Текст книги "Окаянная сила"

8

– Возьмешь высевок шесть щепоток, – озадаченно повторила Алена, – размочишь в теплой водице. Размочила, ну… Мерку муки заваришь крутым кипятком, истолчешь пестом. Истолкла, ну… Пусть остынет, чтобы палец не жгло. Не жгло… Смешаешь с размоченными высевками. Выйдет опара. Поставишь всходить…

Все это она по совету бабки Голотурихи исправно проделала, но что-то, видно, вылетело-таки из головы, и печево снова не удалось. Хотя Алена в отчаянии не только хлебные ковриги, но и все углы в избе закрестила.

Ни у Лопухиных, ни тем более в кремлевских теремах заниматься стряпней ей не доводилось. На то есть Хлебенный и Сытный дворы, поварни. Дунюшку – ту учили хозяйству, потому как боярыне надлежит многое знать и слуг учить. А Аленка что? Рукодельница, комнатная девка, молитвенница. У нее и душа-то не лежала к бабьим делам.

Вот и наказал Бог – поместил на болотном острове, куда пробраться можно даже не тропкой – поди-ка проложи тропку по топкому месту! – а по приметам: то правь путь на раздвоенное дерево, то – на разбитую громом ель. Жили там бабы, коим из-за их мужиков оставаться в селах сделалось опасно: жена Баловня, Баловниха, другие жены с детьми и неведомо чья бабка Голотуриха. Поставили им на островке избы, принесли на плечах запасы крупы и муки, навещали нечасто. Сидят в безопасном месте – и ладно, у мужиков руки развязаны.

Как вел Алену туда Федька – думала, не дойдет по сырому, упругому мху. Увязнуть в нем не увязнешь, а шагать тяжко. Версты три Алена еще держалась, а потом норовила на каждую кочку присесть. Ноги промочила, пóлы длинной ферезеи и края рукавов набрякли болотной водой – прямо тебе вериги, как у пустынника… Долговязый Федька шагал впереди, оборачивался, удивлялся: как это баба может от него отставать? Он вон с мешком за плечами, а она-то – с пустыми руками…

Весь день так-то шли, вечером добрались до жилья. Федька устроил Алену в крошечной пустой избушке (прошлой зимой в ней жена Агафона Десятого с двумя детьми до смерти угорела) и повалился на пол, заснул – не добудишься. Утром же ушел, постылый, на прощание снова жениться пообещав.

Не думала Алена, что доведется ей жить в черной избе с холодными сенцами. Сейчас, пока осеннее тепло держится, еще бы ладно, а что зимой будет? При мысли о зиме она принималась бормотать молитвы и креститься на единственный образ в углу, до такой меры почерневший, что и лика не разберешь.

Топила Алена не каждый день, ибо было это для нее мукой мученической. Дым из огромной черной печи шел в избу и ходил поверху, затем подымался под кровлю. Потолок и стены были сильно закопчены, воздух от дыма делался похож на банный.

– Бог в помощь! – загородив свет, на пороге выросла Баловниха, крупная плечистая баба. – Хлебы творишь? Ну-ка… – Она потыкала пальцем в округлую корку – как в каменную стенку. – Сколь долго мяла? – спросила она, вздохнув.

– Пока спина не взмокла, – честно отвечала Алена.

– Больно скоро она у тебя взмокла. Опять твой Федька ворчать станет: мол, сверху ножичком срежь, а в середке ложкой ешь… Ладно, покрой тряпицей, пусть отдыхают.

Вдвоем они перенесли все четыре ковриги на стол и покрыли их.

– Собирайся, купчиха, пойдем. Молочком сегодня разживешься, – пообещала Баловниха.

– Молочком? – Алена ушам не поверила. Коров на болотном острове покамест не завели.

– Постным молочком.

– Да у нас тут всякий день – постный, – сердито буркнула Алена, но уже протягивая руку к ферезее, висевшей на воткнутом меж бревен колышке.

Привела ее хмурая баба в свою избу, где уже сидели бабка Голотуриха, Ульяна с грудным дитятком на руках и Анютка, невенчанная жена кого-то из ватаги. На полу был разостлан большой плат, на нем горой – лесные орехи.

