Текст книги "Небо сингулярности"

Чарльз Стросс
НЕБО СИНГУЛЯРНОСТИ

ПРОЛОГ

В день, когда была объявлена война, по булыжным мостовым Нового Петрограда заклацал телефонный дождь. Какие-то телефоны полурасплавились при входе в атмосферу, другие чуть позванивали и потрескивали, быстро остывая на утренней прохладе. Один любопытный голубь подобрался поближе, склонив голову набок, клюнул блестящий корпус устройства и отскочил, хлопая крыльями, когда тот пискнул и спросил жестяным голоском:

– Алло? Чем можете нас развлечь?

На Рохард пришел Фестиваль.

Первой жертвой атаки на экономику самого молодого колониального мира Новой Республики стал тощий уличный мальчишка. Руди – его отчества, как и отца, естественно, никто никогда не знал – шел на свою ежедневную работу, завернувшись в вонючий мешок, как в солдатскую скатку, и в сточной канаве грязного переулка заметил телефон. Тот лежал на выщербленных булыжниках, поблескивая, как начищенный пистолет. Руди сторожко оглянулся по сторонам: вдруг состоятельный господин, который его обронил, еще поблизости? Когда телефон чирикнул, Руди чуть его не выронил с перепугу: машина!

Машины дозволялись только высшему классу, и охраняли их суровые лица и серые мундиры власти. Но если Руди принесет это домой дяде Шмуэлю, тот сможет выручить за эту штуку много хорошей еды, уж куда больше, чем можно купить на деньги, которые дадут за мешок собачьего дерьма на дубильном заводе. Мальчишка повертел телефончик в руках, думая, как бы заставить его заткнуться, и жестяной голосок повторил:

– Алло? Как вы можете нас развлечь?

Руди чуть не бросил телефон и не рванул прочь, но любопытство его на миг удержало.

– А зачем?

– Развлеките нас, и мы дадим вам все, что вы захотите.

У Руди глаза на лоб полезли. Металлическая пластинка поблескивала в сложенных ладонях. Вспомнились волшебные сказки, которые старшая сестра любила рассказывать, пока кашель не свел ее в могилу. Всякие истории про чудесные лампы, колдунов, джиннов и прочее, что отец Борозовский обязательно проклял бы как языческую чушь. И в душе Руди схватились желание сбежать от унылой тяжелой жизни и пессимизм, выработанный почти десятилетием хребтовой безнадежной работы. Победил реализм. Руди не сказал: «Хочу ковер-самолет», или «Хочу кошелек, полный золотых рублей», или «Хочу быть князем Михаилом и жить в царском дворце». Сказал он другое:

– Родных моих кормить будешь?

– Да. Развлеки нас, и мы будем кормить твоих родных.

Руди обшарил все закоулки мозгов, понятия не имея, как взяться за такое дурацкое дело. Потом заморгал: как же он не допер! Это же так просто! Поднеся телефон ко рту, он прошептал:

– Рассказать тебе сказку?

К концу дня, когда с орбиты посыпалась манна, и мечты людей ожили, как колючие лианы в пустыне после дождя, Руди и его родные – больная мать, пьяница-дядя и семеро братьев и сестер – уже не входили в экономическую систему Новой Республики.

Война была объявлена.

* * *

В глубинах далекой космической системы строительный флот Фестиваля создавал из мертвой массы конструкцию. Флот передвигался налегке. Составляющие его звездные парусники оставляли за флагом любые ползающие быстрее света суда всех ветвей обыкновенного человечества. По прибытии на место ядерные двигатели модулей вспыхивали, напоминая яркую игру инсектоидной искусственной жизни в ледяных пучинах периферийных галактик. Как только обитаемые базы выводились на орбиту вокруг намеченной планеты, выходили из спячки путники Фестиваля, готовые торговать и слушать.

