Текст книги "Непогребенный"

– Жаль, что потомки лишились музыкального колледжа.

– Так или иначе, он не пережил бы протектората: пуритане не терпели церковной музыки. Собственно, колледж продолжил существование, сжавшись до размера школы певчих, и занимает он то же здание в северной части Верхней Соборной площади – старую привратницкую.

– Я видел ее днем, когда возвращался после ленча в «Дельфине».

– Ох, бедняга, – воскликнул доктор Локард. – Вам пришлось питаться в гостинице? Вы живете как коммивояжер – просто жалость берет. Мы с женой будем счастливы, если вы окажете нам честь пообедать у нас, пока вы здесь гостите.

– С огромным удовольствием.

– Вы приехали сюда с супругой, доктор Куртин?

– Нет-нет. Она… То есть нет.

– Как долго вы предполагаете у нас пробыть?

– Не долее утра субботы. В этот день меня ждет моя племянница с семьей.

– До субботы? Так вы скоро уедете? Но кажется, завтра вечером мы с женой оба свободны.

– Вы очень любезны.

– Чуть позже я с ней переговорю и немедленно извещу вас.

Я поблагодарил за чай и сказал, что мне пора возвращаться к работе.

– Прибавили или убавили вам оптимизма утренние поиски?

– Надеяться можно только на случай. Если манускрипт все еще существует, думаю, вы, доктор Локард, найдете его, составляя каталоги подземного хранилища, хотя ждать придется, возможно, не один год.

– Для вас это будет весьма неудачный вариант, поскольку, как я понимаю, это уменьшит ваши шансы занять профессорскую кафедру.

Я неловко усмехнулся:

– Я даже не кандидат.

– Однако вы были бы весьма серьезным претендентом, особенно сейчас, когда Скаттард, вероятно, удалится со сцены.

– Скаттард удалится? Почему – он чем-то себя дискредитировал?

Доктор Локард улыбнулся:

– Ничего подобного. Я думаю, ему – весьма вероятно – предложат пост ректора в его собственном колледже.

– В таком возрасте?

– Он в большом фаворе у нынешней администрации, о чем свидетельствует его недавнее назначение в соборную комиссию. Он очень способный человек со здравыми взглядами, и он далеко пойдет.

– У него имеются влиятельные друзья, с этим я согласен. И он, несомненно, оправдает доверие руководства. – Я встал. – Не смею вас дольше задерживать, доктор Локард.

Хозяин тоже поднялся.

– Куда послать уведомление, что мы с женой завтра свободны и ожидаем вас к обеду? Вы, кажется, остановились в «Дельфине»?

– Нет, я устроился у своего старого приятеля по колледжу. Вы, наверное, его знаете. Остин Фиклинг.

– Разумеется, знаю. – Доктор Локард подошел к стеклянной витрине и, повернувшись ко мне спиной, стал укладывать документ на место. – Приглашая вас, я не имел представления о том, что вы приехали навестить друга. Вероятно, у Фиклинга на ваш счет другие планы. Мне не хотелось бы ставить вас в неловкое положение.

– Вы очень деликатны, – пробормотал я. – Да, кажется, Фиклинг упоминал о завтрашнем совместном обеде.

– Надеюсь, как-нибудь в другой раз вы сможете…

– Конечно, конечно. Вы очень любезны, доктор Локард. Тем не менее я с удовольствием встречусь с вами завтра в половине восьмого. Жду этого с нетерпением. – Он глядел на меня молча, а потом внезапно кивнул.

Я снова поблагодарил за чай и вернулся в подземное хранилище. За работой я предался невеселым размышлениям о сложностях местной политики. Как другу Остина, мне, несомненно, было однозначно отведено место в лагере евангелистов.

Приблизительно через час, когда я уже поставил крест на Поумрансе, он неожиданно спустился и подошел с лампой ко мне.

– А, вот и вы, – произнес я. – Я вас ожидал раньше.

– Начальник решил, что я ему после обеда нужен наверху.

– Хорошо, но раз вы здесь, не будете ли вы так добры снять с верхней полки эти большие кипы бумаг?

