Текст книги "Взгляд на жизнь с другой стороны. Ближе к вечеру"
Автор книги: Дан Борисов
Жанр: Эзотерика, Религия
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Заглянуть под юбку своему будущему жутко… но интересно. Ничего не поделаешь, так устроен человек. Природа, охраняя наши нервы от излишних стрессов, опускает завесу, а мы всеми способами, от кофейной гущи до математической экстраполяции, пытаемся её приподнять, заглянуть в это самое будущее. Но чем правдоподобней прогноз, тем меньше мы ему верим. Взять хотя бы Нострадамуса. Его сочинения толкуют давно и непрерывно, и не могут истолковать, что же будет дальше, но, при этом, очень легко узнают в его катренах то, что уже совершилось.
Безусловно, очень хорошая вещь научное прогнозирование, но почему-то научные прогнозы сбываются крайне редко. Почему? Да потому что у ученых всегда не хватает данных: всё, вроде предусмотрели, всё внесли в расчеты, но через какое-то время вдруг вмешивается некий возмущающий фактор, и все расчеты становятся негодными. В самом деле, кто мог предвидеть Чернобыльскую катастрофу? Или, к примеру, развал Советского Союза? Если б можно было бы это предвидеть, то кто бы это допустил?
Однако, кроме науки, есть еще два кита, на которых стоит мир – это искусство и религия. Ну… о религии мы здесь говорить не будем – это слишком сложная тема, чтобы её касаться всуе; а вот искусство – другое дело. Искусство всегда с нами, каждый день, каждый час – это телевидение, кино, живопись, фотография, музыка, архитектура, наконец. Искусство везде и всегда с нами, оно привычно, как старые тапочки и, видимо поэтому, мы, чаще всего просто не замечаем его. Скорее всего, так и должно быть, ведь в искусстве, чем совершенней техника, тем она менее заметна. Да и какое нам дело до техники, если мы хотим просто наслаждаться музыкой, фильмом, книгой… Поэтому мы и забываем о том, что искусство – это еще и особый способ познания мира. Но иногда из-за хитросплетений сюжета, нагромождения красок или звуков вдруг появляется что-то: иногда не совсем ясное, скорей не совсем осознанное, чувство, которое, если к нему прислушаться повнимательнее, может в корне поменять всю дальнейшую жизнь человека.
Согласитесь, бывает такое, что человек сидит дома, смотрит фильм и вдруг… решает, что должен немедленно прекратить отношения с неким другим лицом, потому что ему вдруг стало совершенно ясно, что это человек недостойный, лживый; хотя, само собой разумеется, что в фильме об этом другом лице ничего не было. Или под воздействием чего-то совсем уж абстрактного, музыки, например, вдруг кто-то понимает, что влюблен навеки, и жить без кого-то не может. Разве такого не бывает?
То же самое касается и предвидения будущего. В подтверждение этому, расскажу вам один интересный случай:
Самое удивительное в нем то, что это на самом деле было.
Это было уже давно… Собственно, не сложно уточнить, когда… Я вот сейчас взял кассету с фильмом «Служебный роман» и уточнил: это было в 1976 году, осенью. Я договорился встретиться со своим школьным другом Костей на углу Петровки и Кузнецкого моста, как раз там, где в это время снимался этот фильм. Помните «статистическое учреждение»? Фильм слишком известный, поэтому я думаю, многие помнят. На самом деле в этом здании располагалось какое-то моряцкое министерство, а напротив, ближе к Пассажу, было небольшое открытое кафе. В фильме оно тоже мелькает. Вот в этом кафе мы и договорились встретиться.
Я пришел намного раньше и, зная характер Кости, был уверен, что он обязательно опоздает, поэтому я взял бутылку вина, шоколадку и… что там к этому положено?.. стаканы? Бокалов тогда не подавали. Расположился за крайним столиком и спокойно стал ждать.
