Текст книги "Богема"

Хоть и сказал он себе в школе, что не любит музыку и не может играть на пианино, что-то уже навевало ему обрывок мелодии, где-то когда-то услышанной и почти забытой; она сливалась со звуками настраиваемой первой скрипки, с горячим, слегка затхлым, напоенным сквозняками дыханием самого театра и сознанием того, что кто-то, кого он знает и любит, как некогда Маму, а теперь Марию, сидит в уборной за сценой и легкими мазками наносит грим на лицо.

Глава девятая

– Они приехали и забрали тебя, да? – сказала Селия. – Вы даже не успели как следует побыть друг с другом.

– У нас было два дня, – сказала Мария.

Два дня… И так всегда с тех пор, из года в год. Найэл появляется никогда не знаешь когда, никогда не знаешь где, и вот он с ней. Всегда ненадолго. Она никогда не помнила, куда они ходили, что делали, что случалось; знала она одно: они были счастливы.

Раздражение, усталость, бесконечные заботы, трудности, планы – все забывалось, когда он был с ней. Он всегда приносил с собой странный покой и непонятное ей самой возбуждение. Рядом с ним она и отдыхала, и переживала необъяснимый подъем.

Не проходило дня, чтобы она не вспоминала о нем. Надо об этом рассказать Найэлу, он посмеется, он поймет. Но проходили недели, а она все не видела его. И вот он появляется неожиданно, без предупреждения. Совершенно измученная, она возвращается после долгой репетиции, неприятного разговора или просто неудачно проведенного дня, а Найэл сидит в глубоком кресле, смотрит на нее снизу вверх и улыбается. Ей надо причесаться, попудрить лицо, сменить почему-то ставшее ненавистным платье… все забывается в мгновение ока – ведь Найэл здесь, он часть ее существа, быть рядом с ним – все равно что быть наедине с собой.

– В этом был виноват Папа, – сказала Селия. – Директор школы телеграфировал Папе, что Найэл убежал, а он в ответной телеграмме написал: «Свяжитесь с Королевским театром в Ливерпуле». Труда догадалась, что он поехал к Марии.

– По-моему, это единственный нехороший поступок Папы за всю жизнь, – сказал Найэл.

– Ему очень не хотелось этого делать, – сказала Селия. – Он позвал Труду в гостиную – в то время мы были в Мельбурне, и там стояла ужасная жара – и сказал ей: «Мальчик удрал. Что же мне делать, черт возьми?»

Селия помнила, что им приходилось постоянно включать вентиляторы. Один висел над дверью, а другой на противоположной стене комнаты, чтобы был сквозняк. Кто-то предложил закрыть окна, задернуть шторы и включить вентиляторы на всю мощность, будто от этого станет прохладнее. Но вышло иначе. Стало еще жарче. Папа весь день сидел в пижаме и пил пиво.

– Дорогая, – сказал он Селии, – мне придется сдаться. Я больше не могу. Я ненавижу этих людей и эту страну. Кроме того, я теряю голос. Придется сдаваться.

Он постоянно говорил нечто подобное. Но это ничего не значило. То была часть ритуала на всем протяжении прощального турне. Всего несколько месяцев назад в Нью-Йорке они попали в снежную бурю, и он говорил то же самое об Америке и американцах. Он постоянно терял голос. Терял желание петь когда-либо в будущем. Терял желание петь в этот вечер.

– Позвони в театр, дорогая, – сказал он. – Скажи, что я отменяю сегодняшнее выступление. Я очень болен. У меня начинается нервный срыв.

– Хорошо, Папа, – ответила Селия, но, конечно, не придала его словам ни малейшего значения. Она продолжала рисовать в альбоме воображаемых персонажей, а Папа продолжал пить пиво.

Ей запомнилось, что телеграмма пришла около полудня; Папа разразился хохотом и бросил листок Селии на стол.

– Молодчина Найэл, – сказал он. – Я никогда не думал, что у него хватит духа на это.

Но она сразу забеспокоилась. Ей представилось, как Найэл лежит убитый где-нибудь в канаве или что его избил, несправедливо избил жестокий директор школы, а то и побили камнями другие мальчики.

– Надо сейчас же сказать Труде, – заявила она. – Труда знает, что делать.

