Текст книги "Кладоискатели"

Далия Трускиновская
Кладоискатели
рассказ

Пламя было желтоватое, бледненькое, и человек бывалый, в лесу не раз кормившийся и ночевавший, подивился бы – это что ж нужно в костер кинуть, чтобы такого диковинного цвета огонь получить?

Тот же бывалый человек, увидев блеклый полупрозрачный костер, кинулся бы опрометью прочь, теряя шапку с рукавицами, крестясь и отплевываясь, и долго бы потом рассказывал, как набрел на нечистую силу. А для чего нечистой силе такое затевать? А дураков в болото заманивать! Оно же, болото, как раз тут и есть, сойдешь с тропы – и уже топко.

А вот если у кого хватит смелости подойти – то и увидит тот отчаянный, что никакого огня нет – а стоит блеклое золотистое сияние над кучкой тусклых монет. А что с играющими языками – так это мерещится. Вблизи монеты словно в желтом пушистом сугробчике лежат.

Но это еще не все. Сев перед золотой кучкой и глядя сквозь мнимый костер, увидишь по ту сторону человека, мужика или бабу, совсем обыкновенного, тоже на земле сидящего, только одетого н совсем старый лад. И улыбнутся тебе оттуда попросту, без окровавленных клыков и прочей дури, которую горазды кричать заполошные бабы, набредя в вечереющем лесу на особо выразительную корягу или выворотень.

Так вот – то, что издали казалось пламенем, было желтоватое и бледненькое, однако прекрасно освещало мрачноватую под густым потолком из еловых лап поляну и девку на ней, ворошившую палкой монеты, словно уголья, чтобы поскорее прогорели.

Девка и сама была бледновата, нос – в веснушках, волосы же, собранные в недлинную и толстую косу, – рыжие, поярче огня, не пронзительного, а вполне приятного цвета. И она тихонько пела «подблюдную», хотя была тут в полном одиночестве, без подружек, и до святок оставалось почитай что полгода.

– Уж я золото хороню, хороню, чисто серебро хороню, хороню, – печально выводила она. – Гадай, гадай, девица, гадай, гадай, красная, через поле идучи, русу косу плетучи, шелком первиваючи, златом приплетаючи…

Хрустнуло – девка подняла голову и нисколько не удивилась тому, что из темноты вышел к ней белый рябоватый конь. О таких говорят – в гречке. И эта гречка, бывает, проступает только к старости.

– А, это ты, Елисеюшка? – только и спросила. – Опять не получилось?

– Устал я, Кубышечка, – отвечал конь Елисей. – Которую ночь так-то по дорогам шатаюсь. Повзбесились людишки! Раньше-то как? Увидят коня – и тут же ему хлебца на ладони – подойди, мол, голубчик! И по холке похлопают! А сейчас – словно сам сатана из куста на них выскочил! Шарахаются, орут, бежать кидаются! Точно дед Разя говорит – последние дни настали…

– А все через гордость свою страдаешь, – заметила Кубышечка (причем это прозвище оказалось ей вовсе не к лицу, была она не толще, чем полагается здоровой девице на выданье). – Тогда и надо было в руки даваться, когда тебя хлебцем приманивали. А ты все перебирал, перебирал! Того не хочу да этого не желаю! Тот тебе плох да этот нехорош! Вот и броди теперь, как неприкаянный!

– А ты – не через гордость ли? – возмутился конь.

– Я не гордая, я – разборчивая. Девушке нельзя с первым встречним, – спокойно объяснила Кубышечка. – Глянь-ка – сохнут? У тебя нюх-то острее моего!

И выкатила коню под копыта несколько золотых копеек. Кстати сказать, это были денежки с именем и образом несостоявшегося русского царя – польского королевича Владислава, который случился как раз после Дмитрия Самозванца. Только его советникам и взбрело на ум переводить золото на копейки.

Елисей наклонил красивую голову и обнюхал монетки.

– Зря беспокоишься, давно все просохло. Вранье это, будто золото от сырости плесенью покрывается.

– Вранье не вранье, а просушивать надо. Серебро, кстати, тоже.

Конь задрал голову и поглядел на небо.

– Утро уже…

– А когда и сушить, как не утром, на солнышке?

– Ну, уговорила.

