Текст книги "Все рушится"

Глава шестая

Казалось, вся деревня – мужчины, женщины, старики – собралась на ило. Люди стояли широким кругом, оставив середину площадки свободной. Деревенские старики и важные персоны сидели на собственных табуретах, которые принесли для них младшие сыновья или рабы. Среди них был и Оконкво. Все остальные стояли, если не считать тех, кто пришел загодя и успел занять место на нескольких скамьях, сооруженных из обструганных бревен, уложенных на столбцы-рогатки.

Участники состязаний еще не прибыли, в центре внимания оставались барабанщики. Они сидели перед огромным кругом зрителей лицом к старейшинам, спиной к могучему древнему хлопковому дереву, которое считалось священным. В нем жили духи хороших детей, дожидавшихся своего рождения. В обычные дни посидеть в его тени приходили молодые женщины, мечтавшие стать матерями.

Барабанов было семь, и они были установлены соответственно своим размерам по убывающей в длинном деревянном коробе. Барабанные палочки в руках троих мужчин лихорадочно метались от одного барабана к другому. Музыканты были одержимы духами барабанов.

Молодые мужчины, назначенные поддерживать порядок на таких мероприятиях, сновали взад-вперед, переговариваясь друг с другом и с «капитанами» обеих соревнующихся команд, которые все еще находились за пределами круга зрителей. Время от времени эти двое юношей с длинными пальмовыми ветвями обегали круг и, чтобы оттеснить зрителей назад, ударяли ветками по земле, а наиболее упорных хлестали по ногам.

Наконец команды танцевальным шагом вступили в круг под рев и аплодисменты толпы. Барабаны впали в неистовство, толпа резко колыхнулась вперед. Стражи порядка метнулись по кругу, размахивая пальмовыми ветками. Старики кивали в такт барабанам, вспоминая времена, когда сами участвовали в состязаниях под их возбуждающий ритм.

Открывали соревнования мальчики пятнадцати-шестнадцати лет. В каждой команде таких было всего трое. Они еще не считались настоящими борцами – просто разогревали публику. Две первые схватки закончились очень быстро. А вот третья стала сенсацией даже для старейшин, которые обычно не демонстрировали своего волнения столь открыто. Она закончилась так же быстро, как две предыдущие, возможно, даже быстрее, но мало кому доводилось прежде видеть такой поединок. Как только мальчики сошлись, один из них сделал нечто, чего никто даже не мог описать, потому что все произошло молниеносно, – и другой уже лежал на спине. Толпа взревела и захлопала в ладоши так, что даже иступленный барабанный бой на какое-то время потонул в этом шуме. Оконкво вскочил, но тут же снова сел на место. Трое молодых мужчин из команды победителя выбежали вперед, высоко подняли мальчика над головами и, приплясывая, понесли его через восторженно приветствовавшую толпу. Вскоре все узнали, кто этот мальчик. Его звали Мадука, он был сыном Обиерики.

Перед началом настоящих соревнований барабанщики сделали короткий перерыв. Их тела блестели от пота, они обмахивались опахалами, пили воду из маленьких кувшинчиков и ели орехи кола. На короткое время они стали обычными людьми – смеялись, разговаривали между собой и с теми, кто стоял рядом. Атмосфера, которая только что была наэлектризована общим возбуждением, разрядилась. Словно туго натянутую кожу барабанов полили водой. Многие только теперь впервые осмотрелись вокруг и заметили тех, кто стоял или сидел рядом.

– А я и не видела, что это ты, – сказала Эквефи женщине, стоявшей с ней плечом к плечу с самого начала.

– Ничего удивительного, – ответила та. – Никогда еще не видела такого скопления людей. Это правда, что Оконкво чуть не застрелил тебя?

– Да, подруга, правда. Я до сих пор не могу найти слов, чтобы рассказать, как это было.

– Знать, твой чи не дремлет, подружка. А как там моя дочка Эзинма?

– Теперь уже хорошо. Вероятно, выживет.

– Наверняка выживет. Сколько ей сейчас?

– Почти десять.

