Текст книги "Птицы и другие истории"

Поэтапно, часто останавливаясь и отдыхая, мы вместе со спасателями стали спускаться вниз, в долину. Это заняло целый день. Ближе к ночи мы разбили лагерь на северной стороне хребта, который совсем недавно, с места крушения теперь уже бесполезного самолета, казался таким недосягаемо далеким. С рассветом мы снова тронулись в путь; день был погожий, ясный, и долина внизу, под нашим лагерем, лежала как на ладони. На востоке виднелся отвесный гребень, на первый взгляд совершенно непроходимый; над ним высился увенчанный снеговой шапкой пик – а может быть, два. Они выделялись на сверкающем небе, как побелевшие от напряжения костяшки пальцев.

– В молодости я немало походил по горам, но здешних совсем не знаю. Часто тут бывают альпинисты? – спросил я начальника спасательной партии, когда мы начали спускаться.

Он покачал головой и сказал, что условия здесь трудные. Люди из его отряда все нездешние. В предгорьях, в долине народ темный, невежественный, для туристов и приезжих никакие удобства не предусмотрены. Если я хочу пойти в горы, он может порекомендовать мне другие места, получше. Правда, для восхождений уже поздновато.

Я все глядел на восточный гребень, далекий и красивый какой-то особенной, своеобразной красотой.

– Как называется эта двойная вершина? – спросил я.

– Монте-Верита, – ответил он.

И я понял, что́ снова привело меня в Европу…

Я простился со своими спутниками в маленьком городке милях в двадцати от места, где потерпел аварию наш самолет. Наземный транспорт должен был доставить их до ближайшей станции железной дороги и тем самым вернуть к цивилизации. Я никуда не поехал. Я забронировал номер в местном отеле и оставил там на хранение свой багаж. Затем купил крепкие горные ботинки, бриджи, куртку, пару рубашек и, покинув городок, пустился в путь.

Начальник спасателей был прав – сезон туристских походов прошел. Но меня это ничуть не смущало. Я был один – и снова в горах. Я забыл, как целительно может быть одиночество. Ноги и легкие обрели прежнюю силу, холодный воздух проник во все поры моего существа. В свои пятьдесят пять я готов был кричать от радости. Куда-то делась суета и треволнения, исчезли вечно спешащие потоки людей, исчезли огни и пресные городские запахи. Безумием было терпеть это все столько лет!

В таком приподнятом настроении я добрался до другого городка – в долине у восточного подножья Монте-Верита. Я помнил, как его описывал Виктор во время наших довоенных больничных разговоров; судя по первому впечатлению, там мало что изменилось. Городишко был маленький, невыразительный, народ хмурый и нелюдимый. Я обнаружил нечто вроде постоялого двора – назвать его гостиницей язык не поворачивался – и решил там заночевать.

Встретили меня не слишком приветливо, скорее равнодушно. После ужина я попытался узнать, можно ли еще пройти по тропе к вершине Монте-Верита. Человек за стойкой бара в помещении, где я был единственным посетителем, смерил меня безучастным взглядом, отхлебывая вино, которым я его угостил по случаю знакомства.

– Пройти-то можно, до деревни всяко, а уж как дальше, трудно сказать.

– Много ваших ходит в деревню? А из деревни люди здесь бывают?

– Иногда. Не часто. Только не в это время года.

– А туристы добираются сюда?

– Редко. Они больше на север ездят. На севере лучше.

– Случайно не знаете, где в деревне я мог бы переночевать?

– Понятия не имею.

Я помолчал, глядя на его тяжелое, угрюмое лицо, и после паузы спросил:

– A что sacerdotesse? Они по-прежнему живут на Монте-Верита?

Он встрепенулся, облокотился на стойку и буквально впился в меня глазами:

– Кто вы такой? Откуда про них знаете?

– Значит, они существуют?

Он не спускал с меня подозрительного взгляда. Я знал, что его страна за последние двадцать лет пережила немало потрясений – насилие, революцию, вражду отцов и детей. Должно быть, и этот захолустный уголок получил свою долю. Волей-неволей здешние жители приучились держать язык за зубами.