Елисей встряхнулся, и тут же раздался звон. Рядом с золотой кучкой образовалась серебряная и принялась расти, мелкие кривые черноватые монетки словно бы зарождались в воздухе на уровне конского брюха и падали ровненько, образуя нечто вроде большого муравейника.

– Ишь ты! – похвалила Кубышечка. – Ты из всех из нас, погляжу, самый богатый. А вот фальшивая, глянь! Выбросить бы!

– Выбрось, коли умеешь! – буркнул конь. – Нет, им всем вместе лежать на роду написано, пока не отдамся. А тогда пусть уж хозяин разбирается!

– Разберется, как же! Не смыслят нынешние в серебре-то…

Конь согласно кивнул.

– И кладов теперь не прячут, – добавил он. – Вот любопытно – как же они деньги-то в смутные времена хранят?

– А может, и прячут… – Кубышечка призадумалась. – Прячут, да нам не докладывают.

– Кабы прятали – мы бы знали. Всякий новый клад полежит-полежит, да и выходить начинает. Скучно же лежать-то!

– А коли в городе? Закопают его, бедненького, на огороде, у колодца, ему и выйти-то страшно! – Кубышечка вздохнула. – Там-то народу густо, человек и не захочет, а рукой притронется – и вот он, клад, бери его, собирай в подол! Не то что у нас, в лесу!

– Ты бы вспомнила, кто нас с тобой схоронил!

– А чего вспоминать – лесные налетчики!

– А городской-то клад честным человеком положен. да-а… Чего ему шататься, хозяина себе высматривать? У него законный хозяин есть, и с наследниками! Это нам – в такие руки угодить, чтобы тем разбойные грехи замолить…

– А ты действительно такого человека ищешь, чтобы… – Кубышечка не договорила, но Елисей понял.

– А ты-то разве не ищешь? Вот идет он по дороге, а ты из кустов глядишь и думаешь себе: э-э, дядя, тебе не то что золото, тебе медный грош доверить нельзя, сейчас в кабак с ним побежишь! Ты же не всякому являешься? Ты же…

Тут конь поставил уши, пошевелил ими и опознал еле уловимый шум.

– Дедку нелегкая несет…

– Горемыка он, Елисеюшка.

Дед и на дорогу не выходил – бесполезно было. Его заклял редкой изобретательности подлец: на того заговорил, кто сумеет взлезть на сосну вверх ногами, имея при этом в руках мешок с пшеницей. Сам подлец уж триста с хвостиком лет, как помер, а дед остался горьким сиротой. Кабы он знал о существовании мартышек и о том, что есть мастера их обучать, то уж додумался бы, как подать о себе весточку такому мастеру. Но из живности он видывал только деревенскую домашнюю скотину.

От безнадежности дед стал выдумывать несообразное и величаться перед прочими кладами. Мол, вас кто положил? Мелкая шушера и подзаборная шелупонь вас клала, какие-то не шибко лихие Ерошки и Порфишки, а меня – сам Степан Тимофеевич!

Ему сперва отвечали – опомнись, дед, какой Степан тебе Тимофеевич? Он по Волге ходил, там на берегах свои клады прятал, а где тут тебе Волга? Тут – речка Берладка, в нее Степанов струг и не втиснется, берега порвет! И не станет Степан городить ерунду про сосну и мешок с пшеницей. Он, сказывали, попросту заговаривал: кто берег с берегом сведет, тот и клад возьмет. А пуще того – стал бы Степан унижаться, землю рыть ради такой мелочи, как горшок меди, в котором хорошо если четверть серебра наберется?. С серебром, правда, странная закавыка – есть несколько не просто иноземных, а испанских крупных монет, называемых «песо», но не отчетливой мадридской или же толедской чеканки, а небрежной, по которой и можно узнать деньги из заморских владений Испании. Эти-то песо дед и положил в основу своего вранья, нагло утверждая, что Степан Тимофеевич взял их в Персии. Опровергнуть его ни у Кубышечки, ни у Елисея, но у Алмазки, ни у Бахтеяра-Сундука никак не получалось…

Кончилось тем, что прозвали неугомонный клад дедом Разей и предоставили ему молоть языком вволю. Но, когда уж слишком завирался (сообщил как-то, что стережет его та самая утопленница-персиянка, но показать ее не сумел), молча расходились и укладывались каждый в свое место: Елисей – под здоровый выворотень, Кубышечка – под приметную, о трех стволах, сосну, Алмазка – вообще в пустое дерево, на самое дно сквозного дупла. Ему-то много места не требуется, полуистлевшему кожаному мешочку с самоцветами…

Дед Разя прибыл на поляну и обозрел общество.

