Текст книги "Американха"

Глава 7

Обинзе хотел поступать в университет Ибадана из-за стихотворения.

Он прочитал это стихотворение Ифемелу – «Ибадан» Дж. П. Кларка[72]72
  Джон Пеппер Кларк (р. 1935) – нигерийский поэт, драматург и публицист.


[Закрыть] – и помедлил на словах «текучий выплеск ржавчины и злата».

– Ты серьезно? – переспросила она. – Из-за этого стишка?

– Он такой красивый.

Ифемелу покачала головой с насмешливой, преувеличенной растерянностью. Но и она хотела в Ибадан, потому что там училась тетя Уджу. Они вместе заполнили анкеты ЕПК[73]73
  Единая приемная комиссия (с 1978) – учреждение, отвечающее в Нигерии за прием в высшие учебные заведения страны.


[Закрыть], сидя за обеденным столом, а мама Обинзе нависала над ними и приговаривала:

– Вы правильным карандашом заполняете? Все проверяйте как следует. Я слыхала о таких ошибках, уму непостижимо.

Обинзе сказал:

– Мамуля, мы с большей вероятностью заполним все без ошибок, если ты помолчишь.

– Нсукку, по крайней мере, пометьте как второй вариант, – сказала мама. Но Обинзе не хотел в Нсукку – хотел удрать от привычной жизни, а для Ифемелу Нсукка – глухомань и замшелость. И они вместе решили, что второй вариант – университет Лагоса.

Назавтра мама Обинзе упала в обморок в библиотеке. Ее обнаружил какой-то студент – простертой на полу, словно тряпица, на голове небольшая припухлость, и Обинзе сказал Ифемелу:

– Слава богу, что мы еще не подали анкеты в ЕПК.

– В смысле?

– Мама возвращается в Нсукку в конце этого семестра. Мне нужно быть рядом с ней. Врач сказал, что такое еще будет случаться. – Он примолк. – Сможем видеться на длинных выходных. Я буду приезжать в Ибадан, а ты – в Нсукку.

– Ну ты и шутник, – сказала она ему. – Бико[74]74
  Я тебя умоляю; пожалуйста (игбо).


[Закрыть], я тоже выбираю Нсукку.

Такая перемена пришлась ее отцу по сердцу. Воодушевляет, по его словам, что она будет учиться в университете на землях игбо, всю жизнь перед этим проведя на западе страны. Мама же пригорюнилась. Ибадан всего в часе езды, а Нсукка – это целый день на автобусе.

– Ничего не день, мамуль, а семь часов, – возразила Ифемелу.

– И какая разница между днем и этим? – взъелась мама.

Ифемелу хотелось убраться из дома, хотелось независимости своего собственного времени, и ее утешало, что Раньинудо с Точи тоже собираются в Нсукку. Эменике – туда же, он спросил Обинзе, можно ли жить с ним в одной комнате, в мальчуковой части дома Обинзе. Обинзе согласился. Ифемелу это не понравилось.

– Есть в Эменике что-то… – сказала она. – Ну да ладно, лишь бы уходил, когда нам надо потолковать.

Позднее Обинзе спрашивал полувсерьез, не думает ли Ифемелу, что мамин обморок был намеренным, проделкой, чтобы удержать его рядом. Он еще долго рассуждал об Ибадане с тоской – пока не навестил тамошний студгородок во время турнира по настольному теннису, после которого вернулся и сказал ей робко:

– Ибадан напомнил мне Нсукку.

* * *

Отъезд в Нсукку означал, что Ифемелу наконец увидит дом Обинзе, коттедж на участке, заросшем цветами. Ифемелу представляла себе, как Обинзе рос, как ездил на велосипеде по холмистым улицам, как возвращался домой из начальной школы с ранцем и бутылочкой воды. И все же в Нсукке она терялась. Город казался ей слишком маленьким, пыль – слишком красной, люди – слишком довольными малостью собственной жизни. Но Ифемелу постепенно полюбила Нсукку, хоть любовь эта была поначалу неохотной. Из окна в ее общежитской комнате, где в пространстве на двоих было втиснуто четыре койки, ей был виден вход в Белло-холл[75]75
  Один из учебных корпусов Нсуккского университета.