– Разное болтают, – медленно произнес он. – А я считаю, лучше не соваться в такие дела. Иначе беды не миновать.

– Беды? Для кого?

– Для тех, кто в деревне, для тех, кто живет на Монте-Верита, – живет ли, нет ли, неизвестно. Да и для нас в долине тоже. Лучше поменьше знать. Меньше знаешь – целее будешь.

Он допил вино, сполоснул стакан и вытер стойку тряпкой. Ему явно не терпелось спровадить меня.

– В котором часу завтракать будете? – спросил он.

Я ответил, что в семь, и поднялся к себе наверх.

Распахнув застекленную дверь, я вышел на узкий балкон. Городок уже затих, и только кое-где в темноте мигали огоньки. Ночь была холодная и ясная. Взошла луна; через день-два должно было наступить полнолуние. Я чувствовал неизъяснимое волнение – я как будто вернулся в прошлое. В номере, где я собирался провести ночь, может быть, останавливались Виктор и Анна – в то роковое лето тринадцатого года. Может быть, Анна стояла на том же балконе и глядела на Монте-Верита, а Виктор, не подозревая о трагедии, до которой оставалось всего несколько часов, окликал ее изнутри…

Теперь я прибыл сюда по их следам.

Поутру я спустился вниз позавтракать, но хозяин, мой вчерашний собеседник, ко мне не вышел. Кофе и гренки мне подала молоденькая девушка, очевидно его дочь, миловидная и приветливая. Она поздоровалась и пожелала мне удачного дня.

– Я собираюсь в горы, – сказал я. – Погода, судя по всему, благоприятствует. А вы поднимались когда-нибудь на Монте-Верита?

Она мгновенно отвела глаза:

– Нет. Я из долины никуда не отлучалась.

Равнодушно, как бы мимоходом я упомянул о друзьях, которые когда-то побывали здесь (я не стал уточнять когда) и добрались до Монте-Верита. Их заинтересовал древний монастырь и таинственная тамошняя секта, но узнать толком ничего не удалось.

– Вы не слыхали, они по-прежнему там? – спросил я и с напускным безразличием зажег сигарету.

Девушка с опаской покосилась через плечо, будто боялась, что нас могут подслушать.

– Вроде бы там, – ответила она. – Отец при мне ни о чем таком не говорит. Для молодых это тема запретная. Ее не обсуждают.

– Я живу в Америке, – сказал я, продолжая попыхивать сигаретой. – По моим наблюдениям, и там, и во всех других странах молодежь, когда сходится вместе, больше всего на свете любит обсуждать именно запретные темы.

Ее губы тронула едва заметная улыбка, но она промолчала.

– Смею предположить, что и вы с подружками не прочь посудачить о том, что происходит на Монте-Верита.

Мне было стыдно за свое двуличие, но я сознавал, что в этой ситуации атака – единственный способ добыть хоть какие-то сведения.

– Да, верно, – сказала она. – Только между собой, вслух не говорим. Но вот недавно… – Она снова оглянулась назад и, понизив голос, продолжала: – Одна девушка, я хорошо ее знаю, она скоро должна была выйти замуж… Так вот, она ушла и не вернулась, и теперь говорят, что ее позвали на Монте-Верита.

– Никто не видел, как она ушла?

– Нет. Она ушла тихо, ночью. Даже записки не оставила.

– А не могла она уйти куда-то еще? В большой город на заработки, в какой-нибудь туристский центр?

– Нет, навряд ли. И потом, она перед уходом вела себя очень странно. Говорила во сне про Монте-Верита.

Я помолчал минуту и возобновил допрос, по-прежнему стараясь не выказывать излишнего интереса:

– Что же там особенного, на этой самой Монте-Верита? Жизнь в монастыре наверняка нелегкая, даже, может быть, и жестокая.

– Не для тех, кто услышал зов. Женщины там не стареют, навсегда остаются молодыми.

– Откуда это известно? Ведь их никто не видел.

– Так всегда было. Люди в это верят. Вот поэтому у нас в долине их ненавидят и боятся. И еще им завидуют. На Монте-Верита знают секрет вечной жизни.

Она поглядела в окно на горы, и глаза у нее погрустнели.

