Текст книги "Пираты. Рассказы о знаменитых разбойниках"

Суд: «Если вы хотите что-нибудь еще добавить, мы вас выслушаем».

Томас Дж. Уонсли: «Нет, сэр, я все сказал».

После этого поднялся окружной прокурор и огласил приговор Гиббсу, точно так же, как это было сделано в отношении Уонсли. Суд обратился к Гиббсу, спросив его, имеет ли он что-нибудь сказать в свою защиту.

Чарльз Гиббс сказал: «Я хочу объяснить суду, насколько я виновен и насколько невиновен в этом деле. Когда я покинул Новый Орлеан, я никого не знал на борту брига, кроме Дейвза и Черча. Этвелл впервые сообщил мне о деньгах на корабле, когда мы проплывали мимо Тортуги; тогда же он предложил мне захватить бриг. В тот раз я отказался. Заговор обсуждали в течение нескольких дней, и, наконец, я сказал, что присоединяюсь к нему. Браунриг, Дейвз, Черч и все остальные тоже сказали, что будут участвовать в захвате корабля. Через несколько дней, однако, обдумав это дело, я сказал Этвеллу, как ужасно лишать человека жизни и захватывать его корабль. Я посоветовал ему отказаться от этого. Этвелл и Дейвз высмеяли меня; я заявил Этвеллу, что, если он еще раз заговорит со мной об этом деле, я разобью ему нос. Если бы я не передумал, я не был бы сейчас здесь и не выслушивал смертный приговор. Убийство произошло три дня спустя. Браунриг согласился вызвать из каюты капитана, а этот человек (он указал на Уонсли) согласился нанести первый удар. Капитана ударили по голове, я подумал, что он убит, и помог выбросить его тело в воду. Что же касается убийства помощника, в котором меня признали виновным, то я его не совершал. Помощника прикончили Дейвз и Черч; я не виновен в этом и отдаю свою душу на Божий суд, который рассудит нас всех – и тех, кто убивал, и тех, кто давал ложные показания, а также тех негодяев, которые лишили невинного его прав. Мне больше нечего сказать».

Суд: «Томас Дж. Уонсли и Чарльз Гиббс, суд выслушал вас терпеливо и внимательно, и, хотя вы сказали несколько слов в свое оправдание, суд не услышал ничего, что могло бы повлиять на очень ответственную и весьма болезненную обязанность, которую должен выполнить тот, кто возглавляет этот общественный трибунал.

Вы, Томас Дж. Уонсли, утверждаете, что вас осудили потому, что ваша кожа другого цвета. Оглянитесь на свою прошлую жизнь; подумайте о законах, по которым вы жили, и вы поймете, что ни для белых, ни для черных, ни для свободных и ни для зависимых людей в отправлении правосудия и поисках истины не делается никаких различий. Допустим, что Браунриг и Дейвз дали ложные показания; допустим, что Дейвз хотел вам отомстить; допустим, что Браунриг тоже виновен; допустим, что они оба виновны; все равно все улики, безо всякого сомнения, говорят о вашей вине. Да вы и сами признались, что принимали активное участие в этом ужасном преступлении. Два человека доверили вам свою тайну и в трудный час призывали вас на помощь, но вы, безо всякой причины или провокации с их стороны, самым подлым образом лишили их жизни.

