Текст книги "Вологодские заговорщики"

В голове у Митьки сложился обмен: в остроге богомазов нет, а образа нужны, значит, можно взять образа у Глеба; но Глеб захочет за них плату, платить нечем, можно отработать; руки у Митьки ловкие и нужным концом вставлены, отчего бы наконец не изготовить доски и рамы для Глебовых образов? А дерево можно взять у судовых плотников, которые в Вологде сидят вдоль всей реки, потому что городу нужны струги и насады, большие плоскодонные суда, с осадкой менее двух аршин, построенные без единого железного гвоздя. Они хороши для доставки вологодских товаров к морю, обратно же купцы везут соль-морянку из варниц, стоящих на морском берегу, и то, что выменяно у самоедов; придут английские суда – стало быть, и тот товар, что на них прибудет.

Человеку, который полон таких великих помыслов, вовсе не хочется запихивать ноги в сапоги, облачаться в тулуп, нахлобучивать на буйную гриву войлочный колпак и плестись на поиски пьяных извозчиков – ибо вряд ли в Светлую седмицу найдешь хоть одного трезвого. Но с Чекмаем и с Глебом особо не поспоришь, да еще Ульянушка, всегда бывшая заступницей, подлила масла в огонь: Митенька, вишь, по всей избе стружки раскидал.

Но Митька ухитрился прихватить с собой игральные кости – глядишь, и найдется человек, который позовет к себе, чтобы вдоволь наиграться.

Пропадал он до темноты, поскольку такой человек нашелся, да еще родственника позвал. И, понимая, что придется держать ответ перед Глебом и перед Чекмаем, Митька наудалую спросил про извозчиков: где в такое время можно отыскать хоть одного.

– Так я ж и есть извозчик! – сказал родственник любителя костей. – Лошадь с санями у меня взяли на время и денег дали, вот я в Светлую седмицу и живу по-человечески, никуда не бегу, отдыхаю, как от Бога велено!

– Так ты и есть тот самый Еремей? – удивился Митька. – Ишь ты!

За такое совпадение не грех было и выпить. А потом новоявленные приятели поплелись к Еремею в гости. Один толковал про конские стати, другой – про хитрые шахматные ходы, при этом оба друг дружку прекрасно понимали и были очень довольны.

Встретила их Еремеева жена и, невзирая на светлый праздник, изругала мужа на чем свет стоит: он-де доверил лошадь незнамо кому, и истинно Божье чудо, что она, кормилица, незнамо откуда сама домой пришла и сани притащила; а кабы встретился ей вор, прощелыга, шпынь ненадобный?

Митька, хоть и был в подпитии, понял: дело такое, что лучше бы сбегать за Чекмаем.

Чекмай расспросил извозчика Еремея и убедился: лошадь с санями точно наняли подьячий Деревнин и отец Памфил. Еремей знал старого батюшку, потому и доверил лошадь, а насчет подьячего – запомнил, что звали Иваном Андреичем.

– Стало быть, лошадка пришла, и шла она, поди, шагом… – задумчиво сказал Чекмай. – Туда, неведомо куда, бежала, там попа с подьячим потеряла и возвращалась шагом. Вот и гадай теперь, далеко ли они от Вологды забежали… И, главное, в какую сторону… И кой бес их туда понес?.. Пошли, Митя. Наигрался, будет. А ты, брат Еремей, коли вдруг что узнаешь – я стою у Глеба-богомаза в Заречье, там всякий избу укажет. Стой, куда! Вот тебе деньга, с утра первым делом поезжай к Варлаамовскому храму, сыщи попа Амвросия, передай – чтобы никому не сказывал, что парнишка остался жив.

– Какой парнишка? – удивился Еремей.

– Он знает – какой. Передай – я сам к нему приду потолковать.

– Да кто – «я сам»?

– Мое прозванье – Чекмай.

– Не православное оно какое-то…

– Сам знаю.

Потом Чекмай ушел в Насон-город – узнавать новости.

И они были – еще один человек из Ярославля явился.

Мужчины всех сословий окружили воеводскую избу, требовали, чтобы воевода поделился вестями – каковы бы они ни были. Наконец на крыльцо вышел дьяк Роман Воронов и велел всем угомониться. Послушались не сразу. Дьяк махнул рукой и ушел в избу. Когда вышел вдругорядь, да еще с ним – гонец, толпа притихла.

