Текст книги "Арарат"

Д. М. Томас
Арарат

Посвящается Пушкину

Гордись, таков и ты, поэт:

И для тебя закона нет.

Не счесть, наверное, мнений относительно того, что такое импровизация. Смею утверждать, что данное предисловие – не что иное, как импровизация. Да и каким еще может быть предисловие к серии импровизационных романов?!

Д. М. Томас, уже известный читателю по роману «Белый отель», написал вслед за ним романы «Арарат» (1983), «Ласточка» (1984), «Сфинкс» (1985), «Встреча в верхах» («Саммит») (1987) и «Ложе лжи» (1990). Все эти романы, названные автором «импровизационными», посвящены Пушкину, а сама серия получила название «Квинтет русских ночей».

Причем далеко не сразу эта серия стала квинтетом. Из авторских предисловий к «Сфинксу» и «Встрече в верхах» явствует, что поначалу Томас задумывал остановиться на квартете. Но, как сам же он признает в предисловии к пятому роману, ему «пришлось осознать, что не автор решает, когда произведение должно быть завершено, – это решает само произведение».

Никто не знает, с чего все началось, как возник замысел того, что стало «Квинтетом». Можно только предлагать варианты. Я выдвигаю такой: переводчик Пушкина, Томас, очарованный отрывком «Египетские ночи», не смог остановиться просто на создании его англоязычной версии. Его томила загадка: а что же дальше? Как сложится судьба Чарского, итальянца-импровизатора, всех тех, кого им довелось видеть на представлении?

И он пишет продолжение, причем в двух вариантах! Поразительно, но между пушкинским отрывком (главы 1–3) и томасовским продолжением (все остальные главы) я не увидел ни швов, ни стыков! Интересно, заметны ли они будут в русском переложении? Ведь мне, в отличие от Томаса, пришлось стыковаться не со своим переводом, а с оригиналом…

Но это так, к слову. Продолжу: даже завершение пушкинского отрывка не удовлетворило Томаса; его, как видно, захватила сама идея импровизаторства. На этой-то почве и вырос «Арарат». Арарат, как известно, ассоциируется с ковчегом. Так вот, серия Томаса и сделалась ковчегом для многих и многих пар «чистых» и «нечистых».

Каждый художник, по сути, строит ковчег, но каждый строит его по-своему. Напрашивается такая дихотомия: одни берут на свой ковчег только «чистых», отталкивая всех остальных багром, другие, как Ной, – и «чистых», и «нечистых».

Мне всегда казалось, что задача искусства – не разведение высокого и низкого с обязательным при этом морализаторством. Это слишком просто и очевидно. Попытаться свести все воедино – вот задача, достойная художника. «Розу белую с черной жабой // Я хотел на земле повенчать», – сознавался поэт.

(Вспоминается: 1987 год, всклокоченно-бородатый экскурсовод из Русского музея, объясняющий группе посетителей, что такое «Сретенье», обращающий внимание публики на то, как любовно выписаны фигуры на иконе, и в то же время гневно обрушивающийся на Лео Таксиля. Дородные дамы провинциального вида сочувственно кивают, и тут он натыкается на мой усмешливый взгляд. Боюсь, он не понял смысла моего отпора: я уже тогда думал, что все сущее надо воспринимать целиком, не исключать из поля зрения ни Феофана Грека, ни Рублева, ни Таксиля, ни этого всклокоченного и изможденного экскурсовода – никого и ничего…)

Преимущество такой задачи в том, что она невыполнима. Как тут не вспомнить знаменитое: «Бессмыслица – искать решение, если оно и так есть. Речь идет о том, как поступать с задачей, которая решения не имеет».

Теряю ли я нить своей импровизации? Мне кажется, нет; все, что сказано выше, сказано для того, чтобы заявить: Д. М. Томас в «Квинтете русских ночей» (как и в «Белом отеле», впрочем) ставит перед собой неразрешимую, но в силу этого самую благородную задачу – соединить несоединимое. Взять на ковчег – все.

При этом Томас очень часто ставит зеркало к зеркалу. И это отнюдь не забава, а весьма плодотворный художественный метод. (Я заметил однажды в поезде, в вечернем купе:

 
Интерьер отразился в окне,
а оно – в том окне, что напротив.
Два пейзажа бегут в глубине:
слева – праздничен, справа – уродлив…
Но окно отразилось в окне.
 