Если, паче чаяния, у суда возникло хотя бы малейшее сомнение в вашей вине, заседание было бы отложено, но таких сомнений нет; и суду осталось лишь выполнить самый тяжелый долг, который выпадает на долю гражданских служащих. Суд убежден в вашей виновности; другого мнения быть не может. Суд и жюри выслушали всех свидетелей и должны были составить свое мнение на основании их слов. Мы должны были оценить все факты, изложенные свидетелями, и только на основании этих свидетельств, и ничего больше, должны были вынести решение, виновны вы или нет. Мы пришли к выводу, что вы виновны. Теперь вы в последний раз предстаете перед земным трибуналом и, по вашим собственным словам, признаете, что приговор закона справедлив. Когда люди, совершившие уголовные преступления, предстают перед судом, обычно бывают некоторые паллиативы – нечто такое, что помогает смягчить сердца судей или присяжных. Людей могли ввести в заблуждение, или они действовали в порыве страсти, в котором выплеснулось длительно подавляемое ими негодование. Пробужденное под влиянием обстоятельств, оно ослепило человека, лишило его разума, и они лишили жизни другого человека. Если убийство произошло при подобных обстоятельствах, то это может вызвать некоторое сочувствие к осужденному, но в вашем случае ничего этого не было – вас никто не провоцировал. Что вам сделали Торнби или Робертс? Они вручили вам свои жизни, как добропорядочные граждане, безоговорочно доверяли вам и ни единым поступком, как показало следствие, не оскорбили вас. Тем не менее, позарившись на их деньги, вы хладнокровно вознамерились лишить их жизни – вы спали и видели их мертвыми. Вас искушали, и вы поддались искушению, вы присоединились к заговору с холодной решимостью лишить этих людей жизни, и вы это сделали.

Вы, Чарльз Гиббс, заявили, что не виновны в гибели Робертса, но разве вы не поощряли его убийц, а когда он умолял вас о помощи, вы протянули ему руку? Стоять рядом, смотреть, как убивают человека, и ничего не предпринимать – это то же самое, что бить его ножом или кастетом или стрелять из пистолета. Это считается убийством не только по закону, но и по приговору ваших собственных чувств и вашей совести! Несмотря на все это, я не могу поверить, что ваше сердце столь огрубело и очерствело, что, вспоминая ничем не спровоцированное преступление, совершенное вами и вашими подельниками, вы не содрогаетесь в своей душе.

Вы – американские граждане; наша страна может себе позволить дать образование всем. Ваша внешность и ваша речь говорят о том, что ваш интеллект выше среднего, а ваше образование позволяло вам получать открытую для всех классов информацию. Суд хочет верить, что, когда вы были молоды, вас отвращал от себя образ жизни негодяев. В начале жизни, будучи еще мальчиком, узнав об ограблении или, хуже того, хладнокровном убийстве, вы, должно быть, содрогались от негодования. И вот теперь, воспользовавшись всеми возможностями, которые дает образование, и достигнув зрелого возраста, вы сами оказались среди воров и убийц.

Вы избрали дурной образ жизни; а самые страшные преступления, которые может совершить человек, ведущий подобный образ жизни, – это убийство и пиратство. С каким, должно быть, отвращением посмотрели бы вы в начале жизни на человека, который поднял руку на своего офицера или совершил акт пиратства! А теперь вы оба стоите здесь как убийцы и пираты, судимые и признанные виновными, – вы, Уонсли, – в убийстве своего капитана, а вы, Гиббс, – его помощника. Все улики указывают на вас как на участников мятежа против хозяина судна, а за это одно полагается смертная казнь! К тому же совершивших убийство и грабеж в открытом море. Эти преступления закон тоже карает смертью. Вы утопили судно и растащили его груз, а за один лишь захват судна и его поджог наказание – смерть! Улики говорят, что вы участвовали во всех этих преступлениях, и суду осталось лишь вынести вам приговор. Он гласит, что вас, Томас Дж. Уонсли и Чарльз Гиббс, отправят отсюда в тюрьму, где вы будете находиться под самым строгим наблюдением, что оттуда вас отвезут на место казни, и 22 апреля этого года, между десятью часами утра и четырьмя часами вечера, вы будете публично повешены, и ваши тела будут переданы в колледж терапевтов и хирургов в качестве пособия для студентов.

Суд добавляет, что разногласия среди судей вызвала лишь дата казни; часть их выступала за то, чтобы вас отправили на виселицу сразу же после окончания суда, но приведение приговора в исполнение было отсрочено на шесть недель. Но это время дается вам вовсе не для того, чтобы зародить в вас надежду на помилование или на новую отсрочку – то, что вы будете казнены 22 апреля, так же верно, как и то, что вы до него доживете, поэтому отбросьте всякую надежду на то, что приговор будет изменен!