Планета Рохард была захолустной колонией Новой Республики и не самым перспективным из всех человеческих поселений эпохи постдиаспоры. При ограниченной промышленной базе – ограниченной и законом, и возможностями, – которая вряд ли могла привлечь инвестиции, мало кто давал себе труд поднять глаза вверх, выискивая огни прилетающих кораблей. И только космопорт, повисший на геостационарной орбите, следил за небом, да и то больше смотрел внутрь системы, а не наружу. Флот Фестиваля успел демонтировать луну газового гиганта и три кометы, разбирал сейчас вторую луну и готовился запустить с орбиты телефонный дождь, пока Имперский контроль движения почесался заметить, что вообще что-то происходит.

Более того, сперва вообще была неразбериха. Новая Республика если и не была одним из миров ядра, все же располагалась недалеко от них. Истоки же Фестиваля лежали более чем за тысячу световых лет от старой анархической Земли, за пределами светового конуса истоков Новой Республики. И хотя у Новой Республики и Фестиваля были общие предки, уже столько лет эти цивилизации расходились по разным линиям, что все – от протоколов связи и до политической экономии, не говоря уже о геномах, – было у них различным. Так что это кружащиеся на орбите участники Фестиваля заметили (и благополучно проигнорировали) медленные и монохроматические мигающие сигналы Имперского контроля движения. Труднее понять, почему никому в герцогском дворце не пришло в голову взять один из полурасплавленных телефонов, засыпавших местность, и спросить: «Кто вы такие и что вам надо?» Но это как раз не так уж удивительно, потому что где-то к концу дня Новый Петроград оказался в состоянии почти неконтролируемого гражданского восстания.

* * *

Буря Рубинштейн, радикальный журналист, демократический агитатор, а бывало, что и политзаключенный (живущий в ссылке на окраине города под запретом возврата на родную планету, к подруге и сыновьям, в течение как минимум десяти лет), потыкал в серебристую штуку на столе пальцем, замазанным чернилами из текущей авторучки.

– И вы говорите, они повсюду падают? – спросил он зловеще спокойным голосом.

Маркус Вольф кивнул:

– По всему городу. Миша мне телеграфировал из своей деревни, что у них там то же самое. Люди герцога в полном составе бегают с мешками и метлами, собирая этот мусор, но его слишком много. И еще всякое сыпется.

– Всякое.

Интонация не была вопросительной, но поднятые брови Бури не оставляли сомнений, что это вопрос.

– Всякие штуки сыплются с неба, и это не какой-нибудь дождь из лягушек! – Олег Тимошевский возбужденно подпрыгнул и сел, чуть не свалив с кухонного стола наборную кассу – из нелицензированной типографии, которую Рубинштейн организовал, рискуя еще десятью годами административной ссылки. – Эти штуки – вроде телефонов, похоже. Потому что они отвечают, когда к ним обращаются. Они все одно и то же говорят: «Развлеките нас, обучите нас, а мы за это дадим все, что попросите!» И дают! Я своими глазами видел, как с неба велосипед упал! Просто Георгий Павлович сказал, что хочет велосипед, а пока ждал, рассказал этой машине историю про Роланда.

– Что-то мне с трудом верится. Давай-ка немножечко проверим... – Буря улыбнулся по-волчьи, и Маркус вспомнил прежние дни, когда у Бури был огонь в груди, револьвер в руке, а во рту язык, которого слушались десять тысяч работяг Союза строителей-железнодорожников во время неудачного Октябрьского восстания, двенадцать лет назад. – Уж если наши таинственные благодетели готовы платить велосипедами за старые басни, то интересно, что они готовы дать за общую теорию постиндустриальной политэкономии?

– Если садишься обедать с дьяволом, запасись ложкой подлиннее, – осторожно напомнил Маркус.

– Да ты не бойся, я только хочу задать пару вопросов. – Рубинштейн взял телефон и с любопытством повертел его в руках. – А где... а, вот. Машина! Ты меня слышишь?

– Да.

Голос звучал с едва заметным странным акцентом, и несколько музыкально.

– Хорошо. Кто вы такие, откуда вы, и что вам нужно?

