Текст книги "Шрам"

Глава 14

Медленно, как некое огромное, распухшее существо, Армада перебиралась в более теплые воды.

Граждане и стражники скинули зимнюю одежду. Похищенные с «Терпсихории» были сбиты с толку – их бесконечно встревожила сама мысль о том, что времена года можно менять по своему усмотрению, что от них можно просто убегать.

Времена года определялись только тем, где ты находился, откуда смотрел. Когда в Нью-Кробюзоне была зима, в Беред-Каи-Неве (как говорили) стояло лето, а дни и ночи у них убывали и прибывали в противофазе. Рассвет оставался рассветом во всем мире. На восточном континенте летние дни были короткими.

Птиц в Армаде стало больше. Стайка местных вьюрков, воробьев и голубей, кружившая в небе города, куда бы он ни двигался, пополнилась гостями – перелетными птицами, пересекавшими Вздувшийся океан вдогонку за теплым сезоном. Часть из них оторвалась от своих гигантских стай – их привлекала возможность отдохнуть, напиться, побыть на Армаде.

Они в замешательстве летали над увенчанными колесиками шпилями Дворняжника, где после внеочередной сессии Демократического совета проводилась очередная, на которой яростно и безрезультатно обсуждалось направление движения Армады. Сошлись на том, что секретные планы Любовников не пойдут на пользу городу и нужно предпринять что-нибудь. А когда бессилие совета стало очевидным, перешли к перебранкам.

Саргановы воды всегда были самым влиятельным кварталом, а теперь, когда он обзавелся еще и «Сорго», Демократический совет Дворняжника поделать совершенно ничего не мог.

(И тем не менее Дворняжник начал предварительные консультации с Бруколаком.)

Самым трудным для Флорина было не дышать жабрами и не двигать руками и ногами по примеру лягушки или водяного, а видеть внизу под собой неизмеримо громадную толщу воды. Пытаться смотреть туда во все глаза и не бояться.

Прежде, надевая свой подводный костюм, он становился в океане незваным гостем. Он бросал вызов морю и надевал доспехи. Он цеплялся за ступеньки веревочных лестниц и натянутые тросы, держался за них изо всех сил, зная, что бесконечная толща воды внизу, напоминающая хищную пасть, и есть эта пасть – огромный рот размером с целый мир, пытающийся проглотить его.

Теперь он плыл свободно, спускаясь в темноту, которая, похоже, больше не хотела пожрать его. Флорин погружался все ниже и ниже. Поначалу ему казалось, что стоит только протянуть руку, и он коснется ног пловцов над ним. Он получал вуайеристское удовольствие, видя их смешные гребки, их маленькие тела наверху. Но стоило повернуть лицо к мрачной бездне под ним, и в животе словно образовывалась пустота при мысли об этой невообразимой глубине, и тогда Флорин быстро поворачивался и плыл к свету.

Каждый день он опускался все глубже.

Он погружался ниже уровня корабельных килей, рулей и трубопроводов. К нему тянулись длинные руки часовых – водорослей, растущих вокруг всего этого хозяйства и окаймляющих город снизу. Он пробирался мимо них, как вор, глядя в бездну.

Флорин миновал стайку мелких рыбешек, подбиравших городские отходы, потом оказался в чистой воде. Теперь вокруг не было ничего от Армады. Он был под городом. Глубоко под городом.

Он по-прежнему висел в воде. Это было нетрудно.

Давление плотно обволакивало, словно пеленало его.

Корабли Армады растянулись в воде почти на милю, закрывая свет. Сверху, как надоедливая муха, выписывал зигзаги под причалами Сукин Джон. В царящей вокруг полутьме Флорин увидел густо взвешенные в воде частицы – одна крохотная жизнь цеплялась за другую. А за планктоном и крилем он разглядел неясные очертания морских змеев Армады и ее подлодки – десяток темных силуэтов вокруг нижних границ города.

Он пытался преодолеть головокружение, он превратил его во что-то новое. Благоговение не убыло; убыл страх. Он взял изнутри себя то, что было похоже на страх, и сделал его смирением.