Судья потом заговорил о том, что все люди – молодые, зрелые и старые – одинаково боятся смерти и цепляются за жизнь. Как это ужасно – умирать, на море ли, когда рифы или штормы угрожают погубить судно и жизни всех тех, кто находится на его борту, и когда команда трудится день и ночь, надеясь избежать кораблекрушения и смерти; в битве ли, полной грохота и неразберихи, – даже самые храбрые цепляются за жизнь. Суд убежден не только в том, что два этих преступника обречены на гибель, но и в том, что им надо дать возможность серьезно задуматься о том, что их ждет после смерти.

В этом, без сомнения, им помогут многие набожные люди.

Когда суд завершился, Чарльз Гиббс спросил, разрешат ли друзьям посещать его во время заключения. Суд ответил, что этот вопрос решает судебный исполнитель, который заявил, что никаких препятствий к этому не будет. Подсудимые задавали свои вопросы уверенным и громким голосом, без всякого трепета, что свидетельствовало о том, что они полностью смирились с той участью, которая их ждет. Когда судья Беттс произносил свою речь, Уонсли так растрогался, что не смог сдержать слез, но Гиббс смотрел на судью, не отводя глаз и не проявляя никаких эмоций. После осуждения и во время заключения он похудел и побледнел, а глаза его ввалились; но его смелый, предприимчивый и отчаянный дух остался прежним. В тесной камере он вызывал скорее жалость, чем желание отомстить. Он был общителен и дружелюбен, а когда улыбался, выражение его лица становилось таким мягким и добрым, что никто бы не поверил, что этот человек способен убить. Его высказывания отличались точностью и всегда были сделаны по делу, а описания довольно оригинальны.

В Буэнос-Айресе Гиббс женился, и у него родился ребенок. Жена Гиббса умерла. По странному стечению обстоятельств женщина, с которой он познакомился в Ливер пуле и которая, по его словам, в ту пору была еще вполне порядочной, отбывала наказание в той же тюрьме. Во время заключения он написал ей два письма – одно из них мы приводим ниже, желая удовлетворить невинное любопытство читателей, которым хочется понять, что должен чувствовать человек, оказавшийся в подобных обстоятельствах, а вовсе не для того, чтобы внушить им веру в то, что он искренне раскаялся. Возможно, читатель будет удивлен, с какой легкостью он цитирует Писание.

«Тюрьма Бельвю, 20 марта 1831 года

С каким сожалением я беру в руки перо, чтобы написать Вам эти строки, ибо чувства мои, заключенные в этих мрачных стенах, находятся в смятении, тело сковано цепями, а сам я живу под ужасным смертным приговором! Всего этого достаточно, чтобы даже самый сильный ум погрузился в тоску! Однако я обнаружил, что Иисус Христос может утешить даже самую отчаявшуюся душу. Ибо Он говорит, что никогда не оттолкнет того, кто к Нему придет. Но я не могу описать Вам тот ужас, в котором я живу. Моя грудь вздымается, словно бушующий океан, который раздирает мою душу в клочки от стыда! Я с нетерпением жду, когда же наступит безмятежное спокойствие, когда я буду почивать вместе с королями и советниками мира. Здесь несчастные избавляются от страданий, а уставшие вкушают отдых. Здесь все подневольные отдыхают – они не слышат голоса угнетателя, и я верю, что здесь моя грудь не будет сотрясаться от бури греха – ибо со мной случилось то, чего я больше всего боялся. Я не был в безопасности и не знал покоя, и беда пришла. Так хотел Бог – пусть Он делает то, что считает нужным. Когда я увидел Вас в Ливерпуле, и на наши души снизошел покой, и нами еще не интересовалось правосудие, я и подумать не мог, что встречу Вас в этих мрачных крепостных стенах, а рука правосудия, держащая меч, протянется ко мне, дожидаясь назначенного часа, чтобы привести в исполнение ужасный приговор. Передо мной открывались в этом мире все дороги, но я выбрал ту, которая привела меня на виселицу. Вскоре я взойду на эшафот и скажу «прощай» этому миру и всему тому, что так дорого моему сердцу. Но я верю, что, когда мое тело вздернут на виселицу, небеса улыбнутся и пожалеют меня. Я надеюсь, что Вы задумаетесь о своем прошлом и полетите к Иисусу, который раскрыл свои объятия, чтобы принять Вас. Вы – пропащая женщина, это так. Но, когда злодеи отвернутся от тех злодеяний, которые они совершили, они спасут свои души от гибели.

