Текст книги "Пора надежд"

Чарльз Сноу
Пора надежд

ВВЕДЕНИЕ

Да позволено мне будет сказать несколько слов читателям об этой книге и о самом себе. Свыше двадцати лет я работаю над циклом романов, объединенных под общим названием «Чужие и братья». Каждый из них имеет самостоятельное значение и может читаться отдельно от других, но они выигрывают – во всяком случае, я надеюсь, что выигрывают, – от последовательного знакомства с ними, поскольку цикл имеет свою структуру и многое в нем сделано исходя из взаимосвязи составляющих его романов.

В конечном итоге в цикл войдет одиннадцать романов. Восемь из них уже завершены и опубликованы в Англии и Соединенных штатах. В этих восьми романах, как и в трех последующих, рассказ ведется от лица одного и того же героя – Льюиса Элиота. Вся концепция цикла построена на переплетении «внутренних переживаний» Элиота с его «наблюдениями». Таким образом, в одних книгах он рассказывает о своих собственных переживаниях, о том, что больше всего волнует его самого. А в других книгах, содержащих его «наблюдения», он выступает как человек, наблюдающий и описывающий жизнь своих друзей.

«Пора надежд» – это рассказ о детских и юношеских годах Льюиса Элиота. Родился он в 1905 году в бедной семье, которую можно назвать скорее мелкобуржуазной, чем рабочей. Как вы увидите, один его дед работал на механическом заводе, а другой служил лесничим в поместье одного аристократа. Родился Льюис в провинциальном городе. Англия – очень маленькая страна, и этот город расположен всего в ста милях от Лондона, но юному Льюису это расстояние казалось очень большим. Итак, Элиоты жили в довольно убогом доме на окраине сравнительно большого промышленного города (с населением около двухсот пятидесяти тысяч человек). Льюис рос не в нищенских, но в достаточно суровых условиях.

Подстегиваемый пылкой, честолюбивой матерью, с которой у него складываются весьма сложные отношения, ибо он во многом походит на нее, но из чувства самосохранения не впускает ее к себе в душу, Льюис довольно рано начинает мечтать о том, чтобы выйти в большие люди. Надеюсь, у читателя не создастся впечатления, что это натура несложная, выписанная одной только белой или одной только черной краской. Льюис умен, у него сильная воля. Хотя он вырос среди не очень отесанных людей, он обладает врожденным лоском. В его характере заложено все, что нужно человеку, чтобы пробить себе дорогу в жизни. (В последующих книгах мы увидим, как он прокладывает себе путь в высшие сферы английского общества.) Но он очень уязвим, когда речь идет о любви; тут умение ладить с людьми не помогает ему, и он жестоко страдает. Читатель обнаружит, что в процессе своего продвижения по социальной лестнице, даже несмотря на несчастный брак, Льюис не утрачивает желаний, с которыми вступил в жизнь, не теряет надежд на то, что мир изменится к лучшему.

Обычно, если факты, описанные в романе, похожи на то, что могло произойти в действительности, читатель задается вопросом, что же из прочитанного заимствовано из жизни. Все ли здесь автобиографично или только часть? Мне не раз задавали подобные вопросы. Ответ на них не так прост. По существу Льюис Элиот – это, конечно, я. Если повествование ведется от имени героя, писателю трудно создать такой образ, который не был бы похож на него самого. Но хотя по существу Льюис Элиот – это я, многое из того, что происходит с ним в моих романах, не происходило со мной.

Впрочем, «Пора надежд» является наиболее автобиографичной из всех моих книг, кроме одной («К родному очагу»). Я родился примерно в той же среде, что и Льюис Элиот. У меня была такая же мать. Я прошел сквозь те же мытарства, создавая себе положение в жизни, с той лишь разницей, что я стал ученым, а не адвокатом, как он. В молодости я жаждал всего того, чего жаждет Льюис.

Некоторые практические стороны жизни, описанные в этой книге, покажутся вам странными, как кажутся нам странными некоторые детали в советских романах. Меня лично, когда я читаю советские романы, это не смущает. В конце концов, все мы люди, и вы испытываете те же чувства, что и я.