Чекмай, которого силушкой Бог не обделил, сумел пробиться поближе к крыльцу.

– Плохи в Москве дела, люди вологодские! – сообщил дьяк. – Вести пришли такие – доподлинно Москва горела. И много домов и улиц выгорело. Ратники, что пришли с нашими воеводами стать за веру и за Московское государство, честно бились. Московские жители, видя, что к ним идут на подмогу, взбунтовались против ненавистных поляков. Да, сдается, раньше времени взбунтовались…

Дьяк замолчал, вздохнул, повесил голову. Толпа ждала, затаив дыхание.

– Все, что могли, вытащили на улицы – скамьи, сани с дровами, чтобы злодеям не проехать, не пройти. С крыш по ним стреляли. Наши ратники вошли с боем. Князь Пожарский со своими встретил поляков на Сретенке, сам бился честно, и люди его, и прогнали поляков в Китай-город. А сам он со своими встал на Лубянке… Говори ты, Дементий…

– Да что я? Я сам не видел, а мне московский гонец сказывал.

Чекмай сжал кулаки – ему следовало в тот день быть со своим воеводой на той Лубянке, где у Пожарских было подворье. Ему следовало стоять в латах рядом с князем.

Но князь, отправляя его в Вологду, сказал:

– Есть кому махать мечом. А надобно обнаружить и истребить измену. Вот твое дело.

– А сказывали – не надо было с Ивашкой Заруцким объединяться! – выкрикнул гонец. – Он – вор, он Расстриге служил! Он не Москве, а польской девке служит! Мало ли, что великое войско с собой привел – а что толку?!

– Дементий, не ори! Тоже воевода сыскался – люди поумнее тебя ополчение собирали и к Москве привели! – воскликнул дьяк. – Не ври того, чего не знаешь! А то говори, что знаешь! Говори – князь Пожарский на другой день бился с поляками, и его опасно ранили, и верные люди вывезли, спрятали у Троице-Сергия. А поляки Москву зажгли да в Кремле затворились! Вот что было в грамоте писано!

– Жив князь-то? Жив воевода?! – закричали вологжане.

– Когда мне в Ярославле грамоту отдали – вроде был жив, – отвечал гонец.

– А Ляпунов? Прокопий?

– Жив!

– А князь Трубецкой?

– Был жив.

– А про патриарха что слышно?

– Покамест жив…

Чекмай выбрался из толпы.

Ему было не то что плохо – скверно. Он понимал, что в ранах князя только он и виноват: был бы рядом – смог бы отразить удары. Но ему было велено выследить измену.

Он, понурившись, пошел к Софийским воротам, отыскал ведущую вниз крутую тропу, отправился через реку в Заречье.

А там, пока его не было, успел побывать гость.

Он явился, когда Глеба и Митьки не было, а Ульянушка сажала хлебы в печь.

Муж велел ей не впускать в избу чужих. Но с ней был Гаврюшка, и она не побоялась.

– Ты кто таков? – спросила гостя Ульянушка.

– Я Еремей, я Митрия ищу и того его приятеля, которого он приводил, – сказал извозчик. – Как, бишь, его… Прозвание нерусское, да и не татарское, поди… А дело такое – страх сказать. Ты им передай – утром, когда я стал лошадь запрягать, чтобы ехать в варлаамовский храм, то увидел на санях мерзлую кровь. Словно бы кто в них лежал, а кровь из раны вниз натекла, так и передай!

– Передам. Бог в помощь тебе, Еремеюшка.

– Кровь на санях? – спросил Гаврюшка. – Кто же в них ехал-то? Кого убили?

– Молись Богу, чтобы никого не убили, – приказала Ульянушка. Она-то знала, что в санях был подьячий Деревнин; статочно, вместе с отцом Памфилом.

Чекмай, узнав про кровь, сказал:

– Нужно как-то вывести Настасью из анисимовского дома. А как – не ведаю. Что же такое это деревнинское семейство может знать-то?

– Есть там еще одна баба, – напомнила Ульянушка. – Жена подьячего. Может, он, подьячий, что-то ей сказал? И она тоже в опасности?

– Она, поди, сидит дома с дочками. А Настасья – в самом вражьем логове. Ох, не опоздать бы…

Глава 6
Артемий Кузьмич

Меж тем Настасья была по-своему счастлива.

