Текст книги "Демон справедливости"

– Сейчас пришлю бабу Стасю, – пообещала, нисколько не удивившись, Анна Анатольевна и вышла.

Кругленькая баба Стася прямо-таки вкатилась в кухню.

– Перекинуться – это проще всего, – сразу начала она. – На то и перо нам дадено. Только не у всех получается. Аня не может – куда там! Отъелась! А ты… ты сможешь. Ты способная.

Баба Стася бесцеремонно пригнула мою голову и обшарила пальцами узел волос. Пальцы были как железные, но… невесомые…

– Ладная кичка, – сказала она, – волос густой, перышко хорошо держаться будет. Дай-ка мы его засунем поглубже, вот так… Теперь уж не выскользнет.

Я выпрямилась, она оглядела меня с ног до головы и пригорюнилась.

– Ты же еще совсем молоденькая, – жалостно сообщила мне она. – Может, обойдешься, а? Ведь потом расплачиваться!

– Мне уже есть за что расплачиваться, – сказала я. – Он мне перышком глаза помазал.

– Это ничего, это он простит! – обрадовалась баба Стася. – Он-то добрый. Может, без него разберешься, а?

– Не справлюсь я без него, – и я почти так же развела ладонями, как баба Стася за столом. – Понимаешь, бабушка, больше помочь некому. Те, кто за это деньги получают, не могут мою подругу от беды защитить. А я одна не справлюсь.

– Из-за подруги на это идешь? – она явно не поверила.

– Ну… и из-за подруги, конечно, тоже. Понимаешь, бабушка, за ней какая-то сволочь охотится. Может, маньяк. Если его теперь не поймать, он много чего натворит. Я вот разобраться хочу, зачем ему Соня понадобилась. А вдруг он с Соней расправится и за другую женщину примется, такую же беззащитную? И у нее тоже никого рядом не будет, чтобы помочь?

Объяснила я вроде бы понятно. Баба Стася призадумалась.

– Да, если так, тебя не отговоришь, – и она вздохнула.

– А ты сама, бабушка? Ты как решилась?

– Решишься тут, когда пятеро маленьких и мешок муки на всю зиму. Как не решилась – малые бы с голоду померли. Ну, выжили мы в ту зиму. Не я одна – Шура Адамовичева тоже решилась, померла она десять лет тому. Вместе мы тогда вышли ночью в пустой амбар, и, как бабки учили, образам не поклонясь, в дверях не перекрестясь, «Отче наш» – навыворот… Явился… Думали – морока, чудище, а когда в глазах прояснело, прямо заулыбались. С лица он больно был хорош. Мужики-то наши в войну убитые.

– А потом? – нетерпеливо спросила я. – Все устроилось?

– Устроилось, – подтвердила она. – Не зря мы с Шурой это затеяли. Спасли малых.

– И где же они теперь?

– Да кто где… – Баба Стася задумалась. – Наташка в Днепропетровске… Петродзержинске? Нет, Днепродзержинске, есть такой город-то иль нет? Сашенька – за Уралом где-то, Любушка… последнее письмо из Сыктывкара прислала. Может, там до сих пор и живет?

– А давно прислала?

– Да годов уж…

Она не договорила фразу, но я внутренним слухом уловила горестное «… с десять будет». Бабе Стасе было стыдно за тех пятерых малых, кого она спасла от голодной смерти. И в то же время она была спокойна, потому что наград от Зелиала за добрые дела никому не полагалось. Само дело и было наградой, да еще за право сотворить его приходилось платить душой.

– Ну, коли не раздумала, так учись, – вдруг сказала баба Стася. – Руками проведи сверху вниз, от головы по груди, по животу, по ногам, а теперь снизу вверх, по ногам, по бокам, возьми себя за плечи вот так и крепко сожми…

Я почувствовала, что грудь моя выкатывается вперед, а ноги словно втягиваются в тело.

– Все, хватит! – приказала баба Стася. – Стряхни руками! Поняла? Ну, наука это простая. Ты, главное, не бойся, когда перья по телу пойдут. Чешутся, окаянные! А захочешь опять человеком перекинуться – клювом перо из грудки выдерни, лапой наступи и вот так разотри.

Она показала ногой, как растирать в прах перо.

