Текст книги "Мой сын – серийный убийца. История отца Джеффри Дамера"

Мы снова переехали, когда Джеффу было семь, на этот раз в съемный дом в Барбертоне. Я предполагал, что он справится с этим по-своему. Конечно, это снова бы его дезориентировало, но мне казалось, что научиться справляться с переменами само по себе было уроком. В конце концов, перемены – это часть жизни, то, чего никто не может избежать. Переехав в очередной раз, Джефф бы всего лишь получил еще один урок, как научиться приспосабливаться к новым обстоятельствам.

Но к тому времени, конечно, Джефф уже был вынужден привыкать не только к новому дому. За несколько месяцев до этого Джойс родила нашего второго сына, Дэвида.

У Дэвида, в отличие от Джеффа, трудными были только первые несколько месяцев. Он страдал от колик и не давал нам с Джойс спать по ночам. Это усилило напряжение, которое неуклонно нарастало между нами двоими, и наши с Джойс отношения стали значительно сложнее.

Все это еще усугублялось тем фактом, что Джойс впала в глубокую депрессию. Она была чрезвычайно раздражительной и большую часть времени лежала в постели. Из-за этого большая часть обязанностей по дому и воспитанию детей легла на меня. Я стал посещать службу в церкви вместе с Джеффом все реже и реже, пока наконец не пришел к выводу, что могу духовно расти, просто читая Библию дома.

Некоторые из этих домашних обязанностей, впрочем, были довольно приятными. Я с теплом вспоминаю двухмильные прогулки, которые мы совершали с Джеффом и Фриски на ферму, где покупали яйца. Затем мы возвращались, и я готовил завтрак для всей семьи. Затем, в субботу днем, мы с Джеффом навещали соседний Барбертон, штат Огайо, чтобы заказать нашу обычную газировку с шоколадным мороженым – привычка, перешедшая к нам из жизни в Эймсе, штат Айова.

Однако мои отношения с Джойс были не такими приятными. Хотя как сказать… Мы часто спорили и даже ссорились, но неизменно держались в рамках приличий. Мы не кричали друг на друга. Мы не бросались вещами. Мы сходились в поединке, но затем покидали поля боя. И при всем при этом были и хорошие времена! Да, чередовавшиеся с плохими, но были. Тогда мне не пришло бы в голову сказать, что наш брак начал разваливаться.

Дейву было пять месяцев, когда мы переехали в Барбертон. Это было в апреле 1967 года, и малютка спал в объятиях Джойс, когда мы ехали в наш новый дом. Джефф же сидел на заднем сиденье с пустым отсутствующим видом, не взволнованный и не особенно напуганный, как будто его эмоциональный диапазон начал сужаться. Интенсивность его прежних чувств ушла. Он выглядел пассивным, в его поведении появилась странная покорность судьбе, которая вскоре станет центральной чертой его характера.

Однажды в Барбертоне, я помню, Джефф, одетый в синие джинсы и полосатую футболку, играл с Фриски на заднем дворе нового дома. Казалось, он вернулся к беззаботным, полным жизни денькам в Пэммел-Корт. Вскоре после переезда он подружился с соседским мальчиком по имени Ли. Они с Джеффом обычно играли вместе во второй половине дня. В октябре перед Хеллоуином они решили вместе нарядиться в костюмы чертят и пойти колядовать, выпрашивая у соседей сладости. Джойс подала им «ведьмино зелье» из свежевыжатого апельсинового сока и имбирного эля, и они вдвоем отправились в путь по нашему кварталу от дома к дому. Перед уходом двое мальчиков встали вместе сфотографироваться, ярко улыбаясь в своих дьявольских костюмах.

На снимке Джефф слева, и нет никаких намеков на то, что через несколько лет жизнь маленького мальчика радикально изменит свой курс. Он кажется расслабленным, счастливым и совершенно беззаботным рядом со своим новым другом.