Сперва, конечно, ей казалось, что жизнь кончена: сынок, ее радость, не пришел ночевать. Потом, когда Ефимья прислала за ней каптану, Деревнин строго сказал невестке: пусть собирает дочек и едет к Анисимовым, а на поиски внука он сам отправится.

– Да как же?..

Настасья хотела сказать: для такого розыска нужен человек востроглазый, а свекор хоть и ходит без посторонней помощи, но видит плоховато.

– Тебе сказано – сажай внучек в каптану и поезжай с Богом!

Ну, как ослушаться?

По дороге она разревелась. Хотя Ефимья и толковала, что едешь в каптане, словно в доме на полозьях, а все равно холодно, и даже слезы замерзают. И доченьки, видя, что мать рыдает, тоже расхныкались.

Ефимья, встречая свою новую комнатную женщину, даже с крыльца во двор сошла, не накинув шубы, в кортеле, подбитом беличьим мехом. Сама она распахнула дверцу и протянула руки:

– Давай сюда деточек! Да что у вас стряслось?

– Гаврюша мой пропал…

– Как это – пропал? Идем ко мне, согреешься, все расскажешь!

Дарьюшка и Аксиньюшка редко видели чужих и нарумяненной голосистой красавицы испугались, уцепились за материнский подол. Насилу их выманили обещанием пряников и левашей, а слово «пастила» было им чуждо – они в последние два года пастилы не видели и даже забыли, что это за лакомство.

Узнав, что Настасьин сын не вернулся из Успенского храма, Ефимья сказала мамке:

– Акулинушка, свет, ступай, сыщи моего Артемия Кузьмича! Скажи – такое дело, что мне без него не обойтись.

Необъятный купчина вскоре явился на зов.

Он вошел в нарядную светлицу, улыбаясь, и обнял жену так, как при чужих не обнимают. Всем своим видом он словно говорил: моя она, моя голубушка, хочу – обнимаю, хочу – при всех расцелую.

Настасья, заикаясь и спотыкаясь, рассказала о своей беде.

– Не плачь, Настасья, всех на ноги подниму, отыщем паренька, – пообещал Анисимов. – Коли моя Ефимьюшка за тебя просит – с морского дна достану! Мое слово – кремень. А ты знай верно служи Ефимьюшке. Что, славная у меня женка? Красавица?

– Красавица, – согласилась Настасья, которая впервые в жизни слышала, как муж хвалит жену.

– Вот то-то же! Увидел ее в крестном ходе – и все, пропал! Жить без нее не могу! Тут же сваху заслал – беру, сказал, без приданого, да еще и младшей сестрице приданое дам, да еще и братцу от моих щедрот перепадет. Вот как жену-то любить нужно, поняла, Настасья? Я так думаю – не то что в Вологде, во всей Москве такой красавицы, такой лебедушки нет. А она – моя!

Настасья только вздохнула – ее так никто не любил. И тут же Акулина и сенная девка Глашка подхватили ее узлы, повели ее с дочками наверх, в горницу, не слишком просторную, зато теплую, и там стояла кровать, на которой лежали перины чуть ли не в аршин толщиной. На этой довольно широкой кровати надлежало спать Настасье с Аксиньюшкой и Дарьюшкой.

Не успела развязать узлы – Ефимья за дочками прислала: вести-де к Оленушке, пусть знакомятся, пусть играют вместе, Глашка да Фроська за ними присмотрят. А старшие тем временем в Божий храм соберутся – яйца, пасочки да куличи святить.

Настасья кое-что припасла к Светлой Пасхе, но все впопыхах оставила Авдотье. Тут зато и ей, и дочкам дали яйца, дали три куличика, потом все вместе, Ефимья с Оленушкой, Настасья со своими, а также Акулина, без которой Ефимья шагу не смела ступить, в каптане поехали в Успенский храм, их сопровождали четверо – Андрюша, двое конных молодцов и еще здоровенный детина, прозванием Недорез, служивший у Анисимова на складе. Недорез этот мог бы, пожалуй, сорокаведерную кадь с зерном поднять и в охапке унести, за непомерную силищу его и держали. Правил возником звероподобный кучер Корнило – из тех молодцов, что кочергу узлом завязывают.