– А вы? Вы не думаете, что и вас когда-нибудь позовут?

– Куда уж мне… – протянула она. – И потом, я боюсь.

Она забрала пустую кофейную чашку и поставила передо мной тарелку с фруктами.

– Теперь, когда эта девушка ушла, я думаю – быть беде. – Она говорила еле слышно. – Народ в долине обозлен. Мужчины в деревне хотят поднять людей, собрать отряд побольше и пойти на штурм. Наши люди совсем озверели. Могут всех перебить, кто там живет, а тогда будет еще хуже – пришлют войска, начнутся суды, приговоры, расстрелы… Все плохо кончится. Да и сейчас хорошего мало. Все боятся, открыто говорить не решаются, только шушукаются.

За дверью послышались шаги отца; девушка скользнула за стойку и стала сосредоточенно наводить там порядок, не поднимая головы.

Хозяин с подозрением оглядел нас обоих. Я затушил сигарету и встал из-за стола.

– Все-таки собираетесь на Монте-Верита? – спросил он.

– Да. Вернусь послезавтра или днем позже.

– Я вам не советую задерживаться.

– А что, погода должна перемениться?

– Погода-то переменится, само собой. Главное – небезопасно там будет.

– В каком смысле небезопасно?

– Может заваруха начаться. Мы тут сейчас как на пороховой бочке. У людей того и гляди терпенье лопнет. А терпенье лопнет – мужики совсем голову потеряют. Не приведи господь подвернуться им под горячую руку. Турист ли, иностранец – им все едино. Так что не стоит вам туда идти. Не советую. Ступайте лучше на север. На севере спокойно.

– Благодарю вас, но я уже настроился. Попробую.

Он пожал плечами и отвернулся.

– Как знаете. Дело ваше.

Я вышел из гостиницы, в конце улицы перешел через мостик над горным ручьем и оказался на тропе, ведущей из долины к восточному склону Монте-Верита. В неподвижном воздухе я еще долго различал доносившиеся снизу звуки: лай собак, звяканье коровьих колокольчиков, грубые мужские голоса. Постепенно струйки дыма из труб слились в сплошную синеватую пелену, а городок с его домишками с высоты стал казаться игрушечным.

Тропа вилась надо мной и уходила все дальше, все глубже, в самое сердце горы, пока ближе к полудню долина совсем не пропала из виду. Я думал только о том, чтобы идти вперед, подниматься все выше, выше, преодолеть первый гребень, потом осилить второй и начать взбираться на третий, более крутой, чем первые два, почти отвесный, еще окутанный тенью. Продвигался я не слишком быстро: побаливали нетренированные мышцы, иногда сбивалось дыхание, но воодушевление мешало чувствовать усталость. Напротив, я был полон сил и думал, что могу так идти без конца.

Я глазам не поверил, когда увидел перед собой деревню, поскольку считал, что до нее еще не меньше часа. Очевидно, я все-таки уложился в неплохое время: на часах было только четыре. Деревня показалась мне убогой и заброшенной; похоже, жителей там почти не осталось. Многие окна были заколочены досками, часть домов обвалилась и разрушилась. Только из двух или трех труб шел дым, а на соседних выгонах не было ни души. Несколько коров, тощих и неухоженных, щипали траву у самой дороги; колокольчики глухо позвякивали в застывшем воздухе. Все это производило мрачное, гнетущее впечатление, особенно по контрасту с радостным возбуждением, которое я испытывал при подъеме наверх. Мысль провести здесь ночь меня не вдохновляла.

Я подошел к двери ближайшей лачуги, где над кровлей вилась струйка дыма, и постучал. Дверь не сразу открыл паренек лет четырнадцати, который, завидев меня, обернулся и кликнул кого-то. Наружу вышел мужчина примерно одних со мной лет, тяжелый, грузный, с туповатым лицом. Он сказал что-то на местном наречии, потом, спохватившись, перешел на основной язык страны. Знал он его не намного лучше меня – то и дело запинался и подыскивал слова.

– Ты доктор из долины? – спросил он.

– Нет. Я приезжий, провожу здесь отпуск, хочу полазать по горам. Мне нужно где-нибудь переночевать. Вы не согласитесь пустить меня на ночлег?

