Текст книги "Наш общий друг. Том 2"

– Разве я не умерла?

– Не могу понять вас. Голос у вас такой тихий и невнятный, что я ничего не слышу. А вы слышите меня?

– Да.

– Вы сказали «да»?

– Да.

– Я шла домой с работы по тропинке мимо рощи (я нынче работала в ночной смене), услышала стон и нашла вас под деревом.

– С какой работы, милая?

– Вы спросили, «с какой работы»? На бумажной фабрике.

– Где это?

– Ваше лицо обращено к небу, вам ее не видно. Это совсем рядом. Вы видите мое лицо, вот здесь, между вами и небом?

– Да.

– Можно, я подниму вас?

– Потом.

– Только приподниму вашу голову и положу себе на руку? Очень осторожно, мало-помалу. Вы даже не почувствуете.

– Потом. Бумага. Письмо.

– Вот эта бумага, у вас на груди?

– Спасибо!

– Дайте я опять смочу вам губы. Вскрыть письмо? Прочесть его?

– Спасибо!

Стоя на коленях, она читает с удивлением и уже с полым интересом смотрит на неподвижное лицо.

– Я знаю эти имена. Я часто их слышала.

– Пошлете вы письмо, милая?

– Не могу вас понять. Дайте, я опять смочу ваши щеки и лоб. Вот так. О бедная! – Эти слова она говорит сквозь быстро капающие слезы. – О чем вы спросили меня? Погодите, я наклонюсь к вам поближе.

– Вы пошлете письмо, милая?

– Послать к тем, кто его написал? Вы этого хотите? Да, конечно.

– Вы никому его не отдадите, кроме них?

– Нет.

– Ведь и вы тоже состаритесь, и для вас придет смертный час, милая, так не отдавайте же никому, кроме них.

– Не отдам. Клянусь всем святым!

– Не отдадите приходу? (С судорожным усилием.)

– Нет. Клянусь всем святым.

– И не позволите приходу тронуть меня, даже взглянуть на меня? (Опять через силу.)

– Нет. Обещаю верно.

Измученное старое лицо озаряется выражением благодарности и торжества. Глаза, до сих пор мрачно глядевшие в небо, с новым выражением обращаются к сострадательному лицу, с которого катятся слезы, и сморщенные губы с улыбкой спрашивают:

– Как тебя зовут, милая?

– Меня зовут Лиззи Хэксем.

– На меня, должно быть, страшно глядеть. Ты не побоишься поцеловать меня?

В ответ ее губы с готовностью касаются уже холодеющего, но улыбающегося рта.

– Спасибо! А теперь подними меня, милая. И Лиззи Хэксем тихонько подняла видевшую много бурь седую голову – подняла высоко, к самому небу.

Глава IX
Кое-кому предсказывают судьбу

«Благодарим тебя за то, что тебе угодно было избавить сестру нашу от бедствий и горестей сего многогрешного мира». Так читал его преподобие Фрэнк Милви не совсем твердым голосом, ибо сердце подсказывало ему, что не все было благополучно между нами и сестрой нашей, лучше сказать, сестрой нашей перед законом – перед законом о бедных, и что мы иногда со страхом божиим читаем эти самые слова и над нашей сестрой и над нашим братом.

А Хлюп, к которому покойница никогда не поворачивалась спиной, до тех пор пока не сбежала от него, зная, что иначе им не расстаться, – Хлюп, по чистой совести, никак не мог отыскать в своем сердце той благодарности, которой от него требовали. С его стороны это был эгоизм, простительный однако, смеем надеяться; ведь сестра наша была ему больше чем матерью.

Эти слова были прочитаны над прахом Бетти Хигден, в уголку кладбища близ реки, кладбища такого убогого, что на нем не было ничего, кроме заросших травою холмиков, не было даже ни единой надгробной плиты. Может, не такой уж большой труд был бы для наших гробокопателей и каменотесов, если бы в наш все учитывающий век мы писали имена на могилах за общественный счет так, чтобы новые поколения знали, кто где лежит; чтобы солдат, моряк, эмигрант, возвратясь на родину, мог найти место, где покоится его отец, мать, товарищ детских игр или невеста. Возводя очи горе, мы говорим, что все равны в смерти; а ведь мы могли бы опустить очи долу и применить эти слова к живым, которые находятся еще здесь, на земле. Быть может, это слишком сентиментально? Но как вы скажете, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, неужели у нас не найдется места хотя бы для капельки чувства, когда мы приглядимся пристальнее к нашему народу?