Я разглядывал эту фотографию много раз и не находил на ней ни малейшего намека на то, что всего через несколько лет моему сыну будет так трудно противостоять своей мании, что он, вооружившись бейсбольной битой, будет подстерегать понравившегося ему бегуна, чтобы нокаутировать его и, как он позже сказал, «возлечь с ним» – возлечь с его бессознательным телом. На фотографии нет ни намека на то, что он настолько страшится факта присутствия в его жизни живого человека, что способен вступить в контакт лишь с мертвецом.

Даже сейчас, когда я думаю обо всем, что произошло с тех пор, я задаюсь вопросом, возможно ли было остановить его путь во тьму. Очевидно, даже в его обуреваемом демонами сознании случались вспышки привязанности, когда что-то доброе и детское прорывалось сквозь окутывающую маску тотальной отстраненности. Был даже по крайней мере один случай, когда Джефф учился в третьем классе, когда он действительно обратился к кому-то за пределами семейного круга.

Эта женщина была помощником учителя, и я не знаю точной природы их отношений – знаю только, что Джефф проникся к ней определенной симпатией. Возможно, эта женщина каким-то образом подружилась с ним. Возможно, она пыталась пробиться сквозь изоляцию, видя растущую в моем сыне опасность лучше, чем Джойс или я. Возможно, это была не более чем улыбка или прикосновение, которыми она небрежно одарила Джеффа, и именно они показались ему чем-то чудесным и восхитительным.

Много лет спустя, когда я спросил Джеффа, почему ему понравилась именно эта женщина, он просто пожал плечами. «Думаю, она была мила со мной», – ответил он своим обычным безжизненным и монотонным голосом. Он не помнил ни ее имени, ни того, что она сделала такого, что заставило его полюбить ее больше других учителей. Как будто бы она была не более чем мимолетной тенью, слегка приятной, но не имеющей особого значения.

И поэтому я никогда не узнаю, что такого было в этой женщине, что заставило Джеффа откликнуться на нее. Я знаю только, что он откликнулся и сделал небольшой неловкий жест в сторону другого человеческого существа.

Это был не более чем детский подарок, миска с головастиками, которых Джефф поймал в ручье на поле за школой, где мы втроем с Фриски регулярно гуляли и играли в баскетбол по субботам, а иногда и в будни после работы. Он подарил их ей без всякого умысла, как выражение своей привязанности. Позже он узнал, что помощница передарила этих самых головастиков его другу Ли. В отместку Джефф пробрался в гараж Ли, нашел миску с головастиками и вылил моторное масло в воду, убив их.

Насколько я понимаю, это был первый акт насилия Джеффа. Один из направляющих тросов, который удерживал его в узде, внезапно соскользнул с крепежного болта, и на мгновение Темный Джефф, который рос вместе с моим сыном, внезапно проявился в виде маленького мальчика, наливающего моторное масло в миску с головастиками.

В последующие годы эта темная сторона становилась все более сильной в моем сыне, пока наконец не присоединилась к его зарождающейся сексуальности, а после этого полностью его поглотила.

Джефф во дворе дома своих бабушки и дедушки. Вест-Эллис, Висконсин, 1964 год

Глава третья

Я помню свою первую сексуальную фантазию. Мне было лет десять, и я начал читать про Лила Абнера[6]6
  Серия комиксов, выходившая с 1934 по 1977 год.


[Закрыть]. Читая его, я невольно останавливался на рисунках крепких женщин с пышными формами. В моей фантазии я мечтал, что одна из них заключила меня в какие-то – нежные?.. – объятия. Это был еще не совсем секс, но я знаю, что корни этих мыслей уходили именно туда и что персонажи комиксов, а не реальные люди были первыми подлинными объектами моего зарождающегося сексуального желания.

В последующие годы все это изменится, и мои фантазии начнут смещаться к более предсказуемым объектам желания, женщинам необычайной красоты, которых я видел в журналах, или знаменитым певицам и кинозвездам. Мои фантазии станут, за неимением лучшего слова, «нормальными», и, пока я мечтал о белокурой девушке, которая жила дальше по улице, моя сексуальность постепенно приобретет те более богатые и зрелые аспекты, которые наконец позволили бы связать ее с любовью.