– Мы – Фестиваль.

Трое диссидентов склонились, почти стукнувшись головами над телефоном.

– Мы пролетели много двести-пятьдесят-шестерок световых лет, посетили много шестнадцатерок необитаемых планет. Мы есть искатели информации. Мы торгуем.

– Торгуете?

Буря поднял несколько разочарованный взгляд. Межзвездные предприниматели-капиталисты. Очень это ему нужно!

– Мы дадим вам что угодно. Вы дадите нам что-нибудь. Что-нибудь такое, чего мы пока не знаем. Живопись, математика, драматургия, литература, жизнеописания, религия, генетика, конструкции. Что вы хотите нам дать?

– А когда вы говорите «что угодно», что это значит? Вечную молодость? Свободу?

В словах Рубинштейна прозвучала едва заметная издевка, но Фестиваль не показал, что ее заметил.

– Абстрактные понятия трудны. Обмен информации труден тоже – узкополосный канал, ограниченный доступ. Но мы можем создать любые предметы, которые вы хотите, и бросить с орбиты. Хотите новый дом? Безлошадную повозку, которая умеет еще летать и плавать? Одежду? Мы делаем.

У Тимошевского отвисла челюсть.

– У вас есть машина-корнукопия? Рог изобилия? – спросил он, задохнувшись.

Буря прикусил язык. Тимошевскому не следовало перебивать... впрочем, его понять можно.

– Да.

– И вы можете нам дать одну такую? Вместе с инструкцией по использованию и библиотекой строительства колоний? – задал вопрос Рубинштейн, чувствуя, как кровь застучала в висках.

– Возможно. Что вы дадите нам?

– Гм... что скажете о постмарксистской теории посттехнологической политэкономии вместе с доказательством, что диктатура наследственной аристократии может поддерживаться только систематическим угнетением и эксплуатацией рабочих и инженеров, и что такая диктатура не выживет, если народ обретет самовоспроизводящиеся средства производства?

Наступило молчание. Тимошевский резко выдохнул и собрался что-то сказать, но тут телефон заговорил голосом, странно напомнившим колокол:

– Этого будет достаточно. Вашу теорию вы изложите данному узлу. В настоящий момент идет подготовка к клонированию репликатора и библиотеки. Запрос: какова ваша способность предоставить постулированное доказательство справедливости теории?

Буря осклабился.

– У вашего репликатора есть схемы для репликации самого себя? И содержит ли он схемы для производства термоядерных бомб, боевых самолетов и стрелкового оружия?

– Ответ положительный на запрос и на подзапросы. Запрос: какова ваша способность предоставить постулированное доказательство справедливости теории?

Тимошевский, буравя кулаками воздух, прыгал по комнате. Даже флегматичный обычно Вольф улыбался как сумасшедший.

– Дайте рабочим эти средства производства, и мы докажем теорию, – ответил Рубинштейн. – Мы должны посоветоваться. Вернемся через час с запрошенными вами текстами. – Он нажал кнопку отключения и завопил: – Есть!

Через пару минут Тимошевский успокоился. Рубинштейн снисходительно ждал – по правде говоря, его обуревали те же чувства. Но его долг и как лидера движения, и как государственного мужа, которым он почти был, отбывая свой срок ссылки в этом блошином захолустье, – мыслить вперед. А осмыслить надо было многое, потому что вскоре полетят головы на мостовые: Фестиваль, кто бы или что бы это ни было, будто и не понимал, что за листок бумаги отдает ключ от тюрьмы, где столетиями томятся десятки миллионов рабов, заточенные волей рабовладельцев-аристократов. Заточенные во имя стабильности и традиций.