Ч.П.Сноу. Лондон, август 1960 года.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СЫН И МАТЬ

1. ЧАСЫ ПРОБИЛИ

Над водой плясала мошкара. Вокруг нас плотной стеной стоял камыш, напротив круто вздымался обрывистый берег реки; послеполуденный воздух был томительно зноен и неподвижен, и нам казалось, что вокруг нет ни души. Мы провели тут весь день большой компанией: земля была усеяна остатками нашего пикника. А теперь, когда солнце начало клониться к горизонту, мы угомонились, насколько могут угомониться дети. Мы лежали, разморенные жарой, лениво поглядывая сквозь камыши на зеркальную гладь реки. Я потянулся за травинкой и ощутил под коленями жесткий теплый дерн.

Это был один из многих долгих вечеров детства. Шел июнь 1914 года, и мне было около девяти лет. Я, конечно, не запомнил бы этого, если бы не то, что случилось со мной на обратном пути.

Было уже поздно, когда мы двинулись в обратный путь и, вскарабкавшись на обрывистый берег, очутились на окраине города, у трамвая. На реке, сидя в камышах, нетрудно было представить себе, будто мы расположились лагерем в глухих дебрях, вдали от всего мира; в действительности же трамвайная линия тянулась вдоль реки еще на целую милю. Я шел домой один, усталый и довольный, после целого дня, проведенного на солнце. Спешить мне было некуда, и я медленно брел, наслаждаясь теплым вечером. В воздухе окраинной улицы пахло липами; огни начали загораться в окнах домов; кирпичное здание новой церкви в зареве заката казалось розовым.

У церкви улица разветвлялась: вправо тянулась та, где была мясная лавка и двери из домишек открывались прямо на тротуар, а влево лежала хорошо знакомая мне дорога домой, мимо публичной библиотеки. Здесь стояли особняки с аккуратными крошечными палисадниками вдоль фасадов и с калитками у черного хода. Один из этих особняков, где у двери сбоку виднелась вывеска «Строительный подрядчик», принадлежал моей тете. Неподалеку от него высился и наш дом, красный, кирпичный, как и церковь, очень похожий на соседний, только у нашего было не два, а три этажа. Он был самый старый на всей улице и обшарпанный; потрескавшаяся от солнца краска взывала о ремонте. Выйдя из-за поворота у библиотеки, я уже мог различить наш дом и кусты жасмина, белевшие в летних сумерках. Вот тогда-то это и случилось. Неожиданно, без всякой причины, мной овладел неодолимый страх. Мне показалось, что дома меня ждет несчастье. В мгновение ока страх обрушился на меня откуда-то из тьмы. Я был слишком юн и беззащитен. Ведь я был еще совсем ребенок, и любая невзгода представлялась мне вечной бедой. Мне и в голову не приходило, что страх этот потом пройдет.

Несмотря на усталость, я опрометью кинулся домой. Хотелось поскорее выяснять, чем объясняется мое предчувствие – ведь для него как будто не было оснований. Тогда я еще не понимал, что в самой атмосфере нашего дома царило беспокойство, которое передалось и мне. Возможно, я что-то слышал, хотя это и не дошло, до моего сознания. Я бежал, на ходу здороваясь с соседями, поливавшими цветы, – всем моим существом безраздельно владел страх. Мне казалось, что умерла мама.

Однако дом выглядел, как обычно. Окно гостиной, смотревшее на улицу, не было освещено, но так бывало всегда, пока я не возвращался. Я вошел с черного хода. На окнах другой гостиной были задернуты занавеси, и в сад за домом падала полоска света. В кухне слабо мерцал газовый рожок, который мне надо было лишь слегка выкрутить, чтобы он загорелся ярче. На столе меня ждал ужин. Но я стрелой помчался по коридору в поисках мамы. Ворвался в гостиную. Мама была там. И я вскрикнул от радости.

– Мое появление смутило маму. Ее красивое, чванное, надменное лицо выражало озабоченность, на щеках пылал румянец, а глаза, которые так прямо и открыто смотрели человеку в лицо и обычно были слегка затуманены, сейчас блестели от возбуждения. Она сидела за столом с двумя своими приятельницами, которые часто приходили к нам. На столе тремя рядами лежали раскрытые карты, и одна из приятельниц указывала пальцем на короля пик. Это была не игра – шло гадание.

Сеансы эти устраивались в нашем доме всякий раз, когда к маме приходили подруги. Особенно эти две – Мод и Сисси: стоило им зайти к маме в гости, как тут же начиналось перешептывание и многозначительные взгляды. Потом мама давала мне денег на леденцы или на какой-нибудь журнал, а сама уходила с Мод и Сисси в одну из комнат. Мне не сообщалось, чем они там занимаются. Мама была слишком самолюбива и не хотела, чтобы я знал, сколь она суеверна.