«Я такой маленький, – думал он, вися, как мотылек в пыли бездвижного воздуха, – в таком огромном море. Но я не против. Я смогу».

С Анжевиной он испытывал неловкость и слегка негодовал на нее, но ради Шекеля был готов на все.

Она пришла перекусить с ними. Флорин попытался поболтать с ней, но женщина ушла в себя и помалкивала. Некоторое время они сидели молча, жуя водорослевый хлеб. Через полчаса Анжевина сделала знак Шекелю, и он встал, заученно подошел к ней сзади и, взяв несколько совков угля в контейнере за спиной у Анжевины, подбросил в ее котел.

Анжевина без всякого смущения встретила взгляд Флорина.

– Что, подбрасываем уголек в топку? – спросил он.

– Расход великоват, – медленно ответила она (ответила на соли – с презрением отвергнув рагамоль, на котором Флорин обратился к ней, хотя именно рагамоль был ее родным языком).

Флорин кивнул. Он вспомнил старика в трюме «Терпсихории» и не сразу нашел, что сказать. Флорин смущался в присутствии этой суровой переделанной.

– А что у вас за двигатель? – спросил он наконец на соли.

Анжевина с ужасом уставилась на него, и он с удивлением понял, что устройство собственного тела после переделки остается для нее тайной.

– Вероятно, это старая предобменная модель, – медленно произнес он. – У нее только один ряд поршней и нет рекомбинационной коробки. Такие всегда были не ахти. – Он помолчал немного. «Давай, не останавливайся, – подумал он. – Может, она согласится, и мальчишка будет рад». – Если хотите, я могу взглянуть. Я всю жизнь работал с двигателями. Я мог бы… Я мог бы даже… – Ему было трудно произнести глагол, который звучал неприлично в отношении человека. – Я мог бы даже переоснастить вас.

Он отошел от стола – якобы желая добавить себе еще тушенки, а на самом деле чтобы не слышать смущенного монолога Шекеля: благодарности в адрес Флорина перемежались в нем с уговорами сомневающейся Анжевины. Бесконечным рефреном доносилось: «…давай, Анжи, соглашайся, лучший мой кореш, Флорин, ты мой лучший корешок». Он видел, что Анжевина пребывает в неуверенности. Она не привыкла получать подобные предложения, если они не влекли за собой платы.

«Это не ради тебя, – лихорадочно думал он, жалея, что не может сказать об этом вслух. – Это ради парнишки».

Флорин отошел подальше, чтобы не слышать, как она перешептывается с Шекелем, вежливо повернулся к ним спиной, скинул с себя одежду и, оставшись в одних кальсонах, нырнул в тонкую ванну, наполненную морской водой, которая успокоила его. Он наслаждался, испытывая такое же чувство, какое прежде возникало при погружении в горячую ванну, и надеялся, что Анжевина поймет, что двигает им.

Она была женщиной неглупой. Немного спустя она с достоинством произнесла что-то вроде: спасибо, Флорин, наверное, мне это пойдет на пользу. Она согласилась, и Флорин не без удивления обнаружил, что рад этому.

Шекеля все еще очаровывали те безмолвные звуки, что подарило ему чтение, но с укреплением привычки это чувство проходило. Он больше уже не останавливался в коридоре, открыв от изумления рот при виде слов, кричавших ему с сохранившихся корабельных табличек.

За первую неделю или около того Шекель переболел граффити. Он останавливался перед переборкой или напротив борта и разглядывал вязь посланий, процарапанных либо выведенных краской на боках города. Какое многообразие стилей! Одна и та же буква могла изображаться десятками способов, но всегда означала одно и то же. Шекель не переставал восхищаться этому.

В большинстве своем эти надписи были ругательствами, или политическими лозунгами, или непристойностями. «В жопу Сухую осень», – прочел он. Десятки имен. Кто-то кого-то любит – это повторялось снова и снова. Обвинения – связанные с сексуальным поведением или нет. Барсум (Питер, Оливер) – звездюк (сучара, пидор или что угодно в этом роде). Разница почерков придавала каждому из этих заявлений особое звучание.