Иногда, когда я думаю о Джеффе в его девять или десять лет, я задаюсь вопросом, начал ли он так же двигаться к какой-то фантазии, пришедшей ниоткуда и постепенно обосновавшейся в его сознании. В психиатрическом заключении, которое я позже читал, мой сын утверждал, что его первые сексуальные фантазии случились примерно в четырнадцать лет, но я заметил изменения в Джеффе задолго до того, как он достиг этого возраста, и мне трудно поверить, что темные представления, какими бы расплывчатыми и бесформенными они ни были, уже не формировались в его разуме.

Во-первых, его осанка и общая манера держаться радикально изменились между десятью и пятнадцатью годами. Неуклюжий мальчик исчез, и его место заняла странно жесткая и негибкая фигура. Его ноги, казалось, сцеплялись в коленях, походка была вечно напряженная, он ходил шаркая.

В тот же период он становился все более застенчивым, и когда к нему подходили другие люди, делался очень напряженным. Часто он хватал маленькую палочку или травинку и начинал нервно наматывать ее на пальцы. Словно при общении он постоянно нуждался в некоем якоре… или оружии?

Все чаще и чаще он оставался дома, один в своей комнате, или смотрел телевизор. Его лицо было пустым, и он в какой-то степени производил впечатление человека, который ничего не умеет делать, кроме как хандрить, бесполезный и отстраненный.

Много раз я пытался вытащить его из этой трясины – трясины его собственной бездеятельности – только для того, чтобы обнаружить, что его интересы ограниченные и отрывочные, что он ни на чем не останавливается надолго. В разное время он пробовал играть и в футбол, и в теннис, но в конце концов забросил и их.

В то время мы жили в большой лесистой местности, и поэтому, после того как ни теннис, ни футбол не смогли привлечь Джеффа, я решил, что он, возможно, предпочтет более уединенное времяпрепровождение. Я купил ему профессиональный лук и стрелы, установил мишень на одном из широких открытых полей и научил его стрелять. Поначалу он, казалось, заинтересовался этим видом спорта, и мы часто ходили вместе на стрельбу по мишеням. Но вскоре – предсказуемая закономерность – он забросил и это увлечение. Лук и стрелы пылились в дальнем углу его шкафа, в то время как Джефф лежал на кровати или бесцельно бродил по дому.

К двенадцати Джефф отказался от большей части обычных подростковых привычек. Он очень мало интересовался спортом, еще меньше – академическими занятиями по химии или биологии. Хотя школьная поездка бойскаутов в Нью-Мексико, по-видимому, заинтриговала его, он не пытался остаться в скаутах по возвращении домой.

К пятнадцати Джефф потерял интерес ко всему, с чем я его познакомил. Он, как и всегда, казался застенчивым, но выглядел еще менее уверенным в себе. За это время я обнаружил, что в какой-то степени могу отождествить себя с Джеффом. Я узнавал некоторые эпизоды моего собственного детства в том, через что он проходил. Иногда я чувствовал себя обделенным, особенно когда некоторые из моих друзей начали ходить на свидания. Как и Джефф, я казался довольно замкнутым. Но в отличие от меня, Джефф, казалось, не имел способности интересоваться даже самыми случайными вещами. Он никогда не читал ничего, кроме книг, которые ему задавали в школе, научной фантастики и книги Альфреда Хичкока «Страшилки для детей». Хотя какое-то время он участвовал в школьном оркестре, он не проявил заинтересованности ни к музыке, ни к искусству. Хуже того, ему были безразличны другие люди. И хотя он считал соседского мальчика Грега своим самым близким другом, пока они не разошлись в возрасте пятнадцати лет, у него совсем не складывались отношения с одноклассниками.

Из-за всего этого я ясно видел, что мой собственный подростковый опыт очень похож на опыт Джеффа, и меня поразило, что в какой-то момент моего детства я столкнулся с чем-то, что помогло мне избавиться от моей застенчивости, укрепив мою уверенность в себе. В то время я думал, что такой подход, возможно, сработает и для Джеффа.

Я предложил ему бодибилдинг. Я подумал, что если бы он мог лучше выглядеть и ощущать себя внешне, то, возможно, стал бы менее изолированным в социальном плане. Это в значительной степени сработало для меня, и я надеялся, что это поможет и ему.