– Простите, но я спустился, чтобы сказать: уже почти двадцать минут пятого и библиотека закрывается.

– Понятия не имел, что уже так поздно! – За день я успел изучить содержание четырех полок из общего количества семь-восемь сотен. Забирая лампу и одолженную доктором Систерсоном рукопись и следуя за молодым человеком по лестнице, я понял, что затеял совершенно бессмысленное предприятие.

Темноту в библиотеке рассеивала одна-единственная лампа у двери; помещение, казалось, опустело.

– Доктор Локард у себя? Я хотел бы с ним попрощаться.

– Нет, он ушел домой.

– А Куитрегард?

– Отправился с ним вместе. Он часто заходит к доктору Локарду, чтобы помочь с собранием каноников.

Юноша распахнул для меня дверь, и я попрощался. Я задумал еще одно дело, поэтому поспешно, пока не стемнело, зашагал вдоль собора к задам нового дома настоятеля. Дом был большой, ветхий от старости, с фронтонами, окна со средниками, высокие трубы скручены, как леденец. От Соборной площади его отгораживала высокая стена, поэтому я подошел вплотную к воротам и стал через решетку разглядывать задний фасад. Я смог различить только большую табличку из черного мрамора, вделанную в кирпичную стену. Там были вырезаны буквы, но в сумерках и на таком расстоянии прочитать надпись было невозможно. Мне пришлось навалиться на ворота и вытянуть шею, сознавая при этом, какое нелепое зрелище я собой являю (счастье еще, что видеть меня было некому); кроме того, я боялся потерять равновесие, потому что локтем прижимал к себе рукопись доктора Шелдрика. Я заметил, что ворота не заперты, однако распахнуть их и войти не решался.

Внезапно в нескольких ярдах от меня мелькнул огонек фонаря, и я понял, что на заднем дворе кто-то есть. Я был неприятно поражен: Остин уверял, что в этот час дом будет пуст! Не успел я пошевелиться, как луч переместился в моем направлении и послышался высокий голос, настолько своеобразный, что он надолго застрял у меня в памяти и в мыслях:

– Я вас вижу. Хватит робеть. Входите, прошу вас. Ворота не заперты.

Рассыпавшись в извинениях, я отказался, но старый джентльмен (как я догадался, судя по голосу) приблизился к воротам и повторил:

– Да будет вам стесняться. Входите.

Он распахнул ворота и с улыбкой сделал приглашающий жест, и я, краснея от неловкости, вошел.

Роста мой собеседник был среднего, сложения худощавого – впрочем, в последнем уверенности не было, потому что он был закутан в пальто и шерстяной шарф. Под старомодной шляпой я рассмотрел энергичное лицо, выражавшее одновременно настороженность и веселое любопытство; черты были тонкие, кожа бледная, щеки гладкие. Но более всего поражала пара ярких голубых глаз, взгляд которых был прикован ко мне.

– Искренне прошу меня простить, сэр. Я и понятия не имел, что во дворе кто-то есть.

– Наверное, только выживший из ума старик решится в такую погоду выйти за порог, но мне захотелось подкинуть на растения еще соломы. Уверен, мороз ночью усилится.

Я заметил, что на всех подоконниках имелись цветочные ящики.

– Я видел, что вы пытаетесь прочесть надпись, – проговорил он, не переставая улыбаться.

– Я совершил непростительную вольность, вторгшись в ваши владения.

– Вовсе нет, вовсе нет. Я очень горжусь этой надписью. И этим старинным домом тоже. Мне повезло, я живу в необычном старом доме, где случилось немало странных и ужасных событий, и я считаю, что любопытные взгляды посторонних – малая за это цена.

– Вы очень великодушны, сэр. Еще раз прошу прощения.

– Я не вас имел в виду, сэр, а тех, кто заглядывает в окна.

– Это, должно быть, невыносимо. Я вас понимаю, поскольку живу в Кембриджском колледже и сам до некоторой степени подвержен той же напасти.

– Из тех, кто пытался прочесть эту надпись, вы принадлежите к самым воспитанным. Вы так старались не нарушить границу, что я боялся, как бы вы не упали.

– Потешный же у меня, наверное, был вид.