– А где бусурман? – так он звал Бахтеяра, напрочь не желая слышать объяснений, что при царе Михайле и крещеный человек мог таким именем зваться, потому что тогда у всякого по два имени обычно было, церковное и родителями данное, а иной человек и третье от добрых людей получить удостаивался, и четвертое даже, и во всех бумагах тем четвертым писался ничтоже сумящеся. Вот и Алмаз – тоже русское имя, ничем не хуже какого-нибудь Варсонофия.

Но дед, свято выдерживая характер, показывал себя верным сподвижником Степана Тимофеевича, который басурманского духа не переносил, вот разве что девкам делал известную поблажку.

– Бахтеярушка три ночи подряд выходил, отдыхает, – ответила Кубышечка. – Полнолуние же, самое время.

– Полнолуние ему… – проворчал дед. – А что с бусурмана взять! Шатается, всякому себя предложить норовит! Небось, такого же, как сам, бусурмана ищет! Они-то друг дружку чуют!

Елисей, не поворачивая головы, скосил глаз и стал подтягивать левую заднюю к брюху. Как-то, бродя в надежде найти себе хозяина, он вышел к табуну и увидел, как хитрая кобыла, обороняя сосунка от молодого и бестолкового жеребчика, неожиданно лягнула не назад, а вбок. Ухватка ему понравилась, он опробовал ее на досуге и теперь только ждал, чтобы дед Разя договорился до такой дурости, за которую следует поучить.

Дед ждал словесной отповеди, чтобы ввязаться в склоку, но не дождался. Кубышечка преспокойно ворошила свое золото и Елисеево серебро. И то – за столько лет научишься не обращать внимания на старого бузотера…

– И развелось же этих бусурман, – не совсем уверенно молвил дед. – Черномазых этих, носатых… Вот ты, Елисей, к примеру, белый – потому что ты – серебро. Кубышка – рыжая – золото. Я – пегий, во мне всего понамешано, что Степану Тимофеевичу под руку подвернулось. А черные-то – с чего? Что у них в самой сути? А? Вот то-то!

– Степан-то Тимофеевич, сказывали, сам был чернее воронова крыла, – заметила Кубышечка. – Он из казаков, у них это – обычное дело. Елисей, забирай серебро, просохло. И спать ложись!

Она повысила голос, увидав, что конь изготовился к нападению. Кубышечка драк не любила, да и какой смысл затевать драку тем, кто обречен сосуществовать на крохотном пятачке вблизи опушки? Вот кабы можно было навеки разбежаться – иное дело…

– Да и ты бы отдохнула, – сказал на это Елисей и потрогал монеты копытом. Они взмыли дрожащим облачком – и не стало их, а на конских боках вроде бы прибавилось черноватых крапин.

Кубышечка стала горстями накладывать золото себе за пазуху. Дед Разя, вытянув шею, попытался туда заглянуть. Кубышечка повернулась и показала деду кулак:

– Не про тебя растила!

С тем и ушла с полянки, а конь, нехорошо поглядев на смутьяна, – за ней.

Дед Разя сел, прислонился спиной к сосне и очень глубоко вздохнул. Душа просила песни. Но не простой, а такой, чтобы всем показать, кто тут хозяин.

– Из-за острова на стрежень, на простор речной волны, выплывают расписныя острогрудыя челны! – самозабвенно заголосил он, именно так, на старинный лад, и выпевая: «острогру-у-удыя.»

Причем врал дед более чем безбожно, а даже так, что уши в трубочку сводило.

– Да что ж это за наказанье! – раздалось из буерака. – Дед, ты хоть вздремнуть дашь?

– Ай за выворотень возьмусь! – добавил крепкий басок откуда-то снизу, от древесных корней. – Так припечатаю – еще на семь сажен в землю уйдешь!

– А и не больно нужно… – проворчал дед, имея в виду, что вовсе не мечтает отдаться какому-нибудь бусурманину, а лучше будет лежать на глубине семи и даже более сажен, гордый и независимый.

