Текст книги "Окаянная сила"

11

– Ноги-то переставляй, – буркнул через плечо Федька.

Он брел через сугробы первым, прокладывая путь, Алена – за ним.

Лошадку с санями оставили на опушке – Федька боялся, что ее узнают. А уж где он ее раздобыл – Алена и догадываться не желала.

В зимний мясоед Федька куда-то уходил с налетчиками, в пост, понятно, не венчают, и он условился ехать в церковь сразу же после Пасхи. На удивление всему болотному острову, так и сделал.

Село было невеликое, церковка деревянная, от годов почерневшая. Федька втащил Алену на скользкий взгорок, привел на паперть.

– Пойду с батькой Пахомом договорюсь, а ты тут подожди, – велел он.

Алена кивнула.

Федька стянул с головы шапку, перекрестился на наддверный лик, поклонился в пояс и вошел.

Алена стояла, словно окаменев. Руками придерживала налившееся в последние недели чрево. При ее малом росте да щуплом сложении оно обозначилось ранее, чем у Дуни, и хлопот доставляло поболее. Алене уже все стало безразлично – лишь бы опростаться поскорее. Живучи на болоте, она потеряла счет дням и уже не понимала, когда все это должно было случиться.

Плохая была зима, хуже некуда. Ульяна своего младенчика схоронила, Катерина – свою младшенькую. Лежали они неотпетые, так что Федьке нужно было еще сказать батьке Пахомию, чтобы отпел наконец безгрешных Яшутку и Марьюшку. Запечалилась Алена: и так все скверно, а тут еще венчанье напополам с отпеваньем.

Она потрогала языком опухшее нёбо и – осторожно – зубы. Как-то странно сидели они теперь на своих местах. Казалось, что вот-вот возьмут да вывалятся…

Тихо было возле церковки. В такой холод даже самые богомольные по домам сидят. Но вот нежданно-негаданно к церковному крыльцу подкатили сани. Мерин в упряжке один, зато сытый да бойкий. Кучер, толстый румяный мужик, сошел на притоптанный снег и помог выбраться молодому статному купцу.

– Тут, что ли? – спросил купец, шаря обеими руками под мохнатой медвежьей полстью.

– Тут, Степа, – отвечал кучер, привязывая лошадь к церковной ограде. – Слава те господи, доехали. И засветло домой успеем. Ну, чего ты там?

– Держи, Афоня… Завалились они… – Стоя к церковному крыльцу задом и согнувшись в три погибели, Степан не глядя протянул Афоне большую пистоль, за ней – другую. Потом извлек замотанный в рогожу угловатый сверток – ларец, судя по виду. – Ну, Господи, благослови обет исполнить, – торжественно произнес он, выпрямившись. – Ступай за мной, Афоня.

– Как же я в храм – вот так?! – удивился кучер, предъявляя купцу в каждой руке по пистоли.

Степан огляделся. С большим недоверием посмотрел на Алену.

Тут, как на грех, из ее приоткрытых губ поползла слюна. Алена быстро вытерла рот голой рукой, уже не удивляясь розовому следу: десны как начали кровить после Рождества, так и не переставали.

Более купец никого поблизости не обнаружил.

– Шалят здесь, Афоня, давно ли Сеньку Баловня гоняли? Так что сунь пистоли за пояс, да и пошли.

С тем оба и вошли в церковку.

Алена стояла на крыльце, моля Бога об одном – чтобы ей не сделалось в храме дурно. Ее-таки мутило, отчего бабка Голотуриха с Баловнихой едва не вцепились давеча друг другу в волосы: бабка утверждала, что тошнота в последние месяцы предвещает парнишку, а Баловниха, сама выносившая шестерых, клялась и божилась, что Алена носит девчонку. Чрево у Алены выдавалось несильно, что обещало парнишку, но по лицу пошли пятна – как перед рождением девчонки. С пола она поднималась, опираясь левой рукой, а что это означало – одни говорили так, а другие сяк. Основательно перессорила Алена со своим чревом все бабье население болотного острова.