Рядом с его преподобием, в то время как он читал, стояли его маленькая жена, секретарь Джон Роксмит и Белла Уилфер. Только они да еще Хлюп провожали Бетти Хигден до ее бедной могилы. Ни одного пенни не было прибавлено к деньгам, зашитым в ее платье; то, что так давно задумала эта честная душа, было теперь исполнено.

– Никак не могу выкинуть из головы, – сказал Хлюп, когда все уже было кончено и он стоял, неутешный, прислонившись этой самой головой к церковной двери, – никак не могу выкинуть из моей горемычной головы, что я не всегда старался катать для нее как следует, не работал изо всех сил, и теперь просто сердце разрывается, как подумаю об этом.

Его преподобие Фрэнк Милви, утешая Хлюпа, разъяснил ему, что даже лучшие из нас более или менее отстают в выполнении долга, так сказать, работая за своими катками, – а некоторые из нас даже и очень отстают, – и что все мы нерадивые, слабые, ненадежные слуги.

– Она была не такая, сэр, – возразил Хлюп, весьма огорченный этим подобием утешения и даже обиженный за свою покойную благодетельницу. – Будем говорить только за себя, сэр. Всякое дело она всегда делала как следует. И обо мне она как следует заботилась, и о питомцах тоже, и о себе самой позаботилась, да и обо всем, что ни возьмите, заботилась как надо. Ах, миссис Хигден, миссис Хигден! Такая вы были женщина, такая мать и такая работница, даже на миллион одной такой не сыщется!

С этими прочувствованными словами Хлюп отошел от церковной двери и, уронив свою горемычную голову на могилу Бетти в углу кладбища, заплакал навзрыд, в одиночку.

– Ее могила не кажется такой бедной, когда на ней видишь эту нехитрую фигуру, – сказал Фрэнк Милви, проводя рукой по глазам. – Богаче, я думаю, чем если б ее украшали все статуи Вестминстерского аббатства[14]14
  …чем если б ее украшали все статуи Вестминстерского аббатства. – Вестминстерское аббатство – место погребения монархов, государственных деятелей и выдающихся граждан Англии; многие надгробия увенчаны статуями.


[Закрыть].

Хлюпа не стали тревожить, и все вышли за калитку кладбища, оставив его одного. Сюда уже доносился шум водяного колеса бумажной фабрики, словно смягчавший картину ясного зимнего дня. Они приехали совсем недавно, и Лиззи Хэксем теперь рассказала им то немногое, что оставалось добавить к письму, в котором она спрашивала, как ей поступить, приложив к нему письмо Роксмита. Лиззи оставалось рассказать только о том, как она услышала стон, и что произошло после этого, и как она получила разрешение поставить гроб с телом в чистой и пустой кладовой при фабрике, откуда они только что проводили покойницу на кладбище, и как свято была исполнена ее последняя просьба.

– Я бы не могла сделать это все сама, без помощи, – говорила Лиззи. – Не то чтобы я не хотела, но не смогла бы без нашего директора.

– Как! Того самого еврея, который нас встретил? – спросила миссис Милви.

– Милая, почему же нет? – заметил как бы между прочим ее муж.

– Он действительно еврей, – отвечала Лиззи, – и эта дама, его жена, тоже еврейка, и просил их за меня тоже еврей. Но я думаю, что нет на свете людей добрее.

– А вдруг они захотят обратить вас? – предположила миссис Милви, хотя и кротко, но слегка ощетинившись, как оно и следует супруге пастора.

– Захотят, что именно, сударыня? – переспросила Лиззи с тихой улыбкой.

– Обратить вас в свою веру, – сказала миссис Милви.

Лиззи покачала головой, все так же улыбаясь.

– Они никогда не спрашивали, какой я веры. Они попросили меня рассказать историю моей жизни, и я рассказала им. Они просили меня быть прилежной и верной долгу, и я это обещала. Они охотно и с радостью исполняют свой долг по отношению ко всем нам, кто здесь работает, а мы тоже стараемся исполнить свой долг. Правда, они делают даже больше, чем обязаны, потому что удивительно заботливы во всем, даже в мелочах.