В библиотеке Шекель уже не шарил по полкам с прежним неистовством, он был уже не так, как прежде, опьянен своей спешкой и возбуждением, хотя и теперь снимал книги со стеллажей, складывал их в огромные кипы, медленно читал, записывал слова, значения которых не понимал.

Иногда он открывал книги и находил там слова, которые прежде, при первом столкновении, сражали его наповал, но потом были записаны и выучены. Это доставляло ему радость. Шекель чувствовал себя лисой, выследившей их. Так было со словами «бухгалтер» и «агентство». При второй встрече слова сдавались ему, и он читал их без запинки.

Шекель отдыхал у полок с иностранными книгами. Его зачаровывали иностранные алфавиты, непонятная орфография, удивительные изображения иностранных детей. Когда нужно было успокоить мысли, он приходил сюда и рылся в этих книгах. Он мог не сомневаться, что они будут молчать.

Но вот однажды он взял одну из таких книг, повертел ее в руках – и она заговорила с ним.

В сумерках что-то неспешно выплыло из глубины и приблизилось к Армаде.

Это случилось в последнюю дневную смену подводных инженеров. Они медленно поднимались, перебирая руками ступеньки лестниц или цепляясь за щербины в поверхностях подводного города. Они тяжело дышали в своих шлемах и не смотрели вниз, а потому не видели того, что приближалось к ним.

Флорин Сак сидел с Хедригаллом неподалеку от причалов гавани Базилио. Они расположились в маленькой лодчонке и, глядя, как краны перемещают грузы, болтали ногами, свесив их за борт, словно малые дети.

Хедригалл говорил экивоками. Он намекал на что-то, изъяснялся уклончиво, недоговаривал, и Флорин в конце концов догадался, что тот имеет в виду тайный проект, некое запретное знание, доступное многим его коллегам. Не имея ни малейшего представления о проекте, Флорин никак не мог понять, о чем говорит Хедригалл. Он только видел, что его друг несчастен и чего-то боится.

Они увидели, как чуть в стороне, заставляя поверхность воды колыхаться, появляется смена инженеров. Они поднимались по трапам на плоты и траченные временем корабли, где тарахтели двигатели, где суетились их коллеги и конструкты, нагнетая воздух для машин.

Вода в этом уголке гавани вдруг забурлила, точно в котле. Флорин дотронулся до руки Хедригалла, призывая его замолчать, и встал, изогнув шею.

У кромки воды возникла суета. Несколько рабочих бросились помогать подводникам, вылезающим из воды. Наверх, поднимая фонтаны брызг, всплывали все больше людей. Они тут же отчаянно принимались сдергивать шлемы, карабкаться по лестницам, чтобы поскорее оказаться на воздухе. На воде появился бурун, который быстро увеличивался в размерах и наконец прорвался, когда на поверхность вынырнул Сукин Джон. Дельфин бешено замахал хвостом, отчего неустойчиво встал над водой, и заверещал, как обезьяна.

Один из людей, повиснув на лестнице над зеленым морем, наконец сдернул с себя шлем и закричал, взывая о помощи.

– Костерыба! – завопил он. – Там еще остались люди!

Из окон стали в тревоге выглядывать армадцы. Многие бросили свои дела и устремились к воде; другие на маленьких рыболовных судах, покачивающихся в середине гавани, свешивались за борт, показывали на воду и кричали что-то своим товарищам на причалах.

Сердце у Флорина замерло, когда на поверхности стали расходиться красные круги.

– Нож! – закричал он Хедригаллу. – Дай твой нож! – Он без колебаний сбросил с себя рубашку.

Флорин подпрыгнул и нырнул – его щупальца развернулись, Хедригалл проревел ему вслед что-то неразборчивое. Потом длинные перепончатые ноги Флорина разорвали поверхность моря и он, всем телом ощутив холод, оказался в воде, а потом под водой.

Флорин отчаянно заморгал, переводя внутренние веки в рабочее положение, и принялся вглядываться вниз. Неподалеку, под городом, вырисовывались неясные в воде очертания подлодки.