[Закрыть]. Высокие гмелины раскачивались на ветру, а под ними толпились торговцы, сторожили лотки с бананами и земляными орехами, окады[76]76
  Мототакси, распространенные в Нигерии.


[Закрыть] тесным рядком, мотоциклисты болтают и хохочут, но каждый держит ухо востро – на клиентов. Свой угол она обклеила ярко-голубыми обоями, а поскольку слыхала байки о сварах между соседками по комнате – одна выпускница, поговаривали, вылила в шкафчик первокурснице керосин за то, что та показалась ей «нахалкой», – считала, что ей с соседками повезло. Ей достались люди легкие, и вскоре Ифемелу уже делилась с ними и одалживала у них то, что быстро заканчивалось, – зубную пасту и порошковое молоко, лапшу «Индоми» и помаду для волос. По утрам она чаще всего просыпалась под рокот голосов из коридора – студенты-католики молились по четкам, и Ифемелу спешила в туалет – набрать воды себе в ведро, пока не перекрыли, и присесть на корточки в уборной, пока не лилось через край. Иногда Ифемелу опаздывала, уборные уже кишели опарышами, и тогда она шла домой к Обинзе; даже если его там не оказывалось, дверь ей открывала домработница Аугустина, и Ифемелу говорила:

– Тина-Тина, как оно? Я пришла попользоваться уборной.

Обедала она часто у Обинзе, или же они вместе отправлялись в город, к Оньекаозулу, садились на деревянные скамьи в сумраке ресторана, ели с эмалированных тарелок нежнейшее мясо и вкуснейшие похлебки. Время от времени Ифемелу оставалась на вечер у Обинзе на мальчуковой половине дома, валялась на его матрасе на полу, слушала музыку. Иногда танцевала в одном белье, виляла бедрами, а он подначивал ее, что, дескать, попа у нее маленькая:

– Тряхнуть бы, да нечем.

Университет был просторным и складчатым, там было где спрятаться, ой было где: Ифемелу не ощущала, что чужая здесь, поскольку был широкий выбор, с чем сродняться. Обинзе пошучивал, какая она уже популярная: у нее в комнате даже в первом семестре толпился народ, мальчики с последнего курса заглядывали, рвались испытать удачу, пусть и висел у нее над подушкой громадный фотопортрет Обинзе. Эти ребята ее забавляли. Приходили, усаживались к ней на кровать и торжественно предлагали «показать ей студгородок», и она воображала, как те же самые слова в том же тоне они адресовали первокурснице в соседней комнате. Один, впрочем, был иным. Звали его Одеин. Его к ней в комнату занесло не лихорадкой первого семестра: он пришел обсудить с ее соседками дела студсоюза и после заглядывал навестить ее, поздороваться, иногда приносил с собой суйю, горячую, острую, обернутую промасленной газетой. Его общественничество удивляло Ифемелу: слишком он благовоспитанный, слишком крутой для студсоюза, – но это ее и впечатляло. У него были толстые, безупречно очерченные губы, одинаковые по толщине, что верхняя, что нижняя, губы вдумчивые и одновременно чувственные, и, когда он говорил: «Если студенты не объединены, нас никто не будет слушать», Ифемелу воображала, как целует его, в том же смысле, в каком она представляла себе что угодно, чем наверняка не стала бы заниматься. Это из-за него она участвовала в демонстрации – и втянула Обинзе к тому же. Они выкрикивали: «Ни света! Ни воды!» и «Ректор козел!» – и оказались в конце концов вместе с ревущей толпой перед домом ректора. Били бутылки, подожгли чью-то машину, и тогда появился ректор – крошечный, втиснутый между двумя телохранителями – и заговорил в пастельных тонах.

Позднее мама Обинзе сказала:

– Я понимаю беды студентов, но мы – не враги. Враги – военные. Они нам месяцами зарплату не выдают. Как можно учить, если есть нечего?