– Не трудно заметить, что вы тут любимица, моя милая, – сказала маленькая миссис Милви не совсем довольным тоном.

– Я была бы просто неблагодарная, если б сказала, что меня не любят, – возразила Лиззи, – ведь меня уже повысили, дали мне доверенное место. Но все равно: сами они веруют по-своему и никому из нас не мешают верить по-своему. С нами они никогда не говорят о своей вере и о нашей не заводят никаких разговоров. И если б я была даже самая последняя работница на фабрике, все равно было бы то же. Они меня даже не спросили, какой веры была эта бедняжка.

– Мой друг, – сказала миссис Милви, отведя в сторону его преподобие, – мне хотелось бы, чтобы ты сам поговорил с ней.

– Душа моя, – вполголоса отвечал его преподобие Фрэнк своей доброй маленькой жене, – мне кажется, лучше будет предоставить это кому-нибудь другому. Обстановка не совсем подходящая. Охотников убеждать у нас вообще немало, душа моя, кого-нибудь из таких она скоро встретит.

Пока между ними шел этот разговор, и Белла и секретарь очень пристально наблюдали за Лиззи Хэксем. Впервые встретившись лицом к лицу с дочерью своего предполагаемого убийцы, Джон Гармон, естественно, имел свои тайные причины внимательно разглядывать ее лицо и манеры. Белла знала, что отца Лиззи ложно обвинили в том преступлении, которое имело такое большое влияние на ее собственную жизнь и судьбу, и ее любопытство было тоже вполне естественным, хотя в нем не было таких скрытых пружин, как у секретаря. Оба ожидали увидеть нечто совсем другое, очень непохожее на живую Лиззи Хэксем, – оттого и вышло, что она невольно послужила для них средством сближения.

После того как они дошли вместе с ней до маленького домика в чистенькой деревушке при фабрике, где Лиззи жила у пожилых супругов, работавших на бумажной фабрике, и Белла с миссис Милви уже сошли вниз, осмотрев комнатку Лиззи, зазвонил фабричный колокол. Лиззи сейчас же ушла, а секретарь с Беллой остались одни на улице, чувствуя себя не совсем ловко; миссис Милви занялась ловлей детишек и расспросами, не угрожает ли им опасность стать детьми Израиля – а его преподобие был занят, говоря по правде, мыслью, как бы ему уклониться от такого рода пасторских обязанностей и потихоньку скрыться куда-нибудь.

Наконец Белла сказала:

– Не поговорить ли нам лучше о том поручении, которое мы с вами на себя взяли, мистер Роксмит?

– Да, разумеется, – ответил секретарь.

– Я думаю, – пролепетала Белла, – что поручение дано нам обоим, иначе мы не были бы здесь оба?

– Думаю, что вы правы, – отвечал секретарь.

– Когда я сказала, что хочу поехать вместе с мистером и миссис Милви, – продолжала Белла, – миссис Боффин даже просила об этом, с тем, чтобы я составила мнение о Лиззи Хэксем. Оно не многого стоит, мистер Роксмит, и ценно в нем разве только одно: что это мнение женщины, но для вас это, может быть, лишний повод считать его ничего не стоящим.

– Мистер Боффин послал меня сюда с той же целью, – сказал секретарь.

Во время разговора они прошли до конца всю деревенскую улицу и вышли к реке, на лесистый берег.

– Вы хорошею мнения о ней, мистер Роксмит? – спросила Белла, сознавая, что она первая делает ему авансы.

– Я о ней очень высокого мнения.

– Я так рада это слышать! В ее красоте есть какое-то благородство, не правда ли?

– Да, она поразительно красива.

– В ней есть какой-то оттенок грусти, очень трогательный. По крайней мере я… я ведь не навязываю своего мнения, вы это знаете, мистер Роксмит, я только советуюсь с вами, – объяснила Белла с милой застенчивостью, словно оправдываясь.

– Я заметил в ней эту грусть. Надеюсь, – и тут секретарь понизил голос, – что это не следствие ложного обвинения, которое теперь снято.

