Текст книги "Бунт на «Баунти»"

Глава IV. Жестокость

Однажды душным вечером, когда мы шли, влекомые юго-восточным пассатом, Блай пригласил меня к себе на ужин. Поскольку командирская каюта была предназначена для саженцев хлебного дерева, наш капитан занимал помещение на нижней палубе позади грот-мачты. Я тщательно оделся и, придя в каюту, обнаружил, что Кристиан тоже приглашен. С капитаном обычно столовались врач и Фрайер, однако Старик Бахус на этот раз извинился и не пришел.

Блюд и тарелок стояло на капитанском столе довольно много, но, когда с них сняли крышки, я увидел, что капитанская еда немногим отличалась от того, что ели матросы. На столе была та же солонина, правда неплохая и в большом количестве, скверное масло и совсем уж скверный сыр, квашеная капуста, которая, как считалось, предохраняла от цинги, и блюдо гороховой каши, называемой на флоте «собачьим мясом».

Мистер Блай, весьма умеренный в употреблении вина, набросился на пищу с аппетитом, какого не выказывал ни один из офицеров. Даже Фрайер, старый неотесанный моряк, вел себя за столом намного приличнее своего капитана, а Кристиан, несколько дней назад бывший лишь помощником штурмана, ел с большим изяществом, несмотря на грубость пищи. Кристиан сидел справа от капитана, Фрайер слева, а я разместился напротив. Разговор шел о команде «Баунти».

– Черт бы их всех взял! – с набитым ртом ругался Блай. – Шайка ленивых, безруких негодяев! Не команда, а сущее проклятье! Кабацкое отребье! Взять хоть этого малого, которого я вчера выпорол, – как бишь его, мистер Фрайер?

– Беркитт, – ответил, слегка покраснев, штурман.

– Да, Беркитт, наглый пес! Да и остальные не лучше. Будь я проклят, если они могут отличить галс от шкота!

– Позволю себе не согласиться с вами, сэр, – произнес штурман. – Я бы сказал, что Смит, Куинтал и Маккой – первоклассные матросы, и даже Беркитт, хотя он и виноват…

– Наглый пес! – яростно перебил Блай. – При малейшем неповиновении я снова его накажу. Но тогда уже будет две дюжины!

Кристиан поймал мой взгляд.

– Если мне будет позволено высказать свое мнение, – спокойно проговорил он, – то я бы сказал, что с такими людьми, как Беркитт, нужно действовать скорее добротой, чем битьем.

– Ну-ну, мистер Кристиан, – резко и зловеще рассмеялся Блай. – Вас бы учителем в пансион для благородных девиц. Добротой, как же! – Он хлебнул зловонной воды и принялся за капусту. – Хороший же капитан из вас выйдет с такими дурацкими представлениями! Доброта! Да наши матросы понимают в доброте не больше, чем в греческом языке! Страх – это они понимают! Без него в морях царили бы разбой да пиратство!

– Верно, – согласился с сожалением Фрайер. – Что верно, то верно.

– Не могу согласиться, – покачав головой, вежливо возразил Кристиан. – Наши матросы ничем не отличаются от других англичан. Одних нужно держать в страхе, это так, но есть и другие, более деликатные люди, которые за добрым, справедливым и бесстрашным офицером на смерть пойдут.

– И есть у нас на борту такие ангелочки ? – насмешливо спросил капитан.

– По-моему, сэр, есть, и немало, – учтиво ответил Кристиан.

– Ну-ка, назовите хоть одного!

– Мистер Перселл, плотник. Он…

На этот раз Блай смеялся долго и громко.

– Дьявол меня раздери! – воскликнул он. – Хорошо же вы разбираетесь в людях! Это ж упрямый тупоголовый жулик! Доброта! Нет, уж это слишком!

Кристиан вспыхнул и, с трудом сдерживая себя, произнес:

– Насчет плотника вы не согласны, сэр, ладно. Ну а Моррисон?