А Папа только смеялся. Он продолжал пить пиво и покатывался со смеху.

– Бьюсь об заклад, что через шесть недель он объявится здесь. Согласна? – сказал он. – Молодчина Найэл. Во всяком случае, я никогда ни в грош эту школу не ставил.

Но Труда сразу догадалась, что Найэл поехал к Марии.

– Он в Ливерпуле, – твердо сказала она и поджала губы. Это выражение Папа и Селия знали слишком хорошо. – Вы должны послать в школу телеграмму и сообщить, что они найдут его в театре в Ливерпуле. На этой неделе Мария там. Список ее выступлений у меня в комнате.

– Чего бы ради ему ехать в Ливерпуль? – спросил Папа. – Клянусь богом, если бы я был мальчиком и убежал из школы, то черта с два я бы выбрал для побега Ливерпуль.

– Дело в Марии, – сказала Труда. – Теперь, после смерти матери, он всегда будет убегать к Марии. Я его знаю. Знаю лучше других.

Селия бросила взгляд на Папу. При упоминании о Маме с ним всегда что-то происходило. Он перестал смеяться. Перестал пить пиво. Он поднял тяжелый взгляд на Труду, его тело словно обмякло, и он вдруг показался постаревшим и усталым.

– Ну, не знаю, – сказал он. – Это выше моего разумения. Что я могу поделать со всем этим отсюда, с противоположной стороны этого проклятого земного шара? Андре!

Папа во весь голос позвал Андре, потому что ему тоже было необходимо рассказать про побег Найэла, и не одному Андре, но и официанту, когда тот придет, и горничной, и, разумеется, всем в театре. Какую прекрасную историю, не без преувеличений, но зато какую захватывающую, поведает он всем о побеге своего смышленого пасынка из школы.

– Что проку звать Андре, – сказала Труда, опять поджимая губы. – Вам надо просто сообщить в школу, чтобы они связались с театром в Ливерпуле. Они должны забрать его. Говорю вам, он в Ливерпуле.

– В таком случае пусть и остается там, – сказал Папа, – раз ему так нравится. Может быть, он получит работу в оркестре, будет играть на рояле.

– Его мать хотела, чтобы он ходил в школу, – сказала Труда. – Театр не место для мальчика его возраста. Он должен пройти обучение. И вам это известно.

У Папы вытянулось лицо, и он посмотрел на Селию.

– Пожалуй, нам придется поступить так, как она говорит, – сказал он. – Сбегай вниз, дорогая, и принеси мне телеграфный бланк.

И Селия пошла вниз, в холл, к портье отеля, размышляя о том, что Найэл убежал в Ливерпуль к Марии. Сестрой Найэла была она, а не Мария. Зачем же Найэлу понадобилось убегать к Марии? И вообще, почему бы им не быть всем вместе? Почему все, что когда-то было таким прочным и постоянным, стало таким ненадежным и ни на что не похожим? Она поднялась обратно с телеграфным бланком и через полуоткрытую дверь услышала, как Труда разговаривает с Папой.

– Я уже давно хотела высказать вам, что у меня на душе, мистер Делейни, – говорила она. – Я высказала, что думаю относительно мальчика, а теперь могу сказать и о Селии. Неправильно это, мистер Делейни, таскать ее вот так, с места на место. Ей следует получить нормальное образование и общаться со сверстниками. Иное дело, когда она была маленькая, была жива ее мать и они трое были вместе. Но она подрастает, ей нужна компания девочек ее возраста.

Папа стоял лицом к Труде. Через приоткрытую дверь Селия увидела потерянное, испуганное выражение его глаз.

– Я знаю, – сказал он, – но что же мне делать? Она все, что у меня осталось. Я не могу отпустить ее. Если я отпущу ее, я сломаюсь. Если она покинет меня, я погибну.

– Это губит ей жизнь, – сказала Труда. – Предупреждаю вас. Это губит ей жизнь. Вы возлагаете на нее слишком большую ответственность. Стараетесь поставить взрослую голову на детские плечи. Ей придется страдать из-за этого. Не вам, мистер Делейни, а ей.