Он увидел остатки смены: ужасающе медлительные и неуклюжие в своих костюмах, люди изо всех сил рвались наверх, к свету. Он увидел несколько мест, где вода изменила цвет из-за кровавых пятен. В одном месте в бездну погружались куски хрящей – вместе с ломтями плоти, но быстрее их. Здесь была разорвана в клочья одна из сторожевых акул Армады.

Флорин, вильнув ногами, быстро пошел вниз. У основания огромной трубы, на глубине около шестидесяти футов, он увидел оцепеневшего от страха человека – тот держался за трубу. А под ним в водной мгле, мелькая, как языки пламени, виднелось чье-то темное тело.

Флорин остановился, охваченный ужасом. Тело было довольно массивным.

Он слышал приглушенные хлопки наверху – в воду плюхались пловцы. В толщу моря направлялись люди, вооруженные гарпунами и пиками. Их спускали в клетках при помощи кранов, но медленно – лебедки наверху стравливали тросы дюйм за дюймом.

Мимо Флорина, напугав его, пронесся Сукин Джон, а из-за невидимых углов подводного основания города вынырнули рыболюди квартала Баск и беззвучно направились к хищнику под ними.

Флорин, к которому вернулось мужество, снова вильнул ногами и пошел вниз.

Мысли его метались. Он знал, что под водой может напасть крупный хищник (красная акула, зубатка, крю-кальмар и другие, кто врывался в рыбные садки и атаковал рабочих), но ни разу не встречался ни с кем из них. Он никогда не видел динихтиса, или костерыбы.

Он взвесил в руке нож Хедригалла.

Вдруг с внезапным чувством отвращения Флорин понял, что проплывает сквозь кровяное облако – во рту и жабрах он ощутил вкус крови. Его чуть не вывернуло наизнанку, когда он увидел, как рядом с ним медленно погружаются рваные остатки водолазного костюма с неясными очертаниями кусков плоти внутри.

Потом он добрался до конца трубы, находившейся на расстоянии в два-три человеческих роста от растерзанного, неподвижного водолаза, и тут существо стало подниматься ему навстречу.

Флорин услышал, как пульсирует вода, и почувствовал, как увеличилось давление, а затем посмотрел вниз и издал безмолвный крик.

К нему мчалась огромная тупорылая рыба. Голова ее была защищена черепной броней, гладкой и округлой, как пушечное ядро, и разделена огромными челюстями, в которых Флорин увидел не зубы, а две костные кромки, перемалывающие воду. Из пасти вылетали непережеванные куски плоти. Тело рыбы имело вид удлиненного конуса с неясными очертаниями и без рыбьего хвоста. Спинной плавник был низким и обтекаемым, он сливался с хвостовым оперением, как у разжиревшего угря.

В длину рыба была больше тридцати футов. Она приближалась к Флорину, открыв пасть, которая могла без всяких усилий перекусить его пополам. Глаза-бусины, глупые и злобные, смотрели из-под защитной складки.

Флорин, размахивая своим ножичком, испустил идиотский бесшабашный вопль.

В поле зрения Флорина мелькнул появившийся из-за динихтиса Сукин Джон, который сильно боднул рыбу в глаз. Огромный хищник крутанулся с пугающей скоростью и грацией и щелкнул челюстями, пытаясь ухватить дельфина. Костные плиты в его пасти схлопнулись и потерлись друг о дружку.

Рыба резко развернулась и бросилась вслед за Сукиным Джоном. Поднимая волны в толще воды, маленькие стрелы слоновой кости пролетели мимо него – тритонолюди выстрелили из своего странного оружия в динихтиса, который, даже не заметив их, устремился за дельфином.

Флорин сделал такой бешеный гребок, что ноги его свело судорогой, и пустился к цепляющемуся за трубу водолазу. Он плыл, оглядываясь, и, к своему ужасу, видел, что огромная, защищенная костной оболочкой рыба, несмотря на все попытки Сукина Джона раздразнить ее, ушла на глубину, а теперь с сумасшедшей скоростью поднимается оттуда прямо на Флорина.