Я не сразу понял, что нахожусь почти на съемочной площадке, хотя то, что происходит что-то странное, нельзя было не заметить: был теплый осенний вечер – типичное бабье лето. Солнце еще не садилось, но все машины по Петровке шли с включенными фарами, а по Кузнецкому… они вообще стояли. Только один автобус, плотно набитый пассажирами, то поднимался задним ходом вверх по улице, то спускался и останавливался возле стеклянных дверей министерства. Причем, здесь же была странная тусовка непривычно одетых людей. Мне, по правде говоря, совсем не нравится слово «тусовка», но никакого другого слова я здесь применить не могу: эти люди не стояли и не шли никуда, они именно «тусовались», то есть, как бы двигались, не сходя с места.
Всё стало ясно, когда зажглись софиты и автобус, как-то особенно уверенно, подрулил к месту своей постоянной остановки, поливаемый теперь из пожарных брандспойтов.
Стало весело.
Всё, что до этого момента было непонятно и даже, в сочетании с пожарными машинами и «скорой помощью», вызывало некоторую тревогу, приобрело смысл, ожило. Вместе с софитами как будто зажегся какой-то внутренний свет, озаривший всех собравшихся здесь людей чем-то добрым и чистым; независимо от того, пришли эти люди специально на съемки или попали случайно, как я.
Да. Так оно и было. Я случайно попал под обаяние того осеннего вечера и особого настроения сопричастности к тому, что происходило рядом. И мне самому захотелось как-то прикоснуться к искусству, с любой стороны. Тем более, что в тот период я как раз увлекся писанием в той или иной мере художественных текстов. Это были сценарии клубных вечеров, сценки для КВНов и т. п. Я нисколько не считал это занятие для себя серьезным, но это доставляло удовольствие… и в тот момент меня естественно потянуло к перу и бумаге. Я достал блокнот, ручку и начал писать некую фантазию про своего друга, которого я, собственно, здесь ждал. Писал я не для печати и вообще ни для кого, кроме себя и, поэтому писал свободно и легко, увлекся и обо всем забыл.
Вот, что у меня получилось:
* * *
«Константин в переводе на русский – постоянный. Говорят, имена достаются людям не очень то и случайно и потом во многом определяют характер и вообще… жизненный путь». Примерно об этом я думал, глядя на своего друга Костю, и никак не мог с этим согласиться, потому что он был всё время разным. То он увлекался поэзией и был восторженным романтиком, то вдруг ударялся в практицизм, становился скептиком и занудой; то он мечтал о дальних странствиях, полярной авиации, геологических открытиях, то вдруг запрется дома, и не вытащишь его пройтись до соседней улицы. И даже сейчас его лицо менялось в зависимости от темы разговора. И не только лицо, но и вся фигура, жесты…
Был редкий для Москвы приятный вечер начала осени. При отсутствии каких либо признаков холода и слякоти совершенно не чувствовалось духоты и бензиновой гари. Мы сидели за столиком открытого кафе в центре Москвы. Некоторое количество деревьев отгораживало нас от потока машин, постоянно движущихся по Петровке. Было хорошо и уютно.
Ты не представляешь себе, старик, насколько интересная вещь педагогика. Дети – это чудо, – Костя произнес это с жаром и даже с пафосом. Дело в том, что на этом этапе своей жизни он увлекся школой. Мы долго не виделись. Я был в полной уверенности, что он далеко от Москвы и ему не звонил, но, как оказалось, он никуда не уезжал. Поступил в пединститут и, будучи на соответствующем курсе, устроился учителем географии в нашу с ним школу, в которой мы проучились от первого до последнего звонка.
Совсем недавно ты был другого мнения.
Не скажи… Хотя кто его знает, может быть.
Ну, давай тогда за педагогику!
Как только мы подняли стаканы, нашим столиком завладела грузная дама в грязно-белом переднике. Большой вонючей тряпкой она провезла по столу то ли игнорируя нас, то ли просто не замечая в задумчивости.
Послушайте… зачем? – Костя не возмущался, он был искренне удивлен.
Положено, – дама покинула нас, увозя за собой свой столик-поднос с подручным инвентарем.