– Садись чистить, купчиха, – велела Баловниха. – Складывай ядрышки вон в тот горшочек, что у Ульяницы. – Сама же села на лавку, взяла на колени высокую мису и, с силой нажимая большой деревянной ложкой на стенки, принялась растирать в ней что-то густое.

Алена, сидя на полу, молча ударяла камушком по орехам, высвобождала ядра и кидала их в горшок. Тупая и непонятная то была работа.

– Ты и в роток закинь, не бойся! – ободрила ее Ульяна.

Бабка Голотуриха переместилась по лавке поближе к Алене.

– Отсыпь-ка орешков, – она протянула сложенные ладошки, а потом высыпала орехи на досточку, чтобы крошить ножом. – Вот мы их сейчас покрошим, водицей на ночь зальем, завтра будем растирать. А потом на ложку орехов девять ложек воды – и весь день настаивать и помешивать, да с молитовкой. Потом процедить – вот и выйдет молочко. Из мака так же молочко-то делают, пивала в пост маковое молочко?

Алена лишь вздохнула – и не такими лакомствами баловал мастериц Сытенный двор в Кремле…

– Нужно еще раз по орехи сходить, – сказала Баловниха. – Не то холода грянут – мы уж далеко не заберемся. Слышь, купчиха, когда пойдем – дашь мне свою ферезею, а я тебе – мужнин кожушок. Мне-то он короток, а тебе по болотам в ферезее все одно несподручно – подол по мокрети волочится.

Вошла Катерина, жена дяди Андрея, Баловнева помощника. Перекрестилась на образа, поклонилась бабке Голотурихе.

– Я за тобой, бабушка, Марьюшка плачет, унять не могу…

Бабка засобиралась, выспрашивая быстренько, с чего бы вдруг захворала годовалая доченька.

– Я тебе спозаранку в стенку стукну, – пообещала она Алене. – У тебя мешок невеликий есть, я знаю, и лукошко, ты их приготовь. Да на весь день хлебца возьми. Пойдем-то далеконько… Зато зимой беды знать не будем, с ореховым-то маслицем…

Алена снова вздохнула. Ее опойковые башмачки, в которых так ловко было бегать по теремным переходам, для хождения по болотам никак не годились. Нужны были хоть лапти с онучами. На онучи можно изодрать найденную в избушке грязную холстину. А лапотки кому плести – не Федьке же?

Своего насильника и жениха она за это время видела дважды. Получив, как видно, нагоняй от Баловня, он держался с Аленой тише воды ниже травы. Однажды только намекнул, что вдвоем-то лечь – теплее выйдет, но расхрабрившаяся Аленка так его шуганула – сама отваге своей подивилась.

– Да ну тя к шуту! – огрызнулся Федька. – Все одно ж повенчаемся! Вот санный путь станет – повезу тебя к батьке Пахомию, покамест мясоед.

Алена молила Бога, чтобы тепло подольше задержалось. И потому, что зимней одежонки не имела, и – из-за Федьки. Дождалась жениха! При одном взгляде на него, нескладного, кулачки сами собой сжимались. Бить бы его, месить, пока не поумнеет!

Такие лихие мысли прорезались в ней, когда она впервые своего незадачливого суженого при дневном свете увидала. Тут только догадалась неопытная в обращении с мужчинами Алена, что Федька еще очень молод, от силы ему девятнадцать. И среди налетчиков дядьки Баловня он – младший, потому и прохаживаются на его счет все кому не лень. Младший, бестолковый, одна только борода и есть – на двух бояр станет! Борода-то выросла, а ума не вынесла… Борода с ворота, а ума с прикалиток…

Одно было во всем этом благо – на болотном острове никакие стрельцы Алену не сыщут! Порой она даже задумывалась: а не спас ли ей жизнь Баловень со своими налетчиками?

Рано утром бабка Голотуриха торкнулась в стенку избенки. Алена наскоро сотворила молитву, обулась и, пытаясь на ходу угрызть свое вчерашнее неудачное печево, вышла наружу.

