Текст книги "Взгляд на жизнь с другой стороны"

7. Лагеря

В эти годы я дважды успел побывать в пионерских лагерях. Первый раз в Лобаново на Красной Пахре.

Деревянные, свежевыкрашенные одноэтажные домики, умывальники и туалеты на улице. Полы цвета поноса. Иду по коридору, сандалии прилипают к полу и отрываются от него с хрустом. Везде пахнет свежей краской, как на кладбище. Умывальник в две линии метров по шесть под крышей. Тут запах всегда весёлый: водой, цветочным мылом и земляничной зубной пастой. Пасты всегда не хватает – мы её едим и мажем друг дружку по ночам. Клозет на четыре очка с выгребной ямой весь усыпан хлоркой. В стенке дырочка в женское отделение. Заглядываю. Две девочки из старшего отряда с пушком на лобках садятся писать. Одна из них, встав, закладывает в трусы вату. Удивительно и непонятно.

За мной приглядывает баянист, дядя Володя, приятель отца. В лагере скучно. В кружке Умелые руки что-то пытаюсь сделать из коровьего рога. Рог оказывается внутри пустой. Надолго меня не хватает. Сбегаем с приятелем из лагеря на речку. Ловим пескарей и еще каких-то рыб под камнями. Пускаем по воде речных устриц блинчиками. Вот это жизнь!

В лагере баня с шайками, как в Сандунах. На выходе вожатая трет пальцем наши лодыжки, если скатывается чернота, отправляет перемывать.

Второй раз я ездил в Евпаторию, в пионерлагерь Чайка. Сначала не заладилось. Мать переусердствовала. Она посадила меня для надежности с сестрой в один вагон. Это имело два, даже три отрицательных последствия. Во-первых, я оказался в этом вагоне не пришей к кобыле хвост, потому что сестра сразу слиняла по своим интересам, для остальных я был маленьким и в компанию не вхож. К вечеру от качки вагона и нервных переживаний у меня приключилась морская болезнь, меня рвало через каждые пятнадцать минут. От меня не отходил врач, меня поили марганцовкой и крепким чаем, ничего не помогало почти до утра. Потом я, наконец, заснул и проснулся, когда за окном уже был Сиваш.

Из всей дороги я только и запомнил что сивашскую вонь из окна и станцию со смешным названием Саки. Главная неприятность меня ждала в лагере. Когда меня сдали, в конце концов, в мой отряд, ребята, которые передружились уже в вагоне, смотрели на меня как баран на новые ворота. Но потихоньку всё урегулировалось.

* * *

В Москве. Школа однообразна и скучна, но тоже хватает запоминающихся событий.

Белый пароход. Большой и прекрасный. Однодневная поездка для всей школы. Ковры на крутых трапах, блестящие медные ручки. В буфетах ситро с бутербродами. Я обежал весь теплоход и, свесившись с фальшборта самой верхней палубы, плюю вниз в воду. От этого благородного занятия меня грубо отрывает директор школы и волочет к моему классу.

Музей народов востока. Недалеко от Курского вокзала. Солнце из окон. Экскурсовод что-то рассказывает, а я вперился в китайский костяной шарик, такой резной, многослойный и не могу от него отойти.

Театр, (совсем не Большой), спектакль «Аленький цветочек». Мягкие кресла, красный плюш и золото отделки. Оркестр в яме. Божественные звуки музыки.

Ёлка в Сокольниках, клоуны на ходулях. Хлопушки по 6 копеек в универмаге напротив дома.

Нас принимают в октябрята, позже в пионеры. Музей Ленина. Много флагов. Мавзолей. Чего-то тут не хватает. Вспомнил – не хватает еще одного мужика рядом.

Очень сильно болит нога. Отчего? никто не знает. Ходить не могу, в поликлинику меня возят на такси. Через неделю проходит само собой.

Учительница в классе полубог, но однажды нимб падает. Мы с Костей, которого я прямо сейчас уже начну называть Художником, приходим зачем-то домой к нашей учительнице Леонтьевне. Она не ждала нас – открыла дверь с половой тряпкой в руках, в грязном халате. Мы выходим от неё в смущении и разочаровании. Еще один миф развеялся.

