с мужем, и вы будете несчастной женщиной. Вы, вероятно, думаете, что это не так, но раз я говорю вам это, у вас не должно быть сомнения. И вот я честно и прямо предупреждаю вас, что я решил упразднить несчастных женщин. Поэтому, избегайте являться мне на глаза. У вас будут дети – мальчики, которые вырастут негодяями и будут слоняться по улицам, голодные и оборванные. Обратите внимание, моя милая, что я без всякого сожаления переловлю их всех до одного и осужу, так как я решил упразднить маленьких оборванцев. Быть может, ваш муж умрет молодым (что очень вероятно), оставив вас с ребенком на руках. Хозяин квартиры за неплатеж выселит вас, и вы останетесь посреди улицы. Если это случится, не вздумайте, голубушка, бродить по моему участку. Я твердо решил упразднить всех нищенствующих матерей и всех вообще бродячих матерей без исключения. И не думайте оправдываться передо мной болезнью или многочисленностью семьи, так как я решил упразднить всех больных и слабых и маленьких детей (я надеюсь, что вы знакомы с церковной службой, хотя опасаюсь, что нет). И если от отчаяния, неблагодарности или неверия вы, попирая самые священные законы, попытаетесь наложить на себя руки, то знайте, что я вас не пощажу, так как решил окончательно упразднить самоубийство. И я должен сознаться, – прибавил с обычною ему самодовольной улыбкой олдермен, – что более всего стремлюсь к упразднению самоубийств. Итак, не делайте даже попытки в этом направлении! Так, кажется, принято выражаться? Ха-ха-ха! Теперь мы, кажется, поняли прекрасно друг друга!

Тоби не знал радоваться ему или сокрушаться, когда он увидел, как Мэг, смертельно побледнев, бессознательно отняла свою руку от жениха.

– Что же касается вас, глупый вы пес, – сказал олдермен, обращаясь к молодому кузнецу с сугубой веселостью и снисходительностью, – то ответьте мне, с чего вы затеяли жениться? С какой радости вздумали вы жениться? Если бы я был красив, молод и сложен, как вы, мне было бы стыдно, как какой-нибудь размазне, сидеть пришитым к юбке женщины. Разве вы не понимаете, что когда вам не минет еще и тридцати лет, она будет уже старухой? Хороши вы будете, когда следом за каждым вашим шагом будет плестись оборванная женщина с кучею детей в лохмотьях!

О, он хорошо умел издеваться над бедным людом, этот почтенный олдермен Кьют!

– Ну, теперь довольно! Уходите своей дорогой, раскайтесь в своих грехах и бросьте безумную мысль жениться в день Нового года! Вы все иначе будете смотреть на вещи в день следующего Нового года. На молодого красавца парня, как вы, заглядятся все молодые девушки!.. Марш! Проваливайте!..

Они удалились, но уже не держа друг друга за руки, не обмениваясь горячими, влюбленными взглядами. Она шла вся в слезах, он угрюмо, понурив голову. Неужели это были те самые два сердца, радость и счастье которых живительною струею наполняли удрученную горем и заботами душу старого Тоби? Нет, нет! Олдермен (да благословит его Бог) сумел упразднить и эти сердца!

– Так как вы случились у меня под рукой, – обратился олдермен к Тоби, – то отнесите сейчас мое письмо. Только я не знаю, довольно ли быстро вы шагаете? Ведь вы уже достаточно стары?

Тоби, в это время следивший глазами за бедной Мэг, как бы бессознательно, видимо делая над собою усилие, процедил сквозь зубы, что он еще очень проворен и силен.

– Сколько вам лет? – спросил олдермен.

– За шестьдесят, сэр, – отвечал Тоби.

– О, этот человек здорово перевалил за средний век, как вы видите! – воскликнул с возмущением Филер, как будто его выводили из терпения.

– Я сам чувствую, что я злоупотребляю, сэр, – сказал Тоби. – Я еще сегодня утром сомневался в своем праве на жизнь…

Но олдермен резко оборвал его, вручая письмо, которое вынул из кармана. Тоби должен был получить шиллинг, но Филер, доказав ему, что это значило бы ограбить других людей, убедил его получить лишь шесть пенсов, и он был очень доволен и этой добычей. Взяв своих обоих друзей под руки, олдермен удалился с победоносным видом, но, по-видимому, что-то забыв, тотчас вернулся обратно.

– Посыльный! – окрикнул он.