Позднее по студгородку разлетелась новость, что преподаватели объявили забастовку, студенты собрались в фойе общежития, щетинясь от известного и неведомого. Всё правда, подтвердил завобщежитием, все вздохнули, осмысляя внезапные нежеланные каникулы, и разошлись по своим комнатам – собирать вещи: общежитие назавтра закроют. Ифемелу услышала, как одна девушка рядом сказала:

– У меня нет десяти кобо домой доехать.

* * *

Забастовка затянулась. Ползли недели. Ифемелу, взвинченная, не находила себе места, каждый день слушала новости, надеясь узнать, что забастовка окончена. Обинзе звонил ей через Раньинудо: Ифемелу приходила за несколько минут до времени разговора и сидела у серого дискового аппарата, дожидаясь звонка. Она ощущала себя отрезанной от него, они жили и дышали в разных пространствах, он скучал и унывал в Нсукке, она скучала и унывала в Лагосе, и все прокисало от безделья. Жизнь стала скучным, затянутым фильмом. Мама спрашивала, не хочет ли Ифемелу ходить на занятия по шитью при церкви, чтобы хоть чем-то заняться, а отец сказал, что из-за таких вот бесконечных университетских забастовок молодежь подается в вооруженные бандиты. Забастовка стала общенародной, все друзья Ифемелу разъехались по домам, даже Кайоде – он вернулся на каникулы из своего американского университета. Она ходила по гостям и вечеринкам и жалела, что Обинзе не в Лагосе. Иногда Одеин, у которого была машина, забирал ее и катал, куда ей надо.

– Везет этому твоему другу, – говорил он, Ифемелу смеялась, заигрывала с ним. Все еще воображала, как это – целоваться с этим волооким, толстогубым Одеином.

Как-то раз в выходные Обинзе приехал и поселился у Кайоде.

– Что такое происходит с этим Одеином? – спросил Обинзе у Ифемелу.

– Что?

– Кайоде говорит, он тебя домой отвозил после вечеринки у Осахона. Ты мне не сказала.

– Забыла.

– Забыла…

– Я тебе говорила, что он меня подвозил недавно, правильно?

– Ифем, что происходит?

Она вздохнула:

– Потолок, ничего. Он мне просто любопытен. Ничего никогда не произойдет. Но мне любопытно. Тебе же любопытны другие девушки, верно?

Он смотрел на нее, глаза испуганные.

– Нет, – сказал он холодно. – Не любопытны.

– Давай по-честному.

– Я по-честному. Беда в том, что ты думаешь, будто все такие же, как ты. Думаешь, что ты – это норма, но все не так.

– В каком смысле?

– Ни в каком. Выброси из головы.

Он больше не хотел об этом говорить, но воздух меж ними потемнел и оставался возмущенным не день и не два, даже после того как Обинзе уехал домой, и потому, когда забастовка завершилась («Преподаватели завязали с этим! Слава богу!» – однажды утром проорала Четачи у них в квартире) и Ифемелу вернулась в Нсукку, они с Обинзе первые дни обращались друг с другом осторожно, разговаривали на цыпочках, обнимались урезанно.

Ифемелу удивилась, до чего соскучилась по самой Нсукке, по привычному неспешному ритму, по сборищам друзей у нее в комнате до глубокой ночи, по безобидным сплетням, повторенным не раз, по лестницам, по которым восходишь и нисходишь, будто постепенно просыпаясь, – и по утрам, выбеленным харматаном. В Лагосе харматан – это всего лишь вуаль дымки, а в Нсукке – ярящееся верткое присутствие: утра зябкие, ранние вечера пепельные от жара, а ночи неведомые. Пыльные вихри возникали вдали – очень красивые; они крутились, пока все вокруг не укрывалось бурым. Даже ресницы. Все жадно всасывало влагу: фанерное покрытие парт отставало и выгибалось наружу, хрустели страницы учебников, одежда высыхала через минуты после того, как ее вешали после стирки, губы растрескивались и кровоточили, все держали «Робб» и «Ментолатум»[77]77
  «Mentholatum» (с 1894) – бальзам от кашля, разработанный одноименной американской компанией.