1-ая ДАТ (детская автотрасса). Каменный барак с пристроенным гаражом на 3-ей Песчаной, возле входа на ЦСКА. Но для нас это храм автомобильной религии. Совсем старенькие уже Бергманы, муж и жена, организаторы этого святилища. Пахнет резиной и бензином, мосты, колеса, двигатель в разрезе (настоящий двигатель, разрезанный напополам). Здесь внутри теоретические занятия. В принципе, обыкновенная автошкола, но сюда берут детей с третьего класса. После теоретических занятий мы с Хариком вместо шапок надеваем шлемы с красной эмблемой заведения и красные же повязки. Счастливцы уже сели за руль четыреста седьмых Москвичей. Вечер, уже стемнело. Легкая метель. Мы стоим, регулируем движение. Счастливый миг, наконец-то, сажусь в машину, глажу руль, делаю всё, как положено. Первая передача, вторая… Рядом инструктор лет пятнадцати.

– Ну что ты пилишь на третьей передаче – врубай четвертую, и пошел!

В школу всех заставляют принести анализ кала. Мать кое-как сложила это моё добро в спичечный коробок, завязала в несколько пакетов. До конца учебного года мой черный дерматиновый портфельчик имеет легкий запах дерьма. В конце мая с огромным удовольствием выбрасываю его на помойку.

Сарай возле школы. Я сижу на большой куче старых книг и журналов. Моя задача здесь – взвесить принесенную другими учениками макулатуру и записать в тетрадку. Желающих сдавать мало, и я копаюсь в куче, смотрю книги. Вдруг, нахожу огромную ценность – Сборник русских сказок. На черном фоне обложки Иван царевич в красной одёже колошматит трехглавого змея, обложка, правда, надорвана, но это не страшно. Прячу книгу за пазуху, заодно прихватываю пособие по урологии и венерическим заболеваниям (с картинками).

Перед двадцатилетием победы, рядом с ЦДСА открывается музей Вооруженных сил. Пришли туда с отцом, (он участвовал в организации музея). Сам музей еще закрыт, но рядом с ним много пушек, танков и прочих боевых машин, даже бронепоезд на рельсах. Все машины еще открыты, не успели заварить люки. В бронепоезд не попасть, все ручки вымазаны толстым слоем солидола, в большинство танков тоже залезать не стоит – насрано.

Весна. На окнах в классе стоят банки с водой. Мы наломали веточек и поставили их в эти банки, теперь следим за тем, как появляются белёсые корешки. Когда становится совсем тепло, высаживаем свои веточки в землю.

Лет десять назад я проходил мимо нашей школы. Наши саженцы стали большими деревьями. Это, конечно не бог весть что, тополя, по большей части, но приятно чувствовать себя родителем этих деревьев. Кстати, совсем рядом с нашей школой жил выдающийся селекционер по фамилии Колесников. На месте его домика сейчас стоит довольно примитивный, но многоэтажный жилой дом. Сад от его дома спускался до самой воды остатков Таракановки. Весь сад был засажен разноцветными кустами сирени. Как он добивался такого разнообразия цветов? кто теперь знает. Именно из этого сада ушли саженцы в сквер перед Большим театром и много еще куда-то по Москве.

Но отношения с окружающими жителями у него были плохие. В мае шестьдесят третьего года мы с Куском и Художником зашли к нему попросить несколько веточек сирени, на последний звонок одиннадцатиклассников. Он вышел к нам с палкой в руке, гнусно ругался и обещал даже побить в случае чего. Разве можно так обращаться с детьми? Мы, естественно затаили злобу, но повода ему насолить не случилось, но и без нас кончил он плохо. Однажды к нему залезли ребята постарше наломать сирени для своих девушек. Он выскочил к ним с той же палкой в руке. Этой палкой его и убили.