Давайте на мгновение представим себе, что видим души, стоящие перед ужасным судом, и слышим его ужасный приговор: пусть проклятые горят в вечном огне. Представьте себе, что Вы слышите ужасные стенания души, оказавшейся в аду. Этого будет достаточно, чтобы растопить Ваше сердце, даже если оно было твердым, как алмаз. Вы упадете на колени и будете молить Бога о милосердии, как умирающий с голоду молит о пище, преступник – о помиловании. Скоро, очень скоро мы отправимся туда, откуда уже никогда не вернемся. Наши имена будут вычеркнуты из списка живущих и внесены в толстые каталоги мертвых. Но пусть они никогда не попадут в число проклятых. Я надеюсь, что Богу будет угодно даровать Вам свободу и позволить Вам осознать свои грехи и проступки прошлой жизни. Я хочу закончить свое письмо словами, которые, я надеюсь, Вы воспримете как напутствие умирающего. Я надеюсь, что все истины, высказанные в моем письме, глубоко западут в Ваше сердце и послужат Вам уроком на всю оставшуюся жизнь.

 
Горе и боль мне душу тревожат,
Слеза за слезою текут по щекам —
Так много я слышу дурных голосов,
Которые бранят мои страданья
И насмехаются над страхами моими —
И лишь молчаливая память плачет одна
Об утерянных часах покоя и радости.
 

Остаюсь Вашим искренним другом, Чарльз Гиббс».

В другом письме, написанном Гиббсом после вынесения приговора одному из друзей своей юности, он заявлял: «Увы! Только теперь я осознал, какой порочной с самого детства была моя жизнь и какие ужасные преступления я совершил, за которые должен понести теперь позорное наказание! Лучше бы я никогда не появлялся на свет или умер бы в младенческом возрасте! Пришло время раздумий, но слишком поздно, чтобы помешать правосудию расправиться со мной. Мой ум содрогается от ужаса, когда я думаю о чудовищных преступлениях, которые я совершил, а сон не приносит мне облегчения, поскольку, пока я дремлю, мой ум постоянно тревожат ужасные сны о приближающейся страшной кончине!»

В пятницу, 22 апреля, Гиббс и Уонсли заплатили за свои преступления. Оба осужденных были доставлены на виселицу около двенадцати часов дня, сопровождаемые судебным исполнителем, его помощниками и двадцатью или тридцатью моряками Соединенных Штатов. Два священника проводили их до места казни, где все уже было готово. На шеи Гиббса и Уонсли набросили петли, и от их имени священники запели гимн, прося Бога о милосердии. Уонсли искренне молился, а потом присоединился к пению.

После этого Гиббс обратился к зрителям со следующими словами:

«Мои дорогие друзья,

Мои преступления отвратительны – но, хотя я буду казнен за убийство мистера Робертса, я искренне заявляю, что не виновен в нем. Это правда, что я стоял и наблюдал, как его убивают, и не протянул ему руки помощи; служители правосудия убеждены, что я виновен, но в присутствии Бога, перед которым я через несколько минут предстану, я заявляю, что не убивал его.