– Да, думаю, она выживет. Если они не умирают до шести лет, то обычно выживают.

– Я молюсь, чтобы выжила, – сказала Эквефи с тяжелым вздохом.

Женщину, с которой она разговаривала, звали Чиело. Она была жрицей Агбалы, Оракула холмов и пещер. А в обычной жизни Чиело была вдовой с двумя детьми. С Эквефи они дружили и торговали на базаре под одним навесом. Чиело очень любила единственную дочь Эквефи Эзинму и называла ее «моя дочка». Она часто покупала соевые лепешки и передавала их через Эквефи для Эзинмы. Вряд ли кто-нибудь, наблюдая за Чиело в обычной жизни, поверил бы, что это та же самая женщина, которая пророчествует, когда на нее снисходит дух Агбалы.

Барабанщики снова взялись за свои палочки, и воздух завибрировал и напрягся, как натянутый лук. Две команды выстроились на свободном пространстве площадки лицом к лицу. Молодой человек из одной команды протанцевал на другой конец ее и указал на того, с кем хотел сразиться. Потом они вместе протанцевали на середину площадки и вступили в схватку.

В каждой команде было по двенадцать человек, и право вызова на поединок переходило поочередно от одной из них к другой. Двое судей топтались вокруг борющихся и, если решали, что их силы равны, останавливали схватку. Вничью закончилось пять боев. Но по-настоящему волнующими были моменты, когда кого-то укладывали на лопатки. Тогда рев толпы взвивался до небес и распространялся во всех направлениях. Его слышали даже в соседних деревнях.

Последними сходились «капитаны» команд. Они принадлежали к числу лучших борцов всех девяти деревень общины. Зрителям не терпелось узнать, кто кого положит на лопатки в этом году. Одни считали сильнейшим Окафо, другие утверждали, что он и в подметки не годится Икезуе. В предыдущем году ни один не смог одолеть другого, несмотря на то, что судьи позволили им бороться дольше, чем обычно принято. Оба имели одинаковую выучку, и каждый заранее предугадывал действия другого. Это могло повториться и в нынешнем году.

Когда они вступили в противоборство, уже начали сгущаться сумерки. Барабаны совершенно обезумели, и толпа тоже. Она хлынула вперед, и никакие юноши с пальмовыми ветками не могли сдержать ее.

Икезуе выбросил вперед правую руку. Окафо перехватил ее, и они вошли в клинч. Это была яростная схватка. Икезуе старался утвердить правую пятку позади Окафо, чтобы опрокинуть его назад хитроумным приемом. Но каждый из двоих предугадывал, чтó замышляет другой. Толпа сомкнулась вокруг борцов, поглотив барабанщиков; иступленный барабанный ритм перестал быть бесплотным звуком, он стал биением сердца самой толпы.

Теперь, крепко обхватив друг друга, борцы почти не двигались. Мускулы на их руках, бедрах и спинах вздулись и перекатывались под кожей. Похоже, силы снова оказались равными. Двое судей уже двинулись вперед, чтобы разнять борцов, когда Икезуе от отчаяния упал на колено, пытаясь перекинуть противника через голову, и прискорбно просчитался. Быстрый, словно молния Амадиоры, Окафо вскинул правую ногу и нанес сокрушительный удар сопернику в голову. Толпа разразилась громоподобным ревом. Болельщики Окафо подхватили его на руки и понесли домой, славя победителя песней, такт которой женщины отбивали ладонями:

 
Кто сразится за нашу деревню?
Окафо сразится за нашу деревню.
Бросил ли он наземь сто мужчин?
Он бросил наземь четыреста мужчин.
Бросил ли он наземь сто Котов?
Он бросил наземь четыреста Котов.
Так пусть же он всегда сражается за нас.
 