Несколько шагов они сделали молча, потом Белла, взглянув раза два украдкой на секретаря, вдруг сказала:

– Ах, мистер Роксмит, не будьте со мной так суровы, не будьте так строги ко мне, будьте великодушны. Я хочу говорить с вами как равная с равным.

Секретарь вмиг просиял и ответил:

– Честное слово, я думал только о вас. Я заставлял себя быть сдержанным, боясь, как бы вас не обидела моя непринужденность. И все. Больше не буду.

– Благодарю вас, – сказала Белла, протягивая ему свою маленькую руку. – Простите меня.

– Нет! – с увлечением воскликнул секретарь. – Простите вы меня! – На глазах у Беллы стояли слезы, и блеск этих слез (хотя и отозвавшийся болью в его сердце) показался ему прекраснее всего на свете.

Они прошли еще немного дальше.

– Вы хотели говорить со мной, – сказал секретарь, совершенно освободившись от долго омрачавшей его тени, – о Лиззи Хэксем. И я тоже хотел говорить о ней, но не успел начать.

– Теперь, когда вы можете начать, сэр, – возразила Белла, словно подчеркивая это слово игрой ямочек на щеках, – что именно вы хотели сказать?

– Вы помните, конечно, что в своем коротеньком письме к миссис Боффин – коротком, но очень дельном, – она ставила условие, чтобы мы сохранили в строжайшей тайне ее фамилию и место жительства?

Белла кивнула.

– Я должен узнать, почему она назначила такое условие. Мистер Боффин поручил мне доискаться, в чем тут дело, да и мне самому очень хочется знать, не оставило ли то, уже снятое обвинение, какого-нибудь пятна на ее репутации. Я хочу сказать, не делает ли оно ее положение унизительным даже в ее собственных глазах.

– Да, – сказала Белла, задумчиво кивнув. – Я понимаю. Мне кажется, это будет и разумно и тактично.

– Вы, быть может, не заметили, мисс Уилфер, что она интересуется вами не меньше, чем вы ею. Как вас привлекает ее крас… ее внешность и манеры, так и ее привлекают ваши.

– Я этого вовсе не замечала, – возразила Белла, опять игрой ямочек на щеках подчеркивая это слово, будто курсивом, – мне казалось, что у нее…

Секретарь с улыбкой поднял руку, явно предупреждая готовые сорваться слова: «что у нее вкус гораздо лучше», – и Белла вся вспыхнула, пойманная на этом невинном кокетстве.

– Так вот, – продолжал секретарь, – если вам перед отъездом удастся поговорить с ней наедине, то я думаю, между вами легко и естественно возникнет обоюдное доверие. Разумеется, вас никто не попросит употребить во зло это доверие, и даже если б попросили, вы, конечно, этого не сделаете. Но если вы не откажетесь спросить ее только об одном – узнать, как она сама относится к этому обвинению, – вам это будет гораздо легче, чем мне и вообще кому бы то ни было. Мистер Боффин беспокоится на этот счет. И я тоже, – прибавил секретарь, – очень тревожусь, по особым причинам.

– Я очень рада быть хоть чем-нибудь полезной, мистер Роксмит, – отвечала Белла, – после той печальной картины я сильнее чувствую, что мое существование никому не приносит пользы.

– Не говорите так, – остановил ее секретарь.

– Но ведь я так думаю, – ответила Белла, поднимая брови.

– Ни один человек на свете не бесполезен, если он хоть кому-нибудь помогает жить, – возразил секретарь.

– Уверяю вас, мистер Роксмит, я никому не помогаю, – сказала Белла, чуть не плача.

– Даже вашему отцу?

– Милый папа, любящий, самоотверженный, всегда всем довольный! О да! Ему так кажется.

– Довольно уже и того, что ему так кажется, – сказал секретарь. – Простите, я вас перебил: мне неприятно, что вы себя недооцениваете.

«А когда-то вы недооценивали меня, сударь, – подумала Белла, надув губки, – и надеюсь, довольны тем, как вам за это досталось».

Об этом, однако, она ничего не сказала; она даже сказала нечто совершенно другое:

– Мистер Роксмит, мы с вами так давно не разговаривали откровенно, что мне трудно будет заговорить еще об одном… о мистере Боффине. Вы знаете, я очень ему благодарна, знаете, не правда ли? Вы знаете, что я чувствую к нему искреннее уважение и привязана к нему, люблю его за великодушие, ведь вы это знаете?