Мой собеседник сделал несколько шагов к стене и поднял фонарь.

– Теперь можете прочитать?

Надпись сохранилась плохо, а там, где камень выщербился, буквы совсем исчезли. Но старый джентльмен знал текст наизусть, и мы прочли хором:

«Все вещи крутятся, и человек, рожденный для трудов, крутится вместе с ними. А посему, когда пробьет назначенный час, вознесшиеся падут, а падшие вознесутся. Тогда виновный будет разорван в куски вслед за невиновным, погубленный их собственной машиной в самый миг своего торжества. Ибо когда содрогнется земля и затрясутся башни, могила выдаст свои тайны и все сделается явным».

Да уж, сплошные загадки, думал я про себя, заучивая текст.

– Известна ли вам история этой надписи? – спросил старый джентльмен.

– Мне говорили, что ее нашли наутро после смерти казначея Бергойна и что она обличает каменщика Гамбрилла как его убийцу.

Старый джентльмен кивнул:

– В моей семье сохранилось предание, что Гамбрилл сам высек ночью эту надпись, тем признаваясь в своей вине.

– Однако, – продолжал я, – в это трудно поверить, поскольку тон надписи скорее мстительно-ликующий, чем покаянный.

– Верно, – согласился собеседник. – Но, быть может, Гамбрилл считал, что он вправе хвалиться этим убийством. Слова о вознесшихся и падших указывают, вероятно, на аристократическое происхождение казначея и низкий род каменщика.

Я кивнул, сообразив, что это предположение хорошо сочетается с идеей, которая пришла мне в голову за завтраком, после слов Остина – каких именно, я не помнил.

– Каким образом погиб Бергойн?

– Это не было точно установлено. Его нашли под обрушившимися лесами, а леса были воздвигнуты для того, чтобы взамен надгробного памятника его же семейства установить мемориальную доску. Удивительно, что тяжелую плиту поместил в стену не кто иной, как Гамбрилл.

– В одиночку?

– Похоже на то. А затем, согласно преданию, Гамбрилл явился сюда и незадолго до рассвета вырезал эту надпись.

– Ночью? И никто его не услышал? – спросил я с улыбкой.

В свете фонаря я разглядел, что старый джентльмен тоже улыбается.

– Что ж, на такой версии остановились мои предки более двух веков назад.

– Как этот дом перешел во владение вашей семьи?

– Это целая история. Каноник-казначей, бывший непосредственным предшественником Бергойна на этом посту, потратил немалые суммы на расширение и отделку дома, воспользовавшись богатством, которое накопил за время пребывания в должности.

– Вы хотите сказать, что он совершил хищение?

– Да, или, точнее, присвоение, простите мне эту банкирскую педантичность. – Старый джентльмен хихикнул. – Вскоре после смерти Бергойна на должность заступил новый настоятель, и, поскольку это здание было на Верхней Соборной площади самым большим, он уговорил капитул сделать его новым домом настоятеля. К немалой досаде тогдашнего казначея.

– Настоятелем этим был, если не ошибаюсь, Ланселот Фрит?

– О, да вы хорошо осведомлены, – воскликнул старый джентльмен. – В таком случае дальнейшее вас не удивит: после его смерти капитул счел, что над домом тяготеет злой рок, и постановил продать его и переместить настоятеля в прежнюю резиденцию. Дом купил в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году мой прапрадед, Джеймс Стоунекс, и сохранил за ним то же название.

– Следовательно, через эти самые ворота, – я обернулся, чтобы на них взглянуть, – увлекли настоятеля его убийцы?

– Несомненно, через эти ворота он шагнул навстречу своей смерти, однако на казнь он шел добровольно.

– Добровольно? И почему вы называете это казнью? Его смерть считается одним из самых позорных убийств за всю нашу историю.

– Предание, сохраняющееся в моем семействе вместе с домом, говорит иное.

– Горю нетерпением его услышать.

– Сейчас у меня нет времени, – извиняющимся тоном произнес мой собеседник. – В этот час я обедаю. Поздновато, конечно, но это диктуется моей работой. Приходите послезавтра к чаю, и я расскажу вам подлинную историю о том, как встретил свою смерть настоятель Фрит.