Однажды днем я вкинул эту идею в разговор с Джеффом. Он сразу загорелся этой задумкой. Несколько дней спустя я принес ему изометрический тренажер «Буллворкер» для силовых упражнений и показал, как им пользоваться. Слушая мои инструкции, он выглядел куда более вовлеченным, чем я видел его за долгое время.

Следующие несколько недель я, проходя мимо, часто мельком видел, как Джефф, распростершись на полу своей комнаты, сосредоточенно работает на тренажерах. В остальное время дверь в его комнату была закрыта, но я слышал, как Джефф шумно дышит за ней, усердно занимаясь на своей новообретенной игрушке.

Тренажер удерживал внимание Джеффа в течение доброго года и позволил ему хорошо подкачаться, но со временем и он был заброшен, присоединившись к теннисной ракетке, футбольному мячу и луку со стрелами, лежащим в темном шкафу.

Теперь, когда я думаю об этих выброшенных вещах, они приобретают для меня глубокое метафорическое значение. Это небольшие и в конечном счете безрезультатные пожертвования, которые я сделал в надежде приобщить своего сына к нормальной жизни. Когда я вспоминаю их, то мне они видятся практически артефактами разрушенной жизни, курьезами, объединенными не чем иным, как глубокой, непреходящей печалью. Ибо того Джеффа, который мог бы увлечься этими вещами, уже не существовало.

И вот, в течение следующих нескольких лет, вместо того чтобы уделять время каким-либо интересам и занятиям, которые я наивно предлагал ему, мой сын нашел себе свои собственные. Постепенно, без моего ведома, его увлечение костями перерастало в полномасштабную подростковую одержимость. Как я впервые узнал на суде в феврале 1992 года, он стал разъезжать на велосипеде по близлежащим улицам нашего района, снабженный запасом пластиковых мешков для мусора, с помощью которых собирал останки сбитых машинами животных, которых находил по пути. Он хотел собрать их, чтобы создать собственное частное кладбище, сдирал плоть с их гниющих тел и даже насадил собачью голову на кол.

Когда я впервые услышал об этом на суде, я поразился, почему никто из соседей не упомянул мне хотя бы об одном из этих инцидентов. И что еще более загадочно, почему я сам ничего не обнаружил? Много месяцев спустя после суда я узнал, что «кладбище» находилось на небольшом холмике в лесу на территории соседского участка через дорогу и что голова собаки, насаженная на кол, стояла в уединенном месте в лесу к юго-западу от нашего участка, через два соседских.

Как личность, Джефф стал пассивным, одиноким, невыразимо изолированным человеком. У него не было друзей ни среди мужчин, ни среди женщин. У него не было никаких отношений, кроме самых случайных и удобных. В мире за пределами его сознания все виделось ему скучным и плоским, и все его разговоры с людьми свелись к практике отвечать на вопросы едва слышными односложными ответами. Лицо парня, который сидел напротив меня за обеденным столом, теперь украшали очки, глаза были тусклыми, рот неподвижно сжат, а он сам погружался в кошмарный мир невообразимых фантазий.

В ближайшие годы эти фантазии начнут одолевать его. Его будут преследовать видения убийства и расчленения. Мертвые тела в их посмертной неподвижности станут основными объектами его растущего сексуального желания. В подростковом возрасте его неспособность говорить о таких странных и тревожных понятиях все больше и больше разрывала его связи с внешним миром.

Но все, что я действительно заметил в годы юности моего сына, – это его растущую замкнутость и отчужденность. Он делал только то, что должен был делать в школе, и не проявлял ни интересов, ни амбиций. В то время как другие планировали поступить в колледж или сделать карьеру, Джефф казался совершенно отстраненным. Он никогда не говорил о будущем, и теперь я думаю, что он никогда не верил, что оно у него действительно есть. В любом случае он казался совершенно немотивированным, временами почти инертным, и я могу только представить, что, учитывая невыразимые видения и желания, которые начали переполнять его в то время, он, должно быть, стал считать себя стоящим совершенно вне человеческого сообщества, вне всего, что было нормальным и приемлемым, вне всего того, о чем можно было бы говорить с другим человеческим существом. В глубине души он уже сам заключил себя в тюрьму и выделил камеру для смертников.