Он помрачнел и вместо прямого ответа сказал:

– В доме тяжелый больной. Я не знаю, что делать. Обещали прислать доктора. Ты никого не встретил по дороге?

– Боюсь, что нет. Кроме меня, сюда никто не поднимался. А кто болен? Ребенок?

Мужчина покачал головой:

– Нет-нет, здесь нет детей.

Он был явно растерян и сбит с толку. Я мог ему только посочувствовать, но понятия не имел, чем помочь. У меня не было при себе никаких лекарств, кроме пакета первой помощи и пузырька с аспирином. Если у больного жар, аспирин мог сбить температуру. Я вынул аспирин из рюкзака и отсыпал мужчине в ладонь горсть таблеток.

– Попробуйте ему дать. Это может помочь.

Он знаком поманил меня в дом:

– Послушай, дай ему сам.

У меня не было особого желания заходить внутрь и наблюдать агонию какого-то хозяйского родича, но соображения гуманности перевесили. Я последовал за хозяином. У стены стояла кровать на козлах; на ней под двумя одеялами лежал человек с закрытыми глазами. Он был бледен, небрит, черты его лица заострились, как бывает у тех, кому недолго осталось жить. Я подошел и взглянул на него. Он поднял веки. Какое-то мгновение мы, не веря себе, смотрели друг на друга. Потом он улыбнулся и протянул ко мне руку. Это был Виктор…

– Слава тебе господи, – прошептал он.

От волнения слова застряли у меня в горле. Виктор жестом подозвал хозяина и стал что-то ему втолковывать на местном наречии – очевидно, объяснял, что мы старые друзья. Хозяин как будто понял, успокоился и вышел, оставив нас вдвоем. Я молча стоял у кровати Виктора, держа его руку в своей.

– И давно ты в таком состоянии? – спросил я наконец.

– Пятые сутки. Плеврит разыгрался. Обычная моя хворь. На этот раз посильней прихватило. Старею.

Он снова улыбнулся. Я видел, что он смертельно болен, но в моих глазах он мало изменился – это был все тот же, прежний Виктор.

– А ты, судя по всему, преуспеваешь, – сказал он, продолжая улыбаться. – Вид у тебя вполне сытый, гладкий.

Я спросил, почему он перестал мне писать, как прошли для него эти двадцать лет.

– Я от всего отрешился. Как и ты, наверно, только на свой манер. Плыву по течению. В Англии не был со дня отъезда. Что ты там держишь? – спросил он.

Я показал ему аспирин:

– Боюсь, это мало поможет. Вот что я предлагаю: я останусь здесь на ночь, а с утра первым делом договорюсь с хозяином, найму пару крепких ребят, и вместе мы тебя транспортируем в долину.

Он покачал головой:

– Пустая трата времени. Мне крышка. Я знаю.

– Чепуха! Тебе нужен врач и нормальный уход. Здесь это организовать невозможно. – Я оглядел помещение, плохо освещенное, душное.

– Да не заботься ты обо мне. Есть кое-кто поважнее.

– Кто же?

– Анна. – И пока я оторопело молчал, не находя слов, Виктор добавил: – Она по-прежнему на Монте-Верита.

– Ты хочешь сказать, что она так и осталась там? В монастыре?

– Ну да. Поэтому я здесь. Бываю регулярно, раз в году – с тех самых пор. Ты забыл? Я же писал тебе, сразу после войны. Живу на побережье, в рыболовецком порту, там тихо, спокойно. И каждый год, в одно и то же время, поднимаюсь сюда. Нынче вот припозднился из-за болезни.

Все это было невероятно. Что за существование – двадцать лет одиночества, без друзей, без интересов… Месяцами ждать, пока придет час очередного безнадежного паломничества…

– Ты хоть раз ее видел? – спросил я.

– Нет.

– Ты пишешь ей?

– Каждый год. Пишу заранее, письмо беру с собой и оставляю у стены, а на другой день прихожу за ответом.

– И твое письмо забирают?