– Разве я не страдал? – сказал Папа, и в глазах его было все то же потерянное выражение. Затем он собрался и налил себе очередной стакан пива. – Она видит мир, – сказал он. – Ребенок видит мир, а это уже само по себе образование. Лучше, чем то, которое она может получить в школе. Я скажу вам, что мы сделаем, Труда. Мы дадим объявление, что ищем гувернантку. Вот оно, решение. Хорошая, всесторонне образованная гувернантка. И мы найдем девочек, которые будут приходить к нам на чай. Будем приглашать других детей к чаю. – Он улыбнулся и потрепал Труду по плечу: – Не беспокойтесь, Труда. Я что-нибудь устрою. И я телеграфирую в школу. Скажу этому малому, их директору, чтобы он искал мальчика в Ливерпуле. Вы, конечно, правы. Должно быть, он ошивается в театре. С Марией все в порядке, она занимается делом. Мальчику это не на пользу. Все будет как надо. Не беспокойтесь, Труда.

Селия немного подождала и вошла в гостиную.

– Вот бланк, – сказала она.

Оба обернулись и посмотрели на нее, но ничего не ответили, и тишину комнаты нарушало только жужжание вентиляторов.

Селия вышла из комнаты, по коридору дошла до уборной, заперлась и, вместо того чтобы читать книгу, которую там держала, села на стульчак и заплакала. Перед ней по-прежнему стояло растерянное лицо Папы, и она слышала, как он говорит Труде: «Я не могу отпустить ее. Если она уйдет, я сломаюсь. Если она покинет меня, я погибну».

Нет, она никогда не покинет его, никогда. Но почему он губит ей жизнь? Что Труда имела в виду? Чего ей не хватает? Да и не хватает ли? Того, что другие девочки делают в школе: играют в мяч, пишут и прячут записки, смеются, толкаются? У нее не было никакого желания делать все это. Она просто хотела оставаться с Папой. Но если бы и остальные могли быть с ней, если бы только Найэл и Мария были здесь, так чтобы рядом были не одни только взрослые…

– Как Найэл вернулся в школу? – спросила Селия. – Приехал кто-то из учителей и забрал его? Я забыла.

– Они прислали padre, – сказал Найэл, – малого, который вел службы в школьной церкви. У него были соломенные волосы, и он часто смешил нас. Он любил театр. Поэтому старший учитель и послал его. Он был не дурак и знал, что делает.

– Перед поездом он сводил нас в кондитерскую, – сказала Мария, – и все рассказывал смешные истории, так что у нас не было времени думать.

Через много лет, в Лондоне, он пришел посмотреть ее в театре. Сидел в первом ряду и прислал ей записку с вопросом, не будет ли ему позволено засвидетельствовать ей свое почтение, и она согласилась, зевая от скуки, но любопытствуя, кто бы это мог быть. Она очень устала, хотела пораньше уйти; но, как только он появился, она узнала его, узнала круглолицего padre с соломенными волосами, но волосы уже из соломенных превратились в седые. Найэла не было в Лондоне, они сидели в ее уборной, разговаривали о Найэле, и она забыла про усталость.

– В кондитерской он купил нам шоколадных конфет, – сказал Найэл, – огромную коробку, перевязанную красной лентой. Ты сразу сорвала ленту и повязала ею волосы. Это тебе очень пошло.

– Красовалась, – сказала Селия. – Бьюсь об заклад, она красовалась. Надеялась, что padre в нее влюбится и позволит Найэлу остаться.

– Ты завидуешь, – сказала Мария. – Завидуешь, хотя уже прошло столько лет. Тебе очень хотелось быть тогда с нами в Ливерпуле.

В тот вечер Найэлу очень хотелось есть. Он всегда был одним из тех мальчиков, которые хотят есть в самое неподходящее время. Хороший завтрак или плотный ланч были ему не впрок. Он ничего не ел. Но часа в три дня или ночи ему вдруг хотелось копченой рыбы или большую тарелку сосисок. Он бывал так голоден, что готов был съесть дверные ручки.

– Мы прокрались вниз по лестнице, помнишь? – спросила Мария. – На кухне пахло кошкой и миссис Роджерс. Ее туфли стояли на решетке плиты.

– Стянутые пластырем, – сказал Найэл, – и порванные по швам. От них противно пахло.