Фу… теперь стол воняет, – Костя заерзал на стуле, – пойдем отсюда. У меня друзья тут недалеко… приглашали сегодня. Художники – интересно будет…
Как скажешь. Только я же там никого не знаю, неудобно…
Меня знаешь. С остальными познакомишься.
Доесть надо.
Нет… я к этому больше не притронусь, брр… там поедим.
Пошли!
И мы пошли. От Кузнецкого до Пятницкой улицы пешком – минут двадцать. Мы шли дольше. Шли медленно, болтая о всякой ерунде. По пути зашли в ГУМ, купили вина и еще чего-то. По Васильевскому спуску к мосту… что рассказывать? Все и так знают, как идти.
С Пятницкой улицы мы свернули под арку во дворы. Я здесь никогда не бывал и был поражен какой-то вневременностью этих домов, вернее строений, как это было на них написано: строение 1, строение 2 и так далее. Если бы не эти яркие таблички, то легко можно было бы подумать, что мы попали лет на пятьдесят назад или на сто, а может и раньше. Все дома были старой постройки. В глубине двора виднелись кирпичные купеческие лабазы, и даже… попахивало конюшней.
Костя уверенно, видимо бывал здесь часто, вошел в подъезд трехэтажного дома. Подъезд был еще более удивительным, чем дом снаружи. Не смотря на общую ветхость строения, еще можно было понять, что лестница мраморная, перила дубовые, в окнах, среди пыльных стекол, попадались остатки цветного витража. Самым удивительным был камин – справа от входной двери. Камин в подъезде, ну ни чудо? За его чугунной решеткой валялся какой-то мусор. Видимо он долгое время был закрыт от глаз тонкой перегородкой, от которой теперь остались обломки гипса и штукатурки.
Мы поднялись на второй этаж. Костя позвонил в одну из дверей. Почти сразу дверь открылась. Нас встретил розовощекий гигант. Впрочем, гигантом он показался наверно рядом с Костей, потому что, когда они обнялись, Костя доставал ему только до груди.
Эдуард, кто там? – это был женский голос из квартиры. В голосе прослушивалось нечто старческое, но это явно было произнесено благородной дамой.
Костя пришел… с другом, Елизавета Ивановна, – ответил гигант и уже нам, – Заходите, располагайтесь.
В квартире было всё так, как описал мне Костя по дороге. Гостей было человек пятнадцать. Это действительно были художники: одетые непонятно, как бы, даже вызывающе, с бородами или наоборот – с бритыми головами, не смотря на это, в целом, были приятными людьми. Они пили вино, ели маленькие бутербродики и пирожки, которых было великое множество.
В роли хозяина был тот самый Эдуард, что встретил нас в дверях. Он тоже был художником, хотя одет был по-человечески. Он действительно был довольно большим, но только по размерам, потому что на меня он производил впечатление розовощекого ребенка, который вдруг вырос, стал больше всех и постоянно радуется этому.
Женщин было всего три: я не запомнил, как её звали – бледная, худая, завернутая в серое художница с воспаленным взглядом и длинным мундштуком; Света – жена Эдуарда; и её бабушка – Елизавета Ивановна. Когда бабушка с внучкой оказывались рядом, нельзя было не поразиться, насколько они похожи. Это было, как если бы один человек предстал перед вами сразу и в молодости и в старости, а может, всё-таки два человека, между которыми целая жизнь, целая эпоха.
С художниками мне было как-то неловко – я не очень разбираюсь в живописи, тем более в современной, а их разговор то и дело касался этого вопроса, причем не столько самой живописи, сколько имен, сопутствующих ей. Поэтому самым удобным собеседником для меня была Елизавета Ивановна. Она показала мне квартиру и рассказала массу интересного.
– Вы знаете, Андрюша, можно я вас так буду называть? – у неё был особенный грудной голос, очень благородный, каких теперь почти не бывает.
– Можно, конечно, как вам будет удобнее, – я, незаметно для себя, стал подражать её светскому тону.
– Вы знаете, ведь это мой дом.
Я заметил.