Но видимые проявления духовного и эмоционального падения Джеффа были незначительными по сравнению с его глубиной. Не было ни криков в ночи, ни бессвязной речи, ни мгновений кататонической пустоты. Он не слышал и не видел того, чего там не было. Он никогда не взрывался внезапно, никогда даже не повышал голос ни от страха, ни от гнева. Если бы он сделал что-нибудь из этого, тогда я мог бы почувствовать, как глубоко он погрузился в свое безумие, и, почувствовав это, я мог бы не только каким-то образом спасти его, но и всех остальных, кого он уничтожил.

Но вместо того чтобы демонстрировать какие-либо явные проявления психического заболевания, Джефф просто стал более тихим и замкнутым. Наши беседы сводились к сеансам вопросов и ответов, которые на самом деле вовсе не были разговорами. В них не было ни общения, ни дебатов, ни ощущения получаемой или передаваемой информации. Он никогда не спорил, но и никогда не казался полностью согласным с чем-либо. Как будто для него больше ничего не имело значения: ни школьная работа, ни социальные отношения в школе или вне ее. Но и формой бунта это не было тоже. Бунт, восстание потребовали бы некоторой доли веры, некоторого выражения его личных убеждений. Но Джефф был выше бунта, и у него не было вообще никаких убеждений. Бывали моменты, когда я мельком видел его одного в его комнате, или сидящим перед телевизором, и мне казалось, что он вообще не умеет думать.

О нет, он умел. Еще как. И теперь я знаю, о чем именно. И я также знаю, что все те вещи, которые занимали главное место в сознании моего сына в те годы, были, по сути, непередаваемы ни мне, ни кому-либо другому. Даже если бы у Джеффа был друг, он не смог бы признаться ему в странных и жестоких побуждениях, которые занимали его разум. Как мог подросток признаться, возможно, даже самому себе, что пейзаж его развивающейся внутренней жизни превратился в бойню, в морг?

И вот мой сын со своим смятением и горем обрел нового собеседника. Он пришел туда, куда до него пришли миллионы других, ища утешения или забвения, как, должно быть, искал их и он. Он пришел к бутылке. К тому времени, когда он окончил среднюю школу, он был законченным алкоголиком. Это, однако, было мне совершенно неизвестно. Поглощенный продолжающимся распадом моего брака, а также своими обязанностями на работе, я совершенно не обращал внимания на пьянство Джеффа. Теперь я знаю, что он брал спиртное в доме соседа и большую часть времени пил тайком. Я знаю, что он скрывал от меня свое пьянство, как это и сделал бы любой мальчишка. Более того, я часто был занят Дейвом, моим вторым сыном, а первенец все чаще ускользал от меня. Его фигура уменьшалась передо мной как личность, даже по мере того как он физически взрослел.

Но шли годы, и Джефф погрузился не только в алкоголизм. К пятнадцати годам его разум начал полностью растворяться в кошмарном мире. Как только этот мир полностью захватил над ним власть, то начал диктовать каждый аспект внутренней жизни моего сына, привязываясь к его развивающейся сексуальности – самой мощной силе, которую может знать подросток. Причудливые представления о смерти и расчленении стали в его голове сексуально заряженными, сексуально мотивированными, сексуально удовлетворяющими.

Я могу только догадываться о внутреннем мире моего сына в тот период. Я знаю, что по мере того, как он все глубже входил в пубертат, на его лице проступал отпечаток какого-то двойного дна. На фотографиях, сделанных ближе к концу его школьных лет, его глаза кажутся более узкими, взгляд более отстраненным, а улыбка совершенно фальшивой. За это время уровень его усилий снизился до минимума, и дома он стал более замкнутым. Его общественная жизнь, которая по мере взросления должна была расширяться, сузилась до круга, который был не больше его разума, воображаемого мира, в котором его друзья были призраками, а любовники – просто кусками неподвижной плоти.

Джефф обнимает свою любимую собаку Фриски. Барбертон, штат Огайо, 1967 год