– Моррисон? Этот помощник боцмана, прикидывающийся джентльменом? Овечка в волчьей шкуре? Да, этот добренький…

– Но он отличный моряк, сэр, – хрипло вмешался Фрайер. – Был мичманом, да и вообще он из благородных.

– Знаю, знаю! – презрительно перебил его Блай. – Это вовсе не поднимает его в моих глазах. – Он повернулся ко мне и изобразил любезную улыбку: – Я не имею вас в виду, мистер Байэм, но к черту всех мичманов! А что до Моррисона, то пусть он будет начеку! – язвительно обратился капитан к Кристиану. – Я давно за ним слежу и вижу, что он не очень-то доверяет плетке. Не будь он из благородных, то всю бы шкуру Беркитту спустил! Пусть поостережется! Раз я приказываю, он должен работать плетью как следует, а не то проучу его самого!

Ужин продолжался. Я заметил, что Фрайер терпеть не может своего командира и что случай с сырами он не забыл. Блай явно платил ему той же монетой, а своего презрения к Кристиану и не пытался скрыть.

Я не удивился, когда несколько дней спустя Старик Бахус сказал, что Кристиан и штурман отказались столоваться вместе с капитаном. Это произошло как раз, когда мы пересекли экватор.

На Тенерифе мы запаслись большим количеством тыкв, которые на южном солнце уже начали портиться. Поскольку большинство из них были слишком велики, чтобы их подавать к капитанскому столу, Самьюэл приказал выдавать их матросам вместо хлеба. Матросы решили, что фунт тыквы вместо двух фунтов хлеба – это недостаточно. Узнав об этом, Блай в ярости выскочил на палубу и приказал созвать всю команду.

– Ну, кто там отказывается есть тыкву? – завопил он. – Наглецы! Клянусь всевышним, я заставлю вас землю грызть!

После этого все, включая и офицеров, от тыквы не отказывались. Матросы и офицеры роптали, но на этом все бы и закончилось, если бы не пошли разговоры, что бочонки с соленой говядиной и свининой весят меньше положенного. Об этом поговаривали уже давно, причем Самьюэла никак не удавалось заставить взвесить мясо, когда открывали новый бочонок. Наконец недостача стала столь очевидной, что матросы пожаловались Фрайеру, умоляя его разобраться и возместить то, чего им недодали. Блай снова собрал команду на палубе.

– Так вы жаловаться мистеру Фрайеру? Вы недовольны! Ей-богу, лучше бы вы одумались! Мистер Самьюэл делает все по моим приказам, – понятно? Моим! А жаловаться прекратите – все равно ничего не получите! Мне это надоело, черт бы вас всех подрал! Кто еще раз пожалуется, отведает плетки!

После этого случая матросы поняли, что им ничего не добиться, и роптать перестали. Когда мы находились примерно в ста лигах от побережья Бразилии, ветер сменился на северный и северо-восточный и «Баунти» на двое суток попал в штиль. Матросы сразу же принялись за рыбную ловлю; многие жертвовали своей ничтожной порцией солонины в надежде поймать одну из акул, которые так и шныряли вокруг корабля.

Люди сухопутные терпеть не могут акульего мяса, но для матроса, соскучившегося по свежей пище, небольшая акула – истинный деликатес. Большие акулы воняют тухлятиной, однако мясо маленьких, нарезанное на небольшие порции, обваренное кипятком и зажаренное с большим количеством соли и перца вполне съедобно и вкусом напоминает треску.

Именно тогда, у бразильского побережья, я впервые отведал акульего мяса. Стоял мертвый штиль, паруса тряпками свисали с реев и лишь изредка чуть покачивались на слабой зыби. Джон Миллз, помощник канонира, стоял на носу перед брашпилем с бухтой прочного троса в руке. Мне этот сорокалетний, высокий, костлявый и угрюмый морской бродяга не нравился, но я с интересом наблюдал, как он забрасывает наживку. Два его приятеля, Браун и Норман, стояли рядом, готовые в любую секунду прийти на помощь.