Нет… вы не поняли, Андрюша, весь этот дом мой – у меня есть на него официальные бумаги, составленные осенью 1916 года… как раз в этот самый день. Так что у меня сегодня маленький праздник – шестьдесят лет, как я домовладелица.
Я вас поздравляю, но вряд ли вы хоть сколько-нибудь успели попользоваться своими правами.
Конечно. И никогда не попользуюсь. Я оставлю эти бумаги Светочке, но и для неё это будет… как старые письма – просто бумага.
А вдруг когда-нибудь придет время и…
Никаких «вдруг» – в России всё происходит сразу и навсегда. Я допускаю мысль, что может «вдруг» кончиться советская власть, но что когда-нибудь вернут собственность? Нет… никогда! Пойдемте, Андрюшенька, я вам покажу мастерскую Эдуарда.
Пройдя до конца коридора, мы попали в двухсветный зал, очень светлый, с остекленной кровлей. Посредине стоял мольберт, а по стенам были аккуратно развешены картины непонятного для меня содержания. Я еще раз повторяю, что я профан в живописи, тем более в этой, которую чаще всего называют «абстрактной». На картинах были какие-то цветные фигурки или просто пятна; на одной, которая больше других бросалась в глаза, был изображен фиолетовый треугольник на белом фоне.
Андрюшенька, подойдите к окну – я вам кое-что покажу.
Видите, вон там, она показала на лабазы, – это были наши конюшни. И вон тот дом был наш… и вот этот. Мой отец был очень богатым человеком. А эту комнату первоначально планировали под зимний сад, но у отца была страсть к искусству… и к художникам. Он был как это?… филантропом… или меценатом. Я всё путаю… И вместо зимнего сада здесь стала мастерская. Здесь работал один молодой художник… Он был жутко талантлив. Его привел к нам Илья Ефимович…
Вы знали Репина?
Конечно… а что вас удивляет, – она махнула рукой, – я, Андрюшенька, уже вышла из того возраста, который нужно скрывать. Я родилась в прошлом веке – мне уже семьдесят девять…
Извините, что я вас перебил. Вы говорили о молодом художнике.
Да. Он так и остался молодым. Он, к сожалению, не стал знаменитостью… он погиб в гражданскую. Он был взрывной, импульсивный, как все художники и… почему-то ненавидел большевиков. Бог им всем судья.… С тех пор здесь не было настоящих художников.
Ну, как же? А Эдуард?
Эдуардик? Может быть, может быть, но я в этом ничего не понимаю… весь этот модернизм… не знаю. Пойдемте к гостям.
Не помню, о чем мы с ней еще говорили, но было интересно. Она кормила меня своими пирожками. Я хвалил их совершенно искренне. Гости занимались своими разговорами и веселились, как могли, пока не прозвучало это слово: «мазня». Сказал его Костя, и все как-то сразу притихли.
Мазня это всё, а не какая не абстракция.
Да?… Дилетант! – Людей, типа Эдуарда, тяжело вывести из равновесия, но сейчас было видно, что он взбешен и начинает брызгать слюной, – Это как раз тот случай, когда со свиным рылом некоторые лезут в калачный ряд.
– Ну да, Эдик, конечно, вы же все тут профессионалы, я забыл, – не смотря на то, что дело попахивало скандалом, Костя был на удивление спокоен, – И работаете вы друг для друга. Зачем же вы устраиваете выставки? Видимо, дилетанты тоже должны вас понимать? Вот скажи, что я должен понимать… или чувствовать, глядя на твой фиолетовый треугольник?
Подрастешь – узнаешь.
Вот теперь и Костя вышел из себя. Он очень не любил, когда задевали его рост.
Что?… Дилетант, значит, я? А вот давай-ка проделаем эксперимент. Ты мне даешь свой фиолетовый треугольник, – Костя посмотрел на часы, – На полчаса… и я тебе покажу, что такое настоящее искусство. Не волнуйся, я его не испорчу. Ты же профи – уберешь всё за пять минут.