Художественный метод «отражения в отражении» берется непосредственно из жизни.) Томаса интересует тот «таинственный путь, проходя по которому одни слова, образы, сны или истории порождают иные, связанные с исходными, но самостоятельные». Но у него перекликаются, отражаясь друг в друге, и персонажи, благодаря чему романы «Квинтета» обретают удивительную стереоскопичность.

Всякий раз, когда писатель делает попытку совместить несовместимое, с особенной силой начинает звучать мучительный вопрос героини «Белого отеля»: «…жизнь – это добро или зло?.. Совокупление добра и зла для сотворения мира?..» Причем ответа, естественно, нет, Эрос и Танатос находятся в вечном противостоянии. Желание замкнуть все в единую сферу – неисполнимо, но именно это противоречие всегда будет оставаться мощным движителем художественных открытий.

Неразрешимость задачи в «Квинтете» ясно обозначена зловещей фигурой некоего Финна, участника всех боен и массовых убийств, а заодно – по убийственной иронии автора – лауреата Нобелевской премии мира. Какую речь произносит Финн при ее вручении! Томас прекрасно осознает тщетность попыток вернуться к «состоянию до грехопадения», к тому состоянию, когда «не то чтобы не было добра и зла, но не было времени, в котором они могли бы обрести смысл».

Если бы мне предложили дать определение «Квинтету» в одной фразе, я воспользовался бы образом из «Белого отеля»: образом огромной алой розы со множеством лепестков, совершенно неподвижной, но производящей впечатление, что она по спирали ввинчивается внутрь себя.

Потому что в «Арарате» поэт Сергей Розанов делает героем своей импровизации поэта же Виктора Суркова; тот, в свою очередь, дополняет во сне пушкинский отрывок, а затем встречается с авторами двух последующих импровизаций. Однако в «Ласточке», описывающей Олимпиаду импровизаторов, оказывается, что все герои «Арарата» – персонажи импровизации итальянской финалистки Коринны Ризнич, которая только в «Ласточке» и появляется «воочию». Но зато и в «Сфинксе», и во «Встрече в верхах» действуют ее герои – Розанов и Сурков (Сурков – как подразумеваемый автор фантасмагорической «Встречи», ибо уже в «Ласточке» примерно в тех же гротескных тонах он диктует историю о том, как интервьюирует президента США), к которым присоединяется Шимон Бараш.

Бараш тоже импровизатор, и в его уста автор вкладывает «Египетские ночи» навыворот – в этом кривом зеркале ясно видно, как испохаблены людские души годами официального ханжества и лицемерия.

Апогей же наступает в романе «Ложе лжи» – по сути, романе-«подкидыше», поскольку, как я уже говорил, первоначально замышлялся именно квартет, тетраптих, отчего и название романа «Встреча в верхах» (Summit – досл. «Вершина») приобретало двоякое звучание. В этом «подкидыше» Томас вводит себя(!) в круг Розанова, Суркова и Маши Бараш, с которыми и затевает очередной (и последний) роман из серии «Квинтет русских ночей». Самое забавное, что он упоминает их, наряду с реальными людьми, в авторском предисловии, – верх мистификаторства! Здесь нельзя не вспомнить и о пресловутом кольце Мёбиуса, и об уже достаточно разработанном приеме перевода ментальной реальности в «реальность, данную нам в ощущениях», взаимообмене между ними…

Вот по такому примерно лабиринту (или катакомбам) предстоит пройти читателю (как говорится, «тот, кто заблудится, – спасется!»). Нам предстоит узнать о себе, о нашей стране, о мире, о жизни вообще нечто такое, чего мы до сих пор не знали. Импровизация предполагает возможность «постижения нечувствительно».

(Предвижу и вопли. Ну разумеется, особенно после прецедента с бедным В. Сорокиным! Да что Сорокин – вспомним-ка Абрама Терца! Что скажут «пушкинисты» на то, что продолжение «Египетских ночей» Сурков пишет после бесплодной попытки мастурбации? Что скажут они насчет того, что в первом же романе из посвященной Пушкину серии нам показывают такую картинку: «Я не стал доводить дело до конца, выпростался, удержал семя и погрузился лицом меж ее бедер. Как можно шире раскрыв рот, я плотно обхватил им все, что было там вывернуто наружу, – оно хлюпало, трепетало и исходило горячей влагой, а я вонзался во все это зубами. Затем я оторвался, поднял лицо и завыл, как волк; снова вонзился и снова завыл. Ее глаза были плотно зажмурены, губы растянуты в гримасе; мышцы на шее и плечах выпирали так, как если бы сейчас она метала копье…» Известно что. И от этого приторного притворства заранее скучно. Читайте Пушкина, господа фетишисты!)