Я полностью и искренне исповедался во всех моих грехах перед мистером Хопсоном, и, должно быть, большинство людей, которые здесь присутствуют, уже прочитали мои признания, и если бы кто-нибудь из друзей тех людей, которых я убил или помогал убивать, присутствовали здесь, то перед Создателем я молил бы их о прощении. Это – единственное, о чем я прошу, а поскольку я надеюсь заслужить прощение ценой крови Христовой, то люди не откажут в этой просьбе мне, несчастному червю, стоящему сейчас на пороге вечности! Еще одна минута, и я перестану существовать – и если бы я мог вообразить себе, что собравшиеся здесь зрители простили меня, виселица и все, что мой глубоко уважаемый друг, судебный исполнитель этого округа, собирается со мной проделать, будут мне не страшны. Разрешите же мне на виду у всех сердечно поблагодарить этого человека за его искреннее и благородное обращение со мной во время моего заточения. Он стал для меня вторым отцом, и надеюсь, что его гуманное отношение к приговоренному к смерти будет по заслугам оценено просвещенным сообществом.

Первое преступление, которое я совершил, было пиратство, и за него я заплачу своей жизнью; никакого другого наказания больше не будет, поэтому я ничего больше не боюсь, кроме разоблачения, ибо, если другие мои преступления в миллионы раз отягчат мою вину, все будет оплачено моей смертью».

Гиббс закончил свою предсмертную речь; после него заговорил Уонсли. Он сказал, что его могут называть пиратом, разбойником и убийцей и он действительно ими был, но он надеется и верит, что Бог, с помощью Иисуса Христа, смоет с него все его преступления и не откажется от него. Мои чувства, признался он, находятся в таком смятении, что он не знает, как ему обращаться к тем, кто выше его, но он искренне признал справедливость приговора и в заключение добавил, что не имел бы надежды на прощение, если бы Спаситель не пролил за него Свою кровь. Он высказал пожелания, чтобы его печальная судьба помогла другим сойти с дороги, ведущей к гибели, и пойти по той, которая приведет их к чести и счастью в этой жизни и к бессмертной славе в том, что предстоит.

После этого он пожал руку Гиббсу, офицерам и священникам. На головы им надели колпаки, и Гиббс бросил платок, подавая сигнал палачу натянуть веревку, и через мгновение они уже висели в воздухе. Уонсли, сложивший на груди руки, умер очень быстро, почти без мучений. Гиббс умирал долго; провисев в воздухе две минуты, он поднял правую руку и почти снял с головы колпак, а затем поднес эту же руку ко рту. Он был одет в синюю куртку и брюки, а на его правой руке красовался грязно-белый якорь. На Уонсли был белый сюртук, обшитый черным, и брюки того же цвета.

После того как тела провисели в петле положенное время, их сняли и передали хирургам для вскрытия.

Гиббс был чуть ниже среднего роста, плотно сбитый и сильный. Тело Уонсли являло образец мужской красоты.

Рассказ о приключениях, пленении и казни испанских пиратов

Осенью 1832 года в Гавани для военных кораблей Гаванского порта бросил якорь корабль, построенный по типу клипера и обладавший необычайно изящными пропорциями. Его корпус был длинным и широким, что позволяло сохранять остойчивость при большой площади парусов. Он глубоко сидел в воде, благодаря чему судно не отклонялось от курса. Клипер был длинным, с низким шкафутом и высокими, наклонными мачтами, которые сужались к верхушке так сильно, что их почти не было видно. Красивый, острый, как стрела, нос и изящная, слегка скошенная корма свидетельствовали о быстроходности этого судна. Его низкие борта, которые пересекала узкая белая полоса, были выкрашены в черный цвет. Наклонные мачты клипера были отполированы до блеска, все канаты туго натянуты, словом, всем своим видом он демонстрировал, что находится под командой отличного капитана, который поддерживает на судне строжайшую дисциплину. Поднявшись на борт, человек поражался, каким обманчивым казался издалека тоннаж этого корабля. Вместо небольшого суденышка водоизмещением около девяноста тонн он обнаруживал корабль более двухсот тонн, очень широкий в поперечнике, с перекладинами небывалых размеров, которые казались легкими и элегантными. В центре судна, между фок– и грот-мачтами, стояло длинноствольное тридцатидвухфунтовое орудие на вращающейся опоре, укрепленное таким образом, чтобы в плохую погоду его можно было опускать и убирать под крышу. По обеим сторонам палубы располагались пушки более мелкого калибра.