– Всегда. На его месте я каждый раз нахожу плоский камень. И там чем-то острым нацарапано несколько слов. Я уношу все эти камни с собой. Их уже много накопилось. Лежат дома у меня, на побережье.

Его слова меня поразили. Сохранить такую верность, преданность, пронести через долгие годы…

– Я пытался узнать про их религию, – продолжал он. – Вера очень древняя, древнее христианства. О ней упоминается в старых книгах – не прямо, намеками. Я кое-что раскопал. Говорил с учеными, которые изучают мистицизм, старинные обряды древней Галлии, друидов. Когда-то между горными народами существовала тесная связь. И во всех источниках особо подчеркивается власть луны и вера в то, что последователи этой религии навсегда остаются юными и прекрасными.

– Ты так говоришь об этом, Виктор, словно сам веришь, – сказал я.

– Да, верю. И дети тоже верят – те немногие, что остались в деревне.

Наш разговор явно утомил его. Он потянулся за кувшином с водой, который стоял на полу возле кровати.

– Дружище, – сказал я, – аспирин тебе не повредит. Снимет жар. Поможет заснуть.

Я заставил его принять три таблетки и поплотнее укрыл одеялами.

– Есть в доме женщины? – на всякий случай спросил я.

– Нет. И это для меня загадка. Деревня почти пустая. Говорят, всех женщин и детей помоложе переправили в долину. Осталось в общей сложности десятка два мужчин и подростков.

– А когда именно ушли женщины и дети?

– Похоже, за несколько дней до того, как я сюда добрался. Этот малый, которого ты видел, – сын старика, что жил здесь раньше. Старик давно умер, а сын дурак дураком. О чем ни спросишь, ничего не знает. В хозяйстве, впрочем, кое-что смыслит – еды принесет и постель тоже даст. А вот мальчонка у него вполне сообразительный.

Виктор закрыл глаза; я надеялся, что он уснет. Я догадывался, почему женщины и дети бежали из деревни: жителей предупредили о возможных волнениях. Виктору я об этом сказать не решился. Только бы он уступил моим уговорам и позволил перенести его в долину…

К этому времени совсем стемнело, и я проголодался. Я прошел через какую-то полутемную клетушку и очутился на задворках дома. Там никого не было, кроме хозяйского сына. Я попросил его принести мне что-нибудь поесть. Он понял и принес хлеб, масло и сыр. Пока я ел, он стоял и смотрел на меня. Виктор лежал с закрытыми глазами, и я думал, что он спит.

– Он поправится? – спросил мальчик. К счастью, он изъяснялся не на местном наречии.

– Думаю, да. Если удастся найти кого-то, кто поможет доставить его в долину, к доктору.

– Я сам помогу, – сказал мальчик. – Позову еще двух ребят. Идти надо завтра. Потом будет трудно.

– Почему?

– Послезавтра придут люди из долины, поднимется шум, все пойдут наверх. И мы с ребятами тоже пойдем.

– И что там будет – наверху?

Секунду он колебался, но не ответил и только взглянул на меня быстрыми, смышлеными глазами.

– Не знаю, – бросил он и скрылся в глубине дома.

С кровати донесся голос Виктора:

– Что сказал мальчонка? Кто придет из долины?

– Я толком не понял, – ответил я с деланой беззаботностью. – Кажется, ждут какую-то экспедицию. Кстати, он предложил помочь снести тебя в долину.

– Откуда здесь возьмется экспедиция? Это какая-то ошибка.

Напрягая голос, он позвал мальчика и, когда тот появился, заговорил с ним на местном наречии. Мальчику было явно не по себе: он мялся и отвечал нехотя. Несколько раз в разговоре прозвучало «Монте-Верита». Потом мальчик ушел обратно, и мы с Виктором остались одни.

– Ты что-нибудь понял? – спросил он.

– Нет.

– Мне это страшно не нравится. Что-то тут затевается. С тех пор как я слег, чувствую – что-то не так. Мужчины в глаза не смотрят, ведут себя странно. Мальчишка сказал – в долине неспокойно, люди настроены воинственно. Ты не слыхал, что там творится?

Я не знал, что сказать. Виктор пристально глядел на меня.