Импровизация – это жизнь, а жизнь, не побоюсь трюизма, не состоит из одножанровых элементов. Таков и «Квинтет»: здесь есть лирика, есть трагизм, есть эротика, есть ирония (и самоирония – в избытке!), есть гротеск и сатира. По-видимому, автора весьма занимает то «скудное многоразличье» жизни, которое яростно клял Гумилев, взывая:

 
Земля, оставь шутить со мною,
Одежды нищенские сбрось
И стань, как ты и есть, звездою,
Огнем пронизанной насквозь!
 

Казалось бы, это противоречит принципу «сплавления» реальности в некую однородную субстанцию. Но это не так. Катализатор для такого сплавления обозначен Томасом в следующих строчках:

«…Свет за окном потемнел и стал скорее духом света, чем самим светом; он поразил Коринну как нечто еще более драгоценное, нежное, чувственное. Боль сдавила ей горло, дрожь пробежала по позвоночнику, доводя ее до экстаза… Она на мгновение обратила взгляд на греческого певца, на оркестр, она приветливо улыбнулась кому-то. Но по большей части она глядела на свет в окне, как на своего тайного возлюбленного, к которому обращалась, говоря глазами, как это делают посреди толпы: О, я люблю тебя! Забудь этих тупых людишек, все наши ссоры… Я люблю тебя!»

Если Марков отображен в Розанове, Розанов – в якобы измышленном им Суркове, Коринна Ризнич – в измышленной ею Мэри, Чезаре Космо – в Бене Финдляйтере, и т. д., и т. п., то возникает резонный вопрос: а в ком же отображен сам автор? Естественный ответ: во всех! Кроме того, в «Ласточке» имеются два автобиографических отрывка, а в последнем романе – «Ложе лжи» – Томас, как уже говорилось, взаимодействует со своими героями «вживую».

Но мне кажется, однако, что к роли импровизатора, плавающего в потоке слов, образов, мыслей и бесчисленных отражений, ближе всего стоит образ единорога, не взошедшего на ковчег. Он почему-то представляется мне автопортретом Томаса:

 
…не пристал к прочим тварям
только единорог;
сорок дней он сражался
вне ковчега, один;
но не струсил, не сжался —
сам себе господин.
Пусть других, кто умнее,
приютил Арарат, —
его участь честнее
и достойней стократ.
Пусть я не из эзопов,
но додуматься смог:
век кровавых потопов
увенчал его рог.
Если так, то, наверно,
будет проблеск в судьбе…
 

Импровизация – это строительство без предварительного плана, в итоге которого, однако, создается нечто цельное и гармоничное. Мне хочется, чтобы перед читателем, как и передо мной, переводчиком, все время развевалось платье, выбранное Коринной Ризнич для выступления в финале: «…необычное, из ряда вон выходящее платье, оно представляло собой карту мира. Светло-голубое (там, где подразумевались океаны) и золотистое (там, где имелись в виду континенты), оно вызывало вздохи восхищения».

Пролог

Импровизация – способ познания мира, и цель ее – собрать воедино его разрозненные части.

Георгий Яропольский

Посвящается А. Л.

Сергей Розанов приехал из Москвы в Горький без какой-либо особой необходимости – просто чтобы провести ночь со слепой молодой женщиной. Женщина эта, оказавшаяся не такой уж и молодой и к тому же с отталкивающе худыми ногами, – чего отнюдь не явствовало из фотографии, которую она ему прислала, – приехала из Казани; им обоим казалось, что Горький, в силу своей равноудаленности, наилучшим образом подходит в качестве места для их первого свидания. Она готовилась защитить диссертацию о его поэзии и написала ему об этом, а позже они говорили по телефону. Розанову понравился ее голос, но более всего его соблазняла ее слепота. Ему никогда не приходилось спать со слепой. Хотя она была замужем, не составило большого труда уговорить ее встретиться с ним.