Потом он в одиночестве выложил в солнечное пятно на просушку медь и испанское серебро. Дважды вслух счел деньги, получая от звучащих чисел удивительное наслаждение. А там и вечер наступил.

Летний вечер – долгий, даже не понять, когда начинается. Но он уже начался, когда на самом краю опушки, за малинником, начался какой-то подозрительный треск с криками вперемешку.

Не просто из любопытства, а чтобы потом рассказать увиденное и тем возвыситься среди прочих кладов, проспавших самое занятное, дед Разя поспешил на шум. То, что он увидел, изумило его до самой селезенки.

Он, понятное дело, опоздал. Главная шумиха завершилась, участников разнесло по всему малиннику, и теперь они осторожно выбирались и сходились, считая потери и ругаясь безобразно. Вдали исчезал рев, в котором можно было разобрать три голоса. Дед называл эти колесные средства самоходками и всякий раз дивился их скорости. Еще две черные самоходки он увидел у обочины.

– Забили стрелку, называется, так-перетак! – шумал толстый дядька в длинном, аж по земле волочился, кожаном армяке. – Что же нам теперь с ними делать?..

Дед вытянул шею и понял, в чем беда. Толстый дядька сверху вниз глядел на другого, лежащего. Лежащий, тоже весь кожаный, уже не шевелился. Неподалеку обнаружился другой покойник. Перед ним стоял на коленях наголо стриженый парень, щупал ему запястье, прикладывал ухо к груди.

Третий живой выглядывал из-за самоходки. Четвертый был в ней, откуда-то подавал голос и пятый.

Дед понял: эти люди не знают, как быть с мертвыми. Почему-то они считали невозможным погрузить тела в самоходки и отвезти к родне, чтобы похоронили как полагается, отпев в церкви и закопав на кладбище.

– Потолковали, блин! – вот и все, что было сказано о причине их смерти.

– Так лес же рядом!.. – вот и все, что было сказано о похоронах.

Потом заспорили: просто уложить в кустах, или прикопать, чтобы случайно никто не набрел и поднял шум.

Стриженый парень пошел поглядеть, нет ли природной ямы, куда можно закинуть покойников и присыпать сверху лесным мусором. Тут деда Разю осенило.

– Сюда, сюда, голубчик ты мой… – беззвучно зашептал он, даже руками делая так, как бабушка, приманивая делающего первые шаги внучка.

Кожаный голубчик уловил призыв и пошел, как велено. Вышел он к ручейку, протекавшему в узкой ложбинке с крутыми краями. Спуститься туда было непросто, если не знать нужных мест. А как раз у одного такого места вода подрыла берег, образовав обрыв.

– Сюда, сюда… – тыча пальцем в неглубокую пещерку, умолял дед. – Ах ты, соколик мой! Понял!..

Парень поспешил к своим.

– Там и копать не нужно! – объяснил он. – Сверху топнуть – берег на них и оползет!

– В трех шагах, говоришь? – спросил старший.

– Ну, в четырех!

– Ну… – старший махнул рукой, словно показывая: такова, знать, ваша судьба, бедолаги…

Оба тела донесли до ручья, скинули вниз и, потоптавшись, добилась желаемого – земля на них рухнула и похоронила.

– Царствие вам небесное, – горестно сказал один из участников этих странных похорон.

Потом они уехали, а дед, приплясывая, махал им вслед рукой.

– Соколики мои, светики, голубчики сизокрылые! – выкликал он. – Вот потешили старика! Вот порадовали! Ах, кабы ночь поскорее!..

Он исхитрился заманить похоронную команду как раз к тому месту, где был прикопан черный горшок с медью и испанскими песо. То есть – добыл себе настоящих, как у почтенного клада, молодых и резвых сторожей!

Впрочем, возни с ними хватило…

Сторожа никак не хотели понимать, что теперь они уже покойники. Очнувшись ночью и выругав тех своих сотоварищей, что бросили их в лесу, сторожа засобирались домой. Деду Разе обещали дать по шее, если не перестанет путаться в ногах.

– Да вот же вы, вот! – дед, чуть не плача, тыкал пальцем в обрушенный берег. Наконец сторожа, чье зрение было уже не плотским, бренным, а бессмертным и проникновенным, увидели сквозь землю два погребенных неживых тела.