– Хозяин гостиницы особенно не откровенничал, – признался я, выдержав паузу, – но почему-то усердно отговаривал меня от похода на Монте-Верита.

– И какие доводы приводил?

– В общем никаких. Просто сказал, что могут быть неприятности.

Виктор задумался и вдруг спросил:

– В долине случайно женщины не пропадали?

Лгать было бесполезно.

– Да, я слышал – пропала какая-то девушка. Неизвестно, правда или нет.

– Правда, конечно. Вот в чем причина…

Он долго молчал; я не мог различить выражение его лица. В комнате горела всего одна слабая, тусклая лампа, и лицо Виктора было в тени.

– Ты должен завтра подняться на Монте-Верита и предупредить Анну, – сказал он наконец.

Мне кажется, я этого ждал. Я спросил, как мне действовать.

– Я тебе нарисую маршрут. Сбиться нельзя. Тропа идет по старому руслу, все время на юг. Дожди еще не начались, пройдешь спокойно. Если стартуешь до рассвета, впереди у тебя будет целый день.

– А когда доберусь, что делать?

– Оставь письмо с предупреждением и уходи. Пока ты там, письмо не заберут. Я тоже напишу, что болен, застрял в деревне, что неожиданно здесь появился ты – через двадцать лет! Знаешь, я тут задремал и подумал, что ты мне приснился. Ну не чудо ли? До сих пор не верится… У меня такое чувство, будто тебя прислала Анна.

В его глазах светилась прежняя мальчишеская вера, которую я хорошо помнил.

– Может быть, – сказал я. – Либо Анна, либо пресловутая горная лихорадка.

– А это разве не одно и то же? – спросил он.

Мы долго глядели друг на друга в тишине и почти полной темноте. Потом я отошел, позвал хозяйского сына, попросил принести мне одеяло и подушку и улегся на полу возле Виктора.

Во сне он метался и тяжело дышал. Несколько раз я вставал к нему, давал аспирин, подносил воду. Он сильно потел, а я не знал, хорошо это или плохо. Ночь тянулась бесконечно; я практически не сомкнул глаз. Когда начал заниматься бледный рассвет, мы оба уже не спали.

– Тебе пора двигаться, – сказал Виктор.

Подойдя к нему, я испугался: кожа у него была холодная, липкая. Ему явно стало хуже, он совсем ослаб.

– Передай Анне, – сказал он тихо, – если люди из долины доберутся до них, то она и все, кто там есть, окажутся в смертельной опасности. Я знаю, что говорю.

– Все напишу, не беспокойся, – пообещал я.

– Она знает, как сильно я ее люблю. Я повторяю это в каждом письме, но ты повтори еще раз. Оставь письма и жди поблизости, в ложбине. Ждать придется часа два или три, может быть, дольше. Ответ найдешь на камне у стены. Его обязательно оставят.

Я дотронулся до его ледяной руки и вышел в студеное предрассветное утро. И тут сердце у меня сжалось от недоброго предчувствия: вокруг все заволокло туманом. Туман стлался не только подо мной, скрывая тропу, по которой я пришел накануне вечером; он расползался по всей почти безлюдной деревне, окутывая крыши домов, и клубился у меня над головой, там, где тропа вилась в зарослях кустарника и пропадала из вида.

Рыхлые клочья тумана мягко касались моего лица и проплывали дальше. Влага пропитывала волосы, ощущалась даже во рту. Я стоял в полумгле, озираясь по сторонам, не зная, на что решиться. Инстинкт самосохранения говорил, что подъем лучше отменить. Согласно правилам горной науки, которые еще не полностью выветрились из моей памяти, идти на риск в такую погоду было чистым безумием. Но возвратиться в деревню и видеть в глазах Виктора слабые остатки надежды было выше моих сил. Он умирал, мы оба это знали. А у меня за пазухой лежало его последнее письмо к жене.

Я повернул к югу. Облака тумана продолжали плыть мимо, медленно и неумолимо сползая вниз с вершины Монте-Верита.

Я начал подниматься…

Виктор говорил, что до вершины часа два пути, а если солнце будет все время светить мне в спину, я доберусь быстрее. С собой у меня был набросок местности, который наспех начертил Виктор.