– Там был сыр, – сказала Мария, – полхлеба и банка паштета. Мы все забрали ко мне в спальню, и ты лег на мою кровать в нижней сорочке и кальсонах – пижамы у тебя не было.

Найэл очень замерз. В детстве он всегда был мерзляком. Всегда трясся от холода, ноги были как ледышки. Когда он лежал рядом с Марией и у него не попадал зуб на зуб от холода, ей приходилось сваливать на кровать одеяла, пледы, а иногда и тяжелый ковер. Таща ковер и взгромождая его на кровать, они задыхались от смеха.

– На столике рядом с кроватью лежала Библия, – сказал Найэл. – Мы зажигали две свечи и вместе читали ее. Открывали наугад и по первому попавшемуся месту гадали о будущем.

– Я до сих пор так делаю, – сказала Мария. – Всегда делаю. Перед премьерой. Но ничего не получается. В последний раз это было: «И собиравший пепел телицы пусть вымоет одежды свои, и нечист будет до утра». Набор слов.

– Можно немного схитрить, – сказал Найэл. – Если открыть Библию в конце, то попадешь на Новый Завет. Новый Завет больше подходит для гадания. Наткнешься на что-нибудь вроде: «В любви нет страха».

– Интересно, на что вы наткнулись в тот вечер в Ливерпуле, – сказала Селия. – Вряд ли хоть один из вас помнит.

Мария покачала головой.

– Не знаю, – сказала она. – Это было так давно.

Найэл промолчал. Однако он помнил. Он вновь видел мерцающие стеариновые свечи в зеленых фарфоровых подсвечниках. Одна из них гораздо короче другой и с куском оплывшего стеарина у фитиля. Ему холодно, и Мария укрывает его плечи одеялом, подтыкает края, самой ей тепло и уютно в пижаме в цветочек, старой пижаме, зашитой на боку, и им приходится разговаривать шепотом, чтобы не услышала миссис Роджерс в соседней комнате. Он ест хлеб с паштетом и сыром, перед ними Библия, раскрытая на Песни песней Соломона, на строчках «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему: он пасет между лилиями».

– Благодарю, – сказала Мария. – Но ты не пасешь между лилиями. Ты сидишь здесь, рядом со мной на кровати и ешь хлеб с паштетом.

Она рассмеялась и, чтобы не услышала миссис Роджерс, заткнула рот платком. Найэл сделал вид, что смеется вместе с ней, но на самом деле мысли его обратились к будущему. Он видел, как Мария порхает сквозь череду бегущих лет, ни о ком и ни о чем не заботясь, отмахиваясь от бед и вскоре забывая их; а сам он как тень следует за ней, всегда на шаг или два позади, всегда в тени. Была полночь, ей было тепло, и завтра – новый день. Но завтра, думал Найэл, что-нибудь случится. В школе нападут на его след, и ему придется вернуться.

И он оказался прав. Приехал padre. Возражать было бесполезно. У него не было денег. Мария не могла содержать его. Итак, он снова уезжал: padre в углу купе вагона для курящих раскуривал трубку, а Найэл высунулся из окна, смотрел на Марию, которая с красной лентой в волосах стояла в конце платформы, и махал ей рукой.

Когда она на прощание целовала его, в ее глазах стояли слезы, но она смахнула их слишком скоро, слишком скоро – как только ушла с платформы.

– Наверное, вы неплохо повеселились, – сказала Селия. – Как жаль, что я все это пропустила. А ты, Мария, даже если другие и смотрели на тебя свысока, должно быть, действительно была хороша. В противном случае, ты не была бы тем, что ты есть сейчас.

– Вот именно, – сказала Мария. – И что же я есть сейчас?

Найэл знал, что она имеет в виду, но Селия была озадачена.

– Право же, – сказала она, – чего тебе еще желать? Ты достигла вершины. Ты пользуешься популярностью. Публика валом валит на любую пьесу, в которой ты играешь.

– Да, знаю, – сказала Мария. – Но действительно ли я хороша?

Селия ошеломленно уставилась на нее.

– Ну конечно, – сказала она. – Я не видела ни одной роли, в которой ты была бы плоха. Что-то тебе удается больше, что-то меньше, но это неизбежно. Конечно, ты хороша. Не будь дурой.