Что касается книжек из макулатуры, то сейчас я иногда читаю сказки из этой книги своему внуку. Надорванная часть обложки оторвалась совсем, но пока я жив, я эту книгу буду хранить. С пособием по урологии получилось гораздо хуже. Рассматривать фотографии больных гениталий в какой-то степени было заманчиво для маленького мальчика, но уж очень это было гадко. Представьте себе, например, половой член, пораженный раковой опухолью или вывернутую наизнанку вагину с выделениями и признаками какой-нибудь экзотической болезни. Я принес эту книгу в школу и обменял на пачку американской жвачки. Кстати жвачки эти тогда были очень вкусными и мягкими. Они были с настоящим сахаром и прекрасным запахом натуральных фруктов. В школе продавали их особо одаренные ребята одну пластинку за рубль.

Сдал я эту книгу очень выгодно, но память свою продать невозможно! Эти гадкие фотографии так и стояли в моем воображении и, однажды я заметил у себя на петушке прыщик. Если б я не видел никогда той книги, всё это было бы ерундой, но я же её не только смотрел, но и читал кое-что. Я заволновался. На следующий день смотрю – не пропал. Пошел к зеркалу осматривать грудь – что-то вроде сыпи есть. Кто бы знал, как я испугался. Я решил, что всё, амбец, у меня бытовой сифилис. А что? очень даже запросто, попил газировки из автомата после сифилитика? Эти автоматы так тогда и назвали сифилизаторами. Несколько дней я был сам не свой, мучился и ходил безразличный ко всему. Иногда отвлекался, но тут же меня бросало в холодный пот, и вставал перед глазами портрет тетки с проваленным носом. Через несколько дней прыщик пропал, и жизнь опять повернулась ко мне своей приятной стороной.

* * *

В нашем классе новенькие – Миша и Гуля сводные братья (потом они разведутся и будут драться между собой, а потом снова соединятся). Живут они за линией кольцевой железной дороги, не больше полукилометра от школы, я иду туда с ними. Гуля пинает какой-то кулек тряпок, он скатывается от рельсов по насыпи. Из кулька вываливается мертвый новорожденный ребенок. Быстро уходим оттуда.

Я иду из магазина, несу домой пакет с сахарным песком. Начинается дождь, бумажный пакет размокает и разваливается у меня в руках прямо на ступеньках у подъезда. Дома отец говорит, что знает, почему наша улица называется ново-песчаной – потому что некоторые посыпают её сахарным песком.

У меня были постоянные обязанности: выносить помойное ведро и ходить в булочную. Во времена кукурузизации в магазинах пропал белый хлеб. То есть теоретически он был, но не совсем такой, к какому все привыкли. Этот хлеб был подешевле, но в него клали половину, а то и больше, муки кукурузной, он был жесткий и сырой, как будто не пропеченный и по цвету темнее настоящего. До этого я брал два батона белого по 13 копеек и половинку черного (8). Сейчас стал покупать один двойной батон за 20 копеек и ту же половинку. На это мне нужно было меньше тридцати копеек, но мать выдала мне дежурный рубль, на случай, если выбросят настоящий хлеб. Однажды пришел в булочную, народу подозрительно много и хлеб на прилавке белый, как настоящий. Я набрал полную сумку, принес домой, а хлеб тот же кукурузный, только совсем не пропеченный, от того и светлый. Облом-с.

Получили в домоуправлении карточки на лимоны. Стоим с матерью в длиннющей очереди в Продовольственном напротив. Выкупили килограмм пять, если не больше, очищенных лимонов. Зачем они нам? Ажиотаж!

В коридоре телефон, черный, старый, с цифрами и буквами. (Тогда в московских номерах первой шла буква, дальше пятизначный номер), Наш номер начинался с Д-7 и лишь одной цифрой отличался от номера телефона кинотеатра Дружба, располагавшегося в доме напротив. Звонок. Сосед, пожарник в майке с подтяжками берет трубку. На том конце провода тоненький детский голос:

– Это Дружба?

Сосед:

– Нет, вражда!

Детский голос, после некоторого замешательства:

– А какой у вас сегодня фильм?

Сосед:

– Баба Яга, седьмая серия!

Вешает трубку и довольный собой удаляется, думает, что удачно пошутил.

Отец приносит домой пневматическую винтовку. В ящик из-под посылки насыпаем песок и делаем мишень. Стреляю от окон к двери или из одной комнаты в другую.