С последним гребком Флорин прикоснулся к неровному металлу трубы и схватил водолаза. Сердце Флорина бешено застучало, когда он посмотрел на динихтиса, – огромная тварь неслась прямо на него. Присосками щупалец Флорин закрепился на трубе, взмахнул правой рукой с ножом, молясь, чтобы ему на помощь пришел кто-нибудь – Сукин Джон, тритонолюди или вооруженные водолазы. Левой рукой он потянулся к неподвижному человеку.

Флорин нащупал что-то теплое и мягкое, что-то жутко подавшееся под его пальцами и отдернул руку. Он бросил быстрый взгляд на человека рядом с ним.

Он увидел, что под стеклом шлема полно воды, лицо человека белым-бело, глаза чуть не вылезли из орбит, раскрытый рот застыл в жуткой гримасе. Кожа в центре костюма была разодрана, желудок вырван – кишки болтались в воде, как лепестки анемонов.

Флорин застонал и рванулся в сторону, чувствуя под собой динихтиса. Он в ужасе заработал ногами, полоснул ножом по пустоте, и тут неожиданно, обдав его зловещей волной, мимо пронеслись огромная пасть, покрытое чешуей тело, тонны могучих мускулов, хруст костей в воде. Труба вздрогнула, когда труп оторвался от нее. Тупоголовый охотник запетлял в перевернутом лесу армадских килей; в его пасти болталось мертвое тело.

За ним поспешили Сукин Джон и рыболюди из Баска, но догнать хищника, еще даже не набравшего предельную скорость, им было не по силам. Потрясенный Флорин, сам не зная зачем, поплыл в их сторону. Воспоминания о чудовищной рыбе заставляли плыть медленнее, леденили сердце. Он смутно осознавал, что пора выбраться на поверхность, согреться, выпить сладкого чаю, что его одолевают тошнота и испуг.

Теперь динихтис направился вниз, в область сокрушительного давления, недоступную для его преследователей. Флорин следил за ним, двигаясь медленно и стараясь не заглатывать воду с кровавой взвесью. Он остался один.

Он двигался в воде, как сгусток нефти, и, поплыв вверх, оказался под неизвестными ему днищами, потерял ориентацию и заблудился. Перед его мысленным взглядом все еще стояло лицо и скользкие внутренности мертвеца. Когда Флорин наконец понял, где он, когда повернулся и увидел незакрепленные суда у причалов Базилио, разбросанные там и сям лодки Сенного рынка, похожие на клопов, – тогда в холодной, пронзительной тени судна обнаружилась одна из громадных, неотчетливых форм, словно подвешенных к городу снизу. Все они были закамуфлированы при помощи магии и тщательно охранялись, а Флорину запрещалось приближаться к ним. Он видел, что этот предмет соединен с другими такими же, и поднялся выше – теперь он мог не опасаться, поскольку сторожевая акула погибла. Форма приобретала все более четкие очертания. Внезапно Флорин понял, что она совсем близко, всего в нескольких ярдах от него. И когда он преодолел темноту и магический камуфляж, предмет предстал перед ним совершенно отчетливо, и Флорин понял, что это такое.

На следующий день несколько коллег потчевали Беллис жуткими подробностями вчерашнего нападения монстра.

– Боги и трах небесный, – в ужасе сказала Каррианна. – Ты можешь себе представить – эта тварь разорвала их на куски. – Ее описания становились все более преувеличенными, с омерзительными подробностями.

Беллис не слушала Каррианну. Она размышляла над тем, что узнала от Сайласа, подходя к проблеме с обычной своей рассудительностью, пытаясь решить ее при помощи интеллекта. Она принялась искать книги о Дженгрисе и гриндилоу, но нашла в основном детские сказочки или нелепые измышления. Она никак – абсолютно никак – не могла представить себе размер опасности, угрожающей Нью-Кробюзону. Всю ее сознательную жизнь этот город галдел вокруг нее – огромный, цветастый и вечный. Мысль о том, что ему кто-то может угрожать, казалась ей почти невероятной.