У входа в храм уже стояли деревянные столы для припасов, один из молодцов Анисимова, Епишка, нарочно держал место и всех богомольцев отгонял – негромко, но сурово. Недорез проложил женщинам дорогу и бдительно охранял их от всякого, кто мог толкнуть. Детей он и Андрюша взяли на руки – как бы их не затоптали. Дарьюшка и Аксиньюшка, глядя сверху на длинные столы, от восторга и думать забыли, что братец пропал: столько народа, столько всякого добра на тех столах, и батюшка благословляет, и брызги святой воды с кропила на всех летят, хорошо!

Настасья подумала: «Господи, как же мы в Москве-то жили, коли дочки впервые в Вологде увидели, как пасхальные припасы святят…»

И весь вечер, и всю ночь молилась Настасья о сыне. В крестном ходе шла – только о нем и думала. Звала на помощь Богородицу, звала всех святых угодников. После праздничной службы поехали в анисимовский дом, где все уж было готово, чтобы разговеться. Сам купец из своих рук всем чарку подносил и деньгами жаловал, от старших приказчиков до конюшонка Федьки, что служил за корм и одежду.

Наконец, устав до полусмерти, Настасья ушла в свою горенку, раздела дочек, а сама стягивала с себя кортелю уже в полусне.

Наутро началась ее служба – несложная, смотреть за детьми, рукодельничать и занимать разговорами Ефимью. Настасьины дочки с Оленушкой поладили, вот только когда Акулина принесла кубарь и пустила его вертеться на полу, возник спор – кому первому его кнутиком подгонять.

А Настасья то и дело обращалась к Господу с мольбой: Господи, сыщи мне Гаврюшеньку.

Через два дня за ней прислал Артемий Кузьмич. Она, разволновавшись и спеша на зов, чуть с лестницы не слетела. И привели ее в те сени, где она уже побывала однажды, смертельно перепуганная.

– Ну, Настасья, радуйся – отыскался сынок! – сказал купец. – Он допоздна засиделся у отца Памфила, боялся, что дед прибьет. А домой шел медленно, очень ему не хотелось домой. Тут он и увидел у реки людей, что собирали на льду обоз, чтобы до рассвета выйти в путь. И они его заметили, спросили, кто таков. Слово за слово – ушел он с тем обозом. И искать его теперь нужно будет через две седмицы в Холмогорах. Мои молодцы нашли бабу, которая мужа снаряжала и все это видела. Теперь слушай, Настасья. Когда сын вернется – слова ему поперек не скажи. Вернется не таков, каков раньше был. И коли дед руку на него поднимет – благослови того деда печным ухватом, дозволяю!

Анисимов расхохотался.

– А свекор-то мой? – спросила счастливая Настасья.

– А кто его знает. Про свекра мои молодцы не узнавали. Может, погнался за внуком, может, и теперь еще гонится. Одно скажу – мужики, что идут с обозом, твоего парнишку ему не выдадут. Это в Москве Деревнин – подьячий, а тут он – пустое место. Пусть благодарит, коли не поколотят. Тут – север, нравы простые, вежеству у медведей учатся.

И вдругорядь купец расхохотался.

Настасья вдруг поймала себя на чувстве острой зависти к Ефимье: хорошо, должно быть, за таким веселым и щедрым мужем!

И дала она себе нерушимое слово: никогда больше своего Гаврюшу деду в обиду не давать. Проснулась в душе неслыханная отвага – свекор ей более не указ!

– Да вот, медведи! – вдруг вспомнил Артемий Кузьмич. – Не знаю – за ними послано, или в суете забыли? Что так глядишь? То плясовые медведи, которых скоморохи водят. Хочу свою Ефимьюшку потешить. Сядете с ней завтра на крыльце, посмотрите, посмеетесь, и деткам – радость.

Мамка Акулина, что смирно стояла в углу сеней во время этой беседы, усмехалась, а потом сказала:

– Ты, свет, Артемия Кузьмича вперед слушайся, он дурному не научит.

– Теперь ступайте, – велел купец. – И ты, Акулинка, не допускай, чтобы Ефимья на поварне околачивалась! И без нее все пожарят и испекут. Нечего ей руки пачкать, да и косы дымом провоняют.

Акулина молча поклонилась и увела Настасью, которая еще не понимала переходов между теремами.

– Досталось тебе, поди, от свекра, – сказала она. – А ты не горюй, коли он и вовсе не сыщется. Пойдем в светлицу! Там посидим до обеда. И ты нам с Ефимьюшкой расскажешь про свое житье-бытье. Да не бойся! Ты нашему хозяину полюбилась, он тебя к свекру уж не отпустит, а пожелает – из своего дома замуж отдаст.