Ей самой делалось страшно при одной мысли о родах. Она не представляла, как будет жить на острове с грудным младенцем на руках. Может, Федька, увидев дитятко, поумнеет? Муки привезет, круп, сала, репы, огурчиков солененьких?.. Холста – пеленать же во что-то надо? Хоть какую коровенку – бабы уж научат доить… Как же младенчика без коровьего молочка-то поднимать?

Подкатило к горлу. Алена зажала рот, надеясь, что дурнота пройдет сама собой, и закатила глаза. Смутно виделся ей образ над раскрытыми дверьми: черные глаза смотрели строго и пронзительно, а лика было не разобрать – лишь слабенько светлеющий круг нимба. И Алена вспомнила Спаса Златые Власы – торжественную яркость светлого лица и взгляд не агнца, но воина…

– Спасе… – прошептала она. – Царю Небесный, утешителю, душе истины…

И тот, далекий Спас, услышал ее мольбу.

– Беги! – приказал Он.

Алена торопливо спустилась с крыльца. Ей вдруг стало ясно, что ребенок, который будет рожден на болотном острове, обречен на погибель – она просто не сумеет выкормить его! Помрет там сама, помрет родами или после них, и ребенок – с ней вместе!

– Спасе!..

До ладных санок, которые привезли Степана с Афоней, было десять шагов. Крепкий гнедой меринок потянулся к Алениному рукаву губами.

– Лошадушка, матушка… – прошептала Алена и быстро отвязала поводья от ограды.

Теперь обратного пути не было. Она взяла лошадь под уздцы, торопливо провела кругом, возвращая на санный след, и оглянулась.

На церковном крыльце было пусто.

– Спасе!..

Афоня оставил в санях кнут, и Алена, кое-как перевалившись через край, схватила его, неловко замахнулась и не хлестнула, а шлепнула лошадь по крупу. Та нехотя пошла шагом. Алена принялась бить ее кнутом изо всей силы и разогнала-таки! Сытый возник перешел на рысь и по собственному следу понес Алену прочь от церкви, прочь от дурака Федьки, прочь от погибели!

– Спасе!..

Санки вылетели на ровный путь – и ходко пошла сытая лошадка: не слишком быстро, зато неутомимо. За спиной Алена услышала крики, но оборачиваться было страшно. Потому не видела, как Федька, пытаясь бежать следом, вязнет в снегу, не разбирала его призывов и ругани. Остановиться – было равносильно смерти для них двоих, ее и ребенка.

Справа близко к дороге подступил лес. Видно, птица вспорхнула с ветки – прямо на голову Алене рухнул сверху рыхлый ком снега, перепугал до полусмерти.

– Спасе!..

Несколько часов ехала так Алена, решительно не зная, есть ли поблизости жилье. Но лошадка бежала резво, поэтому, когда встретилась развилка, Алена положилась на лошадиное чутье – и санки понеслись вправо. Освоившись, Алена покопалась в санях и откопала завернутые в холстину постные пироги – с кашей и гороховые. Она так давно не видывала хорошей еды, что эти пироги показались ей слаще пшеничных калачей кремлевского Хлебенного двора.

По количеству пирогов Алена поняла, что те двое, Степан и Афоня, ехали не издалека и возвращаться домой собирались в тот же день. А значит, к вечеру она могла прибыть в то село или тот городок, откуда они утром отправились в дорогу. Вспомнила также, что однажды в Преображенском, сидя под приоткрытым окошком с вышиваньем, слышала разговор государевых конюхов о лошадях, кои, утратив в лесу всадника, сами приходили на конюшню, выбираясь при этом безошибочно из любой чащобы. И помолилась страстно, чтобы лошадь вынесла ее до ночи к человеческому жилью, ибо встречаться с волками ей было не с руки – не отбилась бы одним кнутом.

А потом сытные пироги навели на Алену дремоту, и очнулась она уже в сумерках. И не по своей воле: кто-то безжалостно тряс ее за плечи. Алена открыла глаза – и увидела бородатое лицо.