Но, с другой стороны, гриндилоу тоже были невероятны.

Описания Сайласа, его очевидные страхи сильно встревожили ее. Беллис во всех отвратительных подробностях пыталась представить себе последствия вторжения в Нью-Кробюзон. Руины, разрушения. Началось это как игра, своего рода вызов, – она заполняла воображение ужасающими картинами. Но потом эти картинки просто бесконечно мелькали перед Беллис, словно слайды в волшебном фонаре, вызывая у нее страх.

Она видела, как бурлят реки, заполненные телами плывущих под водой гриндилоу. Она видела пепел лепестков, извергаемый развалинами Дома фуксий, растрескавшиеся камни Горгульева парка, раскроенную, словно череп, и заваленную мертвыми кактами Оранжерею. Она представила себе руины вокзала на Затерянной улице, перекрученные, переломанные нити рельсов, обвалившийся фасад, обнаживший сложное плетение дорог.

Беллис представила себе, как складываются древние Ребра, огромной аркой перекрывавшие город, как их кривые обводы превращаются в костную пыль.

Эти видения навевали на нее хандру. Но сделать она ничего не могла. Никого здесь, никого из власть имущих этого города нимало не заботила эта проблема. Они с Сайласом были в одиночестве, и, пока они не поймут, что происходит в Армаде, не узнают, что здесь творится, Беллис не могла составить план бегства.

Беллис услышала, как открылась дверь, и подняла глаза над стопкой книг. На пороге стоял Шекель, держа что-то в руках. Она хотела было поздороваться с ним, но, когда увидела выражение его лица, слова замерли на языке.

Он смотрел на нее встревоженно и неуверенно, словно пытаясь понять, не оплошал ли он в чем-нибудь.

– Я должен вам кое-что показать, – медленно произнес он. – Вы знаете, что я записываю все слова, которые мне не даются сразу. А потом, когда я встречаю их снова в другой книге, мне они уже известны. Так вот… – Он опустил глаза на книгу в его руках. – Так вот, одно такое слово я нашел вчера. Только книга была не на рагамоле, а это слово… ну, оно не глагол, не существительное и ничего в таком роде. – Он акцентировал термины, которым она его научила, но делал это не бравируя, а чтобы обратить ее внимание. – Я говорю об имени.

Он протянул ей книжечку.

Беллис посмотрела на нее. На обложке потускневшей фольгой было вытиснено имя автора.

Круах Аум.

Книга, которую искал Тинтиннабулум, одна из важнейших для проекта Любовников. Ее-то и нашел Шекель.

Он подобрал ее среди детских книг. Беллис села и принялась листать страницы. Вскоре она поняла, почему книга оказалась на детской полке. В ней было множество примитивных картинок, выполненных простыми толстыми линиями, с детским неумением изобразить перспективу, отчего пропорции оставались неясными и человек мог оказаться ростом со стоящую рядом с ним башню. На всех лицевых страницах был текст, а на оборотной стороне – картинка, отчего казалось, будто ты держишь в руках иллюстрированную книгу притчей.

Тот, кто приходовал ее, видимо, взглянул мельком, ничего не понял и поставил, не озаботившись дальнейшими выяснениями, рядом с другими иллюстрированными книгами – детскими. В каталог она не попала и пролежала без движения несколько лет.

Шекель что-то говорил Беллис, но та почти не слышала его. «Не знаю, что мне делать, – стесняясь, говорил он, – думал, что вы поможете, Тинтиннабулум ее и ищет, я уж постарался, как мог». Она рассматривала томик, чувствуя возбуждение, прилив адреналина. Названия у книги не было. Она вернулась к первой странице, сердце у нее учащенно забилось, словно собираясь выскочить из груди, когда она поняла, что не ошиблась относительно имени Аума. Книга была написана на верхнекеттайском.

