Текст книги "Взгляд на жизнь с другой стороны"

Это было просто чудесно. По утреннему безлюдному пляжу, никого не боясь, деловито бегали крабы. Крупные крабы были в цене, мы их не ели – готовить было негде, но из клешней получались шикарные застежки для пионерских галстуков. После ночных штормов на берег и кроме крабов выбрасывало много чего интересного, фигурные камешки, раковины, плевки засыхающих на солнце медуз. Однажды я подобрал черноморскую акулу – катрана.

Но самым чарующим было одно утро, когда я, выбравшись из зарослей акации на море, даже присел от неожиданности. Корабль! Хотя, казалось бы, чему удивляться? Корабли на море обычное дело. Но это был не просто корабль, это была мечта о флибустьерском дальнем синем море. Прямо на меня шел большой парусник с огромной шапкой белых парусов, слегка подкрашенных утренним солнцем в розовато-оранжевый цвет. Мне было радостно и страшно. Корабль подходил к берегу всё ближе, а я знал, что здесь очень длинная отмель. Однако, не дойдя до отмели (сколько-то там кабельтовых) красавец корабль вошел в крутой бойденвинд (или еще какой-нибудь винд, а может быть оверштаг), показал мне в полной красе свой левый борт и стал удаляться от берега. Я так и сидел на песке, глядя в море, пропустив вместе с линейкой и завтрак. Когда пришли ребята, корабль уже был белой точкой на горизонте.

В один из дней нас свезли в соседний совхоз собирать черешню. Этот день оставил два незабываемых впечатления: огромная, сочная желтая черешня, которая больше шла в рот, чем в ящик, а потом, ближе к вечеру, нескончаемая очередь в туалет.

Всё шло прекрасно, но мне не давал покоя дамоклов меч с цементом и лампочками. Я ждал гневного письма из дома. И наконец, почта пришла. Внутренне содрогаясь и трепеща, я шел получать корреспонденцию, но счастье и в этот раз улыбнулось мне, я получил ласковое письмо от матери с приложением клюквы в сахаре и чего-то еще. Ни управдом, ни сосед из второго подъезда не выполнили своих угроз.

В Москве я летом не задерживался, сразу отправлялся в Тулу.

В эти годы там началась эпопея с голубями. Юрка вдруг воспылал страстью к голубиной охоте и я вместе с ним. Мы построили во дворе голубятню, купили десяток копеечных чиграшей (это московское название, в Туле они назывались по другому), перевязали им крылья нитками и начали воспитывать. Когда, наконец, мы сочли, что наши пернатые подопечные почувствовали себя единым коллективом, а нашу городушку воспринимают, как дом родной, крылья им освободили и позволили летать, а позже и гонять стали.

Кто никогда не имел дело с голубями, не понимают причин азарта, а, на самом деле, эта забава сродни карточной игре. Юрка забирался на крышу и часами сидел там в дозоре. Иногда он орал оттуда:

– Чужой!!!

По этой команде я подымал нашу копеечную команду в воздух. Дальше было напряженное ожидание, вобьется чужой в стаю или нет, а потом сядет ли? Если не сядет, надо поднимать своих опять. Если сел, нужно, чтоб скинулся и зашел в голубятню. Для совсем упорных была пружинная рамка с сеткой.

Подсчет пульки совершался один-два раза в неделю на птичьем базаре.

Выяснилось, что голуби бывают трех основных видов, не считая диких: 1) черно-белые с длинным клювом и голыми ногами (цена им была от десяти до пятидесяти копеек); 2) цветные или чисто белые с коротким клювом и лохматыми ногами, турмана (их цена – от трех рублей и выше) и 3) прочие (почтовые, декоративные…), которые нас не интересовали.

Поймать чужого турмана было очень заманчиво. Ему можно было связать крылья и оставить себе – они очень красивы в полете, турманами их назвали за пристрастие к кувыркам в полете – но такой голубь не всегда попадал в пару, что было важно, и потом, если он сбежал от кого то, скорей всего сбежит и от тебя. Чаще всего чужих несли на базар.

Птичий базар собирался ранним утром возле городского рынка. Не смотря на свою любовь к утреннему сну, я с удовольствием подымался вместе с Юркой. Мы шли с голубиными корзинами по пустым старым улочкам с умытыми росой, прилепившимися друг к другу деревянными домиками. Совсем не слепящее еще низкое Солнце мелькало в листах деревьев. Незабвенная тихая радость летнего утра и предвкушения.