– Ты кто, б…на дочь? Ты чего тут разоспалась? Где Степан Петрович? Афонька где?..

– Господи Иисусе! – только и вымолвила Алена. – Ох, смертушка моя…

С перепугу ей стало плохо, она зажала рот непослушной после сна на морозе рукой и отпихнула мужика. И пока, свесившись из саней и едва ли не ткнувшись головой в сугроб, выкидывала все съеденное за день, двое мужиков, стоя над ней, хмуро смотрели друг на друга: на нее смотреть – с души воротило.

– Погоди, сейчас оклемается, – сказал один. – Допытаемся…

– Черт знает что, – буркнул другой. – Вместо хозяина с Афонькой – баба брюхатая! Афонька, что ли, успел?

К ним, придерживая на груди шубку внакидку, подбежала красивая девка.

– Светики мои, что же Степушка в горницу нейдет?

– Не голоси, – одернул ее степенный мужик. – Кабы лиха не было… Помоги лучше бабе.

– А Степушка где ж? Афимьюшка извелась уж, ожидаючи… – испуганно выдохнула девка.

Алена тяжело дышала. Схватив в горсть чистого снега, отерла рот. Схватила еще – прошлась по щекам и подбородку. В третий раз хватанула полон рот снега – и в голове несколько прояснело.

– Люди добрые… – взмолилась она, с трудом вылезая из саней. – Православные… Бог вам поможет… Отведите меня хоть в подклет… Не могу боле… – И сама осознала, насколько невнятно говорит, ибо язык от цинги сделался косен.

– Да где же Степан Петрович? – подхватывая ее, спросил степенный мужик. – Жив?

– Жив, жив… – Алена повисла на его плече, ноги не слушались. – И Афоня жив…

– Велик Господь! – сказал тот из мужиков, что пошустрее и помоложе. – А ты, Парашка, что глядишь?! Помоги, как у вас, у баб, ведется! Бери ее с другого боку!

Алену не столь взвели, сколь взнесли на крыльцо да в сенцы, оттуда – в горенку.

Из-за стола поднялся, закрыв толстенную книгу, крепкий мужик годов пятидесяти, с сильной проседью в темных волосах и окладистой ухоженной бородой, с бровями удивительной лохматости, но со взглядом живым и умным. Был он по-домашнему – в темно-зеленом зипуне, подпоясанном ниже заметного чрева, в простых портах, в сафьяновых невысоких сапожках удивительного бирюзового цвета, и выглядел почтенным посадским человеком, владельцем немногих, но процветающих лавок.

– Эту еще где поймали? – осведомился мужик. – Этот алтын не нашего рубля. Чего молчишь, Фрол?

– Прикатила в наших санях заместо Степана Петровича, Петр Данилыч, – степенно доложил Фрол. – Говорят, когда кошка на сносях к дому приблудится – это к добру, а когда брюхатая баба?

– На Афоньку, что ли, просить пришла? – Петр Данилыч подошел к Алене, смерил ее взглядом, сразу отметил чрево. – Кабы не третья дура за эту зиму… Силен, леший! Да не может же он на всех вас разом жениться! Ну, говори, кто такова и почто лошадь с санками у сына моего угнала?

– Лошадь с санками я угнала, Петр Данилыч, потому что иначе не спаслась бы, видит Бог. – Алена перекрестилась и опять отерла рот: стыдно было за струйки сукровицы. – Сына же вашего с Афоней в церкви оставила, где батюшка Пахомий служит… А более ничего про ту церковь не знаю – ни в коем селе, ни в чьей вотчине.

– Неблизкий путь проделала. Откуда ж ты такая взялась? – спросил Петр Данилыч. – Знаешь хоть, в какие места заехала?

– И этого не знаю, – тихо отвечала Алена. – Ради Христа, выслушай меня наедине, не хочу при всех плакаться.

– Так это не Афонька тебя наградил?

– Нет, не Афонька.

– А сынок мой, стало быть, по сю пору в церкви с батькой Пахомием торчит?