И это судно служило жестокой и неправедной цели – оно перевозила из Африки рабов и называлось шхуна «Панда». Ею командовал дон Педро Гиберт, уроженец испанской Каталонии, сын гранда. Это был мужчина тридцати шести лет от роду, изумительно красивый, с круглым лицом, жемчужными зубами, выпуклым лбом и большими черными глазами; дамы обожали его. Гиберт соединял в себе большую энергию, холодный расчет и решительность; он отлично разбирался в торговых сделках и торговле рабами, поскольку совершил за ними уже несколько рейсов в Африку. Владельцем «Панды» и помощником капитана был дон Бернардо де Сото, уроженец Корунны, в Испании, и сын Исидора де Сото, сборщика королевских налогов в этом городе. Дону Бернардо было всего двадцать пять лет; он изучал искусство мореплавания с четырнадцати лет, а в двадцать два года получил звание капитана на индийской службе. Сдав необходимые экзамены, он получил диплом капитана. Его женой была донна Петрона Перейра, дочь дона Бенито Перейры, купца из Корунны. Ей в ту пору было всего пятнадцать лет, но ее формы уже приобрели приятную округлость, ибо жаркий климат ускоряет превращение девушки в женщину. У нее была темно-оливковая кожа, черные, как агаты, глаза, большие и сияющие. Это была очень милая и бесхитростная девушка.

Со строгой дисциплиной де Сото сочетал обширные практические знания морского дела. Но вдохновителем всего их предприятия был Франсиско Руис, плотник «Панды», среднего роста, мускулистый и короткошеий мужчина. Его буйные черные волосы нависали надо лбом, и он смотрел из-под них, как из-под чепчика. Темно-карие глаза беспрестанно бегали; черты лица были резкими, а ресницы – черными как смоль.

Он хорошо знал все входы и выходы из Гаваны и без всяких раздумий ввязывался в самые темные дела, не признавая никаких законов. Команда состояла в основном из испанцев, но имела несколько португальцев, латиноамериканцев и полукровок. Коком на «Панде» служил молодой гвинейский негр, имевший приятные черты лица и добродушный характер. У него была блестящая гладкая кожа и лицо, покрытое татуировками. В корабельную книгу его записали свободным, но на самом деле он был рабом. Вся команда шхуны насчитывала около сорока человек. Она везла особый груз: бочки с ромом и порохом, мушкеты, ткани и различные другие предметы, предназначенные для покупки рабов.

«Панда» вышла из Гаваны ночью 20 августа.

Когда она проходила мимо замка Моро, оттуда семафором запросили: «Куда идете?» Со шхуны ответили: «К острову Святого Фомы». Шхуна прошла Багамский пролив, направляясь к побережью Гвинеи; на мачте постоянно дежурил матрос, осматривавший море. Они обменялись сигналами с корветом и утром 20 сентября, еще до рассвета, во время вахты второго помощника обнаружили бриг, шедший на юг. Капитан Гиберт в это время спал, но его разбудили, и он велел догнать этот бриг. Когда они сблизились, капитан, помощник и плотник посовещались и решили идти на абордаж и, если на бриге будут обнаружены деньги, забрать их, команду запереть в трюме, а сам бриг сжечь. После этого они сразу же приступили к делу и выстрелом из мушкета велели судну остановиться.