Все получилось не так, как он рассчитывал. Судя по ее узловатым рукам с проступающими венами, она не могла быть намного моложе его – а Розанову было пятьдесят. Смешно защищать диссертацию в таком возрасте. Ее тощие ноги он воспринял как оскорбление. Что хуже всего, слепота ее ничуть не привлекла его, когда они встретились лицом к лицу. Ее блуждающий, ни на чем не задерживающийся взгляд заставил его содрогнуться. Когда они, пообедав, оказались в номере чудовищно дорогой гостиницы и можно было наконец выключить свет, он испытал облегчение.

Больше всего бесило его то обстоятельство, что, как он знал, Коланский, командовавший танковыми частями Западной группы войск, приехал в отпуск в Москву и отсутствие Розанова (по легенде, уехавшего для чтения лекций о Максиме Горьком) обеспечивало генерал-майору свободный доступ к розановской любовнице – Соне. Сергей полагал, что Соня просто заигрывала с Коланским, шантажируя этим его, Розанова, с тем, чтобы он что-то предпринял в отношении своего семейного положения; но полной уверенности у него не было. Когда дело касалось Сони, он ни в чем не был полностью уверен. Тем не менее, как последний тупица, он предоставил им целую ночь, на протяжении которой они могли ужинать, болтать, смеяться – и заниматься любовью.

Розанов содрогнулся от этой мысли и едва удержался от того, чтобы тут же не позвонить ей, пусть и в присутствии Ольги.

Ольга в постели блистала акробатической техникой, но ей недоставало артистизма. Она, казалось, полагала, что достаточно все время шептать ему о том, как она его любит. В конце концов он выпростался из нее и покончил со всем делом сам. Она умоляла сказать ей, что она сделала не так и о чем он думает. Когда он ответил: «О декабристах», – Ольга расстроилась еще больше. Он не стал ее утешать, продолжая смотреть на портьеры, колыхавшиеся в темноте.

– Для тебя я, наверное, не очень хороша, – грустно сказала женщина. – У меня мало опыта.

– Ты была прекрасна. Мне так понравилось, что я все сдерживался и сдерживался. Слишком долго сдерживался, прости.

Он пытался придумать повод для того, чтобы одеться и покинуть ее, оставив деньги для оплаты счета, но пойти ему было некуда. Сахаровы были где-то в Горьком, но вряд ли они бы обрадовались, постучись он в их дверь заполночь. К тому же за ними следили, это принесло бы одни неприятности.

Нет, ему придется выдержать горечь этой ночи до самого конца, а потом первым же рейсом он улетит домой. Милосердное сонное забытье… но сон, увы, к нему не приходил. Проливной дождь хлестал по окнам; здание наспех построенной гостиницы дрожало от яростных порывов ветра. Ненастье разразилось вечером, завтра он увидит осенние деревья полностью оголенными. Слепая, конечно, рада, что он не спит. Ей каждая минута с ним дорога.

Все равно что пытаться уснуть в ковчеге, думал Сергей. Перед его мысленным взором стоял Арарат, хотя он никогда не бывал в Армении. Там родилась его мать, и впоследствии это захватило его воображение; он страшился заменить свои видения реальностью. Розанов лежал в Горьком рядом с ласковой, рассудительной, но докучливой незнакомкой – и думал об Арарате. Каждой твари по паре всходили они на ковчег…

Разговор в темноте принял серьезный, академический оборот. С невыносимой скукой он выслушивал ее обстоятельный анализ последних своих стихов. Чуть погодя он заставил себя слышать только порывы ветра и плеск дождя. Ольга, видя, что он не в настроении разговаривать, крепко его обняла и спросила, не исполнит ли он для нее какую-нибудь импровизацию. Она слышала об этом его даре. Он унаследовал его от своего дедушки-армянина: тот, в юности став свидетелем жестокости и насилия, стал заикаться и лечился от этого тем, что бродил по дальним уголкам Армении и рассказывал разные истории в глухих деревушках. Погиб он, наряду с поэтами Варужаном и Сиаманто, во время геноцида 1915 года.

– Ладно, – сказал Розанов, когда она снова попросила об импровизации. Это будет менее утомительно, чем продолжение умной беседы. – Тебе придется дать мне тему.

– Разве ты не можешь сам ее придумать?

– Нет, надо, чтобы она была твоей.

Ольга задумалась.

– Импровизации, – сказала она. – Вот тебе тема.

Он хмыкнул:

– Напоминает «Египетские ночи».

– Не знала, что ты был в Египте, Сергей, – сказала она. – Когда? Еще до Садата?