– Да какой он батька?! – вдруг напала на Алену злость. – С Баловнем покумился, хабар прячет! Обзетильник он!

– Ого! Ладно… – Петр Данилыч призадумался. – Да ты сядь, девка, не страдай. Фрол! Возьми Андрюху с Левашом, факелы запалите и поезжайте Степке навстречь. Пистоли не забудьте, ну и… рогатину, что ли… Коли Баловня встретите – не оплошайте.

– Да уж найдем, чем Баловня благословить, – молвил Фрол. – А ты, Петр Данилыч, бабу допроси, – недобро глянул он на Алену. – Чего она воровским языком лепечет?

– Что Афимьюшке-то сказать? – осмелилась подать от дверей голос Парашка.

– Ступай, скажи – скоро будет, пусть понапрасну не огорчается. Брюхатую бабу огорчать – последнее дело… – Петр Данилыч посмотрел на съежившуюся Алену и хмыкнул. – А ты сядь и объясни толком – чья такова и пошто шастаешь незнамо где. Обзетильник, хабар… Ступайте, ступайте!

Когда дверь за Фролом и Парашкой закрылась, Алена, сглотнув тошнотворную слюну, поклонилась Петру Данилычу в пояс.

– Прости, батюшка, что я твою лошадь без спроса взяла. Не могла я иначе… А то бы так у нехристей и осталась.

– Так назовешься ты когда-либо аль не назовешься?

Алена громко вздохнула.

– Семью позорить не хочу…

– А придется.

При одной мысли, что Петр Данилыч узнает, что она из царицыных мастериц, и вздумает вернуть ее туда, где появляться смерти подобно, Алена зажмурилась в ужасе. Только ложь могла сейчас спасти ее…

– Я купецкого сына Василия Калашникова вдова, – сказала наконец, глядя в половицы. – Когда Васенька… Василий Игнатьич мой осенью помер, тетка его, Любовь Иннокентьевна, меня в Успенский монастырь снарядила, что в Александровской слободе. Постриг принять… Но не доехала я – у Баловня оказалась. Он возок со всем добром отнял, а меня отдал Федьке Мохнатому, и я с тем жила…

– Хороша-а… – осуждающе повел бородой Петр Данилыч. – С ним и брюхо нажила?

– Не могла я сбежать от него, видит Бог, не могла! – воскликнула Алена. – Он же меня на болоте спрятал! Заимка у них на болотном острове, и туда только они могут пройти, Баловень с товарищами! Там у них рымы! Дворы то есть… Только они тропку знают! Там Голотуриха еще живет, бабка Клещатого, Баловниха…

– Вон она где угнездилась! А пока ее искали, сколько баб осрамили! Ну говори, говори…

В черных глазах Петра Данилыча было живое и искреннее любопытство. Да Алене и самой хотелось хоть кому-то поведать о своих несчастьях.

– Сперва я уйти не могла – тропки не знала. Думала – приморозит, грязь схватится – и без тропки уйду. А Федька, леший проклятый, мне только на Пасху шубу привез, в чем в церковь ехать…

– Для какой это надобности ему с тобой в церковь ехать?

– Да повенчаться со мной обещал. Втемяшилось ему в дурную голову!

– Стало быть, это ты из-под венца сбежала?! – И Петр Данилыч неожиданно звонко расхохотался.

Улыбнулась и Алена.

Тут-то и не уследила – заметил Петр Данилыч кровь на ее губах.

– Цингу там, на болоте, нажила, что ли? – спросил строго.

– Да не знаю я, что то за хвороба. Языком не шевельнуть, насилу говорю…

– Так. К батьке моему тебя сведут, он травознай, вылечит. Стало быть, купецкая вдова, а по имени как?

– Аленой кличут.

– В мае, выходит, родилась… Так тогда и не дивись – тебе весь век маяться. Вовремя ты от своего Федьки сбегла – санный путь совсем уж плох стал. Еще денька два – и сиди жди, слякоть и грязево пережидай… Твое счастье, что знавал я Вонифатия Калашникова и вдову его Любушку. Я ведь и сам купец, только Вонифатий был суконной сотни, а я – черной. А ты Алена Калашниковых, стало быть? А по батюшке?