– Вы необычайно любезны.

– Отлично, договорились. Я жду вас через несколько минут после половины пятого. Пожалуйста, не опаздывайте, потому что моя жизнь расписана по минутам и в шесть я должен буду возвращаться в свою контору.

Я заверил, что приду вовремя. На мгновение возникла неловкость, когда мы стояли рядом, и он проговорил:

– К сожалению, сейчас я не могу пригласить вас в дом.

– Ну да, конечно, это понятно, – отозвался я, несколько растерянный. Затем (его жест показался мне странно нелюбезным) он распахнул ворота, улыбкой и поклоном как будто приглашая меня выйти.

– До пятницы, – добавил он.

Я вышел, попрощался и двинулся прочь, оставив хозяина у ворот.

Затем произошло нечто необычное. Я находился ярдах в пятидесяти от угла собора и видел сквозь сумеречную дымку, что там маячит какая-то фигура. Когда я приблизился, она скрылась за углом. Я почти не сомневался, что это Остин. Странно было думать, что он приблизился крадучись, а потом поспешно скрылся. Впрочем, размышлял я по пути вокруг площади к его дому, нечто подобное в его поведении наблюдалось и раньше. Он как будто был мне рад и одновременно не рад.

Я знал, что смогу войти в дом: по словам Остина, дверь он всегда оставлял открытой. Мне вспомнилось загадочное замечание, которое он по этому поводу сделал утром, и я вдруг понял, почему он прятал ключи (он использовал не один, а несколько), хотя никогда не запирал парадную дверь: среди них был ключ от тайника. Даже если в дом кто-нибудь проникнет, он не сумеет найти одновременно и тайник, и ключ. Что же такое прячет Остин? Я всю дорогу не переставал ломать над этим голову и очнулся от размышлений только у двери; отодвинув задвижку, я заметил на полу листок бумаги. Подобрав его, я поспешил в столовую и зажег газ. В записке было сказано:

Пожалуйста, пообедай где-нибудь без меня. Мне неожиданно пришлось задержаться. Вернусь около десяти.

О.

Меня поразила краткость, граничившая с грубостью. Он не объяснял свой негостеприимный поступок и не просил прощения. Если это Остина я видел только что на площади, то почему он, вместо того чтобы поговорить со мной, бросился наутек?

Я снял шляпу и пальто, налил себе стакан хереса и подсел к столу. Происходящее выглядело очень странно. Я не сомневался в том, что Остин впутался в какую-то интригу. Мне мало что было известно о его жизни здесь, но разве мог быть счастлив в этом скучном городишке обладатель высшего кембриджского балла по математике, человек, которого ждало блестящее будущее? Я не однажды подталкивал его к тому, чтобы он мне доверился. Не ошибался ли я, когда предполагал, что он пригласил меня с целью спросить совета? В этом случае я, быть может, неправильно представил себе последовательность событий: что, если сначала он послал приглашение, а потом на него свалилась эта – неизвестно в чем заключавшаяся – забота и теперь ему не хватает времени и вообще не до меня? Тогда почему он не отменил приглашение? Или – если я был сейчас в его доме лишним – не позволил мне переселиться в гостиницу, когда я дал ему такую возможность? Зачем было приглашать меня, а потом вести себя так странно? Этому не было объяснения. Чем более я раздумывал о грубом тоне записки, тем более негодовал. Мы планировали вечером вместе пообедать в какой-нибудь гостинице, и я надеялся, что мы наконец начнем лучше понимать друг друга.

Внезапно мои раздумья прервал тяжелый гул. Соборные часы пробили половину восьмого. Как неотвратимо близость собора напоминает человеку о ходе времени, подумалось мне. Безмятежное существование в колледже притушило во мне это чувство. Наблюдая каждый год прибывающие когорты молодежи, я как-то забыл о том, что время утекает. В некотором смысле я по-прежнему считал себя молодым и воображал, что вся жизнь впереди. Но одновременно я отдавал себе отчет в том, что это иллюзия. Мне под пятьдесят, и жребий мой уже брошен. Хорошо это или плохо, но жизнь сложилась и до самой смерти уже не изменится.