– Нет! – Он опять хмыкнул, хотя в памяти у него вспыхнули картины резни, виденные недавно в теленовостях. – Я имел в виду повесть Пушкина.

– А, ясно! Думаешь, наверное, что я ужасная невежда. По-моему, этого нет на азбуке Брайля.

– Правда? Тогда, Ольга, нам необходимо это восполнить. Он написал ее, точнее, начал после того, как услышал Мицкевича – тот сымпровизировал стихотворение, от которого Пушкин пришел в полный восторг. Надо полагать, Мицкевич был дьявольски хорош, если сумел привести в восторг Пушкина. Думаю, он был величайшим импровизатором.

– Судя по тому, что я слышала, вряд ли он мог быть лучше тебя.

– Ерунда. Это просто игра, что-то наподобие кроссворда. А для того, чтобы сделать что-нибудь худо-бедно стоящее, мне приходится горбатиться, как всякому другому.

– Хорошо, только, прошу тебя, пусть импровизация будет длинной. До самого рассвета, который никогда не наступит… Это будет повесть или поэма?

– Кто его знает. Мне придется сесть в кресло, если ты не возражаешь… «Импровизации»… это интересная тема. Погоди немного, дай собраться с мыслями. Хочешь вина?

– Нет, милый, выпей сам… Мне уже хватит.

Розанов с облегчением поднялся с кровати, нашел свой халат, укутался в него, свернулся в кресле, закрыл глаза и сосредоточился…

– Три писателя, волею случая сведенные вместе, – начал Розанов, – сидели в гостинице, разговаривали и выпивали. Стоял октябрь, и погода была препакостная. Прежде чем, уже заполночь, разойтись, они договорились, уступая пьяной настойчивости одного из них, сымпровизировать на одну и ту же тему, а на другой день, перед закрытием конференции, на которую они приехали, сравнить, что у кого получилось.

Американка, писавшая любовные романы, явно была в проигрышном положении; у нее не было никакого желания выполнять то, что пришлось пообещать под давлением; к тому же она считала подобные игры совершенным ребячеством. Русский поэт славился своим талантом, но был вдребезги пьян. Армянин еще оставался трезвым, к тому же он был традиционным рассказчиком: расхристанный москвич бросал вызов навыкам, которыми он гордился.

Предмет, избранный ими для импровизации, спокойно спал в ночи. Ему не снился обожаемый, мертвый, холодный как лед отец-армянин, как это было с американкой. Он не сражался с демонами, чем, казалось, был занят советский поэт – временами, по крайней мере. Он не говорил мягким голосом, как это было свойственно рассказчику-армянину. Ему не снился ни потоп времен Ноя, ни еще более страшный потоп 1915 года. Он стоял, позволяя собираться вокруг себя облакам импровизаций, предвещающим бурю…

Ночь

А ты, гора моя святая,

Ко мне когда-нибудь придешь?

Геворг Эмин

Часть первая

Мне доктором запрещена унылость. Именно она, доктор, узнав о том, что на обратном пути из Америки я собираюсь посетить Армению, убедила меня сдать авиабилеты и отправиться в это морское путешествие:

– Вам необходим полный покой.

В тот раз она впервые пришла ко мне домой. Быстрый ее взгляд вбирал в себя все подряд: березы, стеной вставшие за окном; обломок сибирского метеорита на моем бюро; мой стол, где в пишущую машинку все еще был заправлен белый лист; висящий над столом карандашный набросок, изображающий Блока на первом представлении «Кармен»; глиняного единорога и русалку на шкафу темного дерева справа от моего дивана.

– Почему вы так озабочены сексом? – спросила она, рассеянно глядя на мою икону семнадцатого века. Она была полна любопытства – потому-то я к ней и ходил.

– Потому что, когда мне было два годика, я отрыгнул молоко прямо между ног матери, – сказал я. – Тогда стоял голод, и поэтому она меня закармливала. До сих пор молоко ненавижу.

Она кивнула с видом полного понимания.

– Вам нужен отдых, – сказала она.

Весь мой диван был завален бумагами.

– Не могу я отдыхать, – возразил я. – Писатель и поболеть спокойно не может. Вот гранки нового издания повестей Пушкина – я должен вычитать их к четвергу. К тому же мне надо прочесть вот эти книги и доложить о них – письменно.

Я указал на пару американских романов, лежавших на диване рядом со свежим номером «Нового мира».