Как бы рано мы не выходили, никогда не приходили первыми – на базаре уже формировались ряды. Мы редко стояли на месте, интересней было ходить – других посмотреть и себя показать. У чужого иногда находился прежний хозяин, но никакой скидки ему не полагалось, хочешь вернуть – плати. Торговался, в основном, Юрка, я же был дюже простый. Спрашивающему о цене он говорил примерно так:

– Четыре с полтиной, как отдать… – при этом слегка задирал нос и раздувался от важности.

Что такое «как отдать»? Я не понимал и плохо понимаю до сих пор. Юрка попугайничал от других продавцов. Наверно это означало готовность скинуть полтинник в случае чего. Но для этого покупатель должен был найти дефект, а это не всем удавалось. На базаре были свои асы, но их уже знали и обычно голубей им в руки не давали – всю торговлю испортит. Однако попадались лохи или грузины.

Грузинами называли всех кавказцев, торговавших на рынке по большей части фруктами и вином. Самая выгодная сделка всё-таки, не смотря на бессеребрянничество и простоту, была моя. Мы тогда уже собирались домой. Юрка куда-то ушел, а я стоял, его ждал, с оставшимся в корзине щекастым голубком, которого не взяли и за гривенник. Подошли два грузина. Они бы, скорей всего, прошли мимо, но я неловко двинул корзину и зацепил одного из них. Он не обиделся, а заинтересовался, долго смотрел на жалкого голубка, потом уставился на меня и спросил:

– Зачем птичку мучаешь?

– Продаю…

Второй попытался его увести. Не смотря на утро, от них явственно попахивало вином. Этот оказался упрямым и не уходил.

– Сколько стоит этот птичка? – и достал из заднего кармана брюк пучок свернутых денег, размером с сигаретную пачку. Я столько денег вместе еще никогда не видел. Ну и обнаглел:

– Пять рублей, – говорю и, подумав, добавил, – как отдать!

Грузин, молча, вытащил из пачки синенькую и отдал мне. Я достал из корзины и передал ему голубя. Он высоко подбросил его в воздух и вальяжно удалился. Показуха – одно из самых слабых мест кавказцев.

Примерно в это же время на рынке обосновался зверинец. На зверей было жалко смотреть – они мучились на жаре в маленьких клетках на колесах. Но другого зверинца в Туле не было и народу здесь всё время толкалось много. У меня тогда появился примитивный фотоаппаратик «Весна». Мы всей компанией ходили фотографировать зверей, печатали по ночам на тонированную фотобумагу, потом приходили переснимать, хвастаясь, чьи снимки лучше. На самом деле непотребством были и снимки и сам зверинец. Медведя там поили водкой за счет посетителей, я так подозреваю, что не только медведя, горилла со слежавшейся рыжей шерстью задумчиво курила «Беломор», периодически предлагая затянуться смотрителю, в общем, полное непотребство или как теперь это называется полный поп-арт.

После очередной продажи голубей здесь же, возле рынка я попал в кино на только что вышедший фильм «Айболит-66». Сначала разочаровался, пока по экрану бродили и что-то пели клоуны, но остальное оказалось совершенно потрясающим. Я такого кино еще никогда не видел. Одного просмотра мне не хватило. Никто из приятелей моего восторга не разделял, и я ходил в кино один еще дней десять подряд, пока фильм не сняли с просмотра.

С Тульским рынком у меня связаны еще два воспоминания. Это было уже году в 68-м. Я немножко поторговал свининой в мясном ряду. Вообще-то торговал дед, а я немного помогал, пока ему надобилось отходить. Поскольку я торговал мясом единственный раз в жизни, этот прилавок живой картинкой стоит у меня перед глазами.

Игра во взрослую жизнь.

У меня образовался лишний рубль, и как серьезному взрослому человеку мне необходимо было его пропить. На рынке была грузинская винная палатка, маленькая, деревянная, похожая на шестигранную афишную тумбу. Там сидел усатый, слегка выбритый человек и наливал вино по двадцать копеек за стакан. Даю двугривенный – получаю стакан, пью. Честно говоря, я пил сухое вино первый раз в жизни и эффект получился примерно такой же, как с пивом в Сандуновской бане – мне не понравилось. Я сморщился и вернул пустой стакан.