Я почувствовал голод и встал. Мой взгляд упал на рукопись доктора Шелдрика, лежавшую тут же, на столе, и я решил прихватить ее с собой и за обедом, в одиночестве, просмотреть. Сунув рукопись под мышку, я вышел на улицу и направился на Хай-стрит – как раб привычки, к «Дельфину».

Среда, вечер

Я сидел в обширной и мрачной столовой, где был единственным обедавшим, и мне прислуживал, с похоронной торжественностью последнего жреца умирающей церкви, угрюмый официант. Это окружение вполне гармонировало с древним, пришедшим в упадок городом, где на темных улицах, среди обветшавших зданий не было заметно ни следа какой-либо деятельности. Я предположил, что деловая активность пришла в упадок во время гражданской войны, когда город подвергся осаде, и с тех пор так и не возродилась. Это навело меня на мысль о странном старикане, который показал мне надпись.

Мне вспомнились загадочные слова: Когда пробьет назначенный час, вознесшиеся падут; когда я их читал – а в голове у меня все еще вертелся рассказанный Остином сон, – мне пришло на ум, что они могли быть намеком на совершенное Гамбриллом убийство Лимбрика, отца его подмастерья. Не говорилось ли в надписи именно об этом убийстве? А если это было признание Гамбрилла в том, что во время ссоры, когда он лишился глаза, он скинул своего соперника с крыши собора? Но нет, не может быть, чтобы надпись вырезал Гамбрилл. И все же я дорого бы дал за возможность взобраться на крышу и самому осмотреть место происшествия. Остин утверждал, что надпись намекает на тайну, которой бредил Бергойн, и я попытался извлечь из ее библейского слога какой-нибудь скрытый смысл. Текст не поддавался расшифровке, и я спросил себя, не содержится ли каких-нибудь полезных сведений в труде доктора Шелдрика.

Изучая рукопись над жирной бараньей отбивной и водянистым кларетом, я набрел на рассказ об интересующих меня событиях. Слог грешил тяжестью, педантичностью, часто напыщенностью, однако рассказанная история завораживала, я прочел ее единым духом и тут же просмотрел снова, более внимательно. Иные из открытий доктора Шелдрика меня поразили – в особенности касающиеся тайны, которую грозил разоблачить Бергойн.

Я понял, почему доктор Локард с усмешкой отказал Шелдрику в академичности: он часто забывал указывать источники и, очевидно, во многом опирался на малодостоверную устную традицию.

Поев, я предпочел не возвращаться пока к Остину, а отправился в бар, где уселся и заказал себе бренди. Из посетителей кроме меня там находились всего двое пожилых мужчин, которые с заговорщическим видом жались в углу. Я раздумывал, не затеять ли с Остином откровенный разговор на предмет того, не лучше ли будет мне уехать. Я мог бы даже поинтересоваться, не означает ли его странное поведение, что он считает себя виноватым передо мной. Я без конца прокручивал в голове все те же мысли, говоря себе, что глупо было надеяться на возобновление нашей дружбы. Слишком много утекло воды, да и старые раны все еще не залечены. Я и не представлял себе, что прошлое может отзываться такой болью. А кроме того, Остин имел слишком мало общего с собою прежним. Я перебирал в уме его загадочные поступки и странные слова, сказанные им за то короткое время, что мы пробыли вместе. Остин сделался хитрым, чего прежде за ним не водилось. В юности он был открытым, импульсивным, ранимым. Теперь, выходит, он приучился лавировать и темнить? Я вспомнил его обильные возлияния, вспыльчивость, игру в прятки этим вечером на Соборной площади. Можно было подумать, он утратил самостоятельность и целиком подчинился чьей-то непонятной и зловещей воле.

Тем временем к двум остальным посетителям присоединился третий, помоложе. Я едва воспринимал звуки их беседы, пока внезапно они не сделались громкими. Один из стариков, в косо нахлобученной, видавшей виды шляпе, произнес в полный голос:

– Не стоило затевать эту петрушку. В таком древнем здании может приключиться все, что угодно. Не буди лиха, пока спит тихо – я всегда говорил.