[Закрыть] под рукой, в карманах и сумках. Кожа у всех блестела от вазелина, а то, что намазать забывали – между пальцами или на локтях, – делалось тусклого пепельного цвета. Ветви деревьев оголяло вчистую, и в них, облетевших, появлялось некое гордое отчаяние. Базары у церквей напитывали воздух ароматами, стелился дым обильной стряпни. В некоторые вечера жар ложился, как толстое полотенце. А в иные вечера прилетал резкий холодный ветер, Ифемелу бросала свою комнату в общежитии и, свернувшись рядом с Обинзе на матрасе, слушала, как воют снаружи казуарины, там, в мире, что внезапно уязвим и хрупок.

* * *

У Обинзе ломило мышцы. Он лежал на животе, Ифемелу сидела на нем верхом, массировала ему спину, шею и бедра – и пальцами, и костяшками кулаков, и локтями. Он весь был болезненно напряжен. Она встала на него, осторожно опустив стопу на тыльную сторону одного бедра, затем – другого.

– Нормально?

– Да. – Он стонал от приятной боли. Она нажимала понемногу, его кожа грела ей ступни, тугие узлы мышц расплетались. Она оперлась рукой о стену и вбуравила пятки поглубже, двигаясь по дюйму, а Обинзе кряхтел: – Ай! Ифем, да, вот там. Ай!

– Растяжки надо делать после игры в мяч, господин мужчина, – сказала она, ложась сверху ему на спину, щекоча подмышки и целуя в шею.

– У меня есть предложение о массаже получше, – сказал он. Раздевая ее, он не остановился, как прежде, на белье. Он снял и его, Ифемелу подняла ноги, помогая ему.

– Потолок, – сказала она неуверенно. Останавливать его не хотелось, но она представляла это иначе, решила для себя, что они сделают из этого тщательно продуманную церемонию.

– Я выну, – сказал он.

– Ты же знаешь, что это не всегда помогает.

– Не поможет – примем Младшенького.

– Перестань.

Он посмотрел на нее:

– Но, Ифем, мы же все равно поженимся.

– Ты глянь на себя. Я, может, встречу богатого красивого дядю и брошу тебя.

– Невозможно. Мы уедем в Америку, когда окончим учебу, и вырастим превосходных детей.

– Ты скажешь что угодно, потому что мозги у тебя сейчас между ног.

– Да они у меня всегда там!

Оба рассмеялись, а затем смех утих, уступил место новой, неведомой серьезности, скользкому единению. Для Ифемелу все оказалось блеклой копией, бессильной тенью того, что она себе про это навоображала. Он вышел из нее, содрогаясь, пыхтя и держась из последних сил, а ее снедало беспокойство. Ифемелу до самого конца была напряжена, не смогла расслабиться. Представляла себе, что за ними наблюдает его мать: этот образ навязался ей – и, что еще страннее, оказался двойным, мама и Оньека Онвену, обе смотрели за ними не мигая. Ифемелу знала: никак не сможет она рассказать матери Обинзе, что́ произошло, хотя и обещала, и верила, что сможет. Но теперь совершенно не понимала как. Что сказать? Какими словами? Ожидает ли мама Обинзе подробностей? Они с Обинзе должны были продумать все как следует, и тогда она бы знала, как об этом докладывать его матери. Внезапность произошедшего несколько потрясла ее – и немного разочаровала. Показалось, что оно в конечном счете того не стоило.

Когда через неделю с чем-то Ифемелу проснулась от боли – резкого жжения в боку и жуткой болезненной тошноты, охватившей все тело, – она запаниковала. Затем ее вырвало, и паника усилилась.

– Это случилось, – сказала она Обинзе. – Я беременна. – Они встретились, как обычно, у столовой Экпо после утренней лекции. Студенты шли мимо. Рядом курила и смеялась компания ребят, и на миг почудилось, что смеются они над ней.