Осознав, что домом их стал берег ручья, к тому же – вечным домом, оба молодца полезли в драку – решили наконец выяснить, кто в этом безобразии виноват. Навешав друг другу бестелесных тумаков и запыхавшись, они поняли – все бесполезно! Один принялся громко и замысловато выражаться, другой сел и заплакал. Тогда дед Разя выбрался из кустов и принялся обоих утешать.

– А клад-то сторожить – разлюбезное дело! – объяснял он. – От всех в лесу уважение. Кто ни сунется – хоть что с ним делай, ты перед законом чист!

О том, что сам он в силу дурацкого заклятия ни в каких сторожах не нуждается, дед благоразумно умолчал.

– Так ты, выходит, тут основной? – догадались молодцы.

– А кто ж еще! – дед, понятно, приосанился и выставил бороденку позадорнее. – Меня сам Степан Тимофеевич клал! Не абы кто!

– Степан? Тимофеевич? Это из которых? – недоверчиво спросил один сторож.

– Это синякинская группировка. У них там папу Степаном звали, – отвечал другой. – Так ты под синяками, что ли, ходишь?

Дед вытаращился, как не случалось ему таращиться за три сотни лет лесного житья.

– Чему вас только отцы-матери учили?! – горестно возопил он. – Ироды неотесанные! Аспиды бестолковые!

Молодцы переглянулись.

– Ну, ты объясни по-человечески, что ли?..

Дед усадил сторожей перед собой и принялся объяснять.

– Степан Тимофеевич лихой казак был! Собрал таких, как вы, молодцов, посадил на струги – и вниз по Волге! Понизовые города брать!

– С братвой, что ли? – обрадовались сторожа.

– И брал он там золото и серебро, и жемчуг кафимский, и лалы персидские, и бирюзу, и самоцветы, и шелка, и парчу!.. – закатив глаза, перечислял дед. – А бусурманов в воду спускал! Всех топил, кто попадется!

Насчет золота и бусурманов молодцам понравилось.

– У нас тут и свои бусурманы имеются. Алмазка да Бахтеярка. Выбьем их из леса вон – сами хозяевами будем! – сам себя от восторга плохо разумея, неистово соблазнял дед.

– Выбьем! – согласились сторожа. А над чем хозяевами – спросить позабыли. Дед же, в котором внезапно проснулась государственная мудрость, им этого растолковывать не стал.

* * *

– А мы-то его жалели! Мы ему ни в чем не перечили! Думали – раз он из нас самый бедненький!..

– Это кто из вас самый бедненький?! Степана Тимофеича клад?!.

Попытка деда Рази прийти к власти в лесу напоролась на яростное возмущение Кубышечки. И переговоры свелись к бешеной ругани между ними двумя. Елисей, Бахтеяр-Сундук и Алмазка, с одной стороны, стояли понурившись. Они продумывали слова деда об исторической справедливости – кто его знает, а вдруг и впрямь к нему великий атаман руку приложил, вот ведь и сторожа объявились, так, стало быть, он-то в итоге и должен сделаться главным. Еще их наконец-то смутили заявления о бусурманах, которым не место в лесу, где пребывать изволит клад Степана Тимофеевича. Одна только Кубышечка ничего не обмозговывала, а лезла в склоку отчаянно и бесстрашно.

А два сторожа, с другой стороны, стояли хмуро, всем видом показывая, что сила – в их мускулистых руках. Дед, правда, до того уже договорился, что и сторожей уложил с ним рядом Степан Тимофеевич. Но, поскольку он не сумел объяснить своему приобретению, когда жил и сколько лет назад погиб позорной смертью обожаемый им атаман, то приобретение и не возражало. Одна лишь Кубышечка, помнившая то бунташное время, попыталась втолковать присутствующим, что разинские молодцы в черной коже среди лета не хаживали, бород не брили, потому что без бород – одни скопцы, с саблей чуть ли не спали в обнимку, а у этих сабли – где?.. Но сторожа половину из того, что она прокричала, не уразумели, вторая же половина их не смутила – мало ли чего рыжая дура наврет?