– Не хочу я замуж, – ответила Настасья, а в светлице Акулина, продолжая начатый разговор, стала расспрашивать, каково жилось в замужестве, да всегда ли свекор был таков, да сильно ли его боялся Гаврюша.

– Нет, они часто вместе сиживали, он приказывал Гаврюше книжки себе читать, даже толковали о божественном, – отвечала Настасья.

– Так что в Москве они ладили?

– Как не ладить.

– И сынок не боялся ему о своих делах рассказывать? С кем на дворе играл, кого видел, что слышал?

– Да он, поди, и не спрашивал…

Ефимья, занятая разбором ниток для вышивания, кашлянула.

– Питье мне подай! – велела она мамке. – Да не с холода!

Голос был внезапно злой. Настасья даже сжалась – вдруг поняла, что норов у Ефимьи не ангельский. А когда Акулина ушла, Ефимья сказала:

– Ты бы, свет, поменьше с ней о своих домашних делах говорила. Растрезвонит на всю Вологду.

Это был не совет, а приказ.

Артемий Кузьмич, отпустив женщин, кликнул своего подручного Андрюшу. Тот занимался устройством обеденного стола – были званы знатные гости, и русские, и англичане. Нарочно были куплены овцы, чтобы забить накануне пира и приготовить древним способом легкое – англичане такого, может, и не пробовали никогда, надо ж их потешить. Самых крепких кухонных мужиков приставили к делу – вдувать в окровавленные легкие через особую трубку смесь из яиц, молока и муки, чтобы потом все это запечь. Куря верченое да заяц с лапшой заморским гостям, что не первый год в Московском царстве, уже знакомы, а удивить надобно!

Убедившись, что на поварне все приставлены к делу и кушаний столько, что на три часа с лихвой хватит, Артемий Кузьмич пошел к себе в светлицу. Там уже сидели трое гостей – братья Гречишниковы, Кузьма, Мартьян да Степан. Нужно было побеседовать с ними о важном деле.

Братья принарядились – надели кафтаны на собольих пупках, меж полами которых были видны дорогие шелковые зипуны, и те кафтаны были не до самых пят – а открывали прекрасные, расшитые золотом, сапоги. Они знали – званы не просто так, попировать, упиться романеей, кинареей, мармазеей, мушкателем, ренским и прочими заморскими винами, потом отбыть домой, туго соображая из-за переполненной утробы. Кузьма первый вступил в осторожные переговоры с Анисимовым, а когда приехали Мартьян со Степаном, стало ясно – нужны переговоры более основательные.

– Челом, Артемий Кузьмич, – сказали братья, встав и поклонившись – не то чтобы в пояс, но и не совсем небрежно.

– Садитесь, гости дорогие, – ответил Гречишниковым Анисимов. – Я уж велел подать по кубку славной романеи, да и закусить, чем Бог послал, чтобы дожить до обеда!

Он рассмеялся, гости – тоже.

– Для доброго знакомства и дружества прими, Артемий Кузьмич. – Мартьян подал ему полуведерную дорогую ендову, вывезенную из Москвы, с тонкими узорами по серебряным бокам.

– Благодарствую. Сегодня же и обновим.

Анисимов поставил ендову на стол, крытый скатертью вишневого бархата, сам сел на стул и расположил немалое чрево на коленях.

– Я сегодня уж посылал своего Епишку к воеводской избе, узнавать, нет ли вестей из Москвы. Так нет же! А войско, в которое мы столько денег вбухали, уже должно подойти и встать у стен. Мартьян Петрович, Степан Петрович, вы недавно с Москвы, что там о Прокопии Ляпунове говорят?

– Молятся за воеводу, чтобы ему скорее Москву взять, – ответил Мартьян Петрович. – А говорят так: хотя Ивашка Заруцкий и привел своих казаков, да веры ему нет, и даже ежели ратники Ляпунова и Заруцкого возьмут Москву – тут-то и начнется потеха. Знаешь ведь, за кого стоит Заруцкий.

– За Маринку.

– За Маринку, которая, все помнят, венчалась на царство. А она нам не надобна. Маринка снова поляков приведет с их польскими попами.

– Сказывали, сынишка ее в православие крещен, – заметил Артемий Кузьмич.