Обинзе наморщил лоб. Он, казалось, не понимал, о чем она говорит.

– Но, Ифем, не может быть. Слишком рано. Кроме того, я же вышел.

– Я тебе говорила, это не помогает! – воскликнула она. Он внезапно показался ей маленьким растерянным мальчиком, и он беспомощно смотрел на нее. Паника Ифемелу возросла. Повинуясь внезапному порыву, она махнула проезжавшему мимо окаде, запрыгнула на багажник и велела мотоциклисту ехать в город.

– Ифем, что ты делаешь? – спросил Обинзе. – Куда ты?

– Звонить тете Уджу, – ответила она.

Обинзе сел на следующего окаду и вскоре нагнал ее, они прокатились мимо университетских ворот к конторе НИТЕЛ[78]78
  Нигерийская телефонная компания.


[Закрыть], где Ифемелу выдала человеку за облезлой конторкой бумажку с американским телефоном тети Уджу. Говорила Ифемелу шифрованно, придумывая шифр на ходу, – из-за людей, болтавшихся вокруг: кто-то ждал звонка, кто-то просто ошивался без дела, но все с бесстыжим открытым интересом слушали чужие разговоры.

– Тетя, думаю, то, что случилось с тобой, перед тем как явился Дике, случилось и со мной, – сказала Ифемелу. – Мы поели неделю назад.

– Всего неделю? Сколько раз?

– Один.

– Ифем, успокойся. Вряд ли ты беременна. Но надо сдать анализы. В студгородке в поликлинику не ходи. Езжай в город, где тебя никто не знает. Но сначала успокойся. Все будет хорошо, инуго?[79]79
  Слышишь? (игбо)


[Закрыть]

Позднее Ифемелу сидела на шатком стульчике в приемной медлаборатории, окаменелая, безмолвная, не обращая внимания на Обинзе. Злилась на него. Несправедливо злилась – и понимала это, но все равно. Когда Ифемелу отправилась в грязный туалет с маленьким контейнером, который ей выдала местная девушка, он спросил, поднимаясь:

– Мне сходить с тобой?

Она рявкнула в ответ:

– Сходить со мной – зачем?

И ей захотелось стукнуть девчонку из лаборатории. Эта желтоликая дылда оскалилась и покачала головой, еще когда Ифемелу произнесла «анализ на беременность», будто у нее в голове не умещался этот очередной случай безнравственности. А теперь она смотрела на Ифемелу с Обинзе, ухмылялась и безобидно напевала себе под нос.

– Есть результат, – сказала она чуть погодя, протягивая незапечатанный в конверт листок, лицо разочарованное – отрицательный. Ифемелу поначалу слишком потрясло, и потому она не ощутила облегчения, а затем ей понадобилось еще раз помочиться. – Людям лучше уважать себя и жить по-христиански, чтоб не было беды, – сказала девушка им вслед.

В тот вечер Ифемелу опять вырвало. Она была в комнате у Обинзе, читала лежа, общалась с ним все еще ледяным тоном, и тут рот ей затопило соленой слюной, Ифемелу вскочила и помчалась в туалет.

– Должно быть, я что-то съела, – сказала она. – Ту ямсовую похлебку, которую я купила у Мамы Оверре.

Обинзе сходил в главный дом и вернулся со словами, что его мать повезет Ифемелу к врачу. Был поздний вечер, маме не понравился молодой врач, оказавшийся на дежурстве в медцентре, и она повезла Ифемелу домой к доктору Ачуфуси. Когда миновали начальную школу, окруженную подстриженными казуаринами, Ифемелу вдруг вообразила, что и впрямь беременна и что девушка в той сомнительной лаборатории применила просроченные реактивы. Она выпалила:

– У нас был секс, тетя. Один раз.

Почувствовала, что Обинзе напрягся. Мама посмотрела на нее в зеркальце заднего обзора.

– Давай сначала покажемся врачу, – сказала она.

Доктор Ачуфуси, добродушный приятный мужчина, прощупал Ифемелу бок и объявил:

– Это все ваш аппендикс, очень воспален. Нужно его срочно удалять. – И обратился далее к матери Обинзе: – Могу назначить ей операцию на утро.