Даже я понимал, что это переходит все границы. Бестактность была вопиющей, но Эдуард был задет за живое и не хотел отступать. Он ничего не сказал, а только сделал жест рукой: забирай мол.
Я попытался остановить Константина, но, на моё удивление, меня задержала Елизавета Ивановна.
Не надо, Андрюшенька, они сами разберутся. Лучше попробуйте вот этот пирожок… это с солеными рыжиками – сейчас таких не делают. И вина налейте… и я с вами…
Я пробовал пирожки еще почти час. Гости напряженно скучали без хозяев. Света увела Эдуарда в другую комнату. Елизавета Ивановна тоже куда-то ушла. Момент, когда вышел Костя, я пропустил, заметил только, что гости вдруг исчезли, перейдя в мастерскую. Некоторое время я сидел один, курил и злился на Костю, который втравил меня в эту скандальную историю и решал: не уйти ли мне по-английски, воспользовавшись всеобщим отсутствием. Но победило любопытство. Я пошел смотреть.
Проходя мимо комнаты Елизаветы Ивановны, я услышал её грудной голос:
Костенька, не обижайтесь, но я вас поцелую. Такого удовольствия от живописи я не получала уже… уже шестьдесят лет. Вам надо писать! Послушайте меня старуху…
В мастерской было почти совсем темно. Через прозрачный потолок светила Луна. Картина, лишь чуть-чуть подсвеченная с боков, висела наклонно и высоко. Чтобы взглянуть на неё, нужно было сильно задрать голову.
Когда я проделал это, мне стало жутко и как будто холодно из-за пробежавшего по спине озноба. На фоне звезд, прямо из Космоса на меня смотрело что-то зловещее. То, что было в середине картины, нисколько не напоминало глаз, но явно могло смотреть. И смотрело. И было непонятно, мертвенно, неподвижно, не смотря на то, что сам треугольник вращался со страшной скоростью, грозя разнести в щепки не только мастерскую, но и всю Москву и…
Я отвел взгляд, но меня тянуло опять смотреть туда, в эту бездну…
* * *
Вот такой получился рассказ. Фантазия. Я остановился на полуслове, потому что стало совсем темно. Кафе было уже закрыто, и меня вежливо попросили не мешать уборке. Вот в таком незаконченном виде он и пролежал у меня в бумагах много-много лет, пока не представился случай.
Да. Костя тот раз так и не пришел, как вы поняли. Потом он надолго уехал из Москвы. Мотался по экспедициям: на крайнем Севере на Дальнем Востоке – географ, одно слово, хоть и с педагогическим уклоном.
На долгое время мы потеряли друг друга из виду, но недавно встретились. И вот тут-то я вспомнил про свой опус. Я взял его с собой, когда ехал к нему в мастерскую – закончив свои метания по жизни, он, в конце концов, стал художником и вряд ли этому теперь изменит. Константин, всё-таки. Его живописные работы пользуются популярностью за границей, особенно в Швейцарии. Он работает в кино, недавно получил премию Тэфи, как художник постановщик.
Его мастерская расположена в высокой башне на Юго-западе Москвы на самом последнем этаже. Если быть точным, даже немного выше, потому что это не полный этаж, а нечто вроде технического – с перепадами.
Он вышел встречать меня в плавках и пляжных тапочках. Было жарко и, перед моим приходом, он работал на открытой площадке, похожей на большой балкон. Судя по покрытию типа «гидроизол», это, собственно, часть крыши.
Пока он читал мой рассказ, развалившись в шезлонге, я стоял у парапета и смотрел на Москву, которая отсюда видна почти вся. Да… прошло больше двадцати лет. Тогда нам было чуть за двадцать.… Сколько изменилось за это время? Москва стала совсем другой, а про нас и говорить нечего. Костя действительно хороший художник, но и я могу потешить себя чувством сопричастности: более двадцати лет назад я почувствовал его внутренний мир и предугадал его призвание.
Я обернулся как раз в тот момент, когда Костя легко соскочил с шезлонга.
Гениально!
Ну, предположим, ничего особо гениального тут нет.