– Может, и так, я у купели не стоял. Но, знаешь ли, два медведя в одной берлоге не уживутся. Тем, кто за Ляпунова с Пожарским, за православие, и тем, кто за Маринку с воренком и католических попов, в Москве тесно будет. Так умные люди говорили, когда я с Москвы съезжал, вот и Степан не даст соврать.

– Так я и думал… Но, братцы вы мои, не все так плохо, как вам сейчас кажется! – воскликнул Анисимов. – Наказал нас Господь, послал скорби нашему царству, но пока что мы, купечество, лишь деньги на ополчение потратили. Может, все еще к нашей пользе обернется. И деньги мы вернем себе с лихвой, коли будем умны.

– Как это? – чуть ли не хором спросили Гречишниковы.

– Когда медведи за медведицу дерутся, мешать им нельзя – как раз и тебя задерут. Надобно, чтобы они друг друга подрали, да и подохли. А медведица тому косолапому достанется, что взлез на сосну и оттуда на побоище глядел. Поняли?

– Кажись, поняли… – сказал Кузьма Петрович.

– Я Пожарского знаю, неподкупен и упорен до дурости. Присягал царю Василию – и никак от той присяги отстать не может. Так что, взяв Москву, он и Ляпунов не допустят, чтобы Заруцкий Маринку туда привез, и с воренком вместе. Тут-то медведи и сцепятся…

– Дело говоришь… – помолчав, сказал Мартьян Петрович. – Да только пока от той медвежьей драки предвижу для Москвы окончательное разорение, хоть домой не возвращайся.

– А хотел бы вернуться – чтобы все, как при покойном государе Борисе, и лавки богатые в Гостином дворе, и в боярских палатах ты желанный гость? Да что ты так уставился? Царь Борис был не дурак, только его Господь наказал, а за что – нам невдомек. Может, и впрямь велел убить бедного царевича Митеньку, а может, и нет – темное это дело…

Вошел подручный Андрюша, за ним благообразный отрок с подносом, на подносе четыре винных кубка, следом еще отрок, в новехонькой рубахе, с другим подносом, уставленным плошками.

– Для чего ему было младенца убивать? Младенец ему не мешал. У того Митеньки прав на престол не было, да и не знал никто тогда, что Ирина Годуновых сына государю Федору никогда не родит, – напомнил Кузьма Петрович. – Остался бы тот несчастный царевич жив – и не получили бы мы себе на головы самозванца, проклятого Расстригу. И не обморочил бы он нас!

– Да, смерть младенца Борису вовсе не была нужна. Он был умен, знал – его тут же и обвинят, – согласился Анисимов. – Семейко, Жданко, ставьте угощение на стол да и убирайтесь. Что там, Андрюша?

– Стол уж накрывают. Угощайтесь, не побрезгуйте. – Андрюша поклонился Гречишниковым в пояс.

– Вот мой самый верный человек, – сказал Артемий Кузьмич. – Дальняя родня, я его пригрел и к себе приблизил. Вы, братцы мои, его своей милостью не обделяйте. Он второй год вдовствует, женить его хочу. Слыхано, у вас младшая сестрица на выданье? Андрюша – моего покойного деда племянник по второй жене. Коли сговоримся – породнимся!

Предложение было неожиданное и очень лестное.

– Сестрицу мы привезли, – на правах старшего ответил Кузьма. – И ни с кем она пока не сговорена. Да только она у нас перестарочек, двадцать третий годок пошел. И прямо скажу, отчего жениха до сих пор не сыскалось, врать тебе не стану. Тоща больно, хворь у нее какая-то, сколь ни кормили – дородства не прибавляется, хоть убей. А свахи, сам знаешь, хитрые пошли – понимают, что к ним могут для смотрин другую девку вывести, как-то прознали про беду, на всю Москву растрезвонили.

– И точно, что беда, – согласился Анисимов. – Что, Андрюша, возьмешь тощую?

– С Божьей помощью откормим. Тоща она в девках, станет бабой, родит двух или трех – расцветет, похорошеет, – сказал Андрюша.

– Так что – по рукам?

Братья переглянулись.

– Ты ж ее не видел, и никто ее пока не видел, – за всех ответил Степан. – Присылай сваху, пусть поглядит…

– А чего глядеть, коли братья согласны? – весело спросил Артемий Кузьмич. – За приданым мы не гонимся, а с вами, братцы вы мои, породниться желаю. Так-то! Тебе чего, Епишка?