– Спасибо вам большое, доктор, – сказала мама Обинзе.

В машине Ифемелу произнесла:

– Меня никогда не оперировали, тетя.

– Ерунда, – бодро отозвалась мама Обинзе. – У нас очень хорошие врачи. Сообщи родителям, скажи, пусть не волнуются. Мы о тебе позаботимся. Когда выпишут, поживешь у нас, пока не наберешься сил.

Ифемелу позвонила маминой коллеге, тете Бунми, и попросила передать маме сообщение – и домашний телефон Обинзе. В тот же вечер мама позвонила, голос у нее был задышливый.

– Все во власти Божьей, моя драгоценная, – сказала мама. – Благодарим Господа за твою подругу. Благослови Боже и ее, и ее маму.

– Это он. Мальчик.

– Ой. – Мама примолкла. – Пожалуйста, поблагодари их. Господь их благослови. Мы первым же автобусом выезжаем завтра в Нсукку.

Ифемелу запомнила медсестру, жизнерадостно брившую ей лобок, грубое трение лезвия, запах антисептика. Потом была пустота, стертость в сознании, а когда она всплыла, пришибленная, все еще на грани памяти, услышала, как ее родители разговаривают с мамой Обинзе. Мама Ифемелу держала ее за руку. Позднее мама Обинзе пригласила их переночевать у нее дома – незачем тратить деньги на гостиницу.

– Ифемелу мне как дочка, – сказала она.

Перед отъездом родителей в Лагос отец сказал Ифемелу – с робким благоговением, какое питал к хорошо образованным людям:

– У нее первоклассный лондонский бакалавриат.

А мама добавила:

– Очень уважительный мальчик этот Обинзе. Хорошо воспитанный. И город их не так далеко от нас.

* * *

Мама Обинзе подождала несколько дней – возможно, давала Ифемелу набраться сил, – после чего позвала их обоих, усадила перед собой и попросила выключить телевизор.

– Обинзе и Ифемелу, люди совершают ошибки, но некоторых промахов можно избежать.

Обинзе молчал. Ифемелу сказала:

– Да, тетя.

– Вы обязаны всегда пользоваться презервативами. Если желаете вести себя безответственно – вы более не под моей опекой. – Тон у нее посуровел, сделался запретительным: – Если решили вести половую жизнь – решите и предохраняться. Обинзе, возьми карманные деньги и купи презервативы. Ифемелу, и ты. Мне нет дела до твоей стеснительности. Отправляйся в аптеку и купи. Никогда не предоставляй этому мальчику заботиться о твоей же безопасности. Если он не хочет пользоваться презервативами, значит, он недостаточно о тебе печется, и тогда тебе здесь не место. Обинзе, беременеть не тебе, но если это случится, в твоей жизни все изменится и ничего потом не исправишь. И я прошу вас обоих: пусть это будет строго между вами двоими. Болезни всюду. СПИД – это взаправду.

Все помолчали.

– Вы меня слышите? – спросила мама Обинзе.

– Да, тетя, – сказала Ифемелу.

– Обинзе? – переспросила мама.

– Мамуля, я тебя услышал, – произнес Обинзе и резко добавил: – Я не ребенок! – После чего встал и решительно вышел из комнаты.

Глава 8

Забастовки сделались постоянными. Университетские преподаватели перечисляли свои жалобы в газетах, сообщали о соглашениях, втоптанных в грязь людьми из правительства, у которых дети учились за рубежом. Студгородки пустовали, аудитории обезлюдели. Студенты надеялись, что забастовки будут недолгими, поскольку на то, что их не будет вовсе, надеяться не приходилось. Все разговоры – об отъезде. Даже Эменике уехал в Англию. Никто не понимал, как он раздобыл визу.

– Он даже тебе не сказал? – спросила Ифемелу у Обинзе, тот ответил:

– Ты ж знаешь Эменике.