– Спасибо, бабушка, – сказала я.

– За это не благодарят, – сурово отрубила она. – Может, и проклянешь иным часом бабу Стасю за ее науку. Ничего, я не обижусь. Подруге-то помоги непременно. А теперь ступай отсюда тихонечко. Нечего тебе здесь делать. У нас-то все уже позади, мы сидим тут и околеванца ждем. А у тебя, я вижу, и позади ничего не осталось, о чем можно пожалеть, и сейчас – одно на душе, как бы делом своим заняться, так что иди уж, выручай свою подругу!

Иди, иди, нечего тебе с нами чаи гонять. Мы все, чего хотели, сделали. А у тебя еще мно-о-ого дела!

– Баба Стася, ты гадать умеешь? – вдруг спросила я.

– Так вот же, гадаю! – сердясь на мою несообразительность, воскликнула она. – Вот Аня мужа спасала, я – деточек, Галина тоже за семью страдает, с Ренаткой вообще кинокомедия – за открытие какое-то научное! У нас один раз сбылось то, о чем просили, и больше уж не повторится, потому что во второй раз Аниного мужа в каталажку не посадят, во второй раз по пятьдесят шесть грамм пшеницы да по сто двадцать грамм ржи на трудодень мне не дадут! А ты, чую, чего-то такого добиваешься, что не на один раз. И добьешься. Так что беги отсюда скорее. Беги, беги, ты хорошо бегаешь. А то – так лети! Это у тебя сразу получится! Ты – способная!

И она вытолкала меня из кухни в прихожую, а из прихожей – на лестницу.

Дверь захлопнулась.

– Вот тебе и шабаш! – вслух произнесла я.

Была ночь, в той ее поре, когда уже и хулиганье угомонилось, и можно спокойно пройти по городу из конца в конец, не встретив ни души.

И я пошла – медленно, как человек, обремененный лишь приятной усталостью, тяжестью от вкусной пищи в животе да легкими симпатичными мыслями, порожденными бокалом шампанского. Которого, кстати, и не было…

Во мне рождалась какая-то огромная сила, которой еще не требовалось мгновенного действия, но она уже осознавала себя, свои масштабы, свои цели. Во мне свершался неторопливый процесс, сходный с тем, как наливается соком плод. Я, чувствовала это так, будто кровь, текущая во мне, стала тяжелее. Но мне давно было известно, что когда чувствуешь тяжесть собственных мускулов – значит, растет их сила. Очевидно, так же обстояло дело и с кровью.

Она ходила по мне, я чувствовала ее, я осваивалась с этим новым ощущением, и оно мне нравилось.

* * *

Очевидно, когда Жизель завершила последний пируэт и на долю мгновения застыла в арабеске, она изумилась точно так же: по ее жилам ходила новая, светлая сила, вскипающая и пузырящаяся, как розовое шампанское. Может быть, из жил ушла старая, тяжелая кровь, и взамен родилась легкая, несущая, вскипающая?

Уж теперь-то Жизель могла станцевать все на свете. Когда она поняла это, то благословила своего возлюбленного изменника и миг своей смерти.

И понеслась, пробуя то одно, то другое движение, счастливая оттого, что не касается земли.

А впереди было еще и другое счастье – влиться в белое облако и лететь над ночной землей… играя… убивая.

Она еще не знала, что это облако убивает.

* * *

На утреннюю тренировку принеслась Соня.

Она любит поспать, и когда у нее нет первого, второго или даже третьего урока, просыпается впритык, чтобы одной рукой запихивать в рот бутерброд, а другой – красить глаза, суя при этом ноги в туфли. И является в школу аккурат к звонку на урок.

Поэтому я и удивилась, обнаружив ее в зале. Мои бегемотицы, как всегда, опаздывали. Я на ходу скинула кофту и платье, вынула из сумки купальник и лосины.

– Послушай, он приходил! – объявила Соня.

Я прежде всего посмотрела, как заживают под волосами ее шрамы и рассасываются шишки. С этим обстояло нормально.

– Кто приходил?

– Этот… эта сволочь.

– То есть как?!

– Ночью бросал камушки в окно!

Я онемела.

Сонька одновременно наивна и мнительна. Наивна до того, что верит в милицию. И мнительна до того, что теперь ей на каждом углу будут мерещиться насильники и убийцы.