– Дмитриевна… – вдруг засмущавшись, ответила Алена.

Ни отца, ни матери не ведала она, но научили ее Лопухины ставить свечи за упокой душ раба Божия Дмитрия и рабы Божьей Настасьи.

– Алена Дмитриевна? Добро. Калашниковы – славный род, – задумчиво произнес Петр Данилыч. – Жаль, недолго ты за Василием побыла…

– Мне теперь стыдно Любови Иннокентьевне на глаза показаться…

Алена полагала, что удастся повернуть разговор на ее беды-злосчастья, но Петра Данилыча повело – стал вспоминать дела давние.

– Вонифатий-то младшей ветви, а там еще старшая и средняя есть. Они, Калашниковы, из Ярославля вышли. Бывал я там, видел их амбары соляные да рыбные. Андрей Калашников, который от старшего сына, Григория, соляные варницы в Соликамском уезде держал, кабы не два десятка… По всей Волге и Оке солью торговал. Знатный был человек, царствие ему небесное… А Вонифатий – от Леонтия, от младшего. Андрей-то по цареву указу из Ярославля на Москву перебрался и знатные палаты себе в Китай-городе поставил. Каменные лавки держал в Суконном, Шапочном и Серебряном рядах, склады огромные… Вонифатий-то сперва у него на посылках был, а потом, как женился на Любушке, выделился. А имущества унаследовал от Никиты, что от среднего сына, Афанасия… У Никиты единое было чадо, сын Тимофей, и тот жил неистово, прожился, зимой замерзшего на Неглинке утром подняли. Вонифатий еще раздумывал – брать ли наследство? Долгов-то – немерено… Однако взял. А тут и Андрей Григорьич, видя, что Вонифатий не захотел калашниковского имени срамить, помощь оказал. Вот как Вонифатий-то разжился!..

Алена, затаив дыхание, слушала про калашниковский род – и пыталась запомнить, чтобы в те несколько дней, что, возможно, ей предстоит тут провести, не опозориться. Хотелось бы ей, правда, чтобы Петр Данилыч молвил словечко и про Василия Калашникова – он-то хоть какой ветви? Но купец полагал, что ей, вдове Василия, про то и самой было ведомо.

– Да ты не печалься, – прервав свои исторические изыскания, сам себя перебил купец. – Придешь в себя малость, подкормим тебя, подлечим – и свезем в Москву…

– Батюшка Петр Данилыч! Нельзя мне в Москву!

Алена не на шутку перепугалась, представив суровое лицо Любови Иннокентьевны, – вот уж кому в глаза срам посмотреть, с нажитым-то брюхом…

– Не бойся! – сообразив в меру своего понимания, прикрикнул строгий хозяин. – С брюхом-то не повезем, не дураки, чай. Сперва тут у нас опростаешься, далее – как Бог даст. Не выдадим! Сколь ждать-то?

– Не знаю, батюшка Петр Данилыч, не уследила, – повинилась Алена. – У нас там на болоте все дни спутались, и пост начать опоздали…

– Ну, бабы разберутся. Сноха моя тоже брюхатая ходит, при ней бабка умная, вот и ты с ними поживешь, – порешил он. – Как не помочь? Чай, мы и сами купецкого сословия. – Приосанившись, он добавил: – Мы по красному товару, резному, деревянному. Обживешься – поглядишь. – Затем повернулся к образам, неторопливо опустился на колени и положил на себя широкий неспешный крест. – Милостив будь, Господи, нам, грешным. Благодарствую, что довел спасти от беды душу христианскую. Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу ныне и присно и во веки веков! Аминь. – После краткой этой молитвы поднялся, гаркнул: – Эй, Парашка! Полно за дверью хорониться! Заходи – я ж знаю, что тебя Афимьюшка разведать послала!

Вошла, засмущавшись, красивая девка.