– Ты уже покушал, мой дорогой? – спросила она. – Ужин на столе.

– Я тут показываю твоей маме фокус, – заметила добродушная толстуха Мод.

– Ну, ему совсем не обязательно знать, чем мы занимаемся, – сказала мама. – Пойди покушай. А потом тебе уже время ложиться спать, правда?

В сущности, определенного «времени ложиться спать» у меня не было. Маме – при всем ее уме – некогда было заниматься мной, а отец безоговорочно признавал ее авторитет и вмешивался иной раз в домашние дела, только чтобы поддразнить ее. Родители были неизменно добры и снисходительны ко мне; они возлагали на меня большие, хоть и неясные надежды и с самых малых лет позволяли делать все, что мне вздумается. А потому, покончив с ужином, я прошел по коридору в темную гостиную; из-под двери в соседнюю комнату пробивалась узкая полоска света, и слышалось перешептывание мамы с ее приятельницами: вовремя гадания они разговаривали всегда очень тихо.

Я отыскал спички, взобрался на стол, зажег газовую лампу и сел читать. Теперь, когда я убедился, что дома все в порядке, и увидел маму, я совсем успокоился. Ничто не угрожало мне. И это состояние благополучия, представлялось мне столь же вечным, как незадолго до того якобы постигшее нас несчастье. Страх рассеялся. Минуты пережитого ужаса, о которых я потом вспоминал всю жизнь, остались позади. Я поуютнее устроился на диване и погрузился в чтение «Капитана».

Какое-то время я читал. Потом глаза у меня начали слипаться; обожженный солнцем лоб горел. Еще немного, и я, наверно, отправился бы спать, как вдруг через открытое окно до меня донесся знакомый голос:

– Льюис! Что ты там делаешь так поздно?

Это была тетя Милли, жившая через два дома от нас. Разговаривала она всегда громко, непререкаемым тоном; голос ее заполнял любую комнату и выделялся среди множества других.

– В жизни не видела ничего подобного! – продолжала тетя Милли с улицы. – Ну, раз ты не в постели, где тебе полагалось бы быть еще два часа назад, открой-ка мне дверь, – негодующе добавила она.

Войдя вслед за мной в гостиную, тетя с крайним неодобрением посмотрела на меня.

– В твоем возрасте дети должны ложиться в восемь, – сказала она. – Не удивительно, что у тебя с утра усталый вид.

Я попытался было возразить, но тетя Милли не стала меня слушать.

– Не удивительно, что ты такой тощий, – заявила она. – В твоем возрасте дети должны спать по двенадцати часов в сутки. Об этом я тоже поговорю с твоей матерью.

Тетя Милли, сестра моего отца, была женщина крупная и такая же высокая, как мама, только гораздо массивнее. У нее был большой, шишковатый, приплюснутый нос и голубые глаза навыкате, пристально, с легким удивлением взиравшие на мир. Волосы она стягивала в пучок на затылке, что придавало ей некоторое сходство с изображением Британии. По всем вопросам у нее всегда было вполне определенное мнение. Она любила говорить правду в лицо, особенно неприятную. Она считала, что меня слишком балуют и в то же время недостаточно за мной смотрят, и была единственным человеком, который пытался влиять на мои поступки. Своих детей у нее не было.

– Где твоя мать? – спросила тетя Милли. – Я зашла потолковать с ней. Надеюсь, у нее найдется что мне рассказать.

Говорила она почему-то осуждающим тоном. Я ответил, что мама в соседней комнате, с Мод и Сисси.

– Играют в карты, – присочинил я.

– Играют в карты! – негодующе воскликнула тетя Милли. – Ну-ка, посмотрю, долго ли они еще намерены этим заниматься.

Хотя нас разделяли две закрытые двери, я слышал, как тетя Милли громко корила маму. Я даже разобрал слова: она удивлялась, как это взрослые люди могут верить в подобную чушь. Потом наступила тишина: должно быть, мама отвечала, но я ничего не слышал. Потом снова заговорила тетя Милли. Потом хлопнула одна дверь, другая, и тетя Милли появилась передо мной.

– Да разве они в карты играют! – вскричала она. – Я хоть и не любительница этого занятия, а ни слова бы не сказала, если б речь шла об игре в карты!