Маленькая полосатая рыбка, похожая на макрель, мелькнула возле наживки.

– Рыба-лоцман! – воскликнул Норман. – Внимание: сейчас пожалует акула.

– Заткнись и не дергайся, как обезьяна, – отпугнешь, – проворчал Миллз.

В голубоватой воде показалось уродливое желтое пятно – акула приближалась к наживке. Все затаили дыхание. Зверюга повернулась набок, открыла пасть и заглотнула кусок солонины.

– Попалась, ей-богу! – заорал Миллз, туго натягивая трос. – Взялись, ребятки!

Матросы принялись усердно выбирать трос, и через несколько мгновений бьющаяся рыбина перевалилась через фальшборт и шлепнулась на палубу. Миллз схватил топор и с размаху ударил ее по голове. Мгновенно с полдюжины матросов с ножами наготове оседлали извивающуюся акулу. Зрелище было весьма забавное. Миллз, которому по праву принадлежала голова, сидел спереди; остальные старались усесться как можно дальше от головы, чтобы увеличить тем самым свою часть, и принялись резать рыбину поперек как можно ближе к сидящему впереди. Послышались возгласы:

– Эй, там, поосторожнее!

– Сиди спокойно, не то отхвачу тебе кусок мягкого места!

Минуты через три акула была разрезана на столько кусков, сколько на ней сидело матросов. Палубу скатили. Миллз начал вырезать себе лучшие куски, когда на палубе появился мистер Самьюэл.

– Хороший улов, дорогуша, – заметил он покровительственно. – А мне кусочек?

Как и все на «Баунти», Миллз не переносил писаря. Тот не пил ни рома, ни вина; подозревали, что он копил спиртное, чтобы потом продать его на берегу.

– Значит, хочешь кусочек? – проворчал Миллз. – А я вот хочу стаканчик чего-нибудь, да покрепче.

– Ну-ну, дорогуша, здесь же у тебя на дюжину хватит, – раздраженно ответил Самьюэл.

– А у тебя там выпивки на тысячу человек!

– Да я же прошу у тебя для капитана, – не сдавался Самьюэл.

– Вот пусть он сам и поймает акулу. А эта – моя. Он и так берет себе лучший хлеб и солонину.

– Забываешься, Миллз! Дай-ка мне вот этот жирный кусочек, и я ничего не скажу.

– Да на, подавись! – вскричал Миллз и своею сильной загорелой рукой швырнул кусок фунтов на десять прямо в лицо писарю, который упал как подкошенный. Встав с палубы, он поднял рыбу и медленно побрел к корме. Взгляд его не предвещал ничего хорошего.

Слух о происшествии в мгновение ока разлетелся по всему кораблю, и Миллз впервые за все путешествие стал популярен, хотя надежды на то, что ему удастся избежать наказания, было мало. Вечером Старик Бахус высказался по этому поводу так: «Его ждет самое малое рубаха в красную полоску. Конечно, Самьюэл гад, но дисциплина есть дисциплина!»

Так и вышло: ночь Миллз провел в кандалах. На следующее утро я еще раз убедился, что английские моряки в глубине души люди добрые: все товарищи Миллза отдали ему свою дневную порцию спиртного, чтобы он легче перенес наказание, которое они считали неизбежным. Когда пробили шесть склянок, Блай приказал Кристиану собрать команду на корме. Стало прохладнее, задул легкий северо-западный ветер, и «Баунти» под всеми парусами стал медленно двигаться к югу. Приказ «Все наверх!» просвистели на дудках, затем прокричали; я присоединился к кучке офицеров на корме, матросы облепили ванты и стали у борта. Все молчали.

– Решетки ставить! – хрипло скомандовал Блай.