В чем будет заключаться дедова власть над лесом – тоже никто спросить не догадался. Власть имеет смысл тогда, когда подчиненные делают что-то для пользы хозяина. Другой лес завоевывают, к примеру, или этот обустраивают получше, или от злодеев берегут. То есть, власть нужна, когда что-то происходит. Краем рассудка дед это понимал – но понимал он также, что в лесу, где по триста лет клады лежат нетронутыми, ничего и происходить-то не может! И он мучительно думал, к чему бы свою неожиданную и разлюбезную власть применить, – и уже был близок к открытию…

– А сторожа твои к тебе непутем попали! – продолжала Кубышечка. – Помяни мое слово – их уже с собаками ищут! Найдут, откопают – что тогда делать станешь?

– Кто сейчас разинских казаков с собаками искать станет?! – не сдавался упрямый дед. – Вот теперь-то мы порядок и наведем!

– Что ж ты раньше их в дело не пускал?

– А незачем было! – догадался дед. – Теперь же вы меня так своим бусурманством допекли…

Он помолчал, разинув рот, поскольку его осенило. И завершил торжественно и грозно:

– И хочу я от вас лес раз и навсегла очистить к блудливой матери!

– От нас? Да ты, гляжу, совсем из ума выжил! Как это – от нас очистить? Мы же тут лежим! Откапывать ты нас, что ли, собрался да на дорогу выкидывать?

– Что лежит – то пусть лежит, и молодцы мои это стеречь будут. А бусурманский дух под корень изведу! – разумно рассудил дед Разя. – Вот он, бусурманский дух!

И указал молодцам на Бахтеяра-Сундука.

– Ты еще крикни – взы его, собаченьки! – подсказала бешеная Кубышечка.

– Да ты, дура, на него глянь! Нос крюком, сам черный! И еще похваляется – мол, я в лесу самый богатый! Похвалялся, а?

– Да что ж ты молчишь, Бахтеярушка?.. Кубышечка повернулась к давнему своему сотоварищу. Но тот лишь руками развел – мол, похвалялся…

– Нечего тебе в нашем лесу делать! – галдел дед. – Ишь, персидская бирюза! Булаты дамасские! Кто тебя сюда звал? Развел тут бусурманство – глядеть тошно! Испоганил нам лес!..

Собственно, против бирюзы дед ничего не имел. И был бы счастлив, если бы та бирюза попала в черный горшок с медью и испанским серебришком. Ему Бахтеяра страсть как хотелось сбыть с рук – и все это отлично понимали.

Да и Бахтеяр понимал не хуже прочих. Было в нем немало от того персидского купца, который возил товар из самого Тебриза и потому осиливал опасный путь, что голову на плечах имел толковую, один только раз и дал маху… Но молчал Бахтеяр, глядя в землю, а потом и сказал жалобно:

– А что, братцы, может, он и прав? Я ведь и точно что чужой… Звать меня сюда не звали… Может, он за дело обижается?.. Прости меня, дедушка, коли в чем виноват! Я же и в самом деле – черномазый!

– То-то! Все слышали?! – дед повернулся к сторожам, а потом победно уставился на Кубышечку. Она же от этого внезапного покаяния просто онемела.

– Бахтеяр, да что же ты? Или мы вместе трех сотен лет не пролежали? – возмутился Елисей. – Какой ты нам чужой?!

– А с тобой еще построже разговор будет! Ты почему конь?! Мы все – человеческого образа, а ты – конского!

– Ну и что? Вон иные клады в петушьем образе являются, иные – вообще в свинском! – возразил Елисей. – А то еще гроб выезжает!

– В свинском-то виде знаешь кто является? Это нечистый людям головы морочит! А вот ты объясни, почему ты в конском!

– Да изначально повелось! Само как-то вышло!

– Когда это – изначально?! Это не повелось, это ты нарочно выдумал – с копытами быть! А знаешь, кто с копытами? То-то!

Елисей, изумившись такому неожиданному навету, обернулся, ища помощи у соседей. Но Кубышечка стояла, словно не понимая происходящего, Бахтеяр-Сундук норовил пасть на колени, а самый с виду молодой, крепыш Алмазка, был занят тем, что удерживал его от этой дурости.

– Ты, дед, ври, да не завирайся! – не совсем уверенно крикнул Елисей.

