Текст книги "Семейное событие"

Д. Ведребисели
Семейное событие
(Рассказ из грузинской жизни)

I

В холодное зимнее утро, когда на дворе бушевала снежная буря, в сонной усадьбе князя Реваза Коблашвили неожиданно поднялась суматоха.

Княгиня Нина, находившаяся в последнем периоде беременности, внезапно почувствовала приближение родов.

Моментально вся челядь князя высыпала из кухни: Максимэ, низкорослый мужик с рыжей бородой, одетый в какую-то рвань и дырявые лапти, вывел из буйволятника единственную лошадь помещика и поскакал за сельской повитухой Сабедой.

Хромой Симона, лето и зиму носивший дырявую солдатскую шинель, опоясанный тряпками, принялся колоть дрова, а слабоумный Павлэ, всю жизнь скорбевший об уничтожении крепостного права, с огромным глиняным кувшином на спине, побежал к реке за водой.

Крестьянские женщины, соседки помещика, призванные экстренно, хлопотали в большой комнате, в которой главным образом и жила вся семья Коблашвили: они выметали сор, прибирали постели, тахты, устанавливали порядок; другая смежная комната зимою стояла без употребления, ибо ни деревянного пола, ни потолка, ни штукатурки в ней не было, хотя дом был построен назад тому лет пятнадцать.

Старая княгиня Сидония, мать Реваза, смуглая женщина лет 60, с большими черными глазами, среднего роста, одетая в черное платье и повязанная белой коленкоровой косынкой, сидя на корточках в темном углу, рылась в сундуке, обитом зеленой разрисованной жестью, и тихо ворчала.

– Сколько раз я говорила, что детское белье должно быть на своем месте! Ну, где же оно? Это… сорочки Реваза, это… кофта Нины, а это… старые мешочки для огородных семян. Скажешь что-нибудь – сейчас надуется, как бурдюк, а не скажешь – никакого порядка нет в доме.

Эти слова Сидония адресовала к невестке, которая, охая от болей, медленно двигалась по комнате, на этот раз не обращая внимания на обычную воркотню свекрови.

– Барыня, нет-ли там, в сундуке, чистой простыни? Эта, видите, какая! – досадливо сказала старая служанка Мариама, косоглазая старуха, стоя над Сидонией с простыней не первой свежести в руках.

– Желтая какая! – робко вставила Нина, на миг остановившись перед обеими женщинами и устремляя взор на простыню.

– Да ведь коленкоровое белье всегда желтеет, особенно, когда плохо выстирают его, но что же делать? Полотняных простынь нет в нашем доме, принесла бы с собою в приданое! – уязвила Нину Сидония, не поднимая головы.

Нина была из старой дворянской, очень бедной семьи и вышла замуж без приданого.

Сидония, когда-то мечтавшая путем выгодного брака Реваза поправить их расстроенные дела, все еще не могла примириться с тем, что невестка – бесприданница, и постоянно корила ее, даже в эти минуты мучительных физических страданий.

Нина не сказала ни слова свекрови; она только подняла свои прелестные голубые глаза, полные ожидания и тревоги, грустно обвела комнату, оклеенную дешевыми серыми обоями, и, сдвинув от обиды и боли темные, тонкие, словно кистью художника выведенные брови, отвернулась от свекрови.

Но, сделав два шага вперед, она опустилась в глубокое протертое кресло, кусая губы.

Мариама с жалкой гримасой на лице, сочувственно поглядывая на Нину, сбросила выцветший ковер с небольшой тахты, стоявшей в углу, и приготовила ей постель.

– Поди на кухню, Мариама, узнай, сколько кур закололи? – обратилась Сидония к служанке, все еще продолжая рыться в сундуке.

– Двух закололи, третью ищут, она, кажется, в сад перелетела, мальчика туда послали, – тихо ответила Мариама, обминая огромные пуховые подушки.

– Не знаю, хватит-ли хворосту? Надо протопить печь, а, поди, ни одного чурека нет в ящике, – заботливо говорила другая служанка, ни к кому из присутствующих не обращаясь. – Народу много будет, следовало бы всем запастись.

– Не представляю себе, кому охота ехать к нам в такую погоду?! Погляди в окно, что делается на дворе! – томно возразила ей Нина, указывая на занесенные снегом окна и едва вставая с кресла.