У Раньинудо в Америке жила двоюродная сестра, Раньинудо подала документы на визу, но ей отказал черный американец, который, по ее словам, был простужен и куда увлеченнее сморкался, чем рассматривал ее бумаги. Сестра Ибинабо начала устраивать по пятницам Всенощные Чуда студенческой визы – собрания молодежи, у каждого в руках конверт с посольской анкетой, на которые сестра Ибинабо налагала благословляющую длань. Одна девушка, с выпускного курса университета Ифе[80]80
  Университет Обафеми Аволово – государственный вуз федерального уровня, расположен в древнем городе Иле-Ифе, к северу от Ибадана. Обафеми Аволово (1909–1987) – нигерийский политик, традиционый вождь йоруба, один из создателей Конгресса профсоюзов Нигерии (1943), позже основал политическую партию «Группа действия».


[Закрыть], получила американскую визу с первой попытки, что, вся в слезах, засвидетельствовала в церкви.

– Даже если в Америке придется начинать заново, я по крайней мере буду точно знать, когда окончу, – сказала она.

В один из тех дней позвонила тетя Уджу. Объявлялась она теперь нечасто: прежде они разговаривали по телефону в доме Раньинудо, если Ифемелу была в Лагосе, или тетя Уджу звонила домой к Обинзе, если Ифемелу училась. Но эти разговоры поредели. Тетя Уджу вкалывала на трех работах – ее все еще не допускали до врачебной практики. Рассказывала об экзаменах, которые необходимо сдать, о всяких хлопотах, означавших всякое, чего Ифемелу не понимала. Когда б мама Ифемелу ни предлагала попросить тетю Уджу прислать им что-нибудь из Америки – мультивитамины, обувь, – отец Ифемелу отказывался: пусть тетя Уджу сначала встанет на ноги, а мама возражала с налетом ехидства в голосе, что четыре года – достаточный срок, чтоб встать на ноги.

– Ифем, кеду? – спрашивала тетя Уджу. – Я думала, ты в Нсукке. Только что звонила домой Обинзе.

– У нас забастовка.

– А, а! Не закончилась еще?

– Нет, та, последняя, закончилась, мы вернулись учиться, но началась следующая.

– Что за ерунда такая? – сказала тетя Уджу. – Вот честно, надо тебе ехать сюда и учиться тут, уверена, ты запросто получишь стипендию. И поможешь мне с Дике. Честное слово, то немногое, что я зарабатываю, все уходит няньке. И боже ты мой, когда приедешь, я уже сдам все экзамены и начну врачебную практику. – Говорила тетя Уджу бодро, но расплывчато: пока сама про это не сказала – толком и не задумывалась.

Ифемелу, может, так бы этот разговор и оставила – мысль поплавала бы сколько-то да затонула, если б не Обинзе.

– Надо ехать, Ифем, – сказал он. – Терять тебе нечего. Сдавай САТ[81]81
  SAT Reasoning Test (Scholastic Aptitude Test, Scholastic Assessment Test) – стандартизованный тест для приема в высшие учебные заведения США.


[Закрыть] и пытайся добыть стипендию. Гиника тебе поможет с подачей документов. Есть тетя Уджу, хоть какая-то опора для начала. Мне бы так, но я не смогу просто взять да уехать. Лучше мне тут получить свою первую степень, а затем ехать в Америку в магистратуру. Для магистратуры иностранным студентам можно получить финансовую поддержку.

Ифемелу не вполне поняла, что все это значит, но с виду складно, поскольку исходило от Обинзе, специалиста по Америке, который запросто произносил «магистратура» вместо «аспирантура». И она принялась мечтать. Вообразила себя в доме из «Шоу Козби», на занятиях, где у студентов учебники – о чудо – не потрепанные и не мятые. Сдала экзамены в одном из заведений в Лагосе, забитом тысячами людей, все бурлили американскими надеждами. Гиника, окончившая колледж, подавала анкеты в вузы от имени Ифемелу и звонила ей доложить:

– Ты имей в виду: я сосредоточиваюсь на районе Филадельфии, поскольку сама там училась. – Будто Ифемелу знала, где вообще эта Филадельфия. Для нее Америка – это Америка.