Глава седьмая

Три года прожил Икемефуна в доме Оконкво; старейшины, судя по всему, о нем просто забыли. Мальчик рос быстро, как ямсовый побег в дождливый сезон, и был полон жизненной энергии. Он полностью прижился в новой семье. Для Нвойе стал старшим братом и с самого начала, казалось, заново разжег в нем жажду жизни. Заставил младшего почувствовать себя взрослым, они больше не проводили вечера в материнской хижине, пока мать готовила еду, а сидели в оби Оконкво или наблюдали за тем, как он, сделав надрез на пальмовом дереве, нацеживает сок, чтобы приготовить вино на вечер. Ничто не доставляло теперь Нвойе большего удовольствия, чем просьбы матери или других отцовских жен выполнить ту или иную трудную мужскую работу по дому: наколоть дров или истолочь что-нибудь в ступе для приготовления еды. Когда младший брат или сестра передавали ему такую просьбу, он притворно изображал недовольство и вслух ворчал на женщин с их заботами.

В душе Оконкво радовался перемене в характере сына и понимал, что это заслуга Икемефуны. Он хотел, чтобы, повзрослев, Нвойе стал серьезным, крепким мужчиной, способным успешно вести отцовское хозяйство, когда сам он умрет и отправится к предкам. Он мечтал, чтобы сын стал процветающим хозяином, чтобы у него были полные закрома и он мог ублажать предков постоянными жертвоприношениями. Поэтому ему было приятно слышать, как Нвойе ворчит на женщин. Это означало, что в свой час он сумеет заставить своих женщин повиноваться ему. Независимо от того, насколько зажиточен человек, если он не в силах держать в узде своих жен и детей (особенно жен), он – не настоящий мужчина. Тогда он – как тот персонаж из песенки, у которого десять жен и еще одна, а вот супа к фуфу не хватает.

Поэтому Оконкво поощрял мальчиков приходить к нему в оби и рассказывал им местные легенды – настоящие мужские истории о жестоких схватках и кровопролитии. Нвойе понимал, что должен быть мужчиной, жестким и непреклонным, но почему-то все равно предпочитал истории, которые бывало рассказывала мать и которые она, несомненно, до сих пор рассказывает младшим детям: о хитроумной черепахе, о птице энеке-нти-оба, которая бросила вызов всему миру и которую в конце концов победил кот. Он часто вспоминал мамину сказку о случившейся в незапамятные времена ссоре между Землей и Небом, когда Небо семь лет не поливало Землю дождем, пока все растения не иссохли и стало невозможно похоронить усопших, потому что мотыги ломались об окаменевшую землю. Наконец послали Коршуна умилостивить Небо, смягчить его сердце песней о страданиях сынов человеческих. Когда бы ни пела эту песню мать, Нвойе переносился далеко-далеко в небо, где Коршун, посланец Земли, молил этой песней о милости. Наконец Небо сжалилось и даровало Коршуну дождь, завернутый в листья кокоямса. Но когда Коршун возвращался домой, его длинный коготь проколол листья, и пролился такой дождь, какого никогда прежде не бывало. Таким сильным был тот ливень, что промочил он перья Коршуна насквозь, и не смог он донести дар Неба до своих, а, издали заметив огонь, полетел в чужую землю. Долетев до нее, Коршун увидел, что это человек приносил жертву. Он обогрелся, обсох у его костра и съел требуху.

Вот такие истории Нвойе обожал. Но теперь он твердо знал, что они – для глупых женщин и детей, а отец хочет, чтобы Нвойе стал мужчиной. Поэтому мальчик притворялся, будто женские сказки его больше не интересуют, и видел, что отцу это нравится, тот больше не ругал и не бил его. Так что Нвойе и Икемефуна теперь слушали рассказы Оконкво о межплеменных войнах или о том, как много лет назад он сам выследил свою жертву, одолел врага и добыл свою первую человеческую голову. Так он рассказывал и рассказывал им, а они сидели в темноте или при тусклом свете очага в ожидании, когда женщины приготовят еду. Закончив стряпать, те приносили мужу каждая свою миску фуфу и миску супа. Тогда Оконкво зажигал масляную лампу, снимал пробу с каждой миски и две из них передавал Нвойе и Икемефуне.