Ты себе не представляешь, насколько это гениально. Он у тебя не будет больше валяться незаконченным. Ты его закончишь. Пошли!
В мастерской он закрыл весь свет глухими темными шторами, оставив лишь маленькую лампочку в углу, где висело что-то завешенное покрывалом.
Ночью это смотрится лучше, но, после твоего рассказа, у меня уже терпежу нет. Смотри!
Он снял покрывало.
Вы догадываетесь, что я увидел? И не ошибаетесь. Это было почти в точности то самое, что я увидел тогда, теплым осенним вечером… в своей фантазии.
6. Бытовые мелочи
Прошу прощения, но я еще разочек плюну в сторону нынешних демократов? скажу, что жизнь в эпоху застоя была гораздо веселей и интересней. Сейчас все слишком озабочены экзистенциальными вопросами, прежде всего деньгами, но даже у тех, у кого денежные вопросы, казалось бы, решены – у богатых и очень богатых (у элиты), веселье какое-то вымученное, ненатуральное. Никогда не понимал, кстати, зачем они себя называют «элитой»? если б меня так назвали, я бы обиделся, раньше так называли племенных быков, собак и т. д. Впрочем, у каждого свой взгляд на жизнь.
Мы с соседями, Котиками, устраивали на Новый год костюмированные представления. К нам еще присоединялся Дядькин с семьей и некоторые другие. Я писал сценарии этих спектаклей, добросовестно расписывая роли каждому участнику. Все готовились заранее и разыгрывали эти страшные сказки с хеппи-эндом в Новогоднюю ночь.
Котик был веселым парнем небольшого росточка, с жесткими, натурально кудрявыми волосами и вечно смеющимися глазками. Он был не просто преподавателем китайского в военном институте, но и вообще, лингвистом и полиглотом. Я с ним заговорил по-французски и по-польски – он мне дал книжечки разговорные и у меня пошло.
Кроме того, у него было хобби – ботаника. Но ботаника его была прикладной, некоторым образом. Дело в том, что его теща работала сторожем на парфюмерной фабрике, а главным сырьем для всяких одеколонов и духов служит высококачественный этиловый спирт. Как там у них было поставлено дело? Спирт приходил в железнодорожных цистернах. Встречала эти цистерны серьезная комиссия, сверяла пломбы, вскрывала, следила за тем, чтобы всё было слито в фабричные хранилища, составляла акт приемки. Вагон, тем временем, уходил в отстойник. А ночью… к цистернам подтягивались люди с ведрами, веревками и одеялами. Технология такая: через верхний люк в цистерну на веревке опускается шерстяное одеяло, чуть позже поднимается и отжимается в ведро. С одной пустой цистерны таким способом вынимали 10—15 ведер чистого спирта. Часть этого спирта перепадала и нам по 10 рублей за трехлитровую банку. Для справки, из одной такой банки получается восемнадцать бутылок водки. Сказочно дешево.
Так вот, Котик в районе нашего Алешкинского леса, благодаря своим познаниям в ботанике, выискивал какие-то хитрые травы и корешки для водочных настоек. Вопреки ностальгическим позывам, нельзя не отметить, что казенная водка в советские времена была довольно поганой, особенно дешевые сорта, а у нас всегда имелся в запасе весьма качественный продукт. Я всегда больше любил анисовую и настойку на смородиновых почках, а Котик изгалялся, делал калганную, зубровку и проч. Зубровка была фальшивой, по польским рецептам, но по вкусу и запаху не отличишь. В зубровку клался спелый донник с маленьким кусочком корня дягиля, а калган был настоящий.
В дешевизне и изобилии водки, конечно, были свои минусы. Во первых, к нам тогда часто ходили гости, во-вторых, трудно было остановиться вовремя. В те поры, как раз, мы открыли эффект Дядькина. Странно, что судьба занесла этого парня в бухгалтеры. Он был прекрасным музыкантом, окончил не только музыкальную школу, но и Гнесинку. Он хорошо играл на любых музыкальных инструментах.