Это был тайный классический язык Гнурр-Кетта, островного народа, обитавшего в тысячах миль к югу от Нью-Кробюзона, на краю Вздувшегося океана, где теплые воды переходили в море Черной косы. То был странный и очень трудный язык, использовавший рагамольскую графику, но совершенно другого происхождения. Нижнекеттайский, повседневный язык, был гораздо легче, но древние связи между двумя этими языками ослабли. Беглое владение одним языком давало лишь очень относительное понимание другого. Верхнекеттайский даже в самом Гнурр-Кетте был достоянием певчих и немногих интеллектуалов.

Беллис изучала этот язык. Очарованная структурой его сложных глаголов, именно ему посвятила она свое первое исследование. Пятнадцать лет прошло с того времени, когда Беллис опубликовала «Грамматологию верхнекеттайского», но, несмотря на все ее познания, она долго разглядывала начальные слова первой главы, прежде чем смысл стал доходить до нее.

«Я солгал бы, сказав, что не испытываю гордости, выводя эти строки», – молча прочла Беллис и оторвала глаза от текста, пытаясь успокоиться и чуть ли не боясь читать дальше.

Она быстро переворачивала страницы, бросая взгляд на картинки. Человек в башне у моря. Человек на берегу, на песке – уродливые остовы огромных двигателей. Человек делает вычисления по солнцу и по теням странных деревьев. Беллис обратилась к четвертой картинке, и у нее перехватило дыхание. Она с ног до головы покрылась гусиной кожей.

На четвертой странице человек снова стоял на берегу (на его лице не было ничего, кроме пустых стилизованных глаз, которым художник придал коровью безмятежность), а над морем к приближающемуся судну несся рой черных фигур. Картина была нечеткая, но Беллис разглядела болтающиеся тонкие руки и ноги и пятна крыльев.

Это вызвало у нее тревогу.

Беллис листала книгу, пытаясь вспомнить язык. В этой книге было что-то странное. Абсолютно непохоже ни на одну другую книгу на верхнекеттайском из тех, что попадались Беллис. Была какая-то несообразность в тоне автора, расходившемся с поэтикой, характерной для старого гнурр-кеттского канона.

«Он обратился бы за помощью к чужакам, – неуверенно прочла она, – но все остальные избегали нашего острова, боясь наших голодных женщин».

Беллис подняла глаза. «Один только Джаббер знает, что такое попало мне в руки», – подумала она.

Она лихорадочно пыталась сообразить, что делать. Руки продолжали машинально переворачивать страницы, и когда она снова опустила взгляд, то книжка была перелистана до половины, а ее герой плыл по морю на маленьком суденышке. Художник изобразил человека и суденышко очень маленькими. Человек спускал в море цепь с массивным кривым крюком на конце.

Глубоко внизу, в гуще волнистых линий, изображающих воду, были нарисованы концентрические круги, отчего судно казалось совсем крошечным.

Эта картинка привлекла внимание Беллис.

Она смотрела на нее во все глаза, и тут что-то в ней шевельнулось. Она задержала дыхание. Словно волна, нахлынуло понимание, и одновременно иллюстрация изменила очертания, будто Беллис смотрела на детскую волшебную картинку. Она увидела, что это такое на самом деле (зная теперь, на что смотрит), и под ложечкой у нее так засосало, что ей показалось – вот сейчас она упадет.

Она теперь знала суть секретного проекта Саргановых вод. Она знала, куда направляется Армада, знала, чем занимается Иоганнес.

Шекель все говорил. Теперь он рассказывал о нападении динихтиса.

– Флорин бросился туда вниз. – (Беллис послышалась гордость в его словах.) – Флорин хотел им помочь, только не успел. Но я вам скажу одну смешную вещь. Помните, я вам как-то говорил, что под городом есть всякие штуки, какие-то предметы – он никак не мог понять, что это такое? А ему еще не разрешалось подойти поближе. Ну так вот, когда костерыба вчера убралась, бедняга Флорин оказался прямо под одной из этих штуковин. Он ее как следует разглядел и теперь знает, что у нас такое там, внизу. Догадайтесь – что?..

Он сделал театральную паузу, давая возможность Беллис догадаться. Она по-прежнему смотрела на картинку.