Так сменялись лунные циклы и времена года. А потом случилось нашествие саранчи. Их не было уже много лет. Старики говорили, что при жизни каждого поколения саранча налетает один раз, ежегодно возвращается в течение семи лет, а потом исчезает до следующего поколения. Она улетает в дальние края, в свои пещеры, где ее стережет племя мужчин-коротышек. Когда наступает время жизни следующего поколения, коротышки распечатывают пещеры снова, и саранча налетает на Умуофию.

В этот раз нашествие саранчи случилось после сбора урожая, и она сожрала лишь дикую траву в полях.

Оконкво с двумя мальчиками подновляли красную глиняную стену, окружавшую усадьбу. Это была одна из легких работ, которую положено было выполнять после сбора урожая. Они покрывали стену новыми пальмовыми листьями, чтобы защитить от дождей предстоящего влажного сезона. Оконкво работал с наружной стороны, мальчики – с внутренней. В верхней части забора имелись небольшие отверстия, через которые Оконкво просовывал мальчикам веревку, или тай-тай, они оборачивали ее вокруг деревянных опор и просовывали обратно, таким образом закрепляя на гребне стены пальмовое покрытие.

Женщины отправились в буш собирать хворост для растопки, а дети – поиграть с друзьями в соседние усадьбы. В воздухе ощущалось приближение харматана, нагонявшего, казалось, на мир сонную дымку. Оконкво и мальчики работали молча, тишина нарушалась лишь шелестом пальмовых ветвей, когда их поднимали на стену, да шуршанием сухой листвы, в которой неустанно рылись куры в бесконечном поиске пропитания.

А потом внезапно на землю упала тень, солнце скрылось за плотной тучей. Оконкво поднял голову, дивясь тому, что дождь собирается в столь неурочное время года. Но в тот же миг во все концы понесся радостный крик, и Умуофия, до того пребывавшая в полуденной полудреме, воспрянула и пришла в движение.

– Саранча летит! – радостно нараспев повторяли все; мужчины, женщины и дети побросали свои дела и игры и выбежали на открытое место, чтобы наблюдать необычное зрелище. Саранчи в здешних краях не было уже много-много лет, и никто, кроме стариков, ее никогда еще не видел.

Сначала показался небольшой рой разведчиков, посланных обозреть землю. Потом на горизонте возникла медленно движущаяся масса, похожая на бесконечное черное покрывало, дрейфующее по направлению к Умуофии. Вскоре оно уже заволокло полнеба, сквозь плотную массу пробивались лишь крохотные глазки света, усевавшие черноту чем-то вроде звездной пыли. Зрелище было устрашающе величественным, исполненным мощи и красоты.

Все теперь высыпали на площадь, взволнованно переговариваясь и моля богов, чтобы саранча села и задержалась в Умуофии на ночь. Потому что, хотя эти насекомые много лет не навещали Умуофию, все знали, что они очень вкусны. Наконец саранча опустилась, покрыв собой все деревья, каждую травинку, все крыши и участки голой земли. Под ее тяжестью ломались огромные ветви, и вся земля приобрела землисто-коричневый цвет, захваченная этим бескрайним голодным роем.

Многие повыбегали из домов с корзинками, пытаясь ловить насекомых, но старики советовали дождаться ночи. И были правы. Саранча расселась на ночь в буше, крылья у нее намокли от росы. И тогда вся Умуофия, несмотря на холодный харматан, вышла из домов, и каждый наполнил кто мешок, кто кувшин, кто корзинку саранчой. На следующий день ее зажарили в глиняной посуде, а потом разложили на солнце и держали до тех пор, пока она не стала сухой и ломкой. Это редкое лакомство ели потом много дней, сдабривая пальмовым маслом.

Оконкво сидел в своем оби с Икемефуной и Нвойе, с хрустом жуя сушеную саранчу и обильно запивая ее пальмовым вином, когда вошел Огбуэфи Эзеуду. Эзеуду был самым старым жителем деревни. В свое время он слыл великим бесстрашным воином, и все племя относилось к нему с огромным уважением. Отказавшись от угощения, он попросил Оконкво выйти с ним на пару слов из хижины. Они вышли вместе, старик – опираясь на палку. Когда они отошли достаточно далеко, чтобы их никто не услышал, Эзеуду сказал Оконкво:

– Мальчик называет тебя отцом. Ты не должен быть причастен к его смерти.