Плотник с помощниками притащили две деревянные решетки, которыми обычно закрывают люки. Одну из них они положили на палубу, другую прислонили к подветренному фальшборту и закрепили.

– Решетки поставлены, сэр, – доложил плотник Перселл.

– Джон Миллз! – произнес капитан. – Подойди!

Побагровевший от выпитого рома, одетый в лучшее свое платье, Миллз вышел вперед. Смотрел он несколько вызывающе; сам обладая крутым нравом, он чувствовал, что и с ним поступят круто.

– Хочешь ли ты что-нибудь сказать? – спросил Блай у стоявшего с обнаженной головой матроса.

– Нет, сэр! – угрюмо прохрипел Миллз.

– Раздевайся! – приказал капитан.

Миллз сорвал рубаху, бросил ее одному из приятелей и подошел к решеткам.

– Привязать его, – скомандовал Блай.

Нортон и Ленклеттер, наши рулевые, выполнявшие эти обязанности не один раз, привязали шкимушгаром поднятые руки Миллза к стоявшей у борта решетке.

– Привязан, сэр, – доложил Нортон.

Блай, примеру которого последовали остальные, обнажил голову, открыл «Военный кодекс» и торжественным голосом зачитал статью о наказании за неповиновение. Тем временем Моррисон, помощник боцмана, принялся развязывать красный суконный мешок, в котором хранилась плеть.

– Три дюжины, мистер Моррисон, – закончив читать, произнес Блай. – Приступайте.

Зная, что добрый, склонный к размышлениям Моррисон вообще осуждает телесные наказания и считает их несправедливыми, я глубоко ему сочувствовал. Однако я знал также, что под пристальным наблюдением капитана смягчить силу своих ударов он не осмелится. Помимо своей воли он был простым орудием в руках Блая.

Моррисон подошел к решетке, протянул хвосты плети между пальцами, замахнулся и ударил. Когда плеть со свистом опустилась на спину Миллза, тот невольно дернулся и громко охнул. На белой коже выступила красная полоса с капельками крови. Миллз был человеком весьма крепким и первую дюжину ударов выдержал молча, хотя спина его от затылка до поясницы превратилась в красное месиво. Блай, скрестив руки на груди, наблюдал за экзекуцией.

– Я ему покажу, кто здесь капитан, – спокойно заметил он Кристиану. – Видит Бог, покажу!

На восемнадцатом ударе железный Миллз не выдержал. Стиснув зубы, он корчился на решетке, кровь ручьями лилась из спины.

– О Боже! – громко простонал он. – О Боже!

– Поусерднее, мистер Моррисон, – вдруг сурово произнес Блай.

Моррисон снова протянул хвосты плети между пальцами – на этот раз, чтобы очистить их от крови и прилипших кусочков мяса, и под пристальным взглядом капитана нанес остальные удары; мне казалось, что время тянется бесконечно. Когда Миллза отвязали, он с почерневшим лицом упал без сознания на палубу.

В начале марта нам пришлось переодеться в теплую одежду, которой мы запаслись для перехода вокруг мыса Горн. Брам-стеньги опустили вниз, поставили новые паруса: корабль готовился к предстоящим штормам. Эти дни и ночи были мучительны для всей команды. Порою ветер задувал с юго-запада, неся с собой снежные заряды, и нам приходилось ложиться на левый галс; порою он достигал ураганной силы, и мы ложились в дрейф под одним стакселем. Хотя наш корабль был новым и прочным, швыряло его так, что швы разошлись и каждый час приходилось выкачивать воду из трюма. В конце концов капитан сдался и ко всеобщей радости приказал взять курс на мыс Доброй Надежды.