– Друзья! – начал он, и голос его дрожал от нахлынувших чувств. – Будем надеяться, что это не злой обман. Ибо если это не обман, мы сможем покончить с жестоким призраком, преследующим Новую Республику со дня ее возникновения. Я надеялся на помощь в этом смысле со стороны... одного источника, но это куда лучше – если это правда. Маркус, собери всех членов комитета, кого найдешь. Олег, нужно подготовить плакат, немедленно сделать пять тысяч копий и распространить их сегодня же, пока Политовский не сообразил нажать кнопку и объявить чрезвычайное положение. Сегодня на грани освобождения стоит Рохард, завтра – вся Новая Республика!

* * *

На рассвете следующего утра войска стражи герцогского дворца и гарнизон Лысого Черепа – холма, нависающего над старым городом, – повесили шестерых крестьян и техников на рыночной площади. Это было предупреждение, сопровождаемое указом герцога: «За общение с Фестивалем – смерть». Кто-то – очевидно, из ведомства Куратора – сообразил, какую смертельную опасность представляет для режима Фестиваль, и решил создать прецедент.

Но слишком поздно. Демократическая революционная партия уже расклеила листовки, что телефоны лежат по всему городу, и напомнила слова старой поговорки: «Дай человеку рыбу – и он будет сыт целый день. Научи его ловить рыбу – и он будет сыт всю жизнь». Более радикальные воззвания, побуждающие рабочих требовать у Фестиваля самовоспроизводящиеся инструменты, отозвались мощным резонансом в коллективной душе, ибо чего бы там ни хотел режим, а память народная не умирала.

К обеденному перерыву четверо грабителей захватили почту в Плоцке, в восьмидесяти километрах к северу от столицы. У них было неизвестное оружие, и когда прибыл полицейский дирижабль, его разнесли в клочья. И такой инцидент был не единственным. По всей планете полиция и сотрудники аппарата госбезопасности сообщали о невероятно дерзких преступлениях; во многих случаях применялось оружие, которое появилось будто из воздуха. А тем временем на тысячах крестьянских хуторов грибами вырастали странные жилые купола, комфортабельные и шикарные не хуже любой резиденции герцога.

Сверху запылали булавочные вспышки света, и после этого несколько часов по радио были слышны только помехи. Позже стали видны следы входящих в атмосферу спасательных капсул в тысяче километров к северу от Нового Петрограда. Военный флот в тот же вечер с глубоким прискорбием сообщил о гибели эсминца «Сахалин» в героической атаке на флот противника, осадивший колонию. «Сахалин» нанес агрессорам серьезный ущерб, но тем не менее были запрошены подкрепления из столицы Империи по каузальному каналу, и Его Императорское Величество отнесся к вопросу со всей серьезностью.

Ночь была омрачена стихийными демонстрациями рабочих и солдат, броневики взяли под охрану мосты через Хаву, отделявшие от города герцогский дворец и казармы гарнизона.

И что было самым зловещим – начала вырастать безумная ярмарка на открытой площади Северного Плац-парада. Ярмарка, где никто не работал, никто не платил, и все, что только может захотеть человек (и даже такое, чего никто в здравом уме не захочет), можно было получить бесплатно, просто попросив.

* * *

На третий день нашествия его превосходительство герцог Феликс Политовский, губернатор Рохарда, вошел в Звездную палату для встречи со свитой, а еще для того, чтобы – посредством до слез дорогой телеконференции – попросить помощи у своего Императора.

Был он коренастым седым мужчиной лет шестидесяти четырех, не сохраненный контрабандными лекарствами от старения. Поговаривали, что ему не хватает воображения, и что его бы ни за что не назначили губернатором даже в такое глухое захолустье, куда выкидывают смутьянов и младших сыновей, кабы не его невероятная политическая проницательность. И все же, при всей своей тупоголовости и отсутствии интуиции Феликс Политовский был глубоко встревожен.

При его появлении все встали по стойке «смирно» – и военные в мундирах, и дипломаты во фраках. Политовский занял место во главе стола для заседаний.

– Прошу садиться, господа! – буркнул он, бухаясь в кресло, которое услужливо пододвинули двое слуг. – Бек, доложите обстановку. Что произошло ночью?

Герхард фон Бек, Гражданин, глава местного управления ведомства Куратора, мрачно покачал головой.