– Бесспорно. А кроме того, он очень любит ваше общество.

– Вот потому-то мне так трудно говорить о нем, – сказала Белла. – Но… хорошо ли он с вами обращается?

– Вы сами видите, как он со мной обращается, – отвечал секретарь смиренно, однако с достоинством.

– Да, и мне больно это видеть, – очень решительно сказала Белла.

Секретарь посмотрел на нее таким сияющим взглядом, что сколько бы раз он ни благодарил ее, этот взгляд все же сказал больше, чем сотня благодарностей.

– Мне больно это видеть, – повторила Белла, – и часто я от этого чувствую себя несчастной. Да, несчастной, потому что я никак не могу одобрить этого и участвовать в этом хотя бы косвенно. Да, несчастной, потому что я не могу, даже наедине с собой, согласиться с мыслью, что богатство портит мистера Боффина.

– Мисс Уилфер, – сказал секретарь, весь просияв, – если б вы знали, как меня радует, что вас не испортило богатство, вы поняли бы, что это меня вознаграждает за все обиды от кого бы то ни было.

– Не говорите обо мне, – сказала Белла, в нетерпении слегка хлопнув себя перчаткой. – Вы меня не знаете так…

– Как вы сами себя знаете? – договорил секретарь, видя, что она замолчала. – А разве вы себя знаете?

– Знаю, и довольно хорошо, – сказала Белла, с очаровательной готовностью выставить себя в черном свете, – и от более близкого знакомства с собой ничего не выиграю. Но вот мистер Боффин…

– Что мистер Боффин обращается со мной иначе, не так ко мне внимателен, как прежде, с этим нельзя не согласиться. Это настолько ясно, что и отрицать невозможно.

– А вы разве не согласны с этим, мистер Роксмит? – удивленно взглянув на него, спросила Белла.

– Я был бы рад не согласиться, будь это возможно, хотя бы ради себя самого.

– Правда, – ответила Белла, – для вас это, должно быть, очень мучительно и… обещайте мне, пожалуйста, что вы не обидитесь на мои слова, мистер Роксмит?

– Обещаю от всего сердца.

– …И по временам мне кажется, – нерешительно прибавила Белла, – это должно вас как-то унижать в ваших собственных глазах, не правда ли?

Секретарь кивнул в знак согласия, хотя ни в чем другом это согласие не выразилось.

– Мисс Уилфер, у меня есть очень важные причины мириться с неудобствами моего положения в доме, где мы с вами живем. Поверьте, далеко не все они корыстного свойства, хотя по странному стечению жизненных обстоятельств я выбит из своей колеи. Если то, на что вы смотрите с таким сердечным участием, должно оскорбить мою гордость, то у меня есть и другие соображения, которых вы не знаете, – они-то и заставляют меня терпеть молча. Последние гораздо важнее первых.

– Мне кажется, я заметила, мистер Роксмит, – сказала Белла, глядя на секретаря с любопытством и словно не совсем его понимая, – что вы себя все время сдерживаете и стараетесь играть пассивную роль.

– Вы правы. Я сдерживаюсь и заставляю себя играть некую роль. Но я покоряюсь не потому, что слаб духом. У меня есть своя цель.

– И, надеюсь, хорошая, – сказала Белла.

– И, надеюсь, хорошая, – повторил он, пристально глядя на Беллу.

– Иногда мне казалось, сэр, – сказала Белла, отводя глаза в сторону, – что тут много значит ваше уважение к миссис Боффин.

– Вы опять-таки правы, это так и есть. Для нее я сделаю все на свете. Нет слов, чтобы выразить, как я уважаю эту добрую, самую добрую женщину.

– Вот и я тоже. Можно спросить у вас еще одно, мистер Роксмит?

– Все, что вам угодно.

– Вы, конечно, видите, как она страдает, когда становится заметно, что мистер Боффин очень изменился.

– Я это вижу каждый день, как видите и вы, и мне очень жаль, что я ее огорчаю.

– Вы ее огорчаете? – приподнимая брови, быстро повторила Белла.

– К несчастью, причина этих огорчений всегда я.