– Не беспокойся! все приедут! – сказала Сидония невестке.

– Ох! Какое мученье рожать при людях! – с негодованием воскликнула Нина, расстегивая платье:

– Этот обычай не нами заведен и не мы его искореним! – обидчиво возразила свекровь.

В это время вошел с докладом маленький оборвыш-слуга:

– Пастух прислал сказать, что без денег не может отпустить сыру.

Сидония повернула к слуге свое недовольное лицо и с презрением сказала ему:

– Ишь, как нынче испортился народ! Не могут в кредит отпустить сыру! Поди, поищи барина, доложи ему; он расправится с пастухом!.. А ты вот что: свари крахмал, достань из шкафа сахарной бумаги, оконные рамы надо заклеить… Круглые подушки, которыми заткнуты окна, положи на длинную тахту, гостям понадобятся… Да вот еще что, – добавила Сидония – скажи там людям, чтобы они снег смели с балкона; ну, отправляйся, живо!

Между тем, у Нины боли усилились; невыносимые страдания исказили её лицо: молодую женщину раздели и уложили в постель.

А по сельской дороге, ведшей в деревушку Зеленый Овраг, принадлежавшую князю Ревазу Коблашвили, на одной лошади ехали двое: спереди на седле Максимэ, а позади него сельская повитуха Сабедо, закутанная так старательно, что только глаза были видны; оба ехали молча, мокрые холодные, обсыпанные пышными хлопьями снега.

II

В нескольких шагах от деревянного домика Реваза с покривившимся балконом и полуразрушенными перилами под старым вязом, покрытым снегом, стояли три пустые арбы с опущенными к земле ярмами.

Снег, мягко падая на землю, усердно белил колеса их, дно и перекладины.

Чужие и хозяйские слуги толпились в дымном и теплом буйволятнике, греясь перед жарко натопленным камином.

Душно и тесно было в комнате, где лежала роженица.

Это была большая комната с низким и грязным потолком, некрашеным полом, в три небольшие окна, обращенные к лесу, обставленная, как обставляют свои дома небогатые обитатели медвежьих углов Грузии: тахты, сундуки, потемневшие от времени и грязи, стулья с протертыми, местами изорванными сиденьями и спинками, с которых давно слезла краска, так как спинки эти служат вешалками для мокрых полотенец.

На широкой и длинной тахте, покрытой персидским выцветшим паласом и сверху длинным узким и белым узорчатым войлоком, кучками сидели только что приехавшие к родинам гостьи, родственницы хозяев дома или соседки по имению, и весело болтали, не взирая на Нину, которая с искаженным от страдания лицом металась в постели, на тахте, поставленной в углу. Повитуха, сидя на краю постели, полотенцем вытирала ей влажное лицо.

– Кажется, княгине Вифимии не дали знать, что Нина рожает… Обидится она на Сидонию, – перебирая янтарные чётки, вполголоса сказала княгиня Като княгине Софье.

– Представляю себе, как она будет бранить их, – шепнула Софья Като: – напрасно ее обошли, она им век этого не простит, – добавила она, глазами указывая на Сидонию, хлопотавшую около постели роженицы.

– Муж ей привез из Тифлиса чудные платья, – говорила на другом конце тахты молодая женщина с родинкой на левой щеке, обернувшись к своей соседке, пожилой даме с белокурыми локонами.

– Еще бы! Он, говорят, десять лет грабил уезд; есть на что баловать молодую жену.

В это время мальчик лет пяти бросился на свою младшую сестренку и вырвал у неё из руки куриную ножку; девочка взвизгнула, завязалась драка, но вдруг они побледнели и смолкли: их испугал за душу хватавший, протяжный крик роженицы. Другие дети, так еще недавно шумевшие около Нины, теперь притихли и растерянными глазенками смотрели на нее.

Но взрослые продолжали свою болтовню, изредка кидая на Нину насмешливые взгляды или обращаясь к ней с такими словами:

– Нина – джан! не кричи, голова у тебя разболится.

– По делом тебе, плутовка, зачем выходила замуж!

Гостьи сыпали циничными поговорками, остротами и шутками… Бедная роженица, хотя и старалась сдерживаться, но порой теряла самообладание, вскрикивала, ломала руки и плакала.

Несколько мальчиков и девочек близко подошли к её постели и с любопытством глядели на Нину, метавшуюся под красным шелковым стеганым одеялом.