– Ты ни дать ни взять старик Газзард, – отозвался молодой человек. – Ему всякая новая затея что нож острый. Он сейчас ходит кислый-прекислый.

– Пари держу, это сточные трубы, – продолжал старик. – Им не одна сотня лет. Один бог знает, что там есть внизу. Лежит, спрятанное с давних пор от глаз людских.

– Да хватит тебе дурить. – Это заговорил, вынув изо рта трубку, второй старик. – Нет в соборе никаких сточных труб.

– А может, лучше бы они были, – с отвратительным смешком парировал первый. – В последние два десятка лет оттуда сильно припахивает.

– О чем это вы? – с негодованием воскликнул молодой. Я его вспомнил: это был один из церковнослужителей, я видел его накануне вечером в соборе.

– О том, что каждый встречный-поперечный знает про каноников. – Старик в шляпе театрально подмигнул.

– Вы не смыслите, что говорите, – возразил собеседник, упомянувший Газзарда. – Да они друг с друга глаз не спускают. Если один учинит что-нибудь неподобающее, остальные в два счета повесят его, растянут на дыбе и четвертуют.

– Они следят друг за другом, спору нет. Но не всегда могут уследить. А если и поймают, не всякий раз выдадут.

– Неправда ваша. Спуску никому не бывает, потому что у них идут раздоры между папистами, с их курениями и римскими штучками, и другой компанией, похожей скорее на методистов[16]16
  Методизм – движение за возврат к ранним христианским ценностям и обычаям внутри англиканской церкви, в XVIII в. отделившееся от нее.


[Закрыть], чем на нормальных служителей церкви.

– А я вот что скажу: паписты, сектанты или добрые английские протестанты – все они не станут рыть себе яму, а это значит, рыльце в пушку никому не покажут. – Старик в шляпе, снова хихикнув, добавил: – Да ладно бы только рыльце.

– Ну что вы об этом знаете? – запротестовал церковнослужитель. – Стоит одному только протянуть руку к чужому шестипенсовику, как другие тут же цап его за рукав.

– Ну и простота! Я не о шестипенсовиках толкую. А как насчет истории со школой?

– Никак не пойму, о чем это вы.

– Ну да, как же, не поймете.

– А что ты об этом слышал? – Второй старик вынул изо рта трубку.

– Да наверняка то же, что и ты. Этот каноник просто с языков не сходит.

Оба старика хрипло закудахтали. Курильщик задумчиво сделал глубокую затяжку и выпустил дым со словами:

– Директору школы невдомек, какой день недели самый вольготный.

– За исключением воскресений, когда «Красный лев» закрыт. Только тогда Эпплтон не торчит вечером в кабаке.

Второй старик ухмыльнулся:

– Вот почему у Шелдрика так долго были развязаны руки.

– Постыдились бы нести такую чушь! – произнес молодой.

– Настоятель дорого бы дал, чтобы избавиться от этой парочки; он спит и видит, как бы закрыть школу и разогнать всю шайку-лейку, – добавил старик в шляпе.

– Ерунда! – возмутился церковнослужитель. – Собор не может существовать без школы.

– Ах вот как, ерунда? А что насчет их общего собрания завтра утром?

– Собрание капитула, об этом вы говорите? Ну да. И что же?

– Ради того-то оно и собирается. Но только ничего у него не выйдет.

– Почему не выйдет?

– А из-за этой лисы Слэттери. У него все козыри, он творит, чего его левая нога захочет. И настоятель не смеет его тронуть.

– Что это вы говорите? Настоятель волен делать все, что пожелает.

– Только не с мастером Слэттери. Он такой вони напустит, что все они задохнутся.

– Ерунду вы говорите, – воскликнул церковнослужитель, но старик в шляпе не обратил на него внимания.

– Похоже, он вчера вечером взял что-то из дома Шелдрика и теперь никто не может и пальцем к нему притронуться.

– И что же это? – спросил второй старик.