– Ну ладно, – сказала Мария. – Я не могу этого объяснить. Ты не поймешь.

Она забывала слишком многое в жизни, но не все. Мелкие сплетни, как бы случайные намеки навсегда застревали в памяти. Она не могла отмахнуться от них. Связи… это ей удалось благодаря связям. Так говорили и позже. Она совсем не работает. Она проскользнула с черного хода. Имя. За нее все делает имя. Все дело в удаче. Удача от начала до конца. Она получила первую большую роль в Лондоне, потому что женила на себе Вы-Знаете-Кого; он был от нее без ума… Какое-то время это продолжалось, но, разумеется… Она не лишена способностей, но это способности обезьяны. Игрой это не назовешь. Она унаследовала обаяние Делейни, у нее фотографическая память и целый набор трюков. Вот и все. Говорят, говорят… говорят… говорят…

– Понимаете, – медленно произнесла она, – с такими людьми, как я, никто не бывает по-настоящему честен. Мне никто не говорит правды.

– Я честен, – сказал Найэл. – Я говорю тебе правду.

– Ах, ты… – вздохнула Мария. – Ты совсем не то.

Она посмотрела на него, на его странные, ничего не выражающие глаза, прямые волосы, узкий рот с выпяченной нижней губой. В нем не было черты, которой бы она не знала, которую бы не любила, но какое отношение это имеет к ее игре? Или наоборот? Неужели и то и другое так неразрывно связано? Найэл был отражением в зеркале, перед ним она танцевала ребенком, перед ним принимала различные позы. Найэл был козлом отпущения, взявшим на себя все ее грехи.

– В действительности, – пожал плечами Найэл, – ты хочешь сказать, что ни один из нас отнюдь не птица высшего полета. Не то что Папа или Мама. И, называя нас паразитами, Чарльз не в последнюю очередь имел в виду именно это. Из нас троих каждый по-своему сумел одурачить окружающих своим кривлянием, но в глубине души мы отлично знаем правду.

Он стоит в магазине на Бонд-стрит и разыскивает пластинку. Пластинку, на которой Папа поет одну старинную французскую песню. Названия он не мог вспомнить, но там была одна строчка о le cor[23]23
  Рог (фр.).


[Закрыть]: «Que j’aime le son du cor, le soir au fond du bois»[24]24
  «В вечерний час люблю я рога звук в тиши лесной» (фр.).


[Закрыть].

Что-то в этом роде. Он очень хорошо знал эту пластинку. На обороте была записана «Plaisir d’amour»[25]25
  «Радость любви» (фр.).


[Закрыть]. Никто не пел эти песни так, как Папа. Но глупенькая молодая продавщица подняла голову от списка имеющихся в магазине пластинок и тупо посмотрела на него:

– У нас ее нет. Наверное, она очень старая. Не думаю, что ее еще раз записывали.

Пока она говорила, дверь кабины для прослушивания отворилась и Найэл услышал одну из своих собственных песен в ритме джиги, исполняемую под невыразительный аккомпанемент посредственного оркестра. В это время мимо проходил какой-то мужчина; он узнал Найэла и, улыбаясь, кивнул в сторону кабинки:

– Добрый день, мистер Делейни. Вам не надоедает слушать ее? Мне так порядком надоело.

Девушка за прилавком взглянула на Найэла, а его песня, казалось, звучала все громче и громче, заполняя весь магазин.

Найэл придумал какой-то предлог, поспешно вышел из магазина и зашагал прочь.

– Вся сложность в том, что вы оба не чувствуете благодарности за свой успех, – сказала Селия. – Он пришел к вам, когда вы были еще слишком молоды. Тебе едва исполнилось двадцать, когда ты познала оглушительный успех в «Хеймаркете»[26]26
  «Хеймаркет» – театр в Лондоне на улице Хеймаркет.


[Закрыть], а я сидела дома на Сент-Джонс-Вуд и присматривала за Папой.

– Ты любила присматривать за Папой, – сказала Мария. – Ты же знаешь.

– Он слишком много пил, – сказала Селия. – Ты никогда этого не замечала, а если и замечала, то тебя это не волновало. Я одна переносила весь этот ужас, когда видела, как он подходит к буфету. Труды не было с нами. Она лежала в больнице с язвой на ноге.