– Ты еще перечить? – дед расхрабрился. – Ребятушки, слышали? Бей его, ребятушки!

– А вот я вас копытами!

Елисей заплясал на месте, готовый развернуться и ударить задними ногами.

Очевидно, один из сторожей когда-то имел дело с лошадьми. Он резко выбросил руку вбок – и вот уже в этой руке была сухая длинная ветка, и вот взлетела, и вот весомо хлестнула Елисея по крупу.

Если вдуматься – для здорового коня такой удар был немногим больнее комариного укуса. Но совершенно первобытный ужас охватил Елисея. Он кинулся прочь – напролом через кусты, подальше от страшной ветки! И опомнился довольно далеко от поляны, где во весь голос хохотал довольный дед Разя.

Дед уловил сущность власти.

Он мог вершить судьбами! Он мог изгонять и пускать обратно! Он мог требовать ползанья на брюхе перед своей особой! А какая от этого польза, да и будет ли она вообще, – дело десятое. Зато радости сколько!

Для того, кто триста лет прозябал в тени более значительных кладов, это было подлинным откровением.

– До всех до вас доберусь! – вопил дед Разя. – Все у меня в ногах валяться будете! Ты, Алмазка, хоть и бусурман, можешь оставаться. Только половину серебра ко мне перетащи. А ты, Кубышка…

– Что – я? Думаешь, Бахтеярку с толку сбил, Елисея прогнал, так и я – за ними? – возмутилась Кубышечка. И кинулась на деда с кулаками, да его заслонили сторожа.

Они отбросили девушку не жестоко, даже с некоторой осторожностью, однако она отлетела сажени на две и, не удержавшись, села в траву. Правда, сразу же вскочила.

На глазах у нее от ярости и унижения выстрелили слезы.

– Бахтеяр! Алмаз! Или вы не видите, что тут творится?! – крикнула она.

Тут Бахтеяр извернулся-таки и пал на колени, принялся биться лбом в мягкую землю:

– Прости бусурманина!.. Не своей волей я сюда лег – а меня злые люди положили!

Алмаз же отвернулся и замотал кудрявой головой, словно желая избавиться от наваждения этой ночи.

– Хороши! Мужики! Орлы! Тряпки вы! Не клады, а ветошь тухлая! Не хочу с вами лежать! Первому встречнему отдамся! – воскликнула Кубышечка. – Сил моих больше нет! Слышишь, дед?! Первому встречнему!

Вскочила и понеслась по тропе к дороге – отдаваться.

– Возьмут тебя, как же! – дед расхохотался, но никто его не поддержал. – Который год от тебя шарахаются! Кому ты, дура, нужна?!?

Кубышечка слышала эти издевки, но бега не прерывала.

Отдаться для нее значило – прекратить свое существование. Но, с одной стороны, на то и клад, чтобы попасть кому-то в руки и быть истраченным. А с другой – пожила она довольно. С того дня, как одичавший казацкий отряд, шастая по лесам, набрел на польский и разжился золотом, с той ночи, как атаман по одной покидал монеты в небольшую глиняную кубышку с узким горлом, прошло ни много ни мало – почти четыреста лет. И прожила их Кубышечка в полное свое удовольствие. Однажды чуть замуж не вышла.

Того молодца она повстречала довольно далеко от родного леса. Сказался сторожем богатого клада, положенного самим князем Дмитрием Шемякой и заговоренного на двенадцать молодцов и двенадцать жеребцов. Князь был лихой, смутьян и изменник, отчаянная голова, и не пожалел ни парней, ни коней – всех мертвыми уложил вкруг котла с крышкой, доверху набитого золотом, серебром, церковной утварью и жемчугом. Кладу же велел выходить из земли, когда рядом ляжет столько же свежих покойников.

Время было тихое – кладовая запись куда-то затерялась и никто не пытался взять клад, сторожа скучали. Сколько-то времени Кубышечка гуляла с женихом и даже собиралась вместе с ним поселиться при своем золоте – тому-то кладу и одиннадцати молодцов хватит. Но тут кладовая запись выплыла! Нашелся отчаянный человек, подбил двух соседних помещиков, началась суета. Пригнали каких-то кляч, привели под охраной какую-то кабацкую теребень, поставили, сказали нужные слова, а кладу-то что? Он по головам да по ногам счел – и начал из земли подыматься! Приведенные же, наоборот, стали уходить в землю. Поднялся великий крик. Перепуганные помещики, не докончив дела, дали деру, отчаянный кладознатец – за ним, а кабацкая теребень, понятно, следом. Но походы к кладу тем не кончились. Жених вынужден был денно и ночно сторожить, Кубышечка обиделась – поссорились, тем дело и кончилось.