– Держи-ка, купчиха, – Баловниха протянула ей обещанный кожушок.

В кожушке поверх телогреи и впрямь было сподручнее, а Баловнихе Аленина ферезея оказалась в самый раз.

Пошли по орехи вчетвером: Баловниха, Катерина с десятилетней дочкой Дарьицей, Алена и бабка Голотуриха. Вела Баловниха – она знала, на что на болоте глядеть да где сворачивать. Бабка же по дороге толковала про всякие страсти, Христом-Богом упрашивая Дарьицу и Алену не отставать от старших, не терять их из виду…

9

Когда Алена тащила к мешку очередное лукошко с орехами, послышалось ей конское ржание. Видать, где-то поблизости пролегал наезженный путь. Она прикинула: в какой бы стороне?

Какое-то время Алена слышала лишь лесные шумы да шорохи, а потом вновь донеслось!

Тут у нее из головы напрочь вылетело, что надежнее всего – отсидеться на болотном острове, что в Москве показываться опасно, что, выберись она с болота, неизвестно даже, к кому идти, у кого помощи просить. Перекрестясь, поставила лукошко на землю и быстро пошла на звук.

Так уж вышло, что в настоящем лесу Алена оказалась впервые в жизни. И, не имея под ногами даже едва приметной тропы и вынужденная огибать каждое дерево и каждый куст, вскоре дала такого круга, что, как ни прислушивалась, ничего более расслышать не могла. Да еще и под ногами сделалось топко.

Испугавшись, Алена стала озираться. Обнаружила, что стоит в болотистой ложбине между взгорками. Впритык по склонам торчал еловый сухостой, но елки, толщиной с Аленино запястье, стояли до того часто, что протиснуться меж ними мог бы разве что заяц. Однако ни зайца, ни другой какой живности тут не было. Даже птицы не пели.

Алена попыталась тем же путем вернуться к бабам, но сухостой словно спрятал прореху меж стволами. Хуже того – показалось ей, что елки окружили ее еще теснее, словно загоняя в середину болота. Она перекрестилась и прошептала Иисусову молитву. Но не расступился сухостой, а, напротив, стволы как бы маревом вдруг подернулись и стали кривиться, корчиться, вихляться…

Алена вспомнила слова бабки Голотурихи про здешних болотных бесов, жилье коих в трясине было обведено кругом. И звалось оно – «место спорчено, болью скорчено». И попадал туда человек, ежели переступал сдуру незримый бесовский след. А следы у бесов – как бы через один, потому что они, попадав на землю с небес, переломали себе ноги и ковыляют с тех пор, хромая… Поняла теперь Алена, почему никто до сих пор не обнаружил болотного острова: тропка к нему, видать, вела самая что ни на есть узкая, а вокруг – сплошные бесовские следы!

Осознав это и узрев внутренним взором свою неминучую погибель в трясине, Алена завопила во весь голос, призывая то ли Матушку Пресвятую Богородицу, то ли свою родную мать, которой она и в глаза не видывала. Кинулась сгоряча на сухостой, попытавшись раздвинуть руками стволы, да какая сила может быть в руках комнатной малорослой девки? Только ладони ободрала понапрасну.

Встала тогда Алена перед непроглядной еловой стеной, перед стволами вихлявыми, прикрыла голову и лицо выставленным вперед локтем и, как телка перепуганная, всем телом бросилась на сухостой.

– Спасе! – крикнула, ломясь наугад. – Спасе!..

Проложила Алена дорогу, выпала из сухостоя – и понеслась, не разбирая дороги, по скользкой палой листве. Уж дыхание занялось, а она все бежала. Остановилась, лишь когда ноги чуть не подломились.

Стоять было страшно, и Алена пошла, тяжело дыша и неуверенно зовя:

– Ау-у!..

– Ау-у! – отозвалась наконец то ли Баловниха, то ли Катерина.

И досталось же Алене за утерянное лукошко, уже доверху полное орехов! А она и объяснить не могла, как вышло, что потеряла его.