– Что? Нэ хароши?

Я достал еще двугривенный и сказал, что возьму еще стакан, если он нальет хорошего. Грузин хлопнул по прилавку ладонью.

– Вай! Молодэц! Панимаешь! – и нацедил мне вина из какого-то дальнего краника.

– Это ж другое дело! – я соврал, конечно, особой разницы я не почувствовал.

– Падажди, дарагой, – в этот раз он совсем уж залез куда-то глубоко, так, что из-за прилавка была видна только его задница, – На дарагой… пей так, дэнег нэ надо!

Я накачался вином так, что возвращаться к деду уже было стыдно, и я ушел гулять и проветриваться.

Примерно в то же время я начал курить. Никакой внутренней потребности не было, но нужно же было выглядеть матёрым. Я купил пачку «Лайки». Были такие кислые, невкусные сигареты, но с фильтром. Я забрался в малину и закурил, стараясь глубоко затянуться. Было плохо и противно, но нужно же. Через неделю-другую привык.

Кстати, о свинине. Она появилась случайно, верней внепланово. Свиней обычно режут к Казанской или, как тогда говорили к Ноябрьским. Я в это времяв Москве учился в школе, к деду приезжал только летом и пару раз на зимние каникулы. А тут свинья загуляла.

У нас свиней любого возраста называли поросенками. В положенное время бабушка варила картошку в большом чугунке, резала её, прям нечищеной, в большую кастрюлю, добавляла туда все пищевые отходы, рыбий жир и кипяток. Некоторое время нужно было ждать, пока всё это остынет. Для проверки следовало опускать палец в кастрюлю до тех пор, когда можно будет терпеть. Вот это период был самым нервным, потому что поросенок всё это время визжал, как резаный, высовывая в щели розовый пятачок. Когда уже терпеть этот визг становилось невмоготу, поросячью еду признавали остывшей, несли в сарай и выливали в деревянную лохань. Операция по выпуску поросенка из закутка была не для слабонервных. Тут выпускающий понимал, что поросенок на самом деле огромная свинья, налегшая всем телом на дверь, чуть только не срывая запор. Нужно было дождаться пока она ослобонит дверь, быстро скинуть крючок и отскочить в сторону. Дверь распахивалась мгновенно, и огромная масса проносилась к своей лоханке, но уже без всяких визгов. Тут уже раздавалось только блаженное чавканье. После еды свинья добродушно ходила по сараю, тихо похрюкивая, и любила пообщаться, чтоб её почесали в разных местах, особенно за ушами. Уходила к себе в закуток неохотно, почти уж совсем засыпая.

И вот она загуляла. В один из дней, получив еду, вышла спокойно понюхала и ушла к себе в закут. Назавтра – тоже. Вызвали ветеринара, а вдруг заболела? Диагноз тот поставил простой – либо крыть, либо резать. Совещались все взрослые, и даже соседи. Видно подходящего борова не оказалось. Решили резать.

Убивать своих животных не просто, если не сказать хуже. Пригласили резаков. Главным резаком выступил отец Хомяка. Он принес с собой австрийский штык и долго точил его в сенцах. Больше одной стопки самогона не наточил. Резаки ушли в сарай, мы остались ждать. Первая попытка оказалась совсем не удачной. Свинья сбежала во двор и бегала там, громко вопя. В конце концов, нам всем пришлось её держать. Все было крайне неприятно и хлопотно. Когда свинья уже висела, привязанная за задние ноги к косяку сарайных ворот над тазом с кровью, резаки ели её опаленные уши и хвост. Говорили – традиция такая, но даже смотреть было противно. Выпили при этом еще две-три стопки и ушли.

Потом был очень вкусный холодец, вернее стюдень. Я тогда единственный раз в жизни ел великолепное русское блюдо. Берется свежий свиной желудок, промывается, как следует, туда кладется сырая гречка с кусочками сала и мяса, и специи. Желудок зашивается и кладется в горячую русскую печку или в печную духовку, как это имело место в нашем случае. И все это, холодец в том числе, с хреном, с хреном! Изумительно!

Дед тогда засолил в бочке сало, а мясо, то, что не продалось, съели сами.