Его приятель пожал плечами:

– Что бы это ни было, но если оно выйдет на поверхность, не миновать большого скандала и полетят головы. Потому настоятель не может ничего с ним поделать, хотя с большим удовольствием указал бы ему на дверь. Ему и его супружнице. – Он осмотрелся, а потом подмигнул так лихо, что все его лицо неузнаваемо исказилось. Второй старик рассмеялся.

– Его супружнице? Вы о чем? – презрительно фыркнул молодой человек.

– Да не строй из себя простофилю, – проговорил старик в шляпе. – Неужто не слышал, что о нем болтают на всех перекрестках?

Я заметил, как приятель, оглядываясь на меня, тронул его за рукав и как старик в шляпе тоже оглянулся, – и мне внезапно стало неловко. Что же я делаю: сижу и слушаю сплетни людей злых и непросвещенных. И все же то, что они сказали, приоткрыло мне глаза на трудности, из-за которых лишился покоя Остин. Безусловно, со школой все было не так просто и положению моего друга что-то угрожало. Я вспомнил, что и Газзард, и доктор Локард упоминали о важном собрании капитула, назначенном на завтрашнее утро. Но кто этот Слэттери и что за козыри он имеет на руках?

Было уже поздно. Я встал и направился на Соборную площадь. Огибая восточный конец собора, я заметил в окнах движущиеся огни и тени и очень удивился. Вчера вечером главный служитель сказал, что работы продолжатся до восьми или девяти. Я взглянул на свои часы. Они показывали половину одиннадцатого. Я подумал о только что подслушанном разговоре и поднялся по ступеням. Перешагнув порог, я едва не задохнулся: в воздухе стоял сильный и очень неприятный запах. Застарелый и гнилой, он заставлял думать о чем-то худшем, чем плохие сточные трубы.

Под башней средокрестия перемещались фонари, и я поспешил туда. Там возились несколько рабочих с инструментами, а чуть в стороне стоял доктор Систерсон, поглощенный беседой с мастером. Старик-служитель, как в прошлый раз, наблюдал; и когда я приблизился, приветствовал меня вежливо и с торжественной серьезностью.

– Бога ради, что произошло? – спросил я. – Утечка газа?

Старик помотал головой:

– Это все из-за работ. Не нужно было их затевать. Сняли вот там плиты, и видите, что открылось. – Он указал на тонкую трещину в стене трансепта, длиной приблизительно в два фута.

– Должно быть, пол рядом чуть опустился, – предположил я. – Не повреждена ли газовая труба? Отсюда, наверное, и запах.

Газзард пожал плечами, выражая отчаяние и недоумение:

– Сэр, в этой части здания нет газовых труб. Мы понятия не имеем, откуда идет запах.

– Тогда я так же теряюсь в догадках, как и вы.

– Мастер следовал вашему совету, как распорядился доктор Систерсон.

Уловив в его словах упрек, я быстро проговорил:

– Боюсь, он допустил промах, когда пытался следовать моему совету. Прежде чем затевать работы в старом здании, нужно очень многое узнать о его конструкции.

– А вы хорошо разбираетесь в старых зданиях, сэр?

Я всмотрелся в его лицо. Не думает ли он возложить на меня часть вины?

– Ну, я немного сведущ в истории архитектуры, хотя, конечно, на дилетантском уровне. Кстати, я бы очень хотел взойти на башню.

В то же мгновение мистер Систерсон взглянул в мою сторону, улыбнулся и жестом показал, что скоро ко мне присоединится.

– Вы уж простите меня, сэр, – отозвался старый служитель, – но это никак не в моей власти. У меня нет даже ключей от той двери. Туда никого не пускают – по приказу настоятеля и капитула. Там слишком опасно.

– Ну да, понятно.

В конце концов, подумал я, шпиль находился в угрожающем состоянии два века назад, может быть неустойчив и сейчас.

Мистер Систерсон приблизился и поздоровался со мной.

– Положение аховое. – Даже сейчас, в критические минуты, с его лица не сходила любезная улыбка.

Я наморщил нос:

– А запах!

– Откуда он взялся – полнейшая загадка. Боюсь и подумать о том, что скажет Балмер завтра, когда вернется. Он и в лучшие времена не стесняется в выражениях.