– Так ясное дело – леший ее водил! – вдруг сообразила бабка Голотуриха. – А ты, светик, иным разом, как поймешь, что блудишь, сними одежонку и надень навыворот – мол, не ты это! Он и отвяжется.

И привели Алену обратно на остров. А там великая радость – Федька объявился!

В ожидании хозяйки, что накормит да напоит, Федька делом занимался: намотав на запястья длинные ремни летучих кистеней, учился запускать вперед гирьку так, чтобы она, летя, сматывала с руки ремешок и чтоб летела не куда попало, а в нужное место. Правой рукой у него уже кое-как получалось, а левой – ни в какую.

Алена остановилась за его спиной, не зная – то ли окликнуть, то ли, может, тихонько уйти к Катерине. У Катерины-то сегодня в печи густая каша с конопляным маслицем да пирог с капустой, а у Алены – незадавшийся хлеб, кадушка клюквы, три луковицы да четыре головки чеснока…

Научилась Алена Федьку только ругать да костерить. И ведь чуяла, что нужно как-то иначе; а как – не ведала. По пальчикам ведь счесть могла, сколько раз за свои двадцать два года говаривала с мóлодцами. Мир делился на два разных – на мужской и на женский. Мир был вполне продуманным: всякой девке, достигшей спелых лет, он подыскивал мужа. Посты да постные дни не давали постельному делу приесться – и молодой муж обычно ласкал жену во всякое дозволенное верой время, так что о полюбовнике смолоду и не задумывались. Потом рождались дети, а потом, коли и случался бабий грех, – так проще было его замолить, чем менять устройство мира. Баба да кошка хозяйничали в избе, мужик да пес – на улице, и был в этом простой, но устоявшийся за столетия смысл. Свои радости были у мужиков, свои – у баб. И Алене прекрасно жилось в женском мире, а теперь вот приходилось обустраиваться в каком-то странном. И некому было поучить – что да как.

Очевидно, Федька затылком увидел свою суженую. Резко повернулся – и гирька на ремне, возвращаясь, весомо стукнула его по бедру. Так что вместо приветствия был Алене изумленный матерок.

– Чего лаешься, ирод? – спросила она. – Жених богоданный! Пшена принес?

– Какое пшено… Дядька Баловень меня прочь гонит, – хмуро отвечал Федька. – Говорит – второй год в налетах, а кистень держу, как баба дохлую мышь за хвост… А я виноват, да? Меня учили, да? Я себе глухой кистень смастерил, а дядька Баловень говорит – ремешок короткий! Делай, говорит, кистень-навязень! Учись, говорит! Кому, говорит, ты неученый нужен!

Ничего Алена в этой жалобе не поняла.

– Пшена обещал – где пшено? Кормить тебя нечем, один хлеб.

– Я сала принес.

Алена обрадовалась, но, войдя в избенку, увидела на столе это сало – и пригорюнилась. Его Федьке стало бы на один кус только.

Федька вошел следом, смотал с рук ремни кистеней и положил оружие на стол.

– Да ты в своем уме? – Алена смахнула эту гадость на земляной, каменно утоптанный пол. – На стол хлеб кладут, Божье благословеньице! А ты что положил? Креста на тебе нет!

– Есть крест… – буркнул Федька. – А что, кашу не варила? Мы бы сала потолкли – да в кашу.

– Из чего? Из коры осиновой?! – огрызнулась Алена и принялась резать хлеб.

– Да ты и печь сегодня не топила, – обратил внимание Федька.

– А ты дров нарубил?

– Нешто я тебе воксарей не заготовил?

– Заготовил – осиновых! Мне бабы сказали – осиновые дрова нетопкие. Не лезь под руку – порежу!

И это было серьезной угрозой – хоть и туповат ножик, а выставила его Алена бестрепетно. Да и досталось бы Федьке поделом: ишь, вздумал сзади приласкаться!

– Да что ж ты косоротишься?! – в отчаянии воскликнул Федька. – Нешто я тебе не жених? Нешто я тебя не балую? Вон давеча дуван хабарили… тьфу, хабар дуванили… дуван дуванили… Четыре подводы добра! Я тебе припас… Мужики грошались…

– Хоть бы ты по-христиански говорить выучился! – снова возмутилась Алена.