Тир в Ленинградском парке. Беру три пули, стреляю. Долго стреляю. Своих пуль полный карман. Попадаю очень часто – дома натренировался. Меня начинают оттуда гонять.

Поляна в лесочке на ЦСКА. Я начал заниматься стрельбой из лука. Инструктаж мне дает Жилин, пятнадцатилетний капитан (пятнадцать лет в капитанах проходил). У меня дюралевый лук, колчан со стрелами через плечо. На правой руке перчатка на два пальца, на левой – защита из толстой кожи до локтя. Всё по-взрослому. Стреляю хорошо, но недолго. Тут все сами по себе. Пришел – стреляй, не пришел, ну и хрен с тобой. Обидно.

Тот же лесочек. Задняя сторона гостиницы. Свистим. Из окна первого этажа высовывается, один из лучших хоккейных защитников в мире. Мы ему пачку сигарет, он нам шикарную клюшку. Вот хоккеистами у нас занимаются – даже из гостиницы не выпускают! В хоккейную школу ЦСКА я не пошел сам, я никак не могу научиться поворачивать на скорости в правую сторону.

В том же лесочке, двое балбесов, гораздо старше нас, стреляют в нас из пневматической винтовки. Они думают, что это больно, но не смертельно. Пуля попадает мне в пряжку ремня. Я ужасаюсь гораздо позже, когда вдруг вспоминаю, как погиб начальник стрелкового манежа ЦСКА. Спортсмен чистил пневматический пистолет, проверил вроде бы – пули нет, и нажал на спуск. А пуля была, и она попала в живот начальнику тира. До госпиталя его не довезли. Умер в машине скорой.

Стрелковый манеж ЦСКА на Комсомольском проспекте. Соревнования. Мы с сестрой едим трубочки с кремом. Друзья отца Лев Матвеевич в военной форме, вечный второй на чемпионатах мира и олимпиадах по стрельбе из пистолета, и его жена Елена Михайловна с татарской фамилией начинающейся на букву Э. Если по ошибке написать букву Е, то получается неприлично производно от чисто мужского органа. Письма с такой ошибкой она выбрасывает не читая.

У них интеллигентски богатая квартира на нашей улице, в самом начале. Иногда бываем у них в гостях.

Сейчас многие называют ЦСКА конюшней, но понятия не имеют почему. Справка: Здание на Комсомольском – бывший конный манеж, иными словами – конюшня.

Миша, один сводных братьев, заманил меня в спортзал ЦСКА, устраиваться в секцию баскетбола. Я пошел от нечего делать. Всех кандидатов выпустили на площадку. Много мячей. Мешая друг дружке, пацаны хватают мячи, стучат ими об пол и кидают в кольца. Мне смешно: из Миши, маленького, щуплого баскетболист, как из меня японский император. За всем этим безобразием наблюдают Гомельский, Алачичан и еще несколько человек, первых двух я знаю в лицо. Вечером я проболтался об этой поездке отцу. На следующий день оказалось, что я зачислен, а Мишу, конечно, не взяли. Но и я ходить не стал.

Детский кинотеатр Дружба на первом этаже большого жилого дома (там сейчас кабак). Зимние каникулы. Мы на сцене, поем хором патриотические песни. За это можно остаться смотреть фильм бесплатно. Билет, правда, всего 10 копеек, но приятно. Солирует Илюша из нашего класса, розовощекийс татарской фамилией и тоже на букву Э, поет он плохо и, чисто по-еврейски, умышленно перевирает слова. После нас на сцену выходит маленький Костя-Художник. Длинный Лямбда ему аккомпанирует на баяне. Вместе они смотрятся как Чебурашка с крокодилом Геной. Зал в восторге.

Илюша Э живет в этом же доме, прямо над кинотеатром. Иногда он выходит на балкон и играет на скрипке. Играть не умеет. Слушать его – уши вянут.