* * *

Я стою возле забора, в саду, и вдруг теряю сознание. Почти сразу очнулся. Что это было?

Мотокросс на Красном Перекопе. Мотоциклы взлетают в ошметках грязи. Мы на велосипедах тут же играем в Арбекова. Тоже все в грязи.

В Туле активный аэроклуб. Почти все время в небе спортивные самолеты и планеры. Ан-2 бросает парашютистов. А с полигона оружейного завода всё время грохочут скорострельные зенитные пушки. Не по самолетам – просто испытания.

Возвращаемся из лесу через поле. Начинается сильный дождь. Под проводами молния бьет в столб прямо над моей головой.

На одном из прудов у кирпичного завода. Голые глинистые берега, но чистая вода бирюзового цвета. Мы с Химиком прыгаем с высокого обрыва в глубину не больше полутора метров. Лишь немного обдираем животы. Пытаемся научить Юрку плавать. Едва не утопили. Гоняется по берегу за нами и размахивает кулаками.

Раннее утро. Самый рассвет. Выходим с удочками на Упу ловить рыбу. Путь не близкий. Идем по ухабистому проселку. В восходящем солнце старая деревня. Вне времени. Зелеными клубами вековые ивы. Такие же точно деревни были сто, двести, триста и еще бог знает сколько лет назад.

На славной речке Упе не клюет, а мы рассчитывали варить уху. У нас никаких припасов, кроме хлеба и соли. Химик опять придумал, что делать. Сажаем на крючки кусочки травы и ловим в камышах лягушек. Из огромного количества лягушачьих лапок варим суп. Очень вкусно, похоже на курятину. На закуску едим турнепс с поля (коровья репа) – по цвету и запаху похоже на капустную кочерыжку.

Уже из Москвы едем с отцом на рыбалку в Солнечногорск (если он уже тогда так назывался, или тогда еще Подсолнечное?). На берегу Сенежа Дом офицеров курсов «Выстрел». Ночуем среди зеркал на мягких диванах артистической уборной. А утром в тумане выходим в лодке на озеро. Прямо через нос лодки перепрыгивает большая рыба. Возбуждаемся этим и спешим поскорей встать и начать ловить. Встаем возле камыша на якорь и забрасываем удочки. Мимо проплывают другие рыбаки. Слышим уважительный шепот.

– О… Смотри! На карпа встали.

– Ты понял, на кого мы тут встали? – говорит мне отец, когда те отъехали. Он тогда еще был таким же аховым рыбаком, как и я.

Не поймали мы в тот день ни хрена.

Последний раз я ездил в пионерский лагерь под названием Тельмановец. Располагался он где-то под Москвой и принадлежал фабрике им. Тельмана. Пристроила меня туда, понятно, мать то ли через министерство, то ли непосредственно. По блату меня поместили в первый отряд, хотя я был на год младше остальных. Скорей всего именно через министерство, потому что вместе со мной поехал симпатичный еврейчик Аркадий, родители которого трудились в Минлегпроме. Сначала мы с ним дружили, потом мне пришлось выть по-волчьи, называть его Абрамом и даже в какой-то мере глумиться. Стыдно до сих пор, но в подростковом возрасте сопротивляться среде невозможно. А среда оказалась настолько чужеродной, что тульская моя компания показалась мне оттуда салоном м-м Шерер.

Основным занятием в лагере была игра в секу (или сику, оно же «тридцать три»). Это (и многое другое) роднило этот пионерский лагерь с взрослыми лагерями, во множестве разбросанными по территории России. Играли в основном на сигареты, но и на деньги тоже. Я несколько раз снимал большой кон на «сваре». Однажды с выигрыша приобрели водки, и я браво выпил чекушку из горлышка и почти без закуски. Ох, и колобродил я весь вечер! Свое состояние тогда я могу сравнить только с сотрясением мозга, перенесенным в раннем детстве. Ночью, в палате, я, вернее мы, потому что орали все мои соседи по палате, жутко оскорбили соседнюю палату, где размещались самые старшие и уважаемые «пионеры», назвав их «соски говяжьи». Обвинили потом меня одного, скорей всего, потому что я был чужой. «И бысть сеча велика».