Не прошло и часа, как я осознал свою оплошность. В такую погоду не могло быть и речи о том, чтобы ориентироваться по солнцу. Туман полз навстречу и застилал все вокруг, на коже скапливалась липкая влага. Облака заволокли извилистое русло, по которому я шел наверх еще каких-нибудь пять минут назад; по нему уже неслись осенние горные ручьи, выворачивая со дна землю и камни.

Постепенно ландшафт менялся; когда под ногами вместо корней и кустарника осталась только голая скала, время перевалило за полдень. Все мои планы рушились. Хуже того, я сбился с дороги. Я повернул назад, но не смог найти русло, по которому поднимался. Обнаружилось другое, старое, но оно поворачивало к северо-востоку и успело превратиться в бурный поток, который стремительно низвергался по склону. Одно неверное движение – и меня бы смыло и унесло. Искать опоры среди мокрых осыпающихся камней – пустое дело. Я бы только разодрал в клочья руки.

От радостного возбуждения, владевшего мной накануне, теперь не осталось и следа. На смену горной лихорадке пришло знакомое по прежнему опыту чувство страха. Случилось то, с чем я сталкивался и раньше: все вокруг заволокло непроглядным туманом. В горах мало что делает тебя таким беспомощным, как невозможность ориентироваться по знакомым приметам. При восхождении запоминаешь каждый свой шаг, держишь в памяти весь проделанный путь, дюйм за дюймом, и знаешь, что в любой момент можешь той же дорогой спуститься обратно. Я умел выходить из положения, когда был молод, тренирован, закален. А сейчас, с грузом лет за плечами, избалованный привычкой к городской жизни, я оказался в одиночестве на незнакомой горе. И меня охватил страх.

Я уселся под большим валуном, спасаясь от тумана, доел остатки бутербродов, приготовленных для меня в гостинице, и решил подождать. Довольно скоро понадобилось встать и потопать ногами, чтобы согреться. Холод пока не пробирал до костей, он просачивался в тело понемногу – тоскливый, промозглый холод, который приходит с туманом.

Меня поддерживала только надежда, что с наступлением темноты, когда температура воздуха понизится, туман рассеется. Ночью ожидалось полнолуние – очко в мою пользу. В полнолуние туман обычно долго не задерживается – он редеет и тает. Поэтому я обрадовался похолоданию. Воздух становился прозрачнее, и, глядя наверх, к югу, откуда весь день наползал туман, я кое-что различал на расстоянии десяти футов. Однако подо мною туман был по-прежнему густой и плотный. Непроницаемая пелена скрывала спуск. Я терпеливо ждал. Выше, в том же южном направлении, видимость постепенно увеличилась с двенадцати до пятнадцати футов, а вскоре и до двадцати. Туман редел, превращался в пар, на глазах таял. И неожиданно почти целиком обозначился контур горы – гигантское южное плечо, а над ним первый за весь день проблеск неба.

Я снова взглянул на часы. Без четверти шесть. К Монте-Верита приближалась ночь.

Остатки тумана на какое-то время снова заволокли пробившийся было сквозь них клочок ясного неба, но вскоре окончательно растаяли; небо очистилось. Я вышел из своего убежища. Второй раз за день передо мной встал выбор: подниматься или спуститься обратно. Путь наверх просматривался хорошо. Передо мной высилось то самое плечо, которое упоминал в своем рассказе Виктор. С юга его окаймлял узкий гребень – по нему-то я и должен был пройти двенадцать часов назад. Через два-три часа взойдет луна; при лунном свете будет нетрудно достигнуть отвесного склона Монте-Верита. В раздумье я поглядел в сторону спуска. Тропа была полностью скрыта стеной тумана. Следовательно, пока туман не растает, мне придется пребывать в том же положении, что и днем, – не зная точно, где я нахожусь, буквально не видя дальше собственного носа.

Взвесив все, я решил не поворачивать назад, а дойти до цели и сдержать слово, которое дал Виктору.