– Я боюсь там ночевать! – вдруг объявила Соня. – Я одна умру там от страха!

– С твоей дверью от страха умирать незачем, – возразила я, натягивая лосины и разглаживая их по ногам. – Ее тараном не прошибешь.

– Так ты этой ночью не придешь ко мне ночевать? – возмущенно спросила Соня, как будто она уже трижды приглашала, получила грубый отказ и готова ринуться в последнюю атаку.

– А зачем? – поинтересовалась я.

– Как – зачем? Я же боюсь одна!

– Очень интересно. И что же я, по-твоему, сделаю, когда в окно бросят камушек? Побегу звонить в милицию?

Соня задумалась.

– Нет. Я тебя не пущу, – наконец решила она.

Вся беда в том, что у Соньки нет телефона. Она уверена, что именно из-за этого Генка до сих пор на ней не женился. Ведь он не имеет возможности звонить ей каждый вечер и вести светские беседы. О том, что сработал бы другой вариант – что звонила бы она сама и бросала трубку, услышав женский голос, Сонька, конечно, не подумала.

– Так мне тем более незачем у тебя ночевать.

– Значит, не придешь? – растерянно прошептала Соня. И я поняла, что больше ей позвать некого. Как она беззаветно надеялась год назад, что я помогу ей сделать соблазнительные бедра и бюст (и действительно, кое-что у нас получилось), так теперь она свято убеждена, что я ее в обиду не дам. А как я это сделаю, она не беспокоится.

Логика женщины, которая дожила до тридцати (почти!) лет и не научилась обходиться без крепкого мужского плеча, меня всегда поражает. Ведь по меньшей мере восемь лет после института Соня жила более или менее самостоятельно, так сказать, на моральном и физическом хозрасчете. Я понимаю, прожить все эти годы в браке – и вдруг оказаться в одиночестве! Тогда точно начнешь в поисках опоры хвататься за что попало. Но было же время научиться жить одной, справляясь со всеми проблемами!

Все это я высказала Соне, уже зная, что пойду к ней ночевать, и она уложит меня с собой, и будет полночи рассказывать о Генке во всех трагикомических подробностях, и разволнуется, и в четыре часа утра пойдет ставить чайник и лепить бутерброды…

В общем, весь день у меня был испорчен думой о том, что вечером придется обойтись без ванны. Да и спать я привыкла одна, полностью распоряжаясь собственным одеялом. Когда же мне приходилось спать не одной, я по два часа пыталась заснуть, а потом через каждые двадцать минут просыпалась и натягивала одеяло, да еще так, чтобы из четырех ног ни одна не торчала. Однажды я даже спросила себя – а стоит ли то, что двое совершают в постели, таких страданий?

Зная Сонькину способность вести хозяйство, я купила к ужину решительно все – хлеб, масло, сыр, сахар и чай. У нее вечно не хватает какого-то решающего компонента. Купила я также новые шлепанцы, потому что забежать домой не получалось. А то, что Сонька предлагает гостям, восторга у меня не вызывает. Я брезгливая. То есть я могу поесть из одной плошки с собакой, животные в моем понимании чисты и их запахи для меня нейтральны, но сунуть ногу туда, где уже побывала чья-то босая нога, – выше моих сил. Даже в интимных отношениях я ловила себя на том, что мужчина приносит целый букет неприятных мне запахов – и ног, и пота, и вообще всего, что выделяет его тело. Можно какое-то время пересиливать себя, но когда раздражения накопится выше крыши, да еще приплюсуются всякие глупости, терпение лопается.

Если признаться совсем честно, то на подходе к Сонькиному дому я беспокойно озиралась. Я чувствовала, что этот сукин сын поблизости. Впрочем, Соньке я сказала, что у нее галлюцинации, что камушки бросали мальчишки и что напрасно я к ней притащилась.

Я после шести тренировок и беготни так умоталась, что за ужином клевала носом. А когда мы с Сонькой вместе ужинаем, то это получается в первом часу ночи.

Когда мы допивали по третьей чашке чая, в окно стукнул камушек. Мы одновременно вздрогнули.

– Он! – сказала Соня.

Я же и так знала, что это он. На сей раз Сонькина мания преследования имела-таки основания.