– Отведи гостью в светлицу, переодеться дай… Афимье подружка будет, пока домой не отправим.

Краснощекая Парашка, еще более разрумянившись, подошла, оглядела Алену.

– Государь Петр Данилыч, вели мыльню истопить, – сказала она вдруг решительно. – Уж не ведаю, где эта подружка жила, а мелкой скотинки набралась…

Алена, бешено покраснев, опустила голову. Вши! А как увидят сорочку, два месяца не стиранную? А как начну разуваться и потащу с ног наскрозь мокрые обрезанные рукава телогреи, надетые под онучи вместо чулок?! То-то срамотищи будет!..

– А ты не стыдись. Много вшей – к богатству, – успокоил купец. И треснул кулаком по столу: – Парашка, сама напросилась – сама и беги мыльню топить! Фролка с Андрюхой за Степкой поехали, так что позови в мастерской Ваньку с Щербатым, вели дров натаскать. Да живо мне! Но мыльня – это ты ладно придумала… Ну!.. – Девка вымелась за дверь. – Вот и батю заодно помоем… Обезножел у меня батя-то, – поделился наболевшим Петр Данилыч с Аленой. – А лет ему кабы не девятый десяток. Одна радость – в мыленке попариться. Погоди, он тебе травок полезных даст, он у нас корневщик. Пока не слег – все по лесам да по болотам шастал, аки шпынь ненадобный, в дом лишь на зиму и заманивали. Но и припас своих корешков! Пойду-ка пригляжу… – Хозяин вышел, оставив Алену одну.

Она, почуяв, что отогрелась, скинула на пол позорную свою шубу. Первое, что на ум пришло, – сжечь. Чтобы и праха не осталось! Второе же – кинуть на мороз, нечисть выморозить.

Дверь приоткрылась, низенько-низенько явилось сморщенное личико.

– Ты ль это, светик? – спросила старушка. – А я – Силишна, за Афимьюшкой хожу. Пойдем, кинем грязное в холодный чуланчик. Ты, светик, Господа возблагодари, что к купцам Кардашовым попала! Петр Данилыч – он добрый! Афимьюшку холит, как и родной отец холить не стал бы. Шубку-то подхвати…

Силишна повела Алену за собой темными узкими переходами, продолжая говорить:

– Афимьюшка-то все не носила да не носила. Затяжелела – скинула. А Степушка у Петра Данилыча – единое чадо, и тоже, светик, вымоленное. Затяжелела Афимьюшка сызнова – и тут их добрые люди надоумили. Везти, сказали, в самую глушь, где бы за ней только близкие смотрели. Тишина чтобы, благость, лес чтоб кругом – тогда до рожденья доносит. А на Москве-де кто-то ей доносить не дает, дурной глаз на нее, голубушку нашу, кладет. А поди уследи, чей глаз-то, светик?! Мало ли баб на двор забегает? Да и она сама дома разве усидит? То на крестины позовут, то на свадебку… Вот ранее, говорят, бабы взаперти жили, а теперь?..

Не дожидаясь ответа, Силишна продолжала огорченные свои речи и остановилась лишь перед дверью Афимьюшкиной светлицы.

В этой части большого дома было тепло, сухо, приютно. Афимьюшка, заслышав шаги, сама распахнула дверь, встала на пороге, улыбнулась. Была она одних с Аленой лет, в просторной красной рубахе с шитым воротом и распашнице поверх нее, по-домашнему. Видимо, Афимьюшка готовилась спать – две длинные светлые косы были не уложены под волосник, а выпущены на грудь. Голову же она впопыхах прикрыла тонкой фатой и придерживала ее на груди левой рукой, обремененной тяжелыми перстнями-жуковинами, чтобы все видели – сноху в доме берегут, трудами не изводят, в холе держат.