– Беспорядки на южном берегу. Драться не стали, разбежались, когда я послал отряд стражи. Пока что боевой дух в казармах держится. Молинск отрезан, со вчерашнего дня оттуда докладов не поступало. Посланный вертолет пропал без вести. ДРП устраивает вокруг города веселый ад, и Радикальная партия не отстает. Я пытался изолировать обычных подозреваемых, но они провозгласили власть Совета экстропии и оказали сопротивление. Самые злостные элементы окопались на Зерновой бирже, в двух милях к югу отсюда, проводят постоянные заседания и издают прокламации и коммюнике революционного содержания каждый час. Они побуждают людей к контакту с врагом!

– Почему тогда войска не послали?! – загремел Политовский.

– Они говорят, что у них есть атомное оружие. Если мы дернемся... – Бек пожал плечами.

– Ага. – Губернатор скорбно покрутил моржовые усы. – Контр-адмирал Янечек! Доложите о положении на флоте.

Янечек встал. Высокий и беспокойный, он выглядел очень нервным по сравнению с обладающим железной выдержкой фон Беком.

– Две спасательные капсулы «Сахалина» вернулись. Обе найдены, уцелевшие допрошены. По их сведениям, «Сахалин» приблизился к одному из больших кораблей-нарушителей и потребовал немедленно уйти с низкой орбиты и приготовиться к таможенной инспекции. Нарушитель не реагировал, и «Сахалин» сделал предупредительный выстрел по его курсу. Далее восстановить картину событий затруднительно – среди уцелевших нет ни одного офицера с мостика, и рапорты их противоречивы, – но представляется, что произошло столкновение с какого-то вида инородным телом, которое поглотило эсминец.

– Поглотило?

– Так точно, ваше превосходительство! – Янечек нервно сглотнул слюну. – Запрещенные технологии.

Политовский побледнел.

– Борман?

– Я, ваше превосходительство! – тут же вытянулся адъютант.

– Данная ситуация явным образом выходит за рамки наших возможностей справиться своими силами. Сколько у Почты некаузального времени для телевизионной конференции со столицей?

– Э, гм, пятьдесят минут, ваше превосходительство. Следующий коносамент связанных квантовых битов должен прибыть на таранно-черпательном звездолете через... полтора года. Если будет позволено сказать, ваше превосходительство...

– Говорите.

– Мы не можем сохранить минуту полосы? Для чисто текстовых сообщений? Я понимаю, что дело срочное, но если истощить имеющийся канал, то до прилета того таранно-черпательного звездолета мы будем отрезаны от столицы. И, со всем уважением к контр-адмиралу Янечеку, я не уверен, что хоть одно судно флота сумеет проскользнуть мимо нашего врага.

– Сохраните. Но не больше минуты. А все прочее время – на телевизионную конференцию с Его Величеством, как только представится возможность. Организуйте и известите меня. Да, и вот еще что, пока вы будете этим заниматься. – Он наклонился и поставил неразборчивую подпись на листе бумаги. – Этим я объявляю чрезвычайное положение, и властью, данной мне Богом и Его Императорским Величеством, объявляю состояние войны с... А с каким это чертом мы там воюем?

Фон Бек прокашлялся.

– Кажется, противник называет себя Фестивалем, ваше превосходительство. К сожалению, никакой информации об этом Фестивале у нас нет, а запросы к архивам Куратора не дали результата.

– Отлично... – начал Политовский, но тут Борман подсунул ему записку, и губернатор встал. – Господа! Прошу встать перед лицом Его Императорского Величества!

Все как один поднялись и повернулись к экрану на дальней стене зала.

СОБИРАЕТСЯ ШТОРМ

– Могу я узнать, в чем меня обвиняют? – спросил Мартин.