В светлицу заглянул маленький человечек, рыжий и с узкой долгой бороденкой.

– Гости прибыли, Артемий Кузьмич. Немчины, а следом за ними – Акишев с попом Митрофаном.

– Бегу, бегу! Сам должен встретить на крыльце! – воскликнул Анисимов. – Что мне чваниться, все и так мне цену знают!

Он неожиданно ловко вскочил, схватил кубок, выпил половину и чуть ли не побежкой удалился, Андрюша – следом.

– Вот те раз… – сказал братьям Кузьма Петрович. – Ну, стало быть, идем в столовую палату. Я тут уже бывал, знаю, как пройти. Ты что, Мартьянко?

– Знал ведь, что мы Танюшку не можем с рук сбыть, – тихо ответил Мартьян Петрович. – И что у нее кровь горлом порой идет – тоже, поди, знал. А вот зачем-то нужно ему с нами породниться…

– Хитер, – согласился Кузьма Петрович. – И разговор о Заруцком затеял неспроста. Пейте, братцы, а то нехорошо угощеньем брезговать.

– Он правду говорит, – добавил младший, Степан. – Заруцкий и наши воеводы передерутся, да так – пойдут клочки по закоулочкам.

– Стало быть, наш хозяин собрался половить рыбку в мутной воде, – сделал вывод Мартьян Петрович. – А что, Кузьма, ты тут уже давно, так не было ли раньше речи о нашей Татьяне?

– Сдается, он лишь теперь до этого додумался. Для чего-то мы ему нужны. И Акишев нужен – он при всех Акишеву денег дал на поновление Ильинской обители.

– И Ульянов… Голову на отсечение – это он сейчас прибыл, – сказал Мартьян Петрович.

Он оказался прав. Англичанин, как всегда – в русском платье, при нем еще один англичанин, не так бойко говоривший по-русски, но тоже в долгополом кафтане, и при них третий, того же роду-племени, и тоже одет так – от вологодского купца не отличишь. Этот русскую речь знал куда хуже, и Ульянов потихоньку перетолмачивал ему, о чем говорилось за столом, и подсказывал, как себя вести.

А речь шла о покойном царе Борисе, роду Годуновых. И о другом покойнике – государе Иване Васильевиче. Вспомнили, как он хотел жениться на племяннице английской королевы. Дело давнее, и тогда царская затея вызвала у всех недоумение, многие втихомолку посмеивались.

– Вот мы тут зубы скалим, а это было бы мудрое решение, – сказал Анисимов. – Союз между великими державами иначе не скрепишь. А был бы он сейчас так скреплен – многих бед удалось бы избежать.

– Тогда, поди, Бориска Годунов на трон бы не взобрался – был бы кроме царевича Федора и другой наследник, порфирородный, а не то что царевич Митенька… – заметил Акишев. – И никому бы в Варшаве на ум не взбрело подсовывать нам Расстригу с его польской девкой и польскими попами.

– Этого птенчика в Речи Посполитой высидели, да яичко-то на Москве снесли, – сказал Артемий Петрович. – Царь Бориска неспроста род Романовых чуть не под корень извел – они Расстригу прикармливали, когда его еще только Гришкой Отрепьевым звали.

– Хотел бы я знать, чей он сын, раз Романовы о нем еще при Борисе пеклись… – Акишев обвел взором всех гостей, но ответа не получил. – Да, все вкривь пошло после смерти Ивана Васильевича. А взял бы за себя ту английскую девку…

– Эх… – чуть ли не хором вздохнуло купечество.

– Да, это было бы разумно, – согласился Мартьян Петрович. – И английская королева не допустила бы, чтобы у нас началась смута. Вы, английские купцы, для нас и теперь главная опора, без вас сидели бы мы в это смутное время на тюках с товаром и слезы лили.

– Ты, Мартьян Петрович, может, не знаешь, а мы у вас и свои мастерские уже издавна заводим, – сказал Иван Ульянов. – Ты другим товаром торгуешь, потому не любопытствовал. Будет досуг – загляни к нам на канатный двор. Один у нас – тут, в Вологде, другой – в Холмогорах. Мы своих мастеров привезли, и когда откроется в мае морской путь – и других привезем. Ваша конопля, наше уменье – и товар на все страны славится.