Камушек ударил еще раз и продребезжал по подоконнику.

– Туши свет! – приказала я. – Попробуем его разглядеть!

Я рассчитывала, что хоть у Сони это получится. Что-то внутри меня мешало мне увидеть его лицо, хотя я могла с третьего этажа увидеть сквозь куртку клетки на его рубашке.

– Эй! Соня! – позвали снизу. Мы переглянулись. Он успел узнать ее имя!

Сонька окаменела, а я протянула руку и выключила свет.

– Ты чего? Я боюсь в темноте! – заявила эта умница.

– Тебе обязательно нужно, чтобы он видел в освещенном окне твой силуэт? – как можно язвительнее поинтересовалась я. – Тебе обязательно нужно, чтобы он запустил в тебя кирпичом?

– Соня! – раздалось снизу. – Открой!

– Кто это? – дрожащим голоском спросила Соня. Я думала, он не услышит, окно все-таки было лишь чуточку приоткрыто, но у него оказался хороший слух.

– Не бойся, свои!

– Кто это свои? Вы кто?

Соня нашла время и место для интеллигентных препирательств!

– Открой, говорят тебе! – отвечал он. – Не бойся, я тебе ничего не сделаю!

– Как вас зовут? – додумалась спросить Соня.

Невзирая на кошмарность ситуации, меня разобрал хохот. Я привалилась к стене и тут вдруг сообразила, что он же не знает, что нас здесь двое.

– Сонька! Слушай! Ты с ним еще поговори, спроси, как его отчество, а я выскочу и побегу звонить в милицию! Поняла?

Соня кивнула – мол, ага, поняла! – и в полном ошалении действительно спросила:

– Как ваше имя-отчество?..

Я схватилась за голову. Вопрос получился издевательский, а я догадывалась, что эту скотину лучше не дразнить.

– Лучше открой добром, а то узнаешь, как имя-отчество! – нехорошим голосом пообещал человек внизу.

– Я вам не открою, – быстро сказала Соня. – Я сейчас милицию вызову!..

– У тебя телефона нет, – ответили снизу. – Давай открывай, я сейчас поднимусь. А то хуже будет.

– Не открою!

Он не ответил.

Соня, стоя у окна, не решалась выглянуть наружу. Я набралась смелости и высунулась. Его во дворе не было.

– Он что, действительно к нам пошел? – недоуменно спросила Соня.

– Фиг его знает… Я уже не успею выскочить.

– Я тебя не пущу!

– Если он уже на лестнице…

Тут в дверь позвонили.

– Он… – прошептала бледная Соня. – Ей-богу, он! Жанка, я боюсь! Он убьет меня!

– Не пори ерунды! – прикрикнула я. – Что он, лбом, что ли, твою дверь прошибет?

– А вдруг у него лом?

Пожалуй, ломом он мог бы прошибить дверь – если бы умудрился замахнуться.

Дверь отворялась в такой закоулок, что мы с Соней еле туда протискивались. Но он мог засунуть какую-нибудь дрянь в щель и отжать дверь!

Позвонили опять – долго, упрямо.

– Молчи, – приказала я Соне. – Не визжи и не паникуй!

– Господи, ну зачем я ему понадобилась? – вдруг взмолилась Соня. – Ну, зачем он меня преследует? Что я ему сделала? Я же его никогда в глаза не видела!

– Заткнись, – спокойно сказала я. – У тебя красный перец есть?

– Ты с ума сошла?

– Есть или нет?

– На кухне…

– Понимаю, что не под одеялом.

Тут он впервые ударил в дверь – еще не очень сильно, а как бы пробуя кулак.

– Пошли на кухню.

Он колотился в дверь, а мы зажгли свет и отыскали пакет красного перца. Я честно поделила его пополам.

– Если он все-таки проломится к нам, кидай ему в глаза перец и выскакивай на улицу, – приказала я.

– Ты с ума сошла! Он меня догонит, – обреченно сказала Соня.

– Ему будет не до тебя.

– Надо позвать соседей! – вдруг сообразила она. – Пусть кто-нибудь хоть на лестницу высунется! Пусть они в милицию позвонят! А, Жан?

– Зови, – позволила я, даже с некоторым любопытством – как она с этой задачей справится?