Солнце косыми лучами пробивалось через стеклянную крышу, и Мартин смотрел, как плавают в лучах серебряные пылинки за круглой лысиной Гражданина. В тишине слышалось только царапанье пера по плотной официальной бумаге да мерное поскрипывание шестерен – это помощник заводил часовой механизм аналитической машины на письменном столе. Пахло смазкой и застарелым страхом.

– Меня вообще в чем-то обвиняют? – настаивал Мартин.

Гражданин будто не слышал, склонившись над своими бумагами. Молодой помощник, закончив свою обычную работу, начал выгружать из машины бумажную ленту.

Мартин встал.

– Если меня ни в чем не обвиняют, есть ли какая-нибудь причина, чтобы мне здесь быть?

На этот раз Гражданин поднял на него суровый взгляд.

– Сидеть! – рявкнул он.

Мартин сел.

За стеклянной крышей стоял ясный холодный апрельский день; часы на соборе Святого Михаила только что отбили четырнадцать часов, и площадь Пяти Углов, знаменитый симулякр герцогини, оживилась своей вечной пантомимой.

Мартина одолевала скука. Ему оказалось трудно приспособиться к ходу событий в Новой Республике, и еще сильнее бесили столкновения с ее вечной бюрократией. Он четыре месяца торчал здесь, четыре мерзких месяца потратил на дело, которое можно было бы сделать за десять дней! Он уже начинал сомневаться, увидит он Землю снова или так и умрет здесь от старости.

На самом деле он уже так устал ждать, пока материализуется разрешение на работу, что сегодняшний утренний вызов в контору за фасадом с Василиском был облегчением, каким-то изменением однообразия. Он не испытал приступа безумной паники, который такая встреча вызвала бы у любого поданного Новой Республики: в конце концов, что может сделать ему ведомство Куратора – ему, инопланетнику, инженеру на контракте, на серьезном контракте с самим Адмиралтейством? Даже не вызов, а приглашение, не ночной арест, а конверт, принесенный на подносе курьером в мундире. Это само по себе подразумевало некоторую сдержанность и, следовательно, соответствующий подход, и Мартин решил как можно дольше разыгрывать карту доброжелательно-заинтересованного иностранца.

Прошла еще минута. Гражданин отложил перо и посмотрел на Мартина.

– Прошу вас назвать ваше имя.

Мартин скрестил руки на груди:

– Если вы его до сих пор не знаете, то зачем я здесь?

– Прошу вас назвать свое имя для протокола, – повторил Гражданин с самообладанием машины, совершенно не повышая голоса. Говорил он на местном торговом наречии – производном от почти универсальной английской речи, но с каким-то тяжелым акцентом, вроде немецкого.

– Мартин Спрингфилд.

Гражданин сделал пометку.

– Теперь прошу вас назвать свое гражданство.

– Мое – что?

Затруднение Мартина было настолько очевидным, что Гражданин приподнял седеющую бровь.

– Прошу вас назвать свое гражданство. Какому правительству вы лояльны?

– Правительству? – Мартин закатил глаза. – Я прибыл с Земли. В вопросах законодательства и страховки я обращаюсь к Пинкертонам, имея резервный полис о серьезных нарушениях моих прав от «Нью-Модел Эр Форс». В силу места своей работы я подпадаю под хартию как личная корпорация с двусторонними контрактными обязательствами перед разными учреждениями, в том числе вашим Адмиралтейством. Из ностальгических соображений я являюсь зарегистрированным гражданином Народной Республики Западного Йоркшира, хотя не был там уже двадцать лет. Но я не мог бы сказать, что отвечаю перед кем-либо из вышеназванных, за исключением моих партнеров по контракту; и точно так же эти организации не являются ответственными за меня.

– Но вы же с Земли? – переспросил Гражданин, устремляя перо на бумагу.

– Да.

– Ага. То есть вы – подданный Объединенных Наций. – Он сделал на бумаге отметку. – Почему вы этого не признали?

– Потому что это неверно, – ответил Мартин, слегка давая волю раздражению. (Но только слегка: он имел представление о власти Гражданина, и никак не хотел его провоцировать на ее применение.)