Это был американский бриг «Мексиканец» под командованием капитана Батмана. Он вышел из гавани Салема, штат Массачусетс, в последнюю среду августа и направлялся в Рио-де-Жанейро. «Все было спокойно, – рассказывает капитан, – пока 20 сентября в половине третьего ночи мы не достигли 38° северной широты и 24°30' западной долготы. Сигнальщики, стоявшие на вахте, увидели судно, которое прошло у нас за кормой примерно в полумиле. В четыре часа утра мы снова увидели его – на этот раз оно пересекло наш курс перед самым носом – так близко, что мы смогли его рассмотреть. Это была шхуна с фор-марселем и парусом на брам-стеньге. При дневном свете мы увидели ее примерно в пяти милях с наветренной стороны; она шла параллельным курсом. Дул слабый юго-юго-западный ветер, а мы держали курс на юго-восток. В восемь часов утра шхуна находилась примерно в двух милях с наветренной стороны от нас. Я заметил на ее палубе большое скопление людей и матроса на рее брам-стеньги, осматривавшего горизонт. Это судно вызывало у меня подозрения, но как от него избавиться, я не знал. Вскоре после этого я заметил бриг, державший курс на северо-восток. К этому времени шхуна находилась примерно в трех милях впереди нас, в четырех румбах от траверза. Ожидая, что она бросится в погоню за бригом, шедшим впереди, мы повернули на запад и, двигаясь против ветра, попытались от нее оторваться. Десять или пятнадцать минут после нашего поворота шхуна продолжала идти на восток, но потом круто развернулась, подняла квадратный парус и пошла прямо на нас. Она очень быстро догнала наш корабль и, подойдя на расстояние пушечного выстрела, дала залп, подняла американский флаг и спустила главный парус. Подошла к нам с наветренной стороны, потребовала ответа, откуда мы, куда идем и так далее, а затем ее капитан приказал мне явиться к нему на своей шлюпке. Понимая, что сопротивление бесполезно, поскольку они сильнее нас, я сел в лодку и направился к шхуне; как только я подошел, пятеро разбойников, вооруженных большими ножами, прыгнуло в мою лодку. Они велели мне возвращаться на бриг; поднявшись на борт, заявили, что мы наверняка везем с собой деньги, и, выхватив ножи и угрожая нам смертью, потребовали показать, где находятся эти деньги. Увидев ящики с монетами, они велели моим людям бегом вытащить их на палубу. Ударами и угрозами эти негодяи подгоняли матросов – им казалось, что те работают слишком медленно. Когда деньги были подняты на палубу, они просемафорили на шхуну, чтобы им прислали лодку. Побросав в них ящики с монетами (мы везли десять ящиков, в которых лежало двадцать тысяч долларов), они отвезли их на шхуну. После этого пираты вернулись на мой бриг, загнали всю команду в кубрик на баке, ограбили мою каюту, перевернув вверх дном все сундуки и чемоданы и обчистив все мои карманы. Они забрали у меня часы и три дублона, которые я припрятал, думая, что здесь они будут в безопасности. У помощника пираты забрали часы и двести долларов в звонкой монете, но продолжали требовать, чтобы им показали другие места, где мы прячем деньги. Я ответил, что денег больше нет; тогда они с силой ударили меня по спине и заявили, что уверены: деньги еще остались, и они будут их искать, а если найдут, то перережут всем глотки. И они стали обыскивать корабль, но ничего не нашли; прихватив две бухты канатов, кожаный чехол и еще кое-какие вещи, отправились к себе на шхуну, вероятно, чтобы спросить, что с нами делать. Через восемь – десять минут они вернулись и в большой спешке загнали нас в трюм, заперли дверь в кают-компанию, за драили все люки, разбили в нактоузах все наши компасы, порезали все гардели, брасы, штуртросы и большую часть бегучего такелажа, а паруса раскромсали на мелкие кусочки. Потом прикатили бочонок просмоленной каболки и, собрав на палубе все, что могло гореть, сложили на камбузе и подожгли, после чего покинули судно, прихватив нашу лодку и флаги. Подойдя к шхуне, они продырявили нашу шлюпку, подняли на борт свою и, подняв паруса, пошли на восток.

Как только пираты покинули наш бриг, мы выбрались на палубу через люк в каюте, который они забыли задраить, и погасили огонь. И сделали это вовремя – промедли мы хоть несколько минут, он добрался бы до главного паруса и поджег бы мачты. Вскоре мы увидели с подветренной стороны корабль, шедший на юго-восток, и, пока он не скрылся из вида, шхуна, ограбившая нас, пыталась его догнать.