У меня тогда была, естественно, гитара и трофейный отцовский аккордеон, у Котика – пианино, балалайка и еще что-то. Мы тогда играли и пели с большим удовольствием уже после третьей рюмки, сейчас, почему-то, на это не тянет ни в трезвом, ни в пьяном виде. И вот, когда Дядькин, уже поздним вечером, задумчиво брал в руки, к примеру, аккордеон, начинал петь, аккомпанируя себе. Мы вдруг замечали, что поет и играет он прекрасно, но в разных тональностях, аккордеон, скажем в ре миноре, а голос в ми. Это называлось эффект Дядькина. Котик вставал и объявлял, что пора расходиться.
Меня тогда стали доставать гости из Барнаула. Не все, конечно, были плохи. Жила у нас несколько дней школьная подруга жены, не помню, как её звали, но оставила она о себе очень хорошее впечатление. И поговорить с ней было интересно, и каждый день приносила что-нибудь вкусненькое. Но после того как у нас погостила некая Лида, мало того, что хамка и дура, но еще и, по возвращению домой обхаяла нас по всему городу, я решил, что больше никого не пущу.
И вот, однажды, я был один дома. Звонок в дверь. Открываю – стоят двое с чемоданами, кто такие, понятия не имею. Называют нашу фамилию и интересуются, здесь ли такие живут? Нет, говорю, даже не знаю таких, и любуюсь их замешательством. Они промямлили, что-то еще не очень вразумительное, но я был тверд и закрыл дверь.
Чаще всего я не могу отказать людям, даже в ущерб себе. Мне это может быть крайне неприятно, но я вхожу в положение и иду людям навстречу. Однако иногда, если достанут, мне попадает шлея под хвост, я тогда становлюсь жестким и неумолимым. Через полчаса гости явились снова, уже более подготовленными, сообщили, что они родственники, правда, дальние, назвали человека, слегка переврав отчество, кто им дал этот адрес. Сочувственно улыбаясь, я поинтересовался, а видели ли они хоть раз тех, к кому они приехали, ну хотя бы на фотографиях? Гости опять впали в ступор. Я им сказал, что ничем не могу помочь и окончательно закрыл перед ними дверь. Настроение у меня было в тот вечер просто замечательное, и вообще, помогло – доставать перестали.
На работу, «после тяжелой и продолжительной болезни», я вышел, когда мне уже предлагали перейти на инвалидность. Вылечил меня уже после этого незабвенный Иван Яковлевич, главврач нашего фабричного профилактория. Он по своим личным каналам достал немецкое лекарство, которое сейчас усиленно рекламируется, а тогда его достать было почти невозможно. Через месяц параллельного хождения на работу и в профилакторий я уже был совершенно здоров.
Примерно в это время я вступил в партию. Инженерно-технических работников принимали в КПСС с большим трудом, по разнарядкам. Например, в такую-то организацию приходила разнарядка райкома: принять в партию девушку 28 лет, русскую, не имеющую детей. Или наоборот, еврея преклонных годов и с большим семейством. То есть, статистика по членам партии не отражала фактического стремления в ряды, а планировалась заранее. При всем при этом, если человек попадал на должность линейного руководства, его уже не спрашивали, хочет он стать коммунистом или нет. Родина сказала – надо.
Мне назначили двух рекомендующих, провели собрание и всё, готово дело. Я был тогда еще достаточно наивным, я искренне верил, что в партии есть какое-то таинство, что с партбилетом я как-то вырасту сразу над собой. Узнаю что-то новое о жизни. Нет. Добавились, конечно, некоторые дополнительные возможности карьерного роста, только и всего.
Кстати, ордена раздавались примерно так же, по разнарядкам.
В партийном членстве были и некоторые неудобства. Нам вдруг приспичило крестить сына, а сделать это в Москве было невозможно – сообщили бы в парторганизацию, скандал! (говорят, попы подавали такие списки). А когда нельзя, в два раза сильней хочется. Пришлось его крестить в Барнауле.