– Сэр? – откликнулся Тоби.

– Обращайте побольше внимания на вашу дочь. Она чересчур красива.

– Кончится тем, что и ее красоту почтут за украденную у кого-нибудь, – пробормотал Тоби, посматривая на полученные шесть пенсов, которые держал в руках, и с грустью думая о своих рубцах. – Меня не удивит, если скажут, что она украла свежесть своего лица у знатных барынь. О, я нисколько не удивлюсь! Это право ужасно!

– Она слишком красива, любезный, – повторил олдермен. – Все говорит за то, что она пойдет по дурному пути. Для меня это вполне ясно. Обратите же внимание на то, что я вам говорю. Следите за нею!

Проговорив эти слова, он торопливо зашагал за своими двумя приятелями.

– Всюду зло! Всюду зло! – шептал Тоби, скрестив руки. – Нам, уже рожденным порочными, нет места на земле!

Не успел он произнести эти слова, как над ним раздался перезвон курантов – полно, мощно, звучно, – но не слышалось в них Тоби обычных звуков ободрения, ни единого!

– Это не прежние колокола! – воскликнул старик Тоби, внимательно к ним прислушиваясь. – Я не слышу ни одного моего любимого звука! Да почему бы это могло быть? Мне также мало дела до грядущего Нового года, как и до уходящего. Мне бы хотелось лишь умереть!

Колокола продолжали наполнять воздух своим гулом.

– Упраздните их! Упраздните их! – говорили они. – Доброе старое время! Факты и цифры! Факты и цифры! Упраздните их! Упраздните их!

Наконец в голове Тоби все перепуталось. Он сжал голову обеими руками, как бы желая помешать ей расколоться. Это движение случилось весьма кстати, так как он почувствовал в руках письмо олдермена и, вспомнив о данном ему поручении, невольно зашагал своею обычною рысцою и скоро скрылся из виду.

Письмо, переданное Кьютом, было адресовано важному лицу, живущему в аристократической части города. Очевидно, это был самый обширный квартал Лондона, так как обыкновенно его называли Свет.

Письмо это казалось Тоби тяжелее всякого другого, какое он когда-либо носил. И это происходило, очевидно, не вследствие того, что олдермен запечатал его большой печатью с большим гербом на толстом слое сургуча, а вследствие огромного веса того лица, которому оно предназначалось, и того необъятного количества золота и серебра, о котором напоминало имя этого лица.

«Какая разница между ними и нами, – думал Тоби во всей чистоте своей глубокой души, глядя на адрес. – Им нужно только, соображаясь с таблицами смертности, разделить количество живых черепах между порядочными господами, имеющими возможность за них заплатить, и тогда каждый возьмет себе свою долю. А нам стыдно вырывать рубцы из чужого рта!»

Из чувства уважения к столь знатному лицу Тоби завернул письмо в уголок своего передника.

«Его дети, – продолжал он (и влажная тучка затуманила ему глаза), – его дочери… Красивые молодые люди могут завоевывать их сердца и жениться на них; они могут сделаться счастливыми женами, счастливыми матерями. Они, пожалуй, так же красивы, как мое сокровище Мэ…»

Он не был в силах произнести этого имени. Последняя буква выросла в его гортани до величины всего алфавита, вместе взятого.

«Это ничего не значит, – подумал Тоби, – я все-таки знаю, что я хотел сказать. Это все, что мне нужно».

И, подбодрив себя этим размышлением, он продолжал подвигаться своей обычной рысцою.

В этот день был сильнейший мороз; воздух был укрепляющий, чистый, прозрачный. Зимнее солнце мало грело, но радостно смотрело с высоты небес на лед, отражая в нем свою красоту, но не имея сил заставить его растопить. В другое время пример бедного зимнего солнца мог бы послужить уроком для бедного человека, но теперь Тоби было не до того. Это был один из последних дней года, года терпеливо прошедшего свой путь среди несправедливых упреков и всевозможных нападок и честно исполнившего возложенную на него задачу. Он проработал весну, лето, осень и зиму и теперь склонил свою усталую голову в ожидании близкой смерти. Сам по себе лишенный всякой надежды, желаний, активной радости, но служа предвестником всяческого счастья в будущем, он молил на закате своих дней вспомнить о его трудовых днях, о часах его страданий и дать ему умереть с миром. Тоби мог бы видеть в лице уходящего солнца аллегорию жизни бедного человека, но ему было уж не до того. Но разве вы думаете, что один только Тоби мог применить к себе подобное сравнение? Этот призыв старого года, взывающий к общественному милосердию, заключавший в себе мольбу дать ему спокойно умереть, разве не есть постоянный призыв, постоянная мольба, безрезультатно вырывающаяся из груди шестидесятилетних рабочих всех стран?