Несомненно, они собирались нас сжечь, но, увидев этот корабль, решили захватить его, поэтому им не удалось расправиться с нами. Пиратская шхуна имела примерно водоизмещение сто пятьдесят тонн, была выкрашена в черный цвет с узкой белой полоской, с большим топом, украшенным белым рогом изобилия, большим марсом, но без реев или парусов под ним.

Пираты грабят бриг «Мексиканец», шедший из Салема, Массачусетс

Мачта в районе топа была очень сильно наклонена; грот имел форму квадрата; паруса были совершенно новыми и напоминали повязку с несколькими концами. На палубе стояли две длинноствольные бронзовые двенадцатифунтовые пушки, а посреди судна – большое поворотное орудие. Команда шхуны насчитывала около семидесяти человек, в основном испанцев и мулатов».

Лишившемуся денег «Мексиканцу» не оставалось ничего иного, как вернуться домой в Салем, куда он вскоре и прибыл. Правительство Соединенных Штатов, пораженное наглостью пиратов, отправило на его поимку крейсер. Однако, обследовав на африканском побережье все бухты, где могли спрятаться эти негодяи, крейсер вернулся ни с чем. Никто не знал, куда подевались пираты.

Ограбив «Мексиканца», «Панда» пересекла Атлантический океан и подошла к мысу Монте; отсюда она двинулась на юг и, обогнув мыс Палмасс, вошла в Гвинейский залив и направилась к мысу Лопес, которого достигла в первой половине ноября. Мыс Лопес-де-Гонсальвес, лежащий под 0°36'2" южной широты и 80°40'4" восточной долготы, был назван в честь открывшего его капитана. Он представляет собой заболоченную низину, поросшую лесом, как, впрочем, и вся окружающая местность. Длинный залив, образуемый этим мысом, вдается в материк на четырнадцать миль; в него впадает несколько ручьев и рек. Самая большая река носит название Назарет; на ее левом краю располагается город царя Гула. Это единственный населенный пункт во всем заливе, который представляет собой скопление хижин. Здесь «Панда» выгрузила привезенные ею товары, большая часть которых была передана царю. Капитал Гиберт открыл факторию, где стал обменивать оставшиеся товары на камедь, панцири черепах, слоновую кость, пальмовое масло, циновки из тонкого тростника и рабов, которых доставляли ему местные жители. Пробыв здесь непродолжительное время, пираты заболели, и капитан Гиберт отправился на Принцевы острова, чтобы поправить их здоровье. Пока они там отдыхали, до островов дошла весть об ограблении «Мексиканца», и пиратам пришлось поспешно бежать на мыс Лопес. Чтобы скрыться от погони, они взяли лоцмана, который провел их судно вверх по реке Назарет на несколько миль. Вскоре после ухода «Панды» с Принцевых островов сюда прибыл британский военный бриг «Кёлью» под командованием капитана Троттера. По описанию судна, которое скрывалось в верховьях Назарета, он догадался, что это и есть та шхуна, которая ограбила «Мексиканца». Троттер немедленно бросился в погоню. Он обнаружил ее на реке, неподалеку от побережья. Три шлюпки с сорока моряками под командованием капитана Троттера пошли вверх по реке, подгоняемые ветром с моря и приливом. Над ними развевался британский флаг. Лодки держались ближе к берегу, но, когда они обогнули мыс, их увидели на «Панде». Пираты тут же попрыгали в шлюпки, на корабле остался один Франсиско Руис, который схватил на камбузе горящую головешку, прошел в трюм и поджег там горючие предметы, намереваясь взорвать нападающих, а потом поплыл к берегу на каноэ. Капитан Троттер и его моряки гнались за пиратами на шлюпках, но не смогли догнать. Тогда они поднялись на шхуну и увидели, что она горит. Первое, что сделал капитан, – это велел погасить огонь в трюме, который располагался под его каютой; здесь он обнаружил горящий хлопок и самородную серу. От них в пороховой погреб тянулся медленно тлевший шнур.