Хорошая погода, которая вскоре установилась, и наше быстрое продвижение на восток подняли настроение команды. На борту «Баунти» стало веселее, и мы вновь принялись за проделки, какими занимаются юные мичманы на всех кораблях. Никто из нас поэтому не избежал участи быть отправленным на салинг – наказание, как правило, вполне заслуженное. Чаще всего попадался Тинклер, ловкий, как обезьяна, парень, пользовавшийся на корабле всеобщей любовью. Однажды на широте островов Тристан-да-Кунья Блай обошелся с Тинклером необычайно жестоко; это послужило предостережением всем нам и еще одним поводом для недовольства команды.

В тот вечер мы с Халлетом, Хейвордом и Тинклером поужинали и сели играть в «полундру» – игру, которой на берегу я не знал. Начинается она с обычной игры в карты, но карты при этом следует именовать «книгами», стол – «зеленым сукном», руку – «клешней», свет – «глянцем» и так далее. Если кто-то назовет стол столом или карту картой, остальные тут же кричат «Полундра!» и наказывают провинившегося: каждый наносит по его вытянутой руке удар с помощью набитого песком чулка, повторяя при этом неверное слово. Если наказуемый не выдержит и вскрикнет, что вполне объяснимо, то снова раздается слово «Полундра!» и экзекуция повторяется. Как нетрудно догадаться, игра эта довольно шумная.

И вот Тинклер нечаянно произнес слово «стол», а Хейворд тут же громко прокричал «полундра». Когда очередь дошла до него, он ударил так сильно, что парень не сдержался и воскликнул:

– Ох, черт!

– Полундра! – снова заорал Хейворд, и в тот же миг мы услышали другой крик, донесшийся с кормы: Блай раздраженно звал корабельного унтер-офицера. Тинклер и Халлет бросились к своим койкам; Хейворд не мешкая задул свечу, сбросил башмаки и куртку, и, нырнув в койку, натянул одеяло до подбородка и принялся тихонько похрапывать. Я не замедлил последовать его примеру, но юный Тинклер растерялся и юркнул в койку не раздеваясь.

Через секунду Черчилль, наш профос, вошел в темный кубрик.

– Ну-ну, джентльмены, нечего там притворяться! – произнес он. Настороженно прислушиваясь к нашему дыханию, он ощупал нас, чтобы убедиться, что мы лежим без курток и башмаков, после чего, ворча, удалился в кубрик напротив. Халлет принял те же меры предосторожности, что и мы, однако бедняга Тинклер попался.

– Вставайте, мистер Тинклер, – прогремел Черчилль. – Салинга вам не миновать, а ночь сегодня чертовски холодная. Я бы вас простил, если б мог. Это же надо – перебудить полкорабля своими дурацкими шуточками!

Он повел Тинклера на корму, и я услышал хриплую ругань Блая:

– Будь я проклят, мистер Тинклер! Вы что думаете, что корабль – это зверинец? Угостить бы вас плеткой, ей-богу! Марш на салинг!

Настало утро. Тинклер все еще сидел на салинге. Небо было чистым, но дул ледяной юго-западный ветер. Наконец мистер Блай появился на палубе и крикнул Тинклеру, чтобы тот спускался. Ответа не последовало, даже когда капитан крикнул во второй раз. По приказанию мистера Кристиана один из марсовых взобрался на салинг и сообщил, что Тинклер, похоже, умирает, и может в любую минуту упасть. Тогда Кристиан сам полез наверх, послал марсового за блоком и, заведя на него лисель-фал, обвязал им Тинклера и спустился на палубу. Бедняга весь посинел от холода и не мог ни стоять, ни говорить.

Мы уложили его на койку и завернули в теплое одеяло; приковылял Старик Бахус с флягой своей панацеи. Он пощупал парню пульс, приподнял ему голову и принялся поить его ромом с ложечки. Тинклер закашлялся и открыл глаза; на его щеках появился слабый румянец.

– Ага! – воскликнул врач. – Нет ничего лучше рома, юноша! Ну-ка, еще глоток… Вот так! Ну, еще… Скоро будешь у меня здоров как бык! Кстати, и мне не мешало бы выпить капельку, а?