Выглядело это так. Проводился общелагерный большой прощальный костер. В качестве почетного гостя присутствовал бывший пионер, только что освободившийся из зоны. Чуть в стороне от костровой поляны на берегу небольшой речки он сидел на возвышении берега, как на троне и разводил народ по понятиям. Обиженные пожаловались на меня, и авторитет рассудил, что спор может решить только поединок.

Все расступились кружком, и против меня остался коренастый и довольно широкоплечий малый. Драка началась сумбурно. Я никогда не любил драться и, сначала, только защищался, пока во мне не проснулось какое-то бешенство. Нас разняли, когда я своего визави начал топить в ручье. Авторитетное жюри никак не могло определить, победил я своего противника или, все-таки ничья. Я думал, что разборка закончена и собирался уходить, но мне назначили еще одного…

Вот тут произошло, первый раз на моей памяти, необъяснимое событие. Я понял, что может быть выставлен и третий и, что меня рано или поздно добьют, я уже после первого дышал с трудом, а тут подходят свеженькие… мне казалось, что он идет ко мне слишком медленно и вальяжно, он был уже в плечах, чем предыдущий, но на голову выше меня. Удивительно, но всяческий страх пропал, и когда противник достаточно приблизился, я, вроде бы легко махнул кулаком. Кулак соскользнул со скулы на шею, я помню, подумал, что слабовато получилось, но длинный упал на задницу, потом вскочил и убежал из круга. Этот вроде бы слабый удар произвел на зрителей ошеломляющее впечатление. Никого, желающих со мной драться, больше не нашлось.

В ту ночь я второй раз ощутил на себе эффект резинового времени. Позже я расскажу об этом подробнее, как уже обещал, когда описывал свой героический прыжок с трамвая.

Оставшиеся несколько дней все, кроме друзей из палаты, заискивающе здоровались и старались обходить меня стороной. Аркадия я взял под свою защиту и он опять стал Аркадием, правда высказал на прощанье, что Аркадий и Абрам – это одно и то же.

Летом 68-го года я прожил не меньше недели в Киеве. Отец был там в командировке – организовывал СКДА (спартакиаду дружественных армий, Варшавского блока). Он тогда уже был главным инспектором по спорту в Сухопутных войсках. Мы жили с ним в лучшей гостинице Города, на площади Жовтнэвой рэволюции (ныне почему-то Майдан Нэзалежности). За всё время я провел вместе с отцом только полдня. Он тогда свозил меня на стрельбище в Кончу Заспу, пострелять из калаша очередями по падающей мишени. А так, он уезжал утром, пока я спал, а приходил уже поздно вечером.

Днем я болтался по Городу в своё удовольствие.

В гостинице жили солидные люди, иностранцы важно разгуливали по холлу, дымя настоящими гаванами, которые тогда они могли купить только в Союзе из-за американской блокады Кубы, или из-под полы по бешенным ценам (а у нас Корона стоила сорок копеек в любом киоске).

Я бродил по Крещатику в тени каштанов, на Бессарабке ел вареную кукурузу. Завтракал я возле ближайшего метро. Автомат за пятак наливал стакан молока, а соседний за ту же сумму выдавал булочку. На удивление, все продукты на Украине оказались дешевле, чем в России. За двадцать копеек еще в одном автомате (но уже ближе к вечеру) я выпивал стаканчик газированного вина. Настроение и без вина у меня было прекрасное, особенно веселили уличные надписи на украинском языке. Некоторые были понятны, например «идальня», понятно, хотя и слегка смешно, а вот сердитое слово «перукарня», тоже ассоциировалось с едой, что-то вроде пекарни (позднее оказалось парикмахерской). И уж совсем приятно было прочитать на вывеске: «Панчохи и шкарпэтки».

Сходил я в Лаврские «печеры». Не знаю как сейчас, но тогда пещеры, как пещеры, без какого-нибудь антуража плохо освещенные земляные ходы с маленькими нишами в стенах, в которых лежали тряпичные кульки. Я не сразу понял, что это мумии. Потом стал читать надписи в нишах: монах такой-то, летописец такой-то, какие-то чины церковной иерархии, в которых я никогда не разбирался и вдруг… Илья Муромец! Удивление, непонимание, даже растерянность. Сейчас уже, когда я на 99, 9% уверен, что, например, великий святой православной церкви Александр Невский вовсе не был христианином, мне понятно, что очень лестно хозяевам Лавры и всей РПЦ сделать в доску своим еще и былинного героя Илью Муромца, повесив этикетку на кого попало, но тогда это ввело меня в полную растерянность – маленькая мумия, в районе полутора метров ростом… и это былинный богатырь? Говорят, что мумии усыхают за многие века, но почему не усыхают кости динозавров за миллионы лет?