Еще одна типичная еврейка по внешности, хотя и совсем не красивая, что не характерно, с черной косой и большим носом, но, на удивление совершенно без апломба, тихая и скромная, сидит в классе на одну парту впереди. Я сижу с Улей. Уля верещит, когда я её дергаю за светлые косички, но, в целом, мы живем мирно. Чуть сзади сидит Теря. Мы выясняем, чем это дурно пахнет, и совместно приходим к мнению, что виновата тихоня Аберг. Как единственный мужчина в компании, принятие мер беру на себя. Пишу записку: «Аберг, не перди на уроках!». Скандал! Мать вызвали в школу (я нашел эту свою записку в материнских бумагах уже после её смерти).

Особое место в воспоминаниях того времени занимают походы выходного дня с родителями.

Начинался выходной с того, что мы просыпались позже обычного и наперегонки с сестрой занимали место в родительской постели. Некоторое время смотрели по телевизору бодрую передачу «С добрым утром» или как там она называлась? вместо будничных физзарядки и Пионерской зорьки по радио. Выходной тогда был один в неделю – воскресенье. Субботу сделали нерабочей позже, и то, не для школьников.

Если на улице была зима, то после завтрака мы брали лыжи и всей семьей шли кататься в березовую рощу на Хорошевку. Названия, правда, уже тогда начали меняться на непонятные – кто такие Куусинен или Георгиу Деж никто не знал, но улицы называли их именами. В роще квартировалось какое-то войсковое подразделение, там, в бараке жил дядя Вася, (тот, который прошел всю войну Ванькой-взводным). Иногда садились в троллейбус и ехали до Серебряного бора, там было интересней, но очень много народу.

Летом поездки были разнообразнее. Могли, конечно, поехать в тот же Серебряный бор купаться и кататься на лодках, но чаще ездили дальше. Тогда наша зеленая линия метро была гораздо короче. Конечными были Сокол и Автозаводская. От Сокола мы ездили загородным автобусом в Архангельское, а от Автозаводской в Коломенское. Вокруг Коломенского городом и не пахло, тысячелетние дубы смотрелись естественно и на своем месте. Живы ли они еще?

Иногда бывали в ЦПКиО. Там где сейчас колесо обозрения, у пруда, был замечательный ресторанчик «Кавказ». По открытой площадке между столиками сновали старорежимные официанты в белых куртках с черными бабочками и полотенцами на согнутой левой руке. Они приносили вкусные кавказские блюда с острыми соусами, настоящее грузинское вино в мутных полулитровых бутылках и жидкий, но вкусный кофе с лимоном. Жалко было, когда это ресторан сгорел.

Сокольники. Мать заняла очередь в кафе, а меня попросила занять столик. Я соскучился сидеть один и иду помогать матери. Она забеспокоилась – столик же займут. Я говорю, не волнуйся мол, я там твою сумочку положил. Мать чуть было чувств не лишилась. Украдут! Сумочка, к счастью, оказалась на месте.

С её же сумкой был обратный случай на Комсомольском проспекте. Ей только что купили новую сумку черную, блестящую. Она довольная переложила туда всю мелочевку, а куда девать старую не понятно. Белесая такая сумка с потертыми боками. Мы оставили её в телефонной будке, на крючочке, под аппаратом, и спокойно идем в сторону метро Парк культуры. Минут через пять нас догоняет внимательный гражданин и возвращает «потерянную» сумку.

Совсем уж предел – из рук вон получилось с зеленым чемоданом. Родители провожают меня на Курский вокзал. Редчайший случай – не в такси, а в метро. В вагоне тесно. Из вещей у меня один чемодан, мать его держит у ног, потом берет в руку. Мы уже почти опаздываем на поезд. Надо выходить из вагона, подъехали к Курской. Отец говорит матери:

– Давай чемодан, я понесу.

Мать не отдает. Я, дескать, сама. Отец нервничает.

– Давай, говорю, чемодан!

Двери уже открылись. Мать чемодан не отдает. Отец вырывает у неё из рук чемодан, протискивается к дверям, и выходит из вагона. Дальше это выглядело так: я иду сзади, а передо мной идут отец с матерью, и обоих в руках зеленые чемоданы! Самое интересное, что женщина, у которой отец отобрал её чемодан, семенит сбоку и не знает, что делать дальше.