– Может быть, она и вам говорит, как нередко говорит мне, что вопреки всему мистер Боффин все-таки лучше всех на свете?

– Я часто слышу, как она говорит это вам, из прекрасного чувства верности и преданности ему, – ответил секретарь, все так же внимательно глядя на Беллу, – но не стану утверждать, чтобы она когда-нибудь говорила это мне.

Задумчивый и грустный взгляд Беллы встретился на мгновение с внимательным взглядом секретаря, а затем, несколько раз подряд кивнув своей хорошенькой головкой, как и подобало философу лучшей школы, с ямочками на щеках, рассуждающему о Жизни вообще, она подавила легкий вздох, словно не ожидая от жизни ничего хорошего, как раньше не ждала от себя.

Несмотря на все это, прогулка вышла очень приятная. Деревья уже облетели, кувшинки на реке давно отцвели, но на небе оставалась еще прекрасная лазурь, и ее отражала в себе вода, прохладный ветерок скользил над потоком, морща его легкой рябью. Кажется, из человеческих рук не выходило еще такого старого зеркала, которое не отразило бы ужасов и бедствий, если бы все образы, когда-то отражавшиеся в нем, вновь прошли чередой по его поверхности. Но если бы ясное и спокойное зеркало реки могло воспроизвести все, что происходило между ее мирными берегами, оно, казалось, отразило бы одно только безмятежное, цветущее, пасторальное.

Так они гуляли, разговаривая о только что засыпанной землей могиле, о Джонни и о многом другом. Так, на обратном пути, они встретили бойкую миссис Милви, которая бежала их разыскивать, с приятным сообщением, что за деревенских детей бояться нечего: в деревне есть христианская школа, где иудейское вмешательство не выразилось ни в чем худом, кроме разбивки сада. Так они вернулись в деревню в то самое время, когда Лиззи Хэксем возвращалась после работы с фабрики, и Белла оставила своих спутников, чтобы поговорить с ней у нее дома.

– Боюсь, моя комната покажется вам бедной, – сказала Лиззи, приветливо улыбаясь и усаживая гостью на почетное место у камина.

– Не такой уж бедной, милая Лиззи, – возразила Белла, – если б вы только знали.

И в самом деле, хотя и комнатку вела удивительно узкая винтовая лестница, как будто сооруженная в чистой и белой печной трубе, и хотя потолок был очень низкий, а пол очень неровный, и хотя решетчатое окошечко было довольно-таки подслеповатое и маленькое – комнатка все же была гораздо уютнее, чем старая комната Беллы у них дома, которую она когда-то презирала и где она так плакалась на горькую необходимость пускать жильцов.

Уже смеркалось, когда обе девушки уселись перед камином и взглянули друг на друга. Полутемную комнату освещал огонь в камине. Вместо каминной решетки можно было вообразить себе старую жаровню, а раскаленный уголь заменял былую ямку среди жара.

– Для меня так ново – принимать у себя леди почти моих лет, и еще такую красавицу, – сказала Лиззи. – Мне так приятно смотреть на вас.

– Теперь я не знаю, с чего мне начать, – краснея, ответила Белла, – я ведь тоже хотела сказать, что мне приятно смотреть на вас, Лиззи. Но можно начать и не с начала, правда?

Лиззи пожала красивую руку, протянутую ей таким же красивым и искренним движением.

– Так вот, милая Лиззи, – сказала Белла, придвинув ближе свой стул и взяв Лиззи под руку, словно они собирались на прогулку, – мне поручено кое-что передать вам на словах, и я боюсь, что скажу не так, как надо, но я все-таки постараюсь. Речь идет о вашем письме к мистеру и миссис Боффин, и вот в чем дело… Погодите! Ах да! Дело вот в чем.

После такого вступления Белла заговорила о просьбе Лиззи сохранить ее тайну, очень мягко коснулась ложного обвинения и того, как оно было снято, а потом спросила, не имеет ли оно какого-нибудь отношения, близкого или самого отдаленного, к ее просьбе.