– Уздечка, – почти неслышно сказал Шекель. На его лице отразилось смятение. Вдруг он заговорил в полный голос: – Огромная уздечка, удила, вожжи – упряжь размером с целый дом.

– Цепи, Шекель. Это цепи размером с корабль, – сказала она. Он уставился на нее, недоуменно кивая ее последним словам. – Флорин видел цепи.

Она никак не могла оторвать глаз от картинки: крошечный человечек на крошечном суденышке в море застывших волн, набегающих друг на дружку в строгой последовательности, как рыбья чешуя; под ними – глубины, переданные плотно закрученными, пересекающимися штрихами; а на дне… намного больше суденышка, круг в кругу, в кругу, круги огромные, даже с учетом непонятной перспективы, невероятно большие, с черным пятном в центре. Смотрит, смотрит на рыболова, выслеживающего добычу.

Склера, сетчатка и зрачок.

Глаз.

Интерлюдия III

В другом месте

В Салкрикалтор нагрянули чужаки. Они сидят неподвижно, разглядывая город и креев, методичные и неумолимые, как штепсельные гнезда.

Они оставили за собой след из пропавших фермеров, подводных искателей приключений, бродяг, мелких чиновников. Они получали информацию с помощью заискиваний, магии и пыток.

Пришельцы смотрят масляными глазами.

Они провели разведку. Они видели храмы, акульи ямы, галереи, аркады, крейские трущобы, архитектуру отмелей. Темнеет; начинают сиять шары Салкрикалтора, движение становится гуще. Молодые щеголи-креи дерутся и принимают всевозможные позы на спиральных дорожках наверху (их действия отражаются в глазах спрятавшихся наблюдателей).

Идет время. Улицы пустеют. В предрассветные часы тускнеют шары.

И тогда наступает тишина. И темнота. И холод.

Пришельцы двигаются.

Они проходят по пустым улицам, закутавшись в темноту.

Пришельцы двигаются, как ленты, сотканные из пустоты, словно они – ничто, словно их влекут случайные приливы и отливы. Они обследуют закоулки, на которых сверкают шрамы анемонов.

Канавы улиц вымерли, здесь можно увидеть только ночных рыб, улиток, крабов, замирающих от ужаса при приближении пришельцев. Они минуют нищих в скелетах зданий. Они проникают сквозь дыру в стене склада, готового превратиться в прах. Они выбираются наружу по нижнему уровню траченной временем крыши, похожей на коралл, и прячутся в тени, слишком небольшой для них. Они стремительны, как мурены.

Среди спиралей крови они услышали произнесенное шепотом имя, наводку, которую они приняли, выследили, обнаружили.

Они поднимаются и смотрят поверх крыш, в морскую даль.

Он спит там, сложив под собой ноги, тело слегка колеблется в потоке, глаза закрыты – крей-самец, загнанный ими. Пришельцы нагнулись. Они гладят его, прикасаются к нему, производят горловые звуки, и его глаза медленно открываются, он начинает отчаянно биться в вервиях, которыми они опутали его (они сделали это тихо и нежно, как нянюшки, чтобы не разбудить его), рот его раскрывается во всю ширь, словно вот-вот разорвется и изойдет кровью. Он будет вопить и вопить на креевом вибрато, если только на него не наденут костный ошейник, который, не причиняя боли, сдавливает определенные нервы на шее и спине, убирая звук.

Из горла крея бьют фонтанчики крови. Пришельцы с любопытством смотрят на него. И вот он обессилен от ужаса. Один из пленивших его выступает с нездешним изяществом и говорит.

«…Тебе известно кое-что, – говорит он, – мы тоже хотим это знать».

Они начинают свою работу, задают шепотом вопросы, снова и снова с немыслимым умением управляясь с переводчиком на крейский, и пленник закидывает голову и снова начинает кричать.

И снова без звука.

Пришельцы продолжают.

И позже.

Дно океана, перепаханное червями, теряется вдали, вода без конца, и темные фигуры (вдалеке от дома) сидят неподвижно, подвешенные в темноте, и размышляют.