Чаще всего ездили на ВДНХ. Там можно было бродить целый день. И по павильонам пройтись и по ярмарке, и по закусочным разным. Там первыми появлялись новинки продовольственного фронта: хрустящая картошка, которая сейчас в ухудшенном варианте называется чипсами, молоко в треугольных пакетах и прочее. Очень интересно было побывать у коров, лошадей и др. в павильоне животноводство. У нас это называлось: «Пошли к свиньям!» с ударением на последнем слоге.

Мне больше всего нравилось в дальнем углу, за прудами. Там стояла строительная и сельскохозяйственная техника. Разные трактора со спецприспособлениями, свежевыкрашенные желтой краской. Из этой любви к технике однажды получился курьез. В присутствии массы взрослых, родителей, бабушки с дедом и дядьев за столом в Туле я рассказывал об увиденной там чудесной дождевальной установке. Говорю:

– … трактор посредине, а от него в обе стороны, – я растопырил руки для наглядности, – вот такие две здоровенных хуйни…

Далее была немая сцена из Ревизора.

8. Переходный период

Начиная с пятого класса, к каждому предмету приложили отдельного учителя. Я не хочу говорить о самих предметах, потому что уверен в их бесполезности и ненужности для детей(процентов на девяносто от общего объема). Главным в школе мне видится духовное общение учеников с учителями и учеников между собой, а поводы для такого общения можно было бы найти поинтересней, чем а-квадрат плюс бе-квадрат. Самое главное, что должно быть в школе выдвинуто на первый план – это личность учителя, его своеобразие, оригинальность мышления, любовь к ученикам. Увы, увы… об этом остается только мечтать.

Почему я выделил последние два года детства в отдельную большую главу? Не только потому, что новый этап в школе, с разными учителями по предмету, а потому что на детство здесь уже стали наслаиваться отдельные явления и моменты не очень присущие собственно детству. Еще несколько лет до того я не понимал значения некоторых слов, тех которые считаются неприличными. Потом узнал их значение, но все это как явление меня не интересовало всё еще, и вдруг… как будто прозреваешь, начинаешь замечать всё это совсем рядом, начинаешь замечать не только то, что это вдруг появилось, а что это было всегда, только где-товне поля зрения. Как в том анекдоте:

– Знаешь, сосед, мне кажется, что к моей жене ходит садовник.

– Как ты определил?

– Да в постели стал розовые лепестки находить.

– Да?… а мне кажется, что к моей железнодорожник ходит…

– Что? рельсу что ли под одеялом нашел?

– Да нет, прихожу вчера домой, а в постели железнодорожник!

Так же и в жизни… например, сколько раз я видел во ржи вытоптанные участочки с женскими трусами посредине. Один раз даже парочку застали лежащей в кустах. Мы на них чуть не наступили – они притворились спящими, мы посмотрели мельком и ушли поскорей – а вдруг мертвые? А теперь вдруг стало доходить, что это было на самом деле. Стало вдруг заметно, что у девчонок груди начали оттопыриваться, у себя кое-где волосики начали пробиваться, ну и т. п. Одни словом, в постели появился железнодорожник. Взрослая жизнь в этом возрасте воспринимается превратно, искаженно, но уже становится заметной. Появляется желание подражать взрослым, причем в тех областях, где не надо бы, например, пить спиртное, курить и т. п.

Однако постараюсь по порядку.

Почти все, вновь появившиеся учителя стали называть нас на «вы», особенно учитель математики Иван Лаврентьевич. Он вспоминается первым, видимо потому, что его было много. Каждый день в расписании обязательно был русский язык и какая-нибудь математика, или сразу две. Другие учителя периодически болели, а этот приходил всегда. Ровно через минуту после звонка, открывалась дверь, и появлялся он, грозный, как судия, серьёзный и прокуренный, в своем вечном темно-синем, с белой ниточкой, обильно посыпанном мелом и перхотью костюме.