– По-мо-ги-те-е-е!!! – вдруг заорала Соня. – На-по-мощь!

У меня даже уши заложило. Я знала, что у нее тонкий и пронзительный голос, но таких бешеных децибелов не ожидала!

Тот, за дверью, уже бился в нее всем телом. Дверь дрожала, но держалась.

– Он сумасшедший, – вдруг негромко и уверенно сказала Соня. – Он сумасшедший маньяк! Он не понимает, что сейчас выскочат люди!

– Не слышу хлопанья дверей и возмущенных голосов, – зло ответила я.

– По-мо-ги-и-ите-е-е! – еще громче заорала Соня, и с тем же результатом.

Дом спал или притворялся спящим.

– Ты лучше заорала бы «Пожа-а-ар!», все бы повыскакивали! – вспомнила я старое средство самозащиты. – Свою жизнь и имущество каждый спасти захочет!

– Да-а, а потом?

– Что – потом?

– Что я им потом скажу?..

– Идиотка!

Тут жалобно звякнул звонок и раздался самый громоносный удар.

Видимо, только таким грохотом можно было пробудить от спячки мои мозговые извилины.

– Стой у дверей с перцем! – приказала я. – А я попробую вылезть в окно.

– Не пущу! – и Соня, рассыпав перец, вцепилась в меня. – Ты шею сломаешь!

– Не бойся, не сломаю!

Я легко разбила ее захват и вскочила на подоконник. Соня кинулась ко мне, но я оттолкнула ее ногой, и она упала. Я проверила – перышко Зелиала крепко держалось в волосах, упрятанное в узел. Тогда я провела руками, как учила баба Стася, сперва сверху вниз, потом снизу вверх, взялась за плечи и крепко сжала их. Зуд охватил спину, руки, грудь. Ноги словно въехали куда-то в живот, спина прогнулась не человечьим, а уже птичьим прогибом. И я, пока превращение еще не завершилось, шагнула с подоконника куда-то в сторону, рассчитывая на какой-нибудь выступ в стене, чтобы Сонька не спятила от такого чуда.

Воздух сделался плотным, почти как вода. Я взмахнула крыльями и очень даже просто оттолкнулась от него и полетела. Мелькнула ехидная мысль – уж не в ворону ли я превратилась? – но полет все-таки требовал внимания, а зеркала ни во дворе, ни на улице, ни на крыше, которую я перелетела, не оказалось.

План мой был прост – у ближайшей телефонной будки перекинуться опять человеком и действительно вызвать милицию. Пусть приедет патрульная машина и повяжет нашего маньяка как обычного хулигана. В том, что дореволюционная дверь ему не по зубам, я практически не сомневалась. А то бы он взломал ее, пока Соня лежала в больнице или жила у матери. Взломал и засел ожидать хозяйку. А не бился бы сейчас, перебудив весь дом – я не сомневалась, что люди хлопают глазами в своих постелях и проклинают того, кто мешает им выспаться перед рабочим днем. А вопль «Помогите!» они приняли с брезгливой гримасой. Ну, гоняет кто-то свою бабу, ну, даст ей пару раз по шее… Чего тут помогать!

Обратное превращение оказалось таким же неприятным – в меня втянулись все перья, оставив такое ощущение, будто кожа сплошь в мелких дырочках.

Я набрала номер милиции и узнала, что все патрульные машины в разгоне, и как только хоть одна освободится, ее пришлют по указанному адресу. Адрес я, конечно, дала, но какое-то чувство подсказывало мне, что с машинами дело неладно. Выхода не было – я опять перекинулась и прямиком над крышами понеслась к райотделу милиции.

Разумеется, машина у входа стояла. Я пролетела вдоль окон второго этажа, в которых горел свет, села на один из подоконников и поняла, что эта машина в ближайшие полтора часа не сдвинется с места…

Крепкие, налитые, красивые ребята смотрели телевизор. Там, в экране, стреляли и тащили за руку блондинку-заложницу. Буйствовала итальянская мафия. Кипели страсти. Парни вытаращились в телевизор. Видно, этот фильм делали настоящие профессионалы.