А потом стряслось неожиданное – рубили просеку под какие-то железные сквозные башни, надо полагать – сторожевые, и набрели на клад с косточками вместе. Среди строителей оказался знающий – заплатил в соседней деревне попу, тот и отпел в церкви всех двенадцать молодцов. И перестали они являться!

Добежав до проселочной дороги, Кубышечка перешла на шаг. Время было такое, что на хорошего человека рассчитывать не приходилось, все хорошие люди давно спали. Но неподалеку была городская окраина, и молодежь из поселка бегала туда на какие-то шумные ночные посиделки с плясками. Кубышечка однажды подкралась послушать – и думала, что навеки оглохла, однако как-то обошлось.

Конечно, парни возвращались домой не поодиночке. Но Кубышечка знала еще одну особенность этих ночных игрищ – там выпивалось неимоверно много пива…

Ей до того жить не хотелось, что она была готова рассыпаться всеми своими золотыми копеечками – кстати, весьма редкостными, – перед пьяненьким недорослем!

Недоросль себя ждать не заставил – расстегивая на ходу штаны, вломился в кусты.

– Погоди, молодец! – молвила, протянув к нему руку, горестная Кубышечка. – Ты нужду-то после справишь! А сперва меня приласкай!

Не ласка ей была нужна, понятное дело, а всего лишь прикосновение.

– А!.. А-а!.. А-а-а!.. – отвечал налысо стриженый, с тонкой шейкой и узкими плечиками, с худенькими ручонками и тусклыми от ночной суеты глазками перепуганный молодец. У него от страха и непотребные-то слова из башки вылетели. И то – всякий скажет «А-а-а!..», увидев перед собой рыжую девку в древнем сарафане, окруженную легоньким, но вполне заметным золотым сиянием. Да еще выходящую из леса!

– Да ты не вопи, молодец… Ты приласкай… Не пожалеешь…

– Во глюк… – произнес, пятясь, недоросль.

Кубышечка поняла, что сейчас он кинется бежать.

И одновременно сообразила, как ей следует поступить. Нужно рвануть следом, выскочить на дорогу. где недоросля ждут товарищи. Ведь не все ли кладу равно, кому отдаваться – одному человеку или ватаге? А там-то, затесавшись с разбега в пьяноватую толпу, она своего добьется – уж кто-нибудь ее наверняка за плечо или за что иное схватит!

Так бы и поступила, на все махнув рукой, бедная Кубышечка, но две крепкие руки обхватили ее сзади и поволокли обратно в лес.

– Не смей! Дура! – прямо в ухо гаркнул Алмазка.

Надо сказать, успел он вовремя…

– А ты что тут делаешь? – напустилась на него Кубышечка. – Дед тебя из леса не гнал! Ступай к нему! Вылизывай ему трухлявую задницу!

– Сейчас – не гнал, а потом погонит. Ведь и я для него – бусурман, – отвечал Алмазка. – Вон Бахтеяр на ту опушку ушел, как жить будет – непонятно, ему ведь и прилечь теперь некуда. Слоняться круглосуточно, что ли, будет?..

– Дурак он! Нашел перед кем каяться! – отвечала сердитая девица. – Вот пусть и расхлебывает! Мы тут рядышком три, коли не больше, сотни лет пролежали! Это – наше законное место, пока хороший человек не попался. А Елисей-то каков! Сбежал! Дал деру!

– Кони – они все такие. На нем пахать можно, а он хворостины боится, – сказал Алмазка. – Знаешь что? Нужно нам кого-то на помощь звать! Сами с дедом не управимся.

– Экий ты умный! Управились бы и сами – кабы Бахтеяр с ума не сбрел да Елисей не сбежал! Нас-то четверо, а их-то трое всего! Или ты не мужик?

– Мужик, – согласился Алмазка, который уж век являвшийся семнадцатилетним пареньком, только-только нажившим мужской голос.