Теперь, когда туман отступил, скатился вниз, я воспрял духом. Я еще раз изучил набросок местности, сделанный Виктором, и направился к южному плечу. Я был голоден и многое бы отдал за бутерброды, которые неосмотрительно доел днем. От моих запасов осталось только немного хлеба. И еще пачка сигарет. Для дыхания курево было, разумеется, не полезно, но сигарета могла хотя бы перебить чувство голода.

Над собой я уже видел пики-близнецы, застывшие на фоне неба; я смотрел на них с новым, особым волнением. Я знал: когда я обогну плечо и вплотную подойду к вертикальному южному склону, цель моего путешествия будет достигнута.

Я карабкался вверх и видел, как предвершинный гребень сужается, а крутизна постепенно растет. Потом у меня за спиной из туманного марева выплыл край огромной луны. Ее вид обострил ощущение одиночества. Мне казалось – я один бреду по кромке земли, а подо мной и надо мной Вселенная. И никого больше нет на этом безлюдном диске, который несется сквозь космос в конечную тьму.

По мере того как всходила луна, человек, поднимавшийся вверх, превращался в ничто. Я больше не ощущал себя как личность. Оболочка, заключавшая мою сущность, двигалась, лишенная чувств, влекомая ввысь какой-то безымянной, исходившей от луны силой. Я сам зависел от луны, подобно океанским приливам и отливам. Я не мог ослушаться закона, который повелевал мною, как не мог не дышать. В крови у меня бушевала не горная лихорадка, а настоящая горная магия. Меня гнала вперед не собственная нервная энергия, а притяжение полной луны.

В какой-то момент на моем пути возникла скалистая арка, нависшая над ложбиной, о которой тоже говорил Виктор. Пригнувшись, я прошел по ней ощупью. И когда я выбрался из темноты на свет, моим глазам предстала двойная серебристо-белая вершина и отвесный склон Монте-Верита.

Впервые в жизни я созерцал столь совершенную красоту. Я забыл о своей миссии, о тревоге за Виктора, о тумане, державшем меня в страхе весь день. Я достиг своей цели. Путешествие завершено. Время потеряло значение; я о нем больше не думал. Я застыл на месте, глядя на склон горы, озаренный луной.

Не знаю, сколько я так простоял, не помню, когда заметил на стене и на башне фигуры, которых раньше там не было; их очертания отчетливо вырисовывались на фоне неба. Неподвижные и безмолвные, они были похожи на каменные изваяния.

Издали я не мог разглядеть их лиц – различал только силуэты. Одна стояла поодаль от других, в открытой башне, и была с головы до ног закутана в белое покрывало. В памяти зашевелились старинные предания о друидах, кровавых закланиях, жертвоприношениях. Я догадался: те, кого я вижу, поклоняются луне, а сегодня как раз полнолуние. Сейчас намеченную жертву сбросят в пропасть, и мне предстоит стать свидетелем этого страшного ритуала.

Мне не раз доводилось испытывать страх, но теперь это был не просто страх, а какой-то мистический ужас. Я поспешно отступил назад, к ложбине, и упал на колени, боясь, что меня заметят – так ярко светила луна. Я видел, как они воздели руки; до меня донеслось невнятное бормотание. Поначалу глухое, еле слышное, оно росло и делалось все громче – и наконец взорвало не нарушаемую дотоле тишину. Голоса, подхваченные эхом, то усиливались, то затихали в воздухе; потом белые фигуры все как одна обратились лицом к луне. И я понял: жертвоприношений не будет. Не будет ритуальных закланий. Они пели хвалебный гимн.

Я прятался в тени, снедаемый стыдом, как человек, который по невежеству вторгся в святилище, где исповедуют неизвестную ему религию; а пение все звучало – неземное, пугающее и вместе с тем невыносимо прекрасное. Я обхватил руками голову, закрыл глаза и лбом припал к земле.

Мало-помалу хвалебный гимн начал стихать. Он перешел в бормотание, потом в едва слышный вздох, прошелестел и замер. На Монте-Верита вернулась тишина.

Но я по-прежнему не смел пошевелиться. Руками я сжимал голову, лицом касался земли. Я не стыдился своего страха. Я словно затерялся между двух миров: мой собственный исчез, а их миру я был чужой. Охотнее всего я бы растворился в тумане…