– Тетя Милли, а помните, как вы… – начал было я, желая защитить маму.

Однажды тетя Милли при всех пристыдила маму за то, что она на святках предложила сыграть в вист. И сейчас я хотел напомнить ей об этом.

– Гадают! – презрительно фыркнула тетя Милли, как будто и не слышала меня. – Вот досада: ей, видите ли, нечего больше делать! Не удивительно, что в доме все брошено на произвол судьбы. Может, мне и не следовало бы тебе это говорить, но ведь должен же кто-то думать о будущем, если твои родители сами не способны. Я столько раз твердила им об этом, но разве они послушают!

В прихожей мама прощалась с Мод и Сисси. Потом она отворила дверь в гостиную и вошла – неторопливо, высоко подняв голову, чинно вышагивая и тщательно выворачивая ступни: таково было ее представление о том, как должны держаться «люди достойные». Надо сказать, что достоинства у нее было предостаточно, но она проявляла его весьма своеобразно.

Мама молча дошла до середины комнаты и лишь тогда, глядя в упор на тетю Милли, сказала:

– Я прошу вас, Милли, не высказывать своих суждений, пока мы не одни! В другой раз, когда вам захочется поучить меня уму-разуму, будьте любезны дождаться ухода гостей.

Они обе были высокого роста, обе – статные, обе – с сильным характером, но во всем остальном ничуть не походили друг на друга. Тонкий, с горбинкой, нос мамы был прямой противоположностью толстому, как луковица, носу тети Милли. У мамы были красивые серые глаза со смелым, проницательным взглядом, глубоко сидевшие в изящно очерченных орбитах, тогда как у тети Милли глаза были тусклые, выпученные. Мама отличалась романтичностью и склонностью к снобизму, душевная чуткость уживалась в ней с крайним высокомерием. А тетя Милли, увлекаясь всякими добрыми делами и благотворительностью, любила удивительно беззастенчиво и назойливо совать нос в чужие дела, удивлялась и даже обижалась, когда люди отклоняли ее советы, и тем не менее продолжала донимать их, напористо и неделикатно. Шуток она не понимала. Зато мама обладала немалым юмором – правда, сейчас, стоя в гостиной у камина, напротив тети Милли, она ничем не проявила этого своего дара.

С тех пор как родители мои обвенчались, мама и тетя Милли много времени проводили вместе. Они бесконечно раздражали друг друга и жили в атмосфере постоянных недоразумений, но явно не могли подолгу не видеться.

– Я хочу, чтоб мои гости могли спокойно сидеть у меня, – продолжала мама.

– Хороши гости! – заметила тетя Милли. – Да я знаю Мод Тэйлор дольше вашего. Очень жаль, что она не вышла замуж в то время, когда мы выходили. А теперь вот и гадает на картах, не сыщется ли для нее муженек.

– Раз она пришла ко мне в дом – значит, она моя гостья. И я буду очень вам признательна, если вы не станете навязывать ей свое мнение.

– Это вовсе не мое мнение, – громче обычного объявила тетя Милли. – Это всего-навсего здравый смысл. Постыдились бы, Лина!

– Мне нечего стыдиться, – ответила мама.

Она держалась все так же надменно, но чувствовалось, что она предпочла бы переменить тему.

– Гадаете на картах, разглядываете друг у друга ладони… – тетя Милли сделала многозначительную паузу. – Пялите глаза на грязную кофейную гущу! Никакого терпения с вами не хватит!

– А никто и не просит вас набираться терпения, – сухо отпарировала мама. – Когда вас позовут в компанию, тогда и ворчите. Каждый имеет право думать по-своему.

– Но только если это не противоречит здравому смыслу. Кофейная гуща! – снова фыркнула тетя Милли. – И это в двадцатом-то веке! – Последнюю фразу она произнесла таким тоном, будто выложила на стол козырной туз.

Помолчав немного, мама сказала:

– На свете есть много такого, чего мы еще не знаем.

– Ну, о кофейной-то гуще мы знаем вполне достаточно, – заметила тетя Милли и разразилась громким смехом: ей казалось, что она удачно сострила. Затем зловещим тоном она добавила: – Да, на свете много такого, чего мы еще не знаем. Потому-то мне и непонятно, откуда у вас берется время на подобный вздор. Кто, например, знает, как вы, Берти и вот этот мальчуган будете жить дальше? Да, мы многого еще не знаем. Я как раз говорила Льюису…

– Что вы ему говорили?