Улицы, по которым шел Тоби, были полны движения; магазины весело блистали предпраздничной выставкой. Новый год, как младенец-наследник всего мира, ожидался приветствиями, подарками, пожеланиями радости. Для него были приготовлены и книги, и игрушки, и всевозможные ослепительные драгоценности, мечты о счастье, наряды, всевозможные изображения с целью развлечь и занять его. Его судьба была представлена во множестве альманахов и сборников; фазы луны, движение светил, приливы и отливы – все было заранее предвидено для Нового года. Все колебания времен года по дням и ночам были также точно вычислены, как статистические данные мистера Филера.

Новый год! Новый год! На старый год смотрели уже, как на покойника, и его достояние распродавалось чуть не задаром, как рухлядь какого-нибудь утонувшего матроса продается на судне. С модами прошедшего года торопились разделаться, даже в убыток, не дожидаясь его последнего издыхания. Его сокровища казались ничего не стоящими в сравнении с богатствами нарождающегося наследника!

Бедный Тоби так же мало ожидал для себя от Нового года, как мало получил от старого умирающего года.

«Упраздним их! Упраздним их! Будем нагромождать факты на цифры и цифры на факты! Доброе старое время, доброе ушедшее время! Упраздним их! Упраздним их!» – его походка выбивала как бы такт этим, звучавшим у него в ушах словам и, кажется, была не в силах заменить их другими.

Таким аллюром добрался он, грустный и удрученный, до цели своего путешествия, до дома сэра Джозефа Боули, члена парламента.

Швейцар отворил дверь. Но какой это был швейцар! Уж, конечно, не чета Тоби! Нечто совершенно противоположное! Между ними залегала вся та бездна, которая отделяет парадную ливрею от скромной бляхи посыльного.

Этот швейцар должен был перевести дух, прежде чем произнести слово, так он запыхался, слишком быстро встав со своего кресла. Этакий неосторожный! Он с трудом овладел своим голосом, спустившимся очень низко под влиянием сытного обеда. Он грубо прошамкал:

– От кого?

Тоби ответил.

– Вы сами отнесете письмо, – продолжал швейцар, указывая на комнату, расположенную на конце длинного коридора, начинавшегося от самой передней. – В этот день года все входят без церемонии. Вы хорошо сделали, что не пришли позднее, так как господа приехали в город лишь на несколько часов, и карета уже подана.

Тоби тщательно обтер ноги, хотя они и были совершенно сухи и направился по указанному швейцаром направлению, на каждом шагу поражаясь величественною обстановкою дома, хотя вся мебель была сдвинута и в чехлах, как будто хозяева еще находились в деревне. Он постучался в дверь; ему крикнули изнутри, чтобы он вошел. Войдя, он очутился в обширной библиотеке, где перед столом, заваленным бумагами и папками, сидели с важной осанкой дама в шляпе и очень малопредставительный господин, весь в черном, писавший под ее диктовку. Другой господин, несравненно старше, с очень высокомерным видом, палка и шляпа которого лежали на столе, прохаживался взад и вперед по комнате, засунув руки под жилет и изредка взглядывая с выражением удовольствия на свой портрет во весь рост, висевший над камином.

– Что это такое? – спросил он. – Мистер Фиш, будьте добры взглянуть!

Мистер Фиш извинился и, взяв письмо из рук Тоби, с выражением глубокого уважения сам передал его по назначению.

– Это от олдермена Кьюта, сэр Джозеф.

– Это все? Больше у вас ничего нет, посыльный? – спросил баронет.

Тоби отвечал отрицательно.

– Вы не имеете для меня ни счета, ни просьбы от кого бы то ни было? – спросил сэр Джозеф Боули. – Если что-либо имеется, то передайте мне. Вот, возле мистера Фиша чековая книга. Я не допускаю перенесения хотя бы одного долга из года в год. В моем доме все счета уплачиваются к концу года; так что, если бы смерть…

– Пресекла, – подсказал мистер Фиш.

– Прервала, сэр, – поправил его сэр Джозеф с большою резкостью, – нить моей жизни, то надеюсь, все мои дела были бы найдены в порядке.