Кашляя от обжигающего рома, Тинклер невольно улыбнулся. Через два часа он как ни в чем не бывало уже бегал по палубе.

23 мая мы бросили якорь в бухте Фолс-Бей, неподалеку от Кейптауна. Корабль требовалось основательно проконопатить, паруса и такелаж нуждались в ремонте; хронометр свезли на берег, чтобы выставить точное время. 29 июня мы снова пустились в путь.

Я плохо помню долгий, холодный и унылый переход от мыса Доброй Надежды к Вандименовой земле. День за днем мы шли с крепким западным или юго-западным ветром, неся на мачтах лишь фок да зарифленный грот-марсель. Наконец 22 августа мы стали на якорь в бухте Эдвенчер. Там мы провели две недели: запасались пресной водой и пилили доски, которые потребовались нашему плотнику. Место было угрюмое, все заросшее огромными эвкалиптами; высота некоторых доходила до ста пятидесяти футов.

Мистер Блай назначил меня старшим группы, кото рая должна была запасать пресную воду. Он выделил в наше распоряжение катер и приказал наполнять бочонки в лощине, находившейся в восточной части берега. Неподалеку от этого места наш плотник Перселл вместе со своими подручными Норманом и Макинтошем и двумя выделенными им в помощь матросами занимались заготовкой досок. Они свалили несколько высоких эвкалиптов, однако плотник, внимательно их осмотрев, объявил, что оони никуда не годятся, и велел своим людям рубить деревья другой породы – более низкие, с шершавой корой и красноватой древесиной.

Однажды утром, когда я наблюдал за наполнением бочонков, на берегу появился Блай с охотничьим ружьем под мышкой; за ним следовал мистер Нельсон. Капитан взглянул на пильщиков и внезапно остановился.

– Мистер Перселл! – хрипло позвал он.

– Да, сэр?

В некоторых отношениях плотник Перселл походил на капитана «Баунти». Не считая врача, он был самым старым на корабле и почти всю жизнь провел в море. Свою профессию он знал не хуже, чем Блай навигацию, и был таким же своевольным и гневливым, как и Блай.

– Будь я проклят, мистер Перселл! – воскликнул капитан. – Эти бревна для досок коротки. Я же велел вам выбирать деревья повыше!

– Так точно, сэр, – ответил Перселл, начиная злиться.

– В таком случае выполняйте приказание и не тратьте время понапрасну.

– Я не трачу время, сэр, – побагровев, проговорил плотник. – У высоких деревьев древесина никуда не годится – я обнаружил это, когда повалил несколько штук.

– Никуда не годится? Чушь! Мистер Нельсон, разве я не прав?

– Я ботаник, сэр, – сказал Нельсон, не желая вмешиваться в спор, – и не разбираюсь в древесине так, как плотник.

– Вот именно. А плотник разбирается, – вставил Перселл. – Доски из высоких деревьев получаются отвратительными.

Блай вышел из терпения.

– Делайте, как я вам говорю, мистер Перселл! – резко приказал он. – Я не собираюсь спорить ни с вами, ни с любым другим моим подчиненным.

– Хорошо сэр, – упрямо продолжал Перселл. – Высокие так высокие. Но я повторяю, что доски из них будут никудышные. Плотник знает свое дело не хуже, чем капитан свое.

Блай, который уже начал удаляться, резко повернулся на каблуках.

– Ну это уже слишком, гнусный старый бунтовщик! Мистер Норман, командуйте здесь вы. А вы, мистер Перселл, немедленно доложитесь лейтенанту Кристиану, чтобы он посадил вас на две недели в кандалы!

Доставить Перселла на корабль поручено было мне. Старик весь кипел от гнева; челюсти его были крепко стиснуты, кулаки сжаты так, что на предплечьях выступили жилы.

– Назвать меня гнусным бунтовщиком, – бормотал он себе под нос, – да еще посадить в кандалы за то, что я делаю свое дело! Это ему так не пройдет! Вот, доберемся до Англии… Свои права я тоже знаю!