Мама снова рассердилась и перешла в наступление. До этой минуты, утратив под нажимом тети Милли всю свою светскость, она оправдывалась и в глубине души испытывала немалое смущение. Теперь же голос у нее зазвучал властно и в то же время встревоженно.

– Говорила, что вы уже давно плывете по воле волн. Не удивительно, что дела у вас идут все хуже и хуже. Да как можно было допустить…

– Не станете же вы говорить об этом при Льюисе, Милли!

– Ничего, пусть послушает. Рано или поздно он ведь все равно узнает.

– Это еще как сказать. Так или иначе, я не разрешаю вам говорить при Льюисе!

Но я уже понял, что произошла какая-то крупная неприятность, и спросил:

– Что случилось, мама?

– Не волнуйся, – ответила мама, и на лице ее появилось озабоченное, вызывающее и в то же время ласковое, любящее выражение. – Может быть, все еще и обойдется.

– Твой отец запутался в делах, – вставила тетя Милли.

Мама снова остановила ее:

– Я же просила, чтобы вы не говорили при ребенке.

Она произнесла это с такой холодной яростью, с такой непреклонной решимостью, что даже тетя Милли отступила. Обе некоторое время молчали, и слышно было лишь, как тикают часы на каминной полке. Я понятия не имел о том, какая нам угрожает неприятность, и все же она пугала меня. Я чувствовал, что больше спрашивать не стоит. На этот раз опасность была реальная: я уже не мог прибежать домой и успокоиться.

В эту минуту щелкнул замок парадной двери, и почти тотчас же в гостиную вошел отец. Его отсутствие в тот вечер объяснялось очень просто. Он был страстный любитель хорового пения и руководил местным мужским хором. Этому своему увлечению он отдавал многие вечера. Войдя в ярко освещенную комнату, отец заморгал близорукими глазами.

– Мы как раз говорили о тебе, Верти, – сказала тетя Милли.

– Я так и думал, – промолвил отец. – Наверно, я опять что-нибудь не то сделал.

На лице его появилось наигранное раскаяние. Он любил паясничать и строить из себя виноватого, как бы подчеркивая этим свою и без того смехотворную мягкость и слабохарактерность. Он вообще не упускал случая попаясничать. Роста он был очень маленького – на несколько дюймов ниже жены и сестры. Непропорционально большая голова напоминала по форме голову тети Милли, только лицо у него было более тонкое. Глаза, тоже навыкате, как и у сестры, обычно искрились весельем и задором, а когда он не дурачился, задумчиво смотрели на мир. Волосы у него – тоже как у сестры – были светло-каштановые (тогда как у мамы – совсем темные), а большие, свисающие вниз усы – рыжие. Очки у него почему-то всегда сидели криво – выше одного глаза и ниже другого. Ходил он обычно в котелке и сейчас, широко улыбаясь сестре, снял его и положил на буфет.

– Когда же ты наконец хоть что-то станешь делать! – вздохнула тетя Милли.

– Человек едва в дом вошел, а вы уже нападаете на него, – вступилась за отца мама.

– Я ждал этого, Лина! Я ждал! – Отец снова широко улыбнулся. – Она всегда меня ругает. Приходится терпеть. Приходится терпеть.

– А мне бы хотелось, чтобы ты постоял за себя! – раздраженно воскликнула мама.

Отец слегка побледнел, – правда, он весь этот год был бледен, – однако лицо его по сравнению с маминым казалось почти спокойным. В эту минуту часы на камине пробили одиннадцать, и отец по обыкновению отпустил одну из своих шуточек. То были мраморные часы, подаренные отцу хористами в связи со знаменательной датой: он уже двадцать лет был бессменным старостой их кружка. По обе стороны циферблата высились две миниатюрные дорические колонны. Часы били громко, раскатисто. И всякий раз, услышав их бой, отец говорил одно и то же. Не преминул он изречь это и сейчас.

– До чего важно бьют! – одобрительно произнес он. – До чего же важно бьют!

– Будь они прокляты, эти часы! – резко, с горечью сказала вдруг мама.

Я поднялся к себе в мансарду и лег, но долго не мог заснуть. Лицо у меня горело – горело от загара, горело от тревожных мыслей. К своим обычным молитвам я прибавил несколько новых пожеланий, но мне не стало от этого легче. Я никак не мог разгадать, какое же несчастье постигло нас.