Оконкво удивился и собирался было что-то сказать, но старик продолжил:

– Да, Умуофия решила убить его. Так повелел Оракул холмов и пещер. Утром его, как предписывает традиция, уведут из Умуофии и убьют за ее пределами. Но я хочу, чтобы ты не имел к этому никакого отношения, ведь он считает тебя отцом.

На следующий день рано утром в дом Оконкво явились старейшины всех девяти деревень Умуофии. Икемефуну и Нвойе отослали из дома, после чего старейшины тихо переговорили с хозяином. Задержались они ненадолго, но когда ушли, Оконкво очень долго сидел неподвижно, подперев руками подбородок. Позднее в тот же день он позвал Икемефуну и сообщил ему, что завтра его отведут домой. Услышав это, Нвойе разрыдался, за что отец сурово избил его. Что же до Икемефуны, тот пребывал в растерянности. Родной дом успел стать для него чем-то зыбким и отдаленным. Он все еще скучал по матери и сестренке и был бы очень рад повидать их. Но что-то подсказывало ему, что он их не увидит. Он вспомнил, как когда-то явившиеся в их дом мужчины вот так же тихо разговаривали с его отцом, казалось, что теперь все повторяется.

Позже Нвойе пошел к матери и рассказал ей, что Икемефуна возвращается домой. Та уронила пестик, которым растирала перец, сложила руки на груди и тяжело вздохнула:

– Бедное дитя.

На следующий день мужчины вернулись с кувшином вина. Они были при полном параде, словно собирались на большой общий сбор племени или нанести визит в соседнюю деревню. Накидки были пропущены под правой подмышкой, на левом плече висели мешки из козьих шкур и мачете в ножнах. Оконкво быстро собрался, Икемефуне поручили нести кувшин с вином, и все отправились в путь. Мертвая тишина опустилась на усадьбу Оконкво. Казалось, даже маленькие дети всё понимали. Нвойе весь день просидел в материнской хижине с глазами, полными слез.

В начале пути мужчины смеялись, болтали о саранче, о своих женах и некоторых обабившихся мужчинах, которые отказались идти с ними. Но по мере приближения к границе Умуофии замолчали и они.

Солнце медленно поднималось к зениту, и сухая песчаная тропа начала испускать жар, сохранившийся под поверхностью со вчерашнего дня. В окрестном лесу щебетали какие-то птицы да шелестела покрывавшая песок сухая листва под ногами мужчин. Больше ничто не нарушало тишины. Потом издали донеслись слабые звуки экве. Они слышались то громче, то тише, уносимые ветром, – мирный танец какого-то чужого племени.

– Это танец озо, – говорили друг другу мужчины, но никто не мог сказать точно, откуда доносятся звуки. Некоторые считали, что из Эзимили, другие – что из Абаме или Аниты. После короткого спора на эту тему все снова замолчали, ветер приносил и уносил неуловимые звуки танца. Где-то племя торжественно, с пением и танцами, венчало титулом одного из своих мужчин.

Бежавшая сквозь душный лес тропинка стала совсем узкой. Невысокие деревья с редким подлеском, окружавшие деревню, начинали уступать место оплетенным лианами деревьям-гигантам, стоявшим здесь, вероятно, от сотворения мира, к ним никогда не прикасались ни лезвие топора, ни огонь лесных пожаров, и их ветви все так же отбрасывали причудливые светотени на песчаную тропу.

Икемефуна услышал шепот у себя за спиной и резко развернулся. Человек, говоривший шепотом, громко призвал спутников поторопиться.

– Нам еще далеко идти! – крикнул он. Затем он и еще один мужчина обогнали Икемефуну и пошли впереди, задавая всем более быстрый темп.