– По-христиански-то я могу, я вот еще по-нашенски не умею, – отвечал сердито Федька. – Ну, говорю же – Баловень заглянул в укладку и говорит: ну, Федя, все наши грехи теперь замолишь, как посадим тебя вышивать пелены к образам…

– Какие еще пелены к образам? – насторожилась Алена. – Ты ведь и иголку-то взять не умеешь!

– Да к чему мне иголка?! – Федька от возмущения, что Алена никак не поймет его, возвысил голос до неожиданной плаксивости. – Я, чай, мужик! Я тебе припас! Да вот же, глянь! Мы хабар дуванили…

Тут лишь Алена, проследив за его чумазым перстом, увидела небольшую, но нарядную укладку, узорным железом окованную и с круглой ручкой на крышке, чтоб удобнее брать было. Отложив нож, она торопливо откинула крышку.

Полна была укладка узелков с узелочками, стопочек тонкого полотна, шелковых и бархатных лоскутков. Алена стала выкладывать все это нежданное богатство на скамью, разворачивать – и вдруг, сама того не ожидая, обрадовалась несказанно. В одном узелке оказались мотки ниток – шелка сканого, шелка некрученого, шелка шемаханского тонких оттенков… Отдельно маленькими пасмочками лежали золотые нити – пряденое золото с продернутой шелковинкой, крученое золото – и с алой, и с лазоревой нитью, моточек волоченого золота… И там же были воткнуты иголки.

– Ах ты господи… – прошептала Алена, перебирая вышивальный приклад и радуясь каждой ниточке.

– Угодил ли? – с некоторым испугом осведомился Федька. И когда Алена повернула к нему сияющее личико, радостно воскликнул: – Ну уж угодил! А там ведь еще юсы были, дядька Баловень дуванил, и мне полтина досталась, а с иного дувана шистяк мне обещал знатный. А коли не шистяк – так шерсно… – Алена, все еще улыбаясь, смотрела на него и не понимала – что такое городит? – А дядька Баловень не обзетит! Слушай, Алена, а коли я шерсно притащу – ты мне шистяк сварганила бы? Вот ведь и иголки, и нитки есть, и ножницы там, чай, завалялись…

Ей вдруг сделалось безумно весело. Федька стоял перед ней – смешной, встрепанный, долговязый, лопочущий не по-христиански, все на свете ей попортивший, и все же готова она была сейчас сама обнять и поцеловать его, дурака, – такую радость доставил он ей подарком!

Чтобы и впрямь не броситься ему на шею, Алена снова в укладку полезла, ширинку недошитую достала, шапочку раскроенную, убрусы, два зарукавья…

– Алена… Я ненадолго же… Алена… – И уж такой жалобный голосок сделал Федька – ну истинно малое дитя, что, за мамкину распашницу держась, хнычет и просит пряничка.

– Да что тебе, неурядливый? – обернулась она.

– Стосковался я… Аль ты меня уж вовсе не любишь?

– Люблю, как черта в углу!

Сказав это, Алена вдруг залилась румянцем. И не только оттого, что нечистого помянула. Она вдруг услышала свой голос, но это был уже не ее голос – так лукавые молодые мастерицы перекликались в подмосковных с молодыми конюхами. Это был голос, которым не к черту посылают, а на грех заманивают!..

– Да чем же я тебе не люб? – Федька искренне отказывался понимать, как это можно – шарахаться от здорового детины, не увечного, не убогого, да еще и девства лишившего?

– Уж больно ты, батька мой, зверообразен! – решительно сказала Алена, но на всякий случай от Федьки отодвинулась.

Тот удивленно посмотрел на свои чумазые лапы, пожал плечищами и, запустив пальцы в бороду, попытался ощупать сквозь нее лицо. Тут только заметил, что борода спуталась и стала истинным мочалом.