– Земля. Наивысшим политическим органом планеты является Организация Объединенных Наций. Таким образом, вы являетесь ее подданным. Это так?

– Совсем не так. – Мартин наклонился вперед. – По самым скромным подсчетам, на Земле есть более пятнадцати тысяч правительственных организаций. Из них только девятьсот имеют свое представительство в Женеве, и всего семьдесят – постоянное место в Совете Безопасности. ООН не обладает никакой властью по отношению к каким бы то ни было неправительственным организациям либо отдельным гражданам, это всего лишь арбитражный орган. Я – суверенный гражданин, не являющийся собственностью какого-либо правительства.

– Ага, – сказал Гражданин. Он очень осторожно положил перо на стол и посмотрел на Мартина в упор. – Я вижу, вы не понимаете. Так вот, я окажу вам огромную услугу и сделаю вид, что не слышал ваших последних слов. Василий!

– Да? – поднял глаза помощник.

– Выйди.

Помощник – просто мальчишка в мундире – встал и прошагал к двери. Потом крепко ее за собой затворил.

– Я скажу один раз и повторять не буду. – Гражданин замолчал, и Мартин потрясенно понял, что его внешняя бесстрастность – это крепко завинченная крышка над котлом кипящей ярости. – Мне плевать, что там, на отсталой Земле, воображают себе о своей суверенности. Мне даже плевать, что меня оскорбляет молодой и наглый щенок, вроде вас. Но на нашей планете вы будете жить по нашим правилам. Поступать так, как у нас считается правильным и хорошим. Я понятно говорю?

– Так я же не... – начал было Мартин и остановился, подыскивая правильные дипломатичные слова. – Позвольте мне перефразировать. Я приношу свои извинения, если причинил обиду, но если это и произошло, не могли бы вы меня просветить, что именно я сделал? Чтобы в дальнейшем я избегал подобных поступков. Если же вы мне не сообщите, как мне избежать возможности оскорбить кого-нибудь случайно?

– Ах, вы не знаете? – Гражданин встал, обошел стол, вернулся к креслу. Резко остановился и обратил к Мартину яростный взгляд. – Два дня тому назад в баре гостиницы «Победоносная Корона» вы рассказали некоему Вацлаву Гашеку, кажется, о политическом устройстве вашей родной планеты. Чушь и пропаганда, конечно, но пропаганда соблазнительная, и чушь, предназначенная для определенного сегмента люмпен-пролетариата. А вот такие ваши слова, когда вы отпускали замечания – сейчас гляну – «концепция налога ничем не отличается от вымогательства» или «общественный договор, навязанный насилием, не является законным договором», – это уже почти за гранью подстрекательства. После четвертой кружки пива вы развеселились и стали излагать свои мысли насчет природы социальной справедливости, что уже было проблемой, поскольку вы выразили сомнение в беспристрастности судей, назначенных Его Императорским Величеством, в случае юридических споров с Короной.

– Так это ж ерунда! Так, треп за кружкой пива.

– Были бы вы гражданином Новой Республики, поехали бы в приграничную колонию Его Величества лет этак на двадцать, – ледяным голосом произнес Гражданин. – И единственная причина нашего маленького тет-а-тет – это то, что ваше присутствие на Верфях Короны признано желательным. Если вы позволите себе еще подобный «треп за кружкой пива», Адмиралтейство может снять с себя заботы о вашей судьбе. И где вы тогда окажетесь?

Мартин поежился. Он не ожидал, что Гражданин будет столь прямолинеен.

– Действительно разговоры о политике так важны? – спросил он.

– Когда они ведутся в общественном месте, и в них излагаются дикие понятия инопланетников – тогда да. Новая Республика – это вам не анархический бардак, в котором погрязла ваша планета! И я это еще раз подчеркиваю. Потому что вы – полезный иностранец, и вам Их Императорскими Высочествами предоставлены определенные права. Если вы позволите себе выйти за границу этих прав, вас прижмут, и прижмут как следует. А если до вас это плохо доходит, то очень вам советую: свободное время торчите у себя в гостиничном номере, чтобы язык случайно не подвел. И в третий раз спрашиваю: я понятно говорю?