– Господи благослови! – сторонясь и указывая Алене на распахнутую дверь, сказала она. – Заходи, свет, садись на лавочку. Подберем тебе, чего после мыльни надеть, у нас в сундуках, слава те господи, не пусто. Мне тебя сам Бог послал на утешенье! Подруженькой будешь…

Подруженька!.. Давно ли звала так Алену государыня Авдотья Федоровна, Дунюшка любезная и бессчастная? Слезы на глаза навернулись…

– Который месяц-то миновал? – спросила Афимьюшка.

Ежели Алена понесла с той ночи, когда Федька силой взял ее, то получалось почти шесть, а ежели это случилось на радостях от подаренного ларца с рукодельем, как почему-то казалось, – то неполных пять.

– Да пять уж, пожалуй, – не стала уточнять вслух Алена. – А у тебя?

– А у меня – три миновало.

– Не гордись, не гордись! – одернула Силишна. – Богу молись, чтобы на сей раз уберег!

Тут Парашка прибежала – сказать, что мыленка топится и что хотя жару еще нет, но можно уже собираться. Афимьюшка засуетилась. Свекор велел принять гостью и обиходить, ибо дал Господь сотворить доброе дело, и она принялась доставать из короба рубахи, послала Силишну за телогреей, а Парашке велела взять у ее младшей сестры чеботки – может, впору придутся.

Мыленка удалась на славу.

Парашка, усадив Алену на лавку, первым делом плеснула кипятком на мелко резанный можжевельник, которым усыпан был пол, чтобы помягче ступалось. Потом, сунув мокнуть в шайку два веника, развела в одном тазу щелок из березовой воды, в другом запарила сушеный чистотел, и приготовила свежие вехотки – чем оттирать Алену. И кувшинчик кваску ягодного припасла – как у хороших хозяев водится.

– Совсем ты, девка, запаршивела, – сказала она неодобрительно, глядя, как Алена раздевается. – Данилыч велел лопотье твое в огонь кинуть. Ну, берегись – парить тебя буду на совесть!

– А чрево? – только и успела пискнуть Алена.

– Не пострадает чрево! Попарю – потом редечным соком всю разотру, чтоб сопли не привязались. На гребень, вычесывайся!

Ух и досталось же Алене! Чем жарчее делалось в мыленке, тем яростнее обрабатывала ее Парашка: бросив вехотки, пареным чистотелом принялась тереть – так-де надежнее. Для Алены, полгода бани не ведавшей, было это не то мученьем, блаженством приправленным, не то наоборот…

Изведя немало ушатов горячей воды, вывела Парашка одуревшую и измученную Алену в предмылье, закутала с головы до ног в простыню жестковатого тверского полотна и принялась растирать. Едва опамятовалась малость Алена – а Парашка уже, велев задрать руки, рубаху на нее накинула. Длинновата рубаха оказалась, но подпоясавшись – в самый раз. Сразу же и телогрею надела Алена – широкую, видать, с самой Парашки, два раза хватило бы завернуться. Мокрые волосы укрутила в полотенце и выложила вокруг головы жгут.

– Пойдем, заждалась нас, чай, Афимьюшка, – сказала, умаявшись, Парашка. – Послушать тебя желает. Мы тут живем – никого, почитай, и не видим. А ведь так иной раз соскучишься – ну хоть бы леший с лешачихой из бора заглянули, и им были бы рады, прости господи…

При выходе из мыльни увидели они Петра Данилыча. Нес он на руках старца, и был тот старец смолоду, видать, великаном. Но согнули годы спину, хотя ничего не смогли поделать с широченными плечищами. Старец обнимал сына за плечи и смотрел перед собой, как бы пронзая взором полумрак узких переходцев.

Посмотрел он на Алену – и страшно ей сделалось.

Суровы были темные глаза под седыми сросшимися бровями невиданной густоты и лохматости. Длинные сивые волосы тяжелыми прядями на плечи ложились, смешиваясь с такой же, едва ль не во всю ширину груди, бородой. Грозен был бессильный и обезножевший старец – так глянул, что сердце зашлось…

– Она? – спросил он сына, не сводя с Алены глаз.

– Она, батя.

– Пусть наутро ко мне придет. Лечить буду.