В наступивший момент затишья болей, одна из гостей пошутила с Ниной:

– Смотри, если родишь нам девчонку, – на мусор тебя выкинем.

В ответ ей Нина слабо улыбнулась и вдруг вскрикнула от новой схватки.

Между тем, служанки втащили в комнату длинный некрашеный стол, приставили к тахте, где сидели гостьи, покрыли цветной красной скатертью и стали греметь посудой, устанавливая приборы и тарелки с яствами; но проголодавшиеся дети не могли дождаться и хватали со стола хлеб, сыр, маринады и рыбу.

Нина с тоской глядела из своего угла на группу взрослых и маленьких, и ей страстно хотелось убежать от всего далеко, далеко.

Сидония суетилась около стола, усердно угощая присутствующих:

– Кушайте, пожалуйста! Не взыщите! Обед неважный. Нина так встревожила нас, что мы головы потеряли: не догадались послать человека в город за провизией.

Тем временем дети поминутно срывались со своих мест и, держа в руках куски хлеба и курятины, подходили к роженице, подолгу толпились около неё и тут же устраивали игру в прятки. Они визжали, кричали и шумели.

Но, согласно этикету грузинского Домостроя, по которому гостям, их детям, даже прислуге должен быть оказан безгранично-любезный прием, ни Сидония, ни повитуха, ни служанки, ни даже сама роженица, не решались удалить или усмирить детей.

А между тем положение больной ухудшалось, роды делались труднее.

И мучительные страдания, и говор гостей, и шум детворы – все это терзало Нину.

В силу контрастов вспоминался ей отчий дом, стоявший среди зеленой поляны, между гор, вспомнились родимые луга, залитые ярким весенним солнцем, вспомнилось то недалекое прошлое, когда она, 23-х-летняя, здоровая девушка с ярким румянцем на щеках, со звонким смехом, вместе с подругами беспечно гуляла по тенистой ореховой роще.

– О, если б я могла сейчас убежать от этих страданий, от этих бессовестных гостей, которые, уснащая свою беседу скабрезными анекдотами, могут так аппетитно есть в комнате, где на их глазах мучается человек, – думала Нина, но тут опять начались схватки, одни из тех ужасных схваток, которые, кажется, толкают роженицу в могилу.

С криком и воплем бедная опять заметалась на постели.

И крики эти, и вопли смешались с раскатистыми смехом княгини Софьи…

Повитуха растерянными глазами взглянула на Сидонию и вполголоса робко обратилась к ней:

– Что нам делать?! – а потом, спохватившись, сказала, – давайте катать ее в одеяле, это испытанное средство.

– Да, это прекрасное средство! – согласилась с ней Сидония, с унылым видом стоя перед невесткой.

Кто-то из гостей подхватил этот разговор и обратился к Сидонии:

– Давайте одеяло, мы поможем!

– Нет, как можно! Вам не по силам, надо мужчин позвать! – возразила им хозяйка дома.

Служанки разостлали на полу большое стеганое зеленое одеяло, положили туда завернутую в простыню Нину и позвали слуг.

Мужики перекрестились на икону, подхватили края одеяла, подняли роженицу и стали катать ее справа налево и обратно, так что получилась боковая качка, немного уступавшая молодую женщину.

Когда ее снова уложили в постель, боли опять усилились.

– И хоть бы этот подлец помнил, Нина, как ты мучилась, тогда он был бы почтительным сыном, – улыбаясь и обсасывая поджаренное куриное крылышко, сказала роженице княгиня Софья.

Слово «подлец» было эпитетом того таинственного существа, которое должно было появиться на свет Божий, но молодой женщине, обессиленной страданиями, было не до шуток и праздной болтовни.

Тем временем Реваз, скрываясь от гостей, сидел в соседней комнате, завернутый в бурку, то выходил на балкон или бродил по усадьбе, невзирая на метель и глубокий снег, покрывший всю деревню и её окрестности.

Молодой человек был в большой тревоге: ему казалось, что Нина не вынесет мучений и умрет. При каждом вопле или вскрикивании роженицы – и то и другое доходило до его ушей, когда он маршировал по балкону – Реваз в отчаянии хватался за голову и плакал, как ребенок.

– Дайте ей напиться воды из полы черкески

...

конец ознакомительного фрагмента