– Я чувствую, милая Лиззи, – сказала Белла, сама удивляясь своему умению подойти к делу, – что вам тяжело об этом говорить, но я тут замешана тоже: не знаю, известно ли вам, а может вы и сами догадались, – ведь я та самая девушка, которая по завещанию должна была выйти за этого несчастного человека, если б он нашел, что я его достойна. Меня втянули в это, не спросив моего согласия, и вас тоже втянули, не спросив вашего согласия, так что разница между нами очень невелика.

– Я не сомневалась, что вы и есть та самая мисс Уилфер, имя которой мне так часто приходилось слышать, – ответила Лиззи. – Не можете ли вы сказать мне, кто такой мой неизвестный друг?

– Неизвестный друг, милая? – переспросила Белла.

– Тот, который заставил снять обвинение с моего отца и после прислал мне писаную бумагу.

Белла о нем никогда не слыхала. Не имела даже понятия, кто он такой.

– Мне бы так хотелось поблагодарить его, – сказала Лиззи. – Он столько для меня сделал. Надо надеяться, когда-нибудь мне представится случай поблагодарить его. Вы спросили, не имеет ли это отношения…

– Это или само обвинение, – вставила Белла.

– Да. Он или что-нибудь другое заставляет меня жить вот так, скрываясь от всех, в уединении? Нет.

Отвечая, Лиззи Хэксем покачала головой, обратила взгляд на огонь, и при этом в ее скрещенных на груди руках выразилась спокойная решимость, что не укрылось от зорких глаз Беллы.

– Вы долго жили одна? – спросила Белла.

– Да, это для меня не ново. Я часто оставалась одна на долгие часы, и днем и ночью, еще когда был жив бедный отец.

– Мне говорили, у вас есть брат?

– У меня есть брат, но он со мной не ладит. Все же он хороший мальчик и сам выбился на дорогу. Я на него не жалуюсь.

Она говорила, глядя на пылающий огонь в камине, и по ее лицу скользнула тень скорби. Белла заметила это и дотронулась до ее руки.

– Лиззи, скажите мне, есть ли у вас подруга ваших лет?

– Я жила так одиноко, что у меня никогда не было подруги, – ответила Лиззи.

– И у меня тоже, – сказала Белла. – Не то чтоб я жила одиноко, мне даже хотелось подчас одиночества, лишь бы не видеть, как мама сидит в углу с лицом трагической музы, у которой болят зубы, а Лавви злится, хотя я, конечно, очень люблю их обеих. Мне бы хотелось, чтоб вы со мной подружились, Лиззи. Как вам кажется, вы бы могли? Того, что называется характером, у меня не больше, чем у канарейки, но положиться на меня можно, это я знаю.

Своевольная, жизнерадостная, любящая по натуре, легкомысленная по неимению серьезной цели, капризная от привычки вечно порхать среди пустяков, она все-таки была неотразима. Лиззи она казалась такой необыкновенной, такой привлекательной, такой женственной и детски наивной, что сразу ее покорила. И когда Белла опять сказала:

– Как вам кажется, вы бы могли? – приподняв слегка брови, вопросительно склонив головку набок и затаив в груди некоторое сомнение на этот счет, Лиззи доказала ей, что может и что сомневаться в этом нечего.

– Скажите мне, душенька Лиззи, в чем все-таки дело, почему вы так живете?

Лиззи начала было, в виде прелюдии:

– У вас, наверно, много поклонников, – но Белла тут же прервала ее удивленным восклицанием:

– Что вы, милая, ни одного нет!

– Неужели ни одного?

– Ну, может, один и есть, – сказала Белла, – право, не знаю. У меня был один, но что он теперь обо мне думает, не могу сказать. Может, половинка и найдется (я, конечно, не считаю этого дурака Джорджа Самсона). Но что про меня говорить. Мне хочется послушать про вас.

– Есть один человек, – начала Лиззи, – человек сильных страстей и злого нрава, который говорит, что любит меня, и надо думать, говорит правду. Он дружит с моим братом. Он меня сразу оттолкнул чем-то, как только брат впервые привел его ко мне; но в последний раз, когда я его видела, он напугал меня так, что и сказать не могу.

И тут она умолкла.

– Вы для того и переехали сюда, чтобы скрыться от него, Лиззи?

– Я перебралась сюда сразу после того, как он встревожил меня.

– Вы и здесь его боитесь?