Печально выругав тех умников, кто догадался крутить в ночных программах боевики, я снялась с подоконника и полетела назад. Что-то надо было делать. Самой заорать на лестнице «Пожар!», в конце концов. Я могла проникнуть на лестничную клетку и с шестого этажа. Перекинуться, проорать, опять перекинуться и смыться.

Но у самого подъезда я нос к носу (клюв к носу? нос к клюву?) столкнулась с этой сволочью. Он вышел, покачиваясь и бормоча нецензурщину. Но мне он не показался пьяным. Возможно, у него разладилась координация от бешеного возбуждения.

Он так хлопнул дверью, что все заныло и задребезжало. И пошел по самой середине улицы – но не к домику, в котором поселился, а совсем в другую сторону.

Тут мне уже стало интересно. С дверью он не справился, куда же его понесло на ночь глядя? Ломать еще какую-нибудь дверь? Или на охоту? Вынь да положь ему беззащитную девочку?

Я почему-то была уверена, что Соня не валяется в обмороке, а понемногу приходит в себя. Стало быть, мое присутствие не обязательно.

Сукин сын остановился, как будто вспомнил, что у него в кулаке что-то зажато. Он поднес этот предмет к самому носу, громко выругался и отшвырнул его с непонятной яростью.

Когда он удалился шагов на десять, я опустилась пониже, чтобы разглядеть эту штуку. И увидела выдранный с корнем дверной звонок.

Наш очаровательный ночной гость уже шагал совершенно ровно, и я все больше убеждалась – нет, он не пьян, он не был пьян и тогда, когда напал на Соню. Только пьяный способен искренне надеяться, что перепуганная женщина может открыть дверь ночью незнакомому человеку. Но он не был пьян, когда стоял во дворе, задрав голову, и вел с Соней светскую беседу!

В общем, так меня все это заинтриговало, что я полетела следом. Я должна была знать, что у него за странные ночные дела. Я должна была понять эту тварь – хотя я всегда горела на том, что ждала от одноклеточного существа логики и чувств многоклеточного. Проще говоря, я собиралась заняться тем, о чем говорила Зелиалу.

Он шагал, я летела, присаживаясь по временам на ветки и провода.

А привел он меня на кладбище.

То есть, не на само кладбище, а в переулок между ним и церковным садом. Но все равно – пейзаж был как декорации для «Жизели». Недоставало только прелестных резвящихся виллис в белых тюниках и с веночками на гладких прическах. То-то порадовался бы мой маньячок!

Я была уверена, что когда мы дойдем с ним до того места, куда он так бодро направился, я много узнаю и о нем, и почему он напал тогда на Соню. Возможно, так оно и было. Но я, забравшись в полете довольно высоко, увидела, что в дальнем углу кладбища полыхают молнии.

С самого начала своих полетов я знала, что умею летать быстро. Даже маньяк с его спорой походкой перемещался чересчур медленно для меня. Вполне можно было слетать поглядеть, что там за чудеса, и вернувшись, застать маньяка в том же переулке. Поскольку с одной стороны сад, а с другой кладбище, то на протяжении еще метров двухсот деваться ему некуда.

И я полетела к молниям.

* * *

Мечта о полете и сам полет – не одно и то же. Воздух несет, как волна, но и сопротивляется, как волна. Может утянуть и завертеть, перекувырнуть, ударить о стенку, влепить в крону дерева. У него тоже свой нрав. Лишь над самой землей виллисе танцуется легко и радостно. Чуть повыше она уже борется с вихрями и течениями.

Но танец должен быть прекрасным!

Даже тот, который убивает.

* * *

Я увидела два туманных силуэта. Между ними-то и носились молнии. Один был похож на человека, только с крыльями. Молнии срывались с кончиков крыльев и извилисто неслись к противнику. Тот был как бы в остром колпаке и с когтистыми лапами. На множество длинных молний противника он огрызался короткими и прямыми, от которых уворачиваться было труднее. Воздух над схваткой кипел.

Я облетела их и присела на крест. Передо мной творилось сверхъестественное и мистическое, от чего Сонька давно бы сковырнулась в обморок. А мне уже не было страшно, как не было бы страшно настоящей птице, которую проймешь только реальной угрозой. Если птице показать пистолет, она и не шелохнется. В ее сознании нет связи между черной конструкцией и собственной гибелью. Для нее даже понятия гибели не существует.