А вот учительницу русского языка того периода совсем не помню, пустое место какое-то. Они или менялись часто, или это была Марина Ефимовна, которой лучше бы и не было вообще. Вспоминается только обида и несправедливость. Помню, в одном изложении я применил вульгаризм, написав, что на поверхности воды мелькнуло желтое пузо акулы, в оригинале было «желтое брюхо». На мой взгляд, оба варианта экспрессивны, может быть второй чуть меньше, а нейтральное же слово – живот даже не упоминалось, но мне это поставили в вину и засчитали отвратительной ошибкой, чуть ли не употреблением матерного слова. Или в другом случае, я написал аэроктивный самолет. Я не знал тогда, что такой самолет движется с помощью реактивной струи, я думал, что в авиации везде применяется приставка аэро, от латинского слова воздух, как например, в словах аэродром, аэронавтика и т. д. Согласен, это ошибка, но одна, а мне засчитали за одно это слово пять ошибок, и поставили двойку (три ошибки за лишние буквы «а», «э» и «о» и две ошибки за недостающие буквы «е» и «а»). Это как? До сих пор считаю, что так может поступить не учитель, а полный идиот. Впрочем, сейчас я понимаю и другое: видимо дураки в нашей жизни играют роль дорожных знаков, когда нужно на что-то обратить особое внимание и запомнить получше. Марина Ефимовна, в частности, со своей непроходимой глупостью, сыграла в моей жизни, да и в жизни остальных учеников, роль дерьма на пашне. Она мне подарила позже одно несказанное удовольствие на долгие годы, но об этом позже.

Очень симпатичной личностью была историчка, Янина Карловна, старая, толстая, добрая немка. Мы рисовали с ней военные карты разных сражений, видно немцам без этого нельзя, нужны им стратегии и диспозиции, но и нам с ней было очень интересно.

Анне Ивановне, географичке, не хватало только белого платочка на голову – типичная деревенская тетка. Грубиянка, но мы на неё не обижались, даже любили. Столь же грубоватым был физрук Виктор Иванович. Он объяснял как-то правила поведения на турнике. Говорил, что девочкам можно крутиться на турнике как угодно, а вот мальчикам нельзя – у них есть болевое место, сучок называется.

К сожалению так и не могу вспомнить, как звали химичку. Она тоже была то ли немка, то ли еврейка, но эсесовка жуткая. Такое было впечатление на её уроках мы не сидели за партами, а стояли в строю по стойке смирно и отзывались только по команде. Она была у нас один или два года, за это время замучила латынью и цитатами от портретов, висевших в кабинете химии. «Широко распростирает химия руки свои в дела человеческие!» «Нефть не топливо – топить можно и ассигнациями!» И тому подобное. При всем при этом, что-то она видимо заложила, потому что химию и в школе, и потом в институте я понимал неплохо.

Еще у нас был интересный рисовальщик. Маленький, толстенький, но со слишком высоко задранным носом. Он появился в середине года и первый урок начал с того, что объявил нам, что он не просто какой-то там учителишка рисования, а настоящий художник, известный своими работами. Он имел авторский барельеф на каком-то заметном здании в Москве и еще что-то. Полгода мы рисовали под его руководством кувшины, потом он пропал, запил, наверное. Ни имя, ни фамилия его не запомнились, но, благодаря ему, я твердо усвоил, что эллипс при любом эксцентриситете не имеет углов по краям.

Все эти преподаватели сменились потом, лишь только одна наша классная дама и одновремённо (как говорил Иван Лаврентьевич) учительница французского языка прошла с нами от пятого до десятого класса бессменно. О мертвых говорят или хорошо, или ничего, но всё-таки в дальнейшем я её буду называть аббревиатурой ОВ / ОВ – военный термин – отравляющее вещество; в быту – Ольга Владимировна/. Она рассказывала нам о Париже и том, как она стажировалась там, в Сорбонне, но слабо верилось, потому что типичный для неё словесный пассаж звучал примерно так:

– Как вы пишите? А? Это ж не буквы, это ероглихи!

Мне до сих пор снится иногда, что я пропустил много занятий по французскому языку и в школе меня поджидает ОВ со злобной ухмылкой. Мысль о том, что у меня есть институтский диплом и школа мне вроде бы и ни к чему, не помогает, и я просыпаюсь в холодном поту.