– Ну так расчесала бы мне бороду, – буркнул Федька. – Нечужие, чай… Тем паче сказал же – женюсь! – Добавил мягче: – Вот как приморозит, так и поедем венчаться. А то по тропке-то вознику сани не протащить…

Алена безразлично кивнула и снова склонилась над укладочкой, которая была сейчас для нее словно клочок прежнего мира, прежних девичьих радостей, словно это Дунюшка подарок прислала. И хоть хотелось когда-то Алене покинуть Светлицу ради Моисеевской обители, поняла она вдруг, что в Светлице-то и была ей самая радость. Сама государыня тридцатницей назвать обещала… Знала ли Алена, что настанет день – и обрадуется она скромной укладочке, отнятой налетчиками у какой-то купецкой женки или дочки?!

И так ей тут себя жалко стало – ажно слезы навернулись. Не сдержалась Алена – всхлипнула громко.

Федька в ответ ахнул:

– Да что это ты?! – Быстренько сел рядом, грязными лапищами обхватил, прижал, на груди под бородой ее личико пристроил. – Не реви… Обтерпишься… Женюсь же…

– Фе-день-ка… – окончательно разрыдавшись, еле выговорила Алена.

– Ну сказал ведь – женюсь! И пшена принесу! И морковки!.. А хочешь – и баню построю!

Много еще чего наобещал Федька и съедобного, и несъедобного, и даже достал зачем-то полтину денег медью, как будто на острове чего купить можно, но Алене и это уже было не в радость.

Сунулась тут было в дверь бабка Голотуриха, но, увидев, что Алена с Федькой в обнимку сидят, положила на лавку сушеные грибы и – умелась потихоньку…

10

25 января 1694 года умерла государыня Наталья Кирилловна. Кое-кто радовался – избыли медведицу. Петр странно принял свое горе – прискакал к смертному одру проститься, а потом удалился, не пожелав принять последнего вздоха матери. Несколько дней пребывал в скорби, а потом Франц Яковлевич Лефорт заманил его к себе – принялся развлекать праздниками. Ибо пусть мертвые погребают своих мертвецов, у Петра же есть живое, и живое это – строение нового корабля в Архангельске. Так что пора собираться в путь.

Когда царица захворала, Лопухины было воспряли. В последнее время все неудачи в Дуниной семейной жизни скопом валили на вдовствующую государыню: она-де сына против невестки подговаривает. И объяснение нашли: ей-де не хочется, чтобы государь Петр Алексеич к Дуне прислушивался, потому как Дуня тогда слишком много власти может забрать, и лопухинский род – с ней вместе. Потому-де и потворствует его поездкам в Немецкую слободу. До того договорились – чуть ли не сама царица Петрушу на блуд с Монсовой девкой благословила Дунюшке во вред!

А как скоропостижно, после пятидневной болезни, скончалась Наталья Кирилловна – тут-то и осознали Лопухины свое скудоумие. Им бы, несмышленым, всех лекарей из Немецкой слободы за любые деньги призвать и государыню исцелить! Ведь только она-то, медведица, и была, как оказалось, главной защитницей перед сыном и Дуни, и всего лопухинского рода. А как не стало ее – государь и вовсе Дуню позабыл.

Горько было Дуне, а того горше – Лопухиным. Власть, которую по-родственному позволила им взять Наталья Кирилловна, из рук уходила. Не разумели вовремя, что не нужны они были государю! Один Аврашка кое-как угодил, но он молод и глуп, за сестру и словечка замолвить не умеет.

У Петра же на уме – потешное побоище, недавно задуманное. Велел неподалеку от деревеньки Кожухово построить крепостцу с земляными валами, глубоким рвом и бойницами, чтобы по возвращении из Архангельска ее осаждать. Игра игрой – а, пожалуй, как раз под Кожуховым и пришло ему на ум, что грешно уже тратить силы неплохо выученного маленького, но верного войска на потешные баталии…

А верный друг, дебошан французский и первый в Немецкой слободе танцор и шпажного боя знаток Франц Яковлевич Лефорт уже в Архангельске толковать начал, что нужны новые выходы к морям. Да не к таким, что три четверти года льдами забиты, а к теплым. Опять же, рассказал кто-то, Черное море в древности Русским называлось…