– Вообще я не трусиха, но его всегда боюсь. Я боюсь заглянуть в газету, боюсь слушать разговоры о том, что делается в Лондоне, боюсь, как бы он не натворил чего-нибудь.

– Так вы не за себя боитесь, милая Лиззи? – спросила Белла, подумав над ее словами.

– Я боялась бы и за себя, если б увидела его здесь. Я все смотрю, нет ли его где-нибудь, когда иду ночью с фабрики.

– Вы боитесь, что он в Лондоне сделает что-нибудь над собой?

– Нет. Он такой бешеный, что и над собой может что-нибудь сделать, но я думаю не об этом.

– Тогда можно сказать почти наверно, что есть и еще кто-то? – осторожно спросила Белла.

На минуту, прежде чем ответить, Лиззи закрыла лицо руками.

– Его слова всегда звучат у меня в ушах, и то, как он ударил рукой о каменную ограду, всегда стоит у меня перед глазами. Я старалась не придавать этому значения, забыть про это, но не могу забыть, не могу не думать. С его руки капала кровь, когда он сказал мне: «Дай бог, чтобы я не убил его!»

Вздрогнув, Белла обхватила обеими руками стан Лиззи, словно поясом, а потом спросила спокойно, тихим и мягким голосом, когда обе они глядели в огонь:

– Убить! Неужели он так ревнует?

– К одному джентльмену, – ответила Лиззи. – Не знаю даже, как вам сказать, – к джентльмену, чье положение в обществе гораздо выше моего; это от него я узнала о смерти отца, да и после того он принимал во мне участие.

– Он любит вас?

Лиззи покачала головой.

– Ухаживает за вами?

Лиззи перестала качать головой и прижала рукой обнимавший ее живой пояс.

– Это он настоял, чтобы вы сюда приехали?

– Ах нет! Ни за что на свете я бы не хотела, чтоб он узнал, что я здесь, или напал на мой след.

– Лиззи, милая! Но почему же? – спросила Белла, изумленная этой вспышкой. И живо прибавила, вглядевшись в лицо Лиззи: – Не надо. Не говорите почему. Вопрос был глупый. Я понимаю, понимаю.

Обе они замолчали. Лиззи, опустив голову, смотрела на горящие уголья, где когда-то ютились ее первые мечты и куда она с ранних лет уходила от той суровой жизни, от которой ей удалось спасти Чарли, зная наперед, какова будет награда.

– Теперь вы знаете все, – сказала она, поднимая глаза на Беллу. – Я ничего не утаила. Вот почему я живу здесь, скрываясь от всех, и в этом мне помог один добрый старик, он настоящий, верный друг мне. За то недолгое время, что я жила дома, с отцом, я узнала многое такое, – не спрашивайте, что именно, против чего я восстала и старалась это исправить. Не думаю, чтобы я тогда могла сделать больше, не потеряв влияния на отца, – но иногда все это тяготит меня. Если удастся загладить старое, то я надеюсь, что со временем у меня это пройдет.

– Пройдет и эта слабость к тому, кто не достоин вашего внимания, Лиззи, – сказала Белла ей в утешение.

– Нет, этого я не хочу, – отвечала она, вспыхнув, – не хочу верить, и просто не верю, что он не достоин внимания. Что я этим выиграю и сколько потеряю!

Выразительные тоненькие брови Беллы шевельнулись сначала, словно споря с огнем, потом она продолжала:

– Не думайте, что я настаиваю, Лиззи; но разве вы не выиграете этим спокойствия, надежды и даже свободы? Разве не лучше будет жить не прячась, не закрывая себе пути в будущее? Простите, что я спрашиваю, но разве это будет не лучше?

– Разве женское сердце с той слабостью, о которой вы говорили, ищет что-нибудь выиграть? – возразила Лиззи.

Ее вопрос до того расходился с теми взглядами Беллы на жизнь, которые Белла развивала своему отцу, что она невольно сказала про себя: «Вот тебе, корыстная маленькая дрянь! Слышишь? И тебе не стыдно?» – и разжала руки, обнимавшие стан Лиззи, специально для того, чтобы ущипнуть себя за бок.

– Но вы сказали, Лиззи, что вы еще что-то потеряете, – заметила Белла, наказав себя самое и возвращаясь к своей теме. – Вы не можете мне сказать, что именно вы потеряете?