– Зачем это? Кому доложить?

Меня передернуло.

– Они хотят знать, что о нас пишут там… Одна из этих книг – детектив, действие которого происходит в Москве! Можете себе это представить? Заголовок в «Правде»: «Пуаро расследует убийство Мейерхольда».

Я слабо, но едко усмехнулся и присел на пол возле дивана. Моя хромоногая домработница, прежде чем уковылять домой, доставила мне термос с супом и несколько банок пива. Я взял банку, вскрыл ее и сделал большой глоток.

– Вы как себя чувствуете? – спросила она. – В чем вообще дело?

Она примостилась на диване, и я уловил слабый запах свежевымытых волос. Они у нее были длинные, прямые, лимонного цвета – венец ее красоты, хотя кое-где уже проглядывала седина.

– Не знаю. Надеюсь, вы мне об этом скажете. То словно весь горю, то дрожу от озноба. И насквозь мокрый от пота.

Она нащупала мой пульс, но взгляд ее скользнул на выцветшую акварель – портрет светловолосой грузинки, которую я любил на протяжении четырех дней лет десять тому назад. Она не следила за временем. Ни знаниями, ни умением она не блистала – только любопытством.

– Вас лихорадит, Сурков, – заметила она. – Что вы чувствуете?

– Я до ужаса замкнут в самом себе. Замкнут настолько, что когда слышу о том, что разбился самолет со всеми пассажирами – или друг говорит мне, что у него рак – или узнаю, что арестовали какого-нибудь диссидента, – то ровным счетом ничего не чувствую. Точнее, чувствую даже что-то вроде возбуждения, словно мне это приятно. А то вдруг становлюсь сразу всеми – и ничего не могу с этим поделать. Каждым живым существом сразу. Нет ни воробья, что пал бы на землю, а я не знал бы об этом, не умирал бы с ним вместе.

– Это из Библии? – спросила она с улыбкой.

– Да!

– Я могу выписать вам транквилизаторы, но это никакой не выход, правда же?

Мы молчали, беспомощно глядя друг на друга. Я увидел, что ее взгляд перепорхнул на единорога.

– Вам нравится? – спросил я. – Купил его не так давно, когда ездил в Румынию. Но единорог – это чисто армянское создание, наподобие ворона или голубя. Вы знаете, что это единственное животное, не захотевшее взойти на ковчег? Он остался снаружи и плавал! Не помню, выжил он или утонул. Но им нельзя не восхищаться, правда? Послать самого Ноя! А в паре с ним – русалка, я купил ее в Крыму несколько лет назад. Честно говоря, она мне мою мать напоминает. Невысокая, но ладная. Но почему, как вы думаете, она прикрывается вот так, ладонью кверху? Нет, я и сам не знаю. Может, выйдя из моря, она чувствует себя беззащитнее? Прикрыться-то прикрылась, но это можно принять и за приглашение, не думаете? Я бы очень хотел поехать в Армению. Покончить со всем этим. Но, боюсь, не выдержу ее зноя, ее чистоты, и – в горах же там одни камни! Заеду туда на обратном пути из Нью-Йорка.

Я остановился, чтобы перевести дух; речь лилась чересчур быстро. Взял с пола банку пива и опустошил ее. Вообще-то я его не люблю, но в последнее время холодное, прямо из холодильника, пиво стало своего рода религией. Закурил новую сигарету. Несмотря на принадлежность к медицинской касте, моя докторша всегда поощрительно относилась к тому, что я курю, или, по крайней мере, не порицала меня за это. Я не мог отыскать зажигалку в складках постельного белья, поэтому она вынула из своей сумочки спички и дала мне прикурить.

– Расскажу вам одну забавную историю – о голове единорога, – продолжил я. – Если вы ее осмотрите – вам приходилось осматривать головы единорогов? – то увидите, что рог на ней съемный. Он вставляется в отверстие. Ну вот, однажды утром я взглянул на него и увидел, что рога на месте нет! Я осмотрелся – и где, по-вашему, он оказался? Между бедер у русалки! Его кончик был у нее в ладони! Каким-то образом ночью он к ней перенесся. Я воспринял это как паранормальное явление. Но потом, совершенно случайно, упомянул об этом своей домработнице, что приходит дважды в неделю, и та с невозмутимым видом сказала, что это она вынула рог – боялась повредить его, вытирая пыль, а потом забыла вставить его обратно! Слушайте, ей за пятьдесят, она тучная, страдает одышкой, добрая и глупая, мужем своим довольна – то есть совершенно обыкновенная пожилая женщина. И она положила рог туда, между ее бедер – чтобы не разбить его, вытирая пыль! Есть вещи гораздо более таинственные, чем телекинез! Вы можете это объяснить?