Так мужчины Умуофии, вооруженные мачете в ножнах, продолжили свой путь, Икемефуна шел в середине цепочки, неся на голове кувшин с вином. Испытав поначалу тревогу, теперь он успокоился. Оконкво следовал прямо за ним. Мальчику было трудно представить себе, что он – не его родной отец. Он никогда особенно не любил своего родного отца, а по истечении трех лет разлуки и вовсе отдалился от него. Но мать и трехлетняя сестренка… конечно, теперь ей уже не три года, а шесть. Узнает ли он ее? Должно быть, она выросла большая. А как будет плакать от радости мама и благодарить Оконкво за то, что он так хорошо присматривал за ее сыном и привел его обратно домой. Она захочет узнать обо всем, что случилось с Икемефуной за эти три года. Сможет ли он все вспомнить? Он расскажет ей о Нвойе и его матери, о саранче… А потом совершенно неожиданно его ошеломила мысль: мама ведь могла умереть. Он тщетно попытался прогнать страх и тогда прибег к способу, каким пользовался, когда был маленьким мальчиком, – эту песенку он все еще помнил:

 
Эзе элина, элина!
Сала
Эзе иликва йа
Икваба аква олигболи
Эбе Данда нечи эзе
Эбе Узузу нете эгву
Сала
 

Он мысленно пел ее и шагал в такт. Если песенка кончится на шаге правой ноги, его мама жива. Если левой – умерла. Нет, не умерла, больна. Песенка кончилась на правой ноге. Значит, мама жива и здорова. Он спел песенку снова, на этот раз она закончилась на левом шаге. Но второй раз не считается. Только первый голос доходит до Чукву, главного бога домашнего очага. Это была любимая присказка детей. Икемефуна снова почувствовал себя ребенком. Наверное, потому, что шел домой, к маме.

Один из шедших позади него мужчин откашлялся. Икемефуна обернулся, но мужчина рявкнул, чтобы он смотрел вперед и шел не оглядываясь и не останавливаясь. От того, как он это сказал, у Икемефуны по спине поползли ледяные мурашки страха. Руки, которыми он поддерживал черный кувшин на голове, задрожали. Почему Оконкво переместился в конец цепочки? Икемефуна почувствовал, что у него слабеют ноги, и боялся оглянуться назад.

Когда тот самый мужчина, который откашливался, подошел вплотную к Икемефуне и занес мачете, Оконкво отвернулся. Он услышал что-то, похожее на взрыв – это упал и разбился кувшин, – а потом крик: «Отец, меня убивают!» Икемефуна бежал к нему. Обезумевший от ужаса Оконкво выхватил свой мачете и сразил мальчика наповал. Он боялся, как бы не подумали, что он проявил слабость.

Как только отец вернулся в тот вечер домой, Нвойе с первого взгляда понял, что Икемефуну убили, и внутри у него словно бы что-то оборвалось, как будто отпустили натянутую тетиву лука. Он не плакал. Просто весь обмяк. Что-то вроде этого он испытал недавно во время последнего сбора урожая. Все дети любили сезон сбора. Те, кто был уже достаточно большим, чтобы переносить хотя бы несколько клубней ямса в маленьких корзинках, выходили вместе со взрослыми в поле. Если они еще не были в состоянии выкапывать корнеплоды, то собирали хворост, чтобы жарить на костре клубни, предназначенные для еды тут же, на поле. Этот запеченный под открытым небом, пропитанный красным пальмовым маслом ямс был слаще любого блюда, приготовленного дома. Именно после одного из таких дней, проведенных в поле во время последнего сбора урожая, Нвойе впервые почувствовал внутри то, что ощущал теперь. Они возвращались с корзинами ямса домой с дальнего поля за рекой, когда услышали голос младенца, плакавшего в густом лесу. Женщины, до того весело болтавшие, вмиг замолчали и ускорили шаг. Нвойе доводилось слышать, что новорожденных двойняшек клали в глиняный сосуд, относили в лес и оставляли там, но он никогда еще не сталкивался с этим в реальной жизни. Пугающий холодок пробежал по всему его телу, и голова как будто вспухла, как у одинокого путника, ночью оказавшегося в месте, где обитал злой дух. Это чувство снова охватило его и теперь, когда отец вернулся домой после убийства Икемефуны.