* * *

Мы идем классом в поход. Троллейбусом до платформы Ленинградская, потом электричкой до Опалихи. Надо пройти через поле, а в лесочке красивые места с костровищами. Ребята с сумками и котелками растянулись по узкой тропинке. ОВ с вечным своим львиным начесом крашеных в ядовито-желтый цвет волос, в ярко-красном пальто и туфлях на каблуках движется по тропинке, как корова по льду. Препятствие – ручей, шириной метра в полтора. Первая половина растянувшейся цепочки уже на той стороне. ОВ прыгать не решается. Некоторые, в том числе родители, предлагают ей руки помощи. Решилась, прыгнула. Недолет сантиметров десять. На поляне мы разводим большой костер, варим кашу и чай. ОВ чистит и сушит одежду.

Поход поскромнее в Снегири. Там стоит старый Т-34 и маленький музейчик. Кто-то из ребят показывает фотокарточку, на ней голая девушка с печальными глазами и растерянным видом, стоя на коленках, опирается на гитару. Я уже сталкивался с такими карточками в поездах – в купе врывается лохматый дядя то ли на самом деле глухонемой, то ли притворяется, бросает на стол пачку своей продукции с голыми девушками и исчезает. Через минуту возвращается, забирает карточки или деньги. Почему у девушки на карточке такой растерянный вид я понял позже, в 1972 году.

Я приехал с матерью проходить медкомиссию в пионерлагерь Чайка. С полкомиссии удаляюсь с возмущением – у меня хотели взять анализ кала непосредственно из попы. Мать часа полтора уговаривает меня (путевка уже взята), а я доказываю ей, что это возмутительно и неприлично. Уговорила.

У меня маленькая московская рогатка. В Туле у меня рогатка значительно мощнее – шариком от подшипника можно убить ворону или голубя, если попадешь, конечно. Московские рогатки из проволоки с резинкой от трусов или круглой резинкой от авиамоделей. Стрелять нужно тоже проволокой, согнутой в галочку. Самый эффектный выстрел по лампочке – приятнейший хлопок с легким дымком. Все горелые лампочки дома и на помойке уже кончились. Я захожу во второй подъезд (генеральский), потихоньку подымаюсь по лестнице и, о радость – лампочка без колпака. Почти не целясь, стреляю. Чпок. И тут же звук открываемой двери.

– Ага! Вот это кто лампочки всё время бьет!

Я кубарем скатываюсь с лестницы.

– Не убежишь! Я тебя видел, вот я родителям то…

В тот же день (бывают же черные дни!) играем с мальчишками в дворе. Кто-то придумал к тонким палкам прибить наконечники – гвозди, бросать и смотреть, как втыкаются. Втыкаются плохо, но между помойкой и домоуправлением нашлись мешки с цементом. Вот в них втыкаются замечательно. Еще и цемент пшикает, как будто взрывается. Было очень весело, пока не выбежал управдом, с физиономией гораздо более красной, чем обычно.

– Что ж вы делаете, обормоты! Мы на последние деньги цемент… Я вас всех переписал! Родители теперь заплатят… (мать, мать, мать) со штрафом!

Мы, естественно, брызнули в разные стороны, но остаток дня я провел в печали, ожидая появления дома представителя соседнего подъезда и управдома.

Я так и не дождался последствий. На следующий день поезд меня увозил в Евпаторию, в п/л Чайка. Я уже знал, куда еду. Ехал я со своим отрядом. С верхней полки спокойно смотрел в окно. Проехали Тулу, Орел, Курск. Ночью какие-то полустанки, похожие один на другой, а утром – совсем другая природа в дымке после ночного дождя и украинские мазанки под соломой.

В лагере в этот раз было уже гораздо веселее. От утренних линеек я отбодался быстро. Линейка (или утреннее построение для поднятия флага) проходила на центральной площади лагеря. Лагерь был большой, по сравнению с подмосковными лагерями даже огромный. Отряды строились многоконечной звездой. Наш отряд располагался далеко от середины и, что происходило в центре площади, не было видно. Зато я видел, как из строя периодически выпадают некоторые, особенно девочки. Я узнал, в чем дело, оказывается у них солнечный удар. На следующий день я легонько симульнул – присел на травку и получил освобождение на всю смену. Вместо линейки я потом бегал на море.