Заодно меня назначили крестным для племянника. На весь город тогда там была одна церковь. Мы приехали днем и наткнулись на табличку: «Храм закрыт на обед». Это было так чудно, как будто мы в булочную пришли. За время обеда накопилось много желающих крестить детей, и благостный после трапезы поп решил крестить всех оптом.
Нас построили посредине небольшого бокового зала, видимо специально предназначенного для обряда крещения. Священник облачился и начал службу. Он что-то быстро-быстро говорил, периодически кланяясь. Стоявшая рядом с ним старушка в черном, крестилась в какие-то нужные моменты. Я тоже пытался креститься, но у меня это получалось как-то невпопад. Остальные в нашей шеренге не крестились вовсе. Вдруг поп прекратил свое бормотание и набросился на крещующихся, вы что это, дескать, не креститесь? Руки, что ли болят? Народ говорит, не успеваем за вами, батюшка, слишком быстро читаете. Тут он прочел целую лекцию о том, что в церкви высший класс службы как раз и заключается в максимальной скорости бормотания молитв и вообще:
– Вы пришли в церковь, а не в булочную, вы видели крест на куполе? так что, будьте любезны… вы что думаете? Мне пятерки ваши нужны? – обряд крещения стоил пять рублей.
Лекцией он не удовольствовался и пошел по ряду проверять, кто умеет креститься, а кто нет. Одна дама перекрестилась слева направо, ух, он ей дал на орехи. Кстати, это было бы логично – женщинам крестится в другую сторону, у них ведь и пуговицы застегиваются наоборот.
Когда очередь дошла до меня, я, предпочитая всегда нападать, не поднимая руки для крестного знамения, начал говорить:
– В евангелии от Матфея, батюшка, ест такое место… – преамбула получилась солидной, но что говорить дальше я еще не придумал, а он и не стал слушать.
– А вас не спрашивают! У вас ребенок на руках, можете не креститься вообще.
Грудной племянник у меня на руках действительно начинал беспокоиться и покряхтывать во сне.
После лекции дело пошло лучше, но крестились кто в лес, кто по дрова. Я как-то собрался и начал думать о вечном. Благостного настроения мне хватило ненадолго. Через несколько минут поп развернул шеренгу к картине страшного суда, что висела до этого за нашей спиной.
– А теперь… дуньте и плюньте на Сатану!
Я в задумчивости вытянул губы трубочкой. Дунуть то я дунул, а вот плюнуть уже не смог, меня просто задушил смех. Так еще одно таинство развалилось в моей душе.
Когда мы уже вышли на улицу, я вдруг понял, что пятерку, которая совсем не нужна была священнику, так и не отдал, но возвращаться не стал – плохая примета.
Уехав от отца в Тушино, я остался совсем без машины. Меня это мучило и однажды, сняв тысячу с книжки, и взяв еще столько же в кассе взаимопомощи, я поехал в Южный порт. На эти деньги можно было купить только старенький Запорожец, что я и сделал. Зато подо мной теперь была, хоть и хреновая, но машина! Примерно год я везде, даже в магазин напротив, ездил на машине, но однажды осенью разбил её вдребезги.
Очень рано утром, совсем еще по-тёмному, мы выехали за грибами. Со мной был шестилетний сын и фабричный художник Стар, худой и до предела флегматичный парень. По пути к нам присоединился Дядькин, на своем Запорожце, со своим тестем, который знал грибные места где-то под Рузой.
Еще с ночи пошел гнусный мелкий дождик. Ехали скучно и медленно. Впереди всё время маячили красные огоньки машины Дядькина. Я потихоньку начал клевать носом. На бетонке, возле поселка Брикет, трактора натащили на дорогу глины с полей. И как раз в этом месте стоял мотоциклист. Я двинул рулем чуть влево, чтоб объехать его с запасом и тут же почувствовал, что машина пошла в занос.
Глина на мокрой дороге – хуже льда. Я тут же проснулся и плавно повел рулем вправо, чтобы вывести машину из заноса, но слишком большой люфт не дал мне этого сделать вовремя и машину закрутило. Здесь опять я поимел дело с эффектом резинового времени.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?