– Менопауза, избыток веса…

Однако она выглядела смущенной, как будто знала, что я знаю, о чем она подумала. Последовало долгое молчание. Я подыскивал слова, чтобы его нарушить.

– Знаете, сейчас, когда я болен, Ольга не может меня навестить. Или Ирина, родная дочь. В этом я нахожу и какое-то облегчение – я не разделяюсь. И Зина очень хорошо ко мне относится. Но что-то здесь не так, если женщина, которую ты любил двадцать лет, не может навестить тебя, когда ты болен. А что произойдет, когда я буду на смертном одре?

– Сколько вам лет? – спросила она.

– Семьдесят.

Она посмотрела на меня с сочувствием:

– Вам не может быть намного больше пятидесяти. Мне кажется, вам надо лечь в больницу.

– Нет! В психушку вы меня не загоните! Я все о них знаю! Инъекции серы… они уж точно вылечат меня от лихорадки, не так ли? И трифлюоперазин, чтобы умертвить мой разум и чувства…

Она рассмеялась:

– Да нет, не в психушку! В очень хороший санаторий!

– Кого мне назвать самым своим родным человеком? Зину или Ольгу? Жену или дочь? Я знаю, из-за чего все это. Из-за «Живаго». Из-за всего этого шума по поводу Нобелевской премии. Они хотят, чтобы я уехал, и нет ничего в мире, чего бы я сам хотел больше. Не желаю здесь оставаться. Я здесь ни с чем не связан. Я хочу выбраться отсюда, но не могу. Потому что тогда придется выбирать между Зиной и Ольгой. Я не могу этого сделать. Я был бы счастлив только в том случае, если бы забрал с собой все свои несчастья, но выехать с таким большим багажом мне не позволят. Могу лишь умолять, чтобы меня оставили в том месте, которого не приемлю.

Она широко развела руками:

– Не думаю, что могла бы вам чем-то помочь.

– Вы можете переспать со мной.

Я заметил, что вновь задел ее любопытство, составлявшее едва ли не единственное ее достоинство как врача.

– Зачем вам это надо?

– Затем, что наши отношения односторонни. Не счесть, сколько раз я был у вас на приеме. Вы знаете обо мне почти все. Я изливал перед вами свои проблемы, свои признания. Вы осматривали мой член, когда я сказал вам, что меня беспокоит какой-то бугор, появляющийся при эрекции. Хотя, честно говоря, вы видели его в невозбужденном состоянии и потому ничем не смогли помочь. Вы осматривали мой анус, когда у меня был геморрой. А вот о вас я ничего не знаю. Вы всегда сидите за столом, упакованная в свитер и шерстяную юбку.

– Полагаю, что женщин у вас было более чем достаточно, – сказала она.

– Но я хочу узнать вас. Разве это так уж предосудительно?

– Ваша жена скоро придет домой?

– Нет, Вера Александровна на «Мосфильме» и вернется только в восьмом часу. Даже если она застанет нас, она не будет ничего иметь против. Она очень терпима. В конце концов, она сама заполучила меня так же.

– Я не верю, что она ничего не будет иметь против.

Тем не менее она сбросила обувь и принялась стягивать колготки. Я отвернулся: терпеть не могу этой их манеры деформироваться наподобие детских чулочков – и этих уродливых швов. Когда она легла рядом, то из-за моего жара между нами сразу возникла скользкая пленка. Я чувствовал нехватку сил. Член не затвердевал. Она все поняла.

– Это из-за твоей болезни и депрессии, – сказала она.

Мне захотелось уверить ее, что я отнюдь не считаю ее неспособной внушить желание.

– Здесь ты – просто прелесть, – сказал я, гладя ее между ног. – А эта дырочка, – я коснулся пальцем ее ануса, – такая нежная и маленькая…

Она рассмеялась:

– Что ж, теперь мы на равных, как думаешь?

– Не совсем, – возразил я. – Я не знаю твоих проблем.

Выбравшись из постели и натягивая колготки, она сказала:

– На это потребовалось бы гораздо больше времени.