Точно так же я не думала, что могу угодить под шальную молнию. Та уверенность, которую вселил в меня Зелиал, явившись черным пуделем и туманным столбом, позволяла мне теперь принимать как должное все чудеса и всю ведьмовщину. Такой стала после той ночи моя жизнь – кто же шарахается от собственной жизни? Стало быть, ею и буду жить, пока она не кончится.

Тот, что в колпаке, перешел в наступление. Пучки его молний были как туго связанные веники, и они, не разлетались, стремились прямо в крылатого. Правда, они отскакивали, но оттуда, где вонзались, вздымался белый дым. А те огненные струи, что срывались с кончиков крыльев, делались все тоньше и короче, они уже не настигали отскакивавшего когтистого. Вдруг он поднял обе лапы – когти вспыхнули электрическим нестерпимым блеском. Он внезапно вырос вдвое и навис, растопырив эти жуткие когти, над крылатым.

Но я и сама была сейчас крылатой!

И я, плохо понимая, что такое делаю, с боевым криком сорвалась с креста и кинулась сквозь сплетающиеся вихри в глаза когтистому.

– Кр-р-ра-а! – заорала я, ударяя сильным крылом по расплющенному носу и врубаясь острым клювом туда, где должен быть глаз.

– Кр-ра-а! – повторила я, отлетев для разгона и опять кинувшись в отвратительную физиономию.

С раскинутых лап слетели пучки молний и ушли в ночное небо. Он пытался отбиться и махал этими огромными лапами, как умел, но они были устроены очень неуклюже – он не мог достать когтем свою морду и не мог так развернуть лапу, чтобы сбить меня молнией и не обжечься самому.

Тем временем поверженный было крылатый вскочил и свел крылья над головой. Я резко взлетела вверх и увидела, как он вытянулся в струнку, и с кончиков сложенных крыльев летит длинная мощная молния, в которую крылатый вложил последние силы.

Она угодила прямо в грудь когтистого. Он рухнул, и земля раскрылась воронкой и всосала его. Потом воронка вытолкнула несколько клубьев вонючего дыма и сомкнулась окончательно.

Я опустилась на траву, а крылатый упал рядом со мной. Оба мы чувствовали себя прескверно.

Наконец ко мне протянулось крыло, погладило меня по голове, я скосила на него глаз и увидела человеческие пальцы.

– Спасибо, ворона, – прошептал крылатый.

И я совершенно не удивилась, узнав в нем Зелиала.

Торопливо выдернув из грудки перо, я растерла его лапой и обрела свой нормальный вид.

– Я не ворона, я Жанна, – сказала я. – И в следующий раз мне хотелось бы перекинуться более приличной птицей. Если ваша фирма, конечно, на это способна.

– Моя фирма на все способна. И я знал, что это вы.

– Кто это был? – спросила я, показывая туда, где разглаживались круги от воронки.

Зелиал вздохнул.

– Похоже, я опять сделал что-то не то, – признался он. – Но, на мой взгляд, справедливость заключалась в том, чтобы помешать ему. Благодарю вас. Без вашей помощи я бы не справился. Слышите?

Он поднял тонкое, точеное лицо к небу. Я – тоже. Но я не слышала ни звука.

– Летит, – сказал Зелиал и улыбнулся. – Нет, честное слово, летит! Как мы прекрасно успели! А ну…

Он откатился за подстриженные кустики изгороди, я чуть ли не кувырком последовала за ним. И тут я поняла, что он такое услышал.

Высоко в небе одна звезда стала большой и яркой. Но это не была слепящая яркость. Звезда струила приятный для глаза свет. И очень скоро я поняла, что от нее исходит длинный луч и движется к нам. Очевидно, он мчался с безумной скоростью, но мне казалось – он опускается медленно, словно светящуюся нить разматывают там, наверху. Зелиал услышал шорох, а может, свист, с которым этот луч пробивал пространство.

Когда от луча стало светло, я увидела, что побоище происходило рядом со свежей могилой, обложенной цветами.

Луч замедлил движение и ушел в цветы.

Он стоял светящимся столбом, и в центре столба обозначился силуэт. Его потянуло вверх, сперва медленно, потом – с ускорением. И луч тоже стал втягиваться обратно в звезду. Он улетал, а нам с Зелиалом делалось все темнее. Наконец звезда вернула его весь в себя и стала обычной маленькой звездой, булавочным уколом на небе, сквозь который просачивается к нам нездешний свет.