У Мартина был такой вид, будто его выпороли.

– Д-да, – выговорил он.

– Тогда – вон отсюда.

* * *

Вечер.

Мужчина среднего роста и ничем не примечательного телосложения, с неопределенным каштановым оттенком волос и коротко стриженной бородой лежал полностью одетый на покрывале гостиничной кровати, и его лицо закрывала стеганая глазная повязка. По мрачному ковру ползли тени, солнце ушло за горизонт. Шипели газовые сопла канделябра, и тени шевелились, покачиваясь. В дальнем углу жужжала муха, обследуя стену с ювелирной точностью.

Мартин не спал. Весь свой запас противожучковых роботов он выпустил на поиск – проверить, не слушает ли его ведомство Куратора. Хотя блох у него было немного: в Новой Республике они были под строжайшим запретом, и этот набор пришлось провозить через таможню в закупоренных сальных железах и кариозных полостях зубов. Теперь они все включились в работу, выискивая подслушивающие устройства и сообщая о них мониторам, вплетенным в глазную повязку.

Наконец, придя к выводу, что он в комнате один, Мартин отозвал муху – отключил ее сенсоры – и погрузил блох обратно в спячку. Встав с постели, он закрыл жалюзи и задернул шторы. И если только люди из конторы Куратора не установили у него в шкафу механический фонограф, Мартин не мог придумать, как еще им его подслушать.

Он полез в нагрудный карман пиджака (смятого, потому что на нем лежали) и вытащил тоненькую книжечку в кожаном переплете.

– Говори.

– Привет, Мартин! Последовательность запуска выполнена. Конфиденциальность сто процентов.

– Хорошо. – Он прокашлялся. – Резервный канал. Выполняй. Я хочу говорить с Германом.

– Ищу.

Книжечка замолчала, и Мартин бесстрастно ждал. Книжечка была похожа на Личный Помощник – так назывался надежный электронный секретарь для современного бизнес-консультанта с Земли. Такие приборы можно было встраивать в любые предметы – мебель, одежду, даже зубной протез, – но Мартин продолжал держать свой старомодно, в виде книги с твердой обложкой. Однако обычные ЛП не выпускались со встроенным каузальным каналом, тем более действующим на расстояние до девяноста световых лет и запасом в пять петабит. И хотя два петабита были уже использованы, когда местный резидент передавал Мартину прибор, оставив его на парковой скамейке, все равно для Мартина прибор не имел цены. Он бы мог даже стоить ему жизни – если бы тайная полиция его с ним поймала.

Досветовой грузовоз почти сотню лет волок квантовый черный ящик ядра каузального канала из системы Септагона; близнец этого ящика восемьдесят лет провел в трюме точно такого же корабля по пути к Земле. Теперь эти ящики обеспечивали канал связи от планеты к планете – мгновенный, в терминах специальной теории относительности, но не способный нарушить каузальность – принцип причинности. Общая емкость канала ограничивалась числом квантовых битов, с которыми были созданы ящики. Как только эти пять миллиардов мегабит кончатся, канал замолкнет навсегда – или до тех пор, пока не прибудет следующий досветовой грузовоз.

(Не то чтобы такие корабли были диковинкой: постройка килограммового звездного парусника, способного перевозить колоссальные грузы, более сотни грамм, через дюжину световых лет, была ненамного труднее возведения загородного дома, но власти Новой Республики были известны своей настороженностью насчет контактов с идеологически невыдержанным внешним миром.)

– Алло? – произнес ЛП.

– ЛП, это Герман? – спросил Мартин.

– Говорит ЛП. Герман на связи, все маркеры проверки подлинности обновлены.

– У меня была беседа с одним Гражданином из ведомства Куратора, – начал Мартин. – Контора очень напрягается насчет моей подрывной деятельности.