– А уж мы вас без конопли не оставим, – пообещал Олизарий Белоусов, которого позвали в гости вместе с его старым отцом – Трофимом Данилычем, Митькиным покровителем. – По всем городам лучшую соберем.

– Да, так и есть – в это смутное время надобно нам биться плечом к плечу, словно ратники. Не будет торговли – не будет и Московского царства, – уверенно заявил Анисимов. – И тут нам надобно всем вместе держаться.

– Мы-то держимся, а бояре с князьями? Они там у себя, в Москве, того гляди, сами Маринку на царство призовут! – выкрикнул до того сидевший неприметно купец черной сотни Григорий Андреев. – И никто им не указ!

– Ан нет! – возразил Анисимов. – Получили мы весточку из Москвы. Есть бояре, которым эта чехарда надоела – то тебе Расстрига, то Расстрига помер, то Расстрига воскрес, то Расстригу касимовские татары зарубили, то Шуйского посадили на трон, то Шуйского скинули, то вообще трон без государя, то вдруг Маринка воренка рожает! От кого – неведомо! Есть князья и воеводы, что готовы навести порядок! И они понимают – сами мы не справимся, помощь нужна. И знают, откуда помощи нужно ждать, когда не будет дураками полоротыми и простофилями!

– Я видел то московское послание, – подтвердил Ульянов-Меррик. – Послание тайное, но у стен, как вы говорите, есть уши… Оно будет отправлено в Англию, в Белый замок. Не стану называть имен, скажу – удалось еще получить тайные письма от двух воевод, что сейчас сидят в Сибири, из Тобольска и из Тюмени. Их при вашем Расстриге из Москвы выкинули в Сибирь, сослали на воеводство, их род чуть не весь истребили, а они готовы постоять за правое дело.

– Кто ж это? – шепотом спросил Степан Акишева.

– Годуновы… Царя Бориса родня… Матвей да Никита…

– Бориса теперь многие добрым словом поминают. Бог ему судья, коли в чем согрешил, а я его судить не намерен, – сказал Анисимов. – Если Годуновы вернутся – Москва их признает и послушает. О прочих боярах и князьях – тс-с-с! Годуновы-то далеко, до них поди доберись, а прочие – близко, и время такое, что могут и порешить. Да что это я о смертоубийстве – за столом? Кушайте, гости дорогие!

– У латинян есть поговорка – «суб роза диктум». Означает – под розой сказано. Они розу на потолке рисовали в тех комнатах, где тайные разговоры вели. Чем мы хуже? Вот почтенный наш Артемий Петрович, которому я про это рассказал, тут же и распорядился, – Ульянов-Меррик указал на потолок.

И точно – там был недавно наклеен кусок холста, на коем намалевано нечто вроде большого капустного кочана приятного персикового цвета.

– Да уж не выдадим, – вразнобой ответили гости. И более о дружбе с англичанами речи не было, а шумно и весело обсуждали достоинства бараньего легкого, взрезали отваренные с пряностями бараньи головы, щедро сдабривали их тертым хреном, смешанным со сметаной, делились друг с дружкой лакомыми кусочками.

Хорошо было застолье! Посреди стола стояла здоровенная, пуда в полтора, сахарная голова – не для того, чтобы ее есть, а пусть все видят – привозной тростниковый сахар хозяину по карману. На блюдах лежали, источая дивные запахи, тетерева под шафраном, лососина с чесноком, зайцы в рассоле, рябчики со сливами, гуси с пшеном. С пылу с жару внесли высоченные кулебяки, одна – в восемь ярусов, другая – в двенадцать. И чего только не было в слоях начинки – мясо всех видов, гречневая каша, рубленые крутые яйца, рыба сушеная и рыба вареная, грибы грузди, грибы рыжики, белые грибы, вязига! Артемий Кузьмич сам со смехом взрезал толстую кулебяку, сам выкладывал на серебряные тарелки сочные ломти, благообразные отроки в желтых атласных рубахах, Семейко и Жданко, обносили гостей. И хозяин заранее предупредил своего Епишку: пусть бы на поварне уже начинали печь сладкие оладьи и готовили блюда с пряниками – раздавать гостям при уходе. Что за хозяин, коли не умеет одарить гостей? Каждый пряник весил чуть ли не четверть пуда. А как иначе? Нельзя, чтобы говорили: Анисимов-де пожадничал.