Питались мы все так же скудно. В бухте Эдвенчер нам почти не удалось попробовать свежатинки. Мы несколько раз забрасывали невод, но поймали лишь несколько скверных рыбешек; моллюски, найденные нами в прибрежных скалах, оказались ядовитыми. В то время как мистер Блай лакомился подстреленными им утками, матросы только что не помирали с голода, офицеры тоже роптали.

Две недели, проведенные в бухте Эдвенчер, оказались невеселыми. Плотник сидел в кандалах, Фрайер и Блай едва разговаривали, так как штурман подозревал, что капитан неплохо нажился, когда закупал продовольствие для корабля, а незадолго до отплытия один из мичманов, Нэд Янг, был привязан к пушке и наказан дюжиной ударов плетью.

В тот день Янга с тремя матросами послали на маленьком катере набрать моллюсков, крабов или чего-нибудь еще свежего для наших больных, которые жили в палатке на берегу. Вернулись они лишь к вечеру, и Янг доложил, что Дик Скиннер, матрос и корабельный парикмахер, ушел в лес и не вернулся.

– Скиннер нашел дерево с дуплом, – рассказал Блаю Янг, – и так как вокруг кружили пчелы, решил, что в дупле есть мед. Он попросил у меня разрешения выкурить пчел и достать мед и сказал, что в молодости держал своих пчел и знает, как с ними обращаться. Я охотно согласился, зная, что меду вы обрадуетесь, но, когда часа через два мы вернулись к тому дереву, костер еще горел, но Скиннера нигде не было видно. Мы проискали его до сумерек, но, к сожалению, сэр, так и не нашли.

Как раз в этот день Блай вызвал к себе парикмахера и был страшно рассержен на Янга за то, что тот забрал Скиннера с собой. Теперь же, узнав, что матрос пропал, капитан просто разъярился.

– Черт бы вас побрал со всеми остальными мичманами вместе! – ревел он. – Все вы хороши! Если б вам удалось достать мед, вы бы его тут же и сожрали! Где этот чертов Скиннер, я вас спрашиваю? Немедленно забирайте с собой матросов и отправляйтесь туда, где вы его оставили. И без Скиннера не возвращайтесь!

Янг был человеком взрослым. При словах капитана он вспыхнул, однако почтительно приложил руку к шляпе и ушел. Возвратились они только на следующий день, пробыв без пищи почти сутки. Скиннер вернулся с ними; оказывается в поисках дикого меда он пошел дальше в лес и заблудился в чаще.

Пока шлюпка приближалась, Блай сердито расхаживал по квартердеку. Как и все люди, которые вынашивают свою злобу и накаляются до последнего предела, капитан готов был взорваться уже в тот момент, когда Янг ступил на палубу.

– Ступайте на корму, мистер Янг! – хрипло приказал он. – Я научу вас, как делать то, что приказано, а не шляться по лесу. Мистер Моррисон!

– Здесь, сэр!

– Привяжите мистера Янга к этой вот пушке да всыпьте-ка ему дюжину горячих!

Янг был корабельным офицером и настоящим джентльменом – гордым, бесстрашным и благородным. Во всем флоте не было случая, чтобы такого человека публично наказывали плетью. У Моррисона от удивления даже челюсть отвисла, и он принялся за дело с такой нескрываемой неохотой, что Блай угрожающе прикрикнул:

– Поживее, мистер Моррисон! Имейте в виду, я за вами присматриваю!

Я не стану рассказывать о том, как пороли Янга, после чего пороли Скиннера, у которого после двух дюжин ударов вся спина превратилась в лохмотья. С этого дня Янг изменился: он угрюмо и молча исполнял свои обязанности и стал избегать других мичманов. Много лет спустя он мне признался, что, если б события повернулись иначе, он, прибыв в Англию, ушел бы в отставку и призвал бы Блая к ответу, как мужчина мужчину.