Я протянул Систерсону связку рукописей:

– По крайней мере, я рад случаю вернуть вам вот это.

– Неужели уже прочли?

– До последнего слова. И желал бы поговорить с вами и услышать ваше мнение.

– Увы, я так пока и не нашел времени прочесть! Но мне тем более хочется обсудить рукопись с вами и узнать, как трактует доктор Шелдрик некоторые таинственные эпизоды из истории собора. Знаю, уже поздно, но не согласитесь ли вы зайти ко мне и побеседовать за стаканом вина?

– Не осмелюсь вторгаться к вам в этот час. Ваша супруга будет недовольна.

– Напротив, я уверен, что она будет очень рада вас видеть. Кроме того, у нее уже есть одна гостья – ее подруга миссис Локард. Час назад, когда я уходил, они не собирались расставаться. Уверен, они до сих пор строят всякие планы по поводу приданого для младенцев и благотворительного ухода за больными.

Я не сумел дольше противиться искушению и последовал за доктором Систерсоном к двери, радуясь возможности выйти на свежий воздух. Путь к дому на Верхней Соборной площади занял не больше одной-двух минут. Он находился на той же стороне площади, что и дом Остина, но был существенно просторнее, с двойным фасадом, на первом этаже – эркеры[17]17
  Эркер – часть внутреннего объема здания, снаружи выступающая за пределы стены.


[Закрыть]. Поскольку стоял он на углу и часть окон смотрела на Нижнюю Соборную площадь, я подумал, что днем отсюда открывается замечательный вид на зеленую лужайку. Доктор Систерсон провел меня в гостиную, где я застал его жену, стройную молодую женщину, и леди, известную мне как миссис Локард. У обеих на коленях сидело по ребенку: у миссис Систерсон мальчик, а у миссис Локард девочка. На ковре играли мальчик и девочка постарше.

После обоюдных представлений миссис Локард произнесла:

– Муж рассказывал мне о вас, доктор Куртин.

– Да, – подхватила миссис Систерсон, встряхивая ребенка и не отрывая глаз от его лица, – я слышала, доктор Локард говорил моему мужу, что вы надеетесь научить его, как управляться с библиотекой. Это будет очень великодушно с вашей стороны.

Воцарилось молчание. Я заметил, как ее супруг покрылся краской стыда. Спасла нас миссис Локард, заявившая как ни в чем не бывало:

– Муж упоминал о вашей чрезвычайно интересной теории по поводу затерявшегося манускрипта.

Мы поговорили об этом, а тем временем каноник, поскольку его супруга была занята, сам налил мне чаю. Он объяснил ей, что недавно встретил меня в соборе, а когда миссис Локард спросила, удалось ли разрешить возникшее там затруднение, нам пришлось признаться, что не удалось.

– За всю жизнь не припомню такой суматохи, как в последние день или два. – Миссис Систерсон повернулась к своему мужу: – Нет ли каких-нибудь новостей о бедном докторе Шелдрике?

– Нет, насколько мне известно, – отозвался тот. – Вы слышали, доктор Куртин, что управителя вчера вечером ограбили?

– Бог мой! Даже не имел представления. Он ведь как раз устраивал прием?

– Да. Собственно, когда я встретил вас в соборе, я оттуда и пришел. Потом я к нему вернулся, и чуть позже была обнаружена кража.

– Насколько я понимаю, первым ее обнаружил настоятель, – заметила миссис Локард.

– Верно. Доктор Шелдрик пригласил его в библиотеку, чтобы продемонстрировать свои недавние приобретения (он заядлый коллекционер антикварных изданий), и настоятель заметил на секретере в другом конце комнаты следы взлома.

– Как это неприятно, – неразборчиво пробормотала миссис Систерсон, занятая ребенком.

– По словам доктора Шелдрика, всего-то и исчезло, что сверток, форматом и толщиной с большую книгу, в котором было пять миниатюр; он не хотел поднимать из-за этого шум, но настоятель уперся и потребовал вызвать полицию.

– Ничего себе, не вызывать полицию! – вмешалась миссис Систерсон. – Миниатюры, должно быть, стоят уйму денег. – Ее муж улыбнулся.