– Друг мой, сэр Джозеф, – сказала дама, бывшая гораздо моложе баронета, – какие ужасные вещи вы говорите.

– Миледи Боули, – продолжал сэр Джозеф с мечтательным видом, как будто ушедший в глубокие думы, – мы обязаны в это время года думать о… о самих себе. Мы должны просмотреть наши… э… счета. Мы должны признать, что ежегодное наступление столь важного в человеческих делах момента вызывает наисерьезнейшие вопросы между ним и… э… его банкиром.

Сэр Джозеф произнес эти слова с видом человека, глубоко проникнутого высоким нравственным смыслом высказываемого взгляда, с желанием, чтобы Тоби воспользовался случаем привить себе его принципы. Быть может, это желание и было причиною, почему он так медлил распечатывать письмо, прося Тоби подождать минутку.

– Вы, кажется, желали, миледи, чтобы мистер Фиш написал… э… – заметил сэр Джозеф.

– Мистер Фиш уже написал, – отвечала дама, взглянув на письмо. – Но уверяю вас, сэр Джозеф, мне кажется, что я вряд ли могу его послать. Это так дорого стоит!

– Что это так дорого? – спросил баронет.

– Да эта благотворительность, мой друг. Дают лишь два голоса за подписку в пять фунтов. Прямо чудовищно!

– Миледи Боули, – возразил сэр Джозеф, – вы меня удивляете. Разве наслаждение помощи ближнему может быть в зависимости от большого или меньшого количества голосов? Разве для добродетельной души наслаждение это не находится скорее в полной зависимости от большого или меньшого количества призреваемых бедняков и тех благодетельных поступков, на которые их направляет эта благотворительная деятельность? Разве не вызывает самый живой интерес к делу даже обладание двумя голосами из пятидесяти?

– Во всяком случае, не во мне, сэр, – сказала миледи. – Все это ужасно скучно. Кроме того, при таких условиях оказываешься в полнейшей невозможности сделать любезность своим знакомым. Но вы, вы ведь друг бедных, сэр Джозеф, и поэтому, как вам известно, мы никогда и не понимаем друг друга.

– Да, я действительно друг бедных, – повторил баронет, взглядывая при этих словах на бедного Тоби. – Конечно, многие меня осуждают за это, что не раз уже случалось, но это мне не мешает гордиться этим. Я не желаю ничего другого.

«Да благословит его Бог! – думал Тоби. – Вот почтенный и достойный господин!»

– Я не разделяю взгляды Кьюта, – продолжал сэр Джозеф, показывая письмо. – Точно так же я не согласен с Филером и всеми его присными. Я человек, прежде всего, внепартийный. Друзья мои, бедняки, ничего не имеют общего со всем этим, и точно так же никому нет дела до них. Мои друзья бедняки, живущие в моем участке, касаются лишь меня одного. Ни один человек, ни одно общество не имеют права вмешиваться в наши дела. Вот та твердая почва, на которой я стою. Я поставил себя в отношении моего бедного собрата в роли э… в роли отца. Я ему говорю: я хочу стать для тебя отцом…

Тоби слушал с большим вниманием и все лучше и лучше начинал чувствовать себя.

– Ваша единственная забота, мой милый друг, – продолжал сэр Джозеф, рассеянно глядя на Тоби, – ваша единственная забота должна заключаться в том, чтобы иметь дело только со мною, со мной одним. Вы не заботьтесь решительно ни о чем, а положитесь всецело на меня; я хорошо знаю все ваши нужды, я заменяю вам отца. Таков завет, данный мудрым Провидением. Создавая вас, Бог дал вам целью жизни не пьянство, безделье, разврат, обжорство, – Тоби с глубоким раскаянием вспомнил о рубцах, – но чтобы вы прониклись сознанием благородства труда. Поэтому идите с гордо поднятой головой, вдыхайте свежесть утреннего воздуха, и… и не ищите ничего другого. Ведите суровую полуголодную жизнь; будьте почтительны, развивайте в себе бескорыстие, воспитывайте вашу семью без средств или почти без всяких средств, уплачивайте за свою квартиру с точностью часового механизма, будьте пунктуальны во всех платежах (я, кажется, подаю вам хороший пример, вы всегда найдете мистера Фиша, моего личного секретаря, с кошельком, наполненным золотом для уплаты моих обязательств), и тогда вы вполне можете рассчитывать на меня, как на самого верного друга и любящего отца.