4 сентября мы подняли якорь и с крепким северо-западным ветром покинули бухту Эдвенчер. Семь недель спустя, после ничем не примечательного перехода (если не считать вспышки цинги и постоянного голода), я впервые увидел полинезийский остров.

Я был тогда свободен от вахты и принялся перебирать вещи, которые по совету сэра Джозефа Банкса взял с собой для обмена с таитянами. У них большим спросом пользовались гвозди, напильники и рыболовные крючки; для женщин я запасся дешевенькими украшениями. На покупку всего этого 50 фунтов дала мне матушка, и еще столько же добавил сэр Джозеф, пояснив, что щедрость по отношению к туземцам оплатится сторицей. Я принял этот совет близко к сердцу и теперь, разглядывая подарки, чувствовал удовлетворение оттого, что хорошо распорядился этою сотней фунтов. Рыбную ловлю я любил с детства, поэтому накупил большое количество крючков, причем самых лучших. Сундучок мой содержал и множество других вещей: мотки медной проволоки, дешевые кольца, браслеты и бусы, напильники, ножницы, бритвы, несколько зеркалец и дюжину гравированных портретов короля Георга, которыми снабдил меня сэр Джозеф. На самом дне сундучка, подальше от любопытных взоров моих товарищей, находилась обшитая бархатом коробочка. В ней лежали браслет и ожерелье, искусно выделанные из серебра на манер матросской плетенки. Я был романтическим молодым человеком и нередко рисовал в мечтах туземную девушку, которая одарит меня своей благосклонностью.

Только я успел спрятать свои сокровища в сундучок, как услышал хриплый, резкий голос Блая (его каюта находилась футах в пятнадцати от места, где я сидел).

– Мистер Фрайер! – повелительно произнес он. – Благоволите зайти ко мне в каюту.

– Хорошо, сэр, – ответил штурман.

У меня не было никакого желания подслушивать их разговор, но оставить свой сундучок открытым я тоже не мог.

– Завтра или послезавтра мы бросим якорь в бухте Матаваи, – сказал Блай. – Я попросил мистера Самьюэла сделать опись корабельных запасов и подсчитать, сколько провизии мы израсходовали на сегодняшний день. Я хочу, чтобы вы взглянули в эту книгу, тут требуется ваша подпись.

Последовало долгое молчание, которое нарушил наконец голос Фрайера:

– Я не могу подписать этого, сэр.

– Не можете? Что это значит, сэр?

– Писарь ошибся, мистер Блай. Такого количества говядины и свинины выдано не было.

– Неправда! – сердито ответил Блай. – Я знаю, сколько было взято на борт и сколько осталось! Мистер Самьюэл прав!

– Я не могу подписать, – упрямо повторил Фрайер.

– Кой черт не можете! Все, что делал писарь, он делал по моему приказанию. Немедленно подпишите! Проклятье! Я ведь могу и потерять терпение!

– Я не могу подписать, – продолжал упрямиться Фрайер, в голосе его послышался гнев. – Это будет не по совести!

– Нет, можете и, более того, подпишете! – в гневе вскричал Блай и поднялся по трапу на палубу. – Мистер Кристиан! – обратился он к вахтенному офицеру. – Созвать всех наверх!

Просвистели дудки, и, когда все собрались, капитан, пылая от ярости, прочитал соответствующую статью Военного кодекса. Затем вышел мистер Самьюэл, неся с собою книгу, перо и чернильницу.

– Итак, сэр, подпишите эту книгу! – приказал Блай штурману. В мертвой тишине Фрайер неохотно взялся за перо.

– Мистер Блай, – с трудом сдерживая себя, проговорил он, – пусть все будут свидетелями, что подписываю я, только повинуясь вашему приказу. Извольте иметь в виду, сэр, что позже к этому делу можно будет вернуться.

В этот миг с мачты донесся протяжный крик:

– Земля!