– Ты преувеличиваешь, – возразил Найэл. – Папа никогда не напивался до безобразия. Никогда не падал, ничего особенного себе не позволял. Наоборот, бывал весьма забавен. Всегда декламировал. Ярды и ярды поэзии. Никто не возражал. И пел он тогда лучше, чем когда бы то ни было.

– Я возражала, – сказала Селия. – Когда кого-то любишь, постоянно присматриваешь за ним и видишь, как он постепенно отдаляется от тебя, теряя лучшее, что в нем было, поневоле будешь возражать.

– Все оттого, что он оставил сцену, – сказала Мария. – Он знал, что это начало конца, и все в нем перевернулось. Когда я начну стареть, то, вероятно, тоже стану пить.

– Нет, не станешь, – сказал Найэл. – Ты слишком тщеславна. Слишком заботишься о фигуре и лице.

– Вовсе не забочусь, – сказала Мария. – Слава богу, пока не требуется.

– Придет время, потребуется, – пообещал Найэл.

Мария хмуро взглянула на него.

– Отлично, – сказала она, – продолжай. Скажи еще какую-нибудь гадость. Так или иначе, всем нам отлично известно, что ты замышлял той зимой.

– Да, – подтвердила Селия. – Все к одному. Бедный Папа очень беспокоился за тебя, Найэл. Это было просто ужасно.

– Чепуха, – сказал Найэл.

– Тебе едва исполнилось восемнадцать, – сказала Селия. – А какие пошли разговоры.

– Ты хочешь сказать, что говорил Папа, – сказал Найэл. – Он всегда говорил. Без этого ему жизнь была не в жизнь.

– Но он очень расстраивался, – сказала Селия. – Он так и не простил этой женщине.

– Когда люди кого-то не любят, – сказала Мария, – они всегда говорят «эта женщина». У тебя есть причина не любить бедную старушку Фриду? Право, она была лучше многих. Для Найэла даже совсем неплоха. Она не причинила ему никакого вреда, как раз наоборот. К тому же она была старым другом Папы и Мамы.

– Наверное, поэтому Папа так рассердился, – сказал Найэл.

– А ты Фриду никогда не спрашивал? – спросила Мария.

– О господи, конечно нет, – ответил Найэл.

– Какие мужчины странные, а я бы спросила, – сказала Мария.

– Все началось на том ужасном банкете, – сказала Селия. – Кошмарный вечер. Я его никогда не забуду. Этот ужасный банкет в «Грин-парке», или как там назывался тот отель. Папа устраивал прием в честь Марии после ее премьеры в «Хеймаркете».

– И вовсе это был не ужасный банкет, – сказала Мария, – а просто замечательный.

– Разумеется, замечательный, – сказала Селия. – Для тебя. У тебя был такой успех! Для меня же далеко не замечательный. Папа перепил и не мог завести машину, а тут еще этот снег.

– Повсюду снег, – сказал Найэл. – Меня поразило, что на банкет вообще кто-то пришел, не говоря уж о спектакле. На Хеймаркете снега навалило по щиколотку. Мне это известно, я прошагал там взад-вперед почти весь вечер. Не мог войти в театр, слишком переживал за Марию.

– Нервы! Не говори мне о нервах, – сказала Мария. – В тот день с самого утра мои руки, ноги и живот становились все холоднее и холоднее. Я пошла в церковь Святого Мартина в Полях и прочла молитву.

– Когда ты вышла на сцену, все было в порядке, – сказала Селия.

– Но не со мной, – сказал Найэл. – Я бродил по Хеймаркету, и у меня зуб на зуб не попадал. Я мог подхватить воспаление легких.

Мария посмотрела на него. Она все еще немного хмурилась.

– Ну уж для тебя вечер закончился как нельзя лучше, разве нет? – сказала она.

– Если он так и закончился, то лишь по твоей вине, – сказал Найэл.

– О, продолжай, – сказала Мария. – Во всем обвини меня.

Селия не слушала. Она по-прежнему думала о машине, которая не заводилась, и о Папе, склонившемся над рычагами управления.

– Если подумать, – сказала она, – тот вечер был довольно странным для каждого из нас.