– Вот и все… Как хорошо… – шептал Зелиал. – Как изумительно хорошо… Как мы успели!..

– Что это такое было? – тоже шепотом спросила я.

– Справедливость, – ответил он. – Конечно, она великая грешница, она обманывала мужа и близких, она была то жадна, то мелочна, могла обидеть ребенка и солгать друзьям… Но так любить, как она любила, не всем дано. Потому ей многое простится. Там, наверху…

– А этот, с когтями, хотел взять ее туда, вниз? – догадавшись, я показала пальцем в сторону воронки.

– Да. Кстати…

И Зелиал, вернувшись на место схватки, стал деловито шарить по кустам. Наконец он отыскал и показал мне полуобгоревший лист бумаги.

– Их договор, – сообщил демон. – Сейчас мы с ним расправимся.

Бумага на его ладони взялась голубоватым тлением и обратилась в пепел.

– А она?.. – спросила я, и он сразу меня понял.

– Она просила любви. Ну и нарвалась на демона любострастия.

– Так это был демон любострастия? Такое чудище?..

– Ей он являлся в приличном виде, – проворчал Зелиал. – Да, достанется мне теперь там, внизу.

– Влезли в чужую парафию? – опять догадалась я.

– Влез. Я же – демон справедливости…

– И это – ваш настоящий вид?

Я вдруг перепугалась (наконец-то!), что тонкое большеглазое лицо – удачная маска, а под ней – рожа с рогами.

– Вы не поверите – настоящий. У нас там, внизу, много смазливых, – усмехнувшись, сказал он. – Те, кого сбросили вниз после Большого Бунта.

– И вас тоже?

– И меня тоже. Страшная была заваруха, никто ничего толком не понял. Огонь, молнии, кипящая плазма, черт знает что! Когда глаза к мраку привыкли, смотрю – вокруг морды звериные, в бородавках, кривые, косые, многоглазые, с ушами по колено! Оказалось – вся та чертовщина, о которой наверху говорят с горестным сожалением. Они нас и приставили к делу. Мы же, низвергнутые, обратились в демонов…

– А кем вы были там, наверху?

– Не помню. Нас же наказали – памяти лишили. Вот они, нижние, и стали лепить нам другую память. Хорошо, слово я накрепко запомнил – справедливость. Оно еще из того языка, слово… Из верхнего…

Зелиал замолчал, сел на траву и подтянул к подбородку острые колени, обхватив их руками.

– Холодно?

– Да. Мне очень холодно в вашем мире.

Ночь была удивительно теплой… Я подошла, села рядом и обняла этого странного демона за плечи. Мы прижались друг к другу. Он был, как и я, из плоти и, возможно, крови, хотя я и за себя-то не могла поручиться – вдруг после всех приключений мое тело стало иным, уже не человеческим?

– Скажите… Вам приходилось видеть, как торжествует справедливость? – спросил Зелиал. – Ну, вот, безнадежное дело, невинный человек попал в беду, кажется – все, погиб, и вдруг случается что-то этакое – и торжествует справедливость!

– То есть гибнет палач, обманом удается вывести страдальца из тюрьмы?.. – задала я провокационный вопрос.

– Нет, за такой обман потом тюремный сторож пострадает. Я о другом. Вдруг происходит что-то хорошее. В палаче просыпается совесть, добрые люди разбивают тюремную стену…

– Нет, ничего такого я не помню, – жестко сказала я. – У нас в стране у палачей не просыпалась совесть. А на километры колючей проволоки нужно было слишком много добрых людей – к тому времени погибших.

– Это – история, а теперь? Рядом с вами? Ну, пусть хоть в мелочи? – спросил Зелиал. – Старушка кошелек с пенсией потеряла, а он нашелся? Человека осудить пытались, а его невинность обнаружилась? Как бы чудом? А?

– Думаю, что за чудо нужно неплохо заплатить адвокату, – сообщила я этому невинному крылатому младенцу. – А старушкин кошелек, возможно, и нашелся. Не знаю. При мне такого не было. Вот всяких безобразий я видела достаточно.