Забастовка завершилась. Ифемелу вернулась в Нсукку, влилась в жизнь студгородка и время от времени грезила об Америке. Когда позвонила тетя Уджу и сообщила, что начали приходить письма о приеме и одно предложение стипендии, Ифемелу грезить перестала. Слишком боялась надеяться – все вдруг стало казаться возможным.

– Заплети тоненькие-тонюсенькие косички, чтоб хватило надолго, тут заплетаться очень дорого, – наказала тетя Уджу.

– Тетя, дай я визу получу сперва! – отозвалась Ифемелу.

Подала документы на визу, не сомневаясь, что какой-нибудь грубиян-американец отвергнет ее анкету, как это часто случалось, но седовласая женщина с булавкой Общества св. Викентия де Поля[82]82
  Общество св. Викентия де Поля (с 1833) – международное католическое движение, занято благотворительной деятельностью, основано юристом и преподавателем Сорбонны блаженным Фредериком Озанамом (1813–1853). Св. Викентий де Поль (1581–1660) – католический святой, основатель конгрегации лазаристов и конгрегации дочерей милосердия.


[Закрыть] на лацкане улыбнулась ей и произнесла:

– Приходите за визой через два дня. Удачи в учебе.

В тот вечер, когда забирала паспорт с бледной визой на второй странице, Ифемелу устроила парадную церемонию, знаменовавшую начало ее новой заграничной жизни, – раздел личного имущества среди подруг. Раньинудо, Прийе и Точи сидели у нее в спальне, попивая колу, на кровати горой высилась одежда, и все трое первым делом потянулись к ее оранжевому платью – любимому, подарку тети Уджу: в этом платье-трапеции с молнией от ворота до подола Ифемелу всегда ощущала себя утонченной и опасной. «Вот мне все просто-то», – говаривал Обинзе, медленно расстегивая его. Это платье Ифемелу хотелось оставить себе, но Раньинудо сказала:

– Ифем, ты же понимаешь, что в Америке заведешь себе какое пожелаешь платье, и когда мы снова увидимся, ты станешь серьезной американхой.

Мама сообщила, что Иисус поведал ей во сне, будто Ифемелу в Америке будет процветать, а отец сунул ей в руку тощий конвертик и сказал:

– Жалко, что больше нету. – И Ифемелу с печалью осознала, что он, скорее всего, эти деньги одолжил. На фоне всеобщего воодушевления она вдруг почувствовала себя вялой и напуганной.

– Может, лучше мне остаться и доучиться, – сказала она Обинзе.

– Нет, Ифем, надо ехать. Кроме того, тебе и геология-то не нравится. В Америке сможешь учиться чему-нибудь еще.

– Но стипендия не полная. Где я возьму денег, чтобы заплатить остаток? Работать мне по студенческой визе нельзя.

– Найдешь себе в вузе что-нибудь по программе «работай и учись». Разберешься. Семьдесят пять процентов скидки – не шутки.

Она кивнула, волна его веры несла ее вперед. Она навестила его маму – попрощаться.

– Нигерия выгоняет лучшие кадры, – смиренно проговорила мама Обинзе, обнимая Ифемелу.

– Тетя, я буду скучать. Спасибо вам огромное за все.

– Будь здорова, дорогая моя, успехов тебе. Пиши нам. Непременно оставайся на связи.

Ифемелу кивнула, на глазах слезы. Когда уходила, уже отодвинув занавеску на входной двери, услышала вслед:

– И вы с Обинзе всегда держите в голове план. Пусть обязательно будет план.

Ее слова, такие неожиданные и такие верные, взбодрили Ифемелу. План у них таков: он уедет в Америку в ту же минуту, как завершит учебу. Найдет способ добыть визу. Может, к тому времени Ифемелу уже сможет ему помочь.

В следующие годы, даже после того как связь с ним оборвалась, Ифемелу вспоминала слова его матери – «всегда держите в голове план», – и ее это утешало.