Но это всё мелочи. Киев, как город в смысле неодушевленно-материальном и в чисто человеческом мне очень понравился, и та поездка остается одним из лучших воспоминаний в моей жизни.

Осенью ездили с родителями в белее менее дальние поездки: в Суздаль, Константиново, на дачи к знакомым. Особое осеннее удовольствие – Октябрьская демонстрация. Сколько бы сейчас не говорили о душной атмосфере тоталитаризма, тогда было весело и на демонстрации люди ходили с удовольствием. С нашей стороны Москвы собирались возле стадиона Динамо. Оттуда колоннами шли на Красную площадь и дальше, через мост, до Новокузнецкой, где можно было спуститься в метро. На бульварчиках Ленинградского проспекта стояли временные фанерные туалеты, но на Белорусском была ловушка – мы с ребятами пили там подогретый легкоалкогольный вишневый напиток из квасной бочки, а дальше, на тогдашней улице Горького никаких туалетов уже не стояло.

Почему то мне не очень хочется рассказывать о сексуальных опытах. Дело даже не в том, что я испытываю какое-либо стеснение или стыдливость. Может быть в юности испытывал, но в том возрасте, в котором я нахожусь сейчас, все половые отправления кажутся простым и естественным делом, как поесть, попить или сходить в туалет. Я совершенно спокойно отношусь ко всякого рода половым отклонениям и извращениям – каждый по своему с ума сходит, личное дело каждого, но мне почему-то претит выпячивание некоторыми людьми своих сексуальных пристрастий. Ну, пидор ты (прошу прощения – гей) или там садомазохист или лесбиян, твоё дело, но зачем выставлять это напоказ? Зачем ходить в спецодежде и устраивать гейпарады? Это дело интимное и даже простые гетеросексуальные отношения не любят света.

Конечно, без этой составляющей описание жизни будет неполным и, хочу я или не хочу, а буду касаться этого вопроса, но, простите меня, физиологизмов я постараюсь избежать. Согласитесь, даже подсматривая сквозь замочную скважину, всех подробностей рассмотреть невозможно.

Россия – страна крайностей. У нас: то царь батюшка и крестимся все на каждую колокольню, то вдруг не верим ни во что и дружно плюем на иконы; то коммунизм и все запрещено, а то капитализм в самой дикой форме и воруйте ребята сколько хотите. В области народного образования, когда-то существовало мнение, что мальчиков нужно обучать отдельно от девочек, потом решили, что только вместе. Мое школьное учение проходило в крайней фазе этой совместности. Каждая парта должна была быть гетеросексуальной – только мальчик с девочкой.

Как раз в период полового созревания мне попалась соседка по парте. Назову её, к примеру, Марина. Странная была девочка. Прямо во время урока я мог запустить руку ей под юбку и даже дальше, она не давала какого-либо отпора, но и поощрений я не чувствовал, в ответ на мои действия она только странно улыбалась. Её пассивность только и удерживала меня от эскалации отношений.

Летом, несколько повысив свою сексуальную образованность, я решил, что всё теперь будет по-взрослому. Например, дежуря по классу после уроков, вставил в дверную ручку швабру и делай что хочешь! Да мало ли укромных уголков в школе? Однако первого сентября меня ждал облом – Марина переехала в другой район и в нашу школу, естественно, ходить перестала. Зато меня ждало другое, истинно любовное переживание… но обо всем по порядку.

Прямо перед школой в то лето закончилось строительство жилого дома. Благодаря этому наш класс пополнился на пять человек. Пришел странный пай-мальчик Мак, когда он раздевался перед физкультурой, выяснилось, что на нем чулки с лифчиком. Меня таким образом одевали в детский сад, а он так проходил до десятого класса (не в состоянии был противиться бабушкиному вкусу). Пришли Гомочка и Сучок, с последним мы серьёзно подружились, правда, после восьмилетки он ушел в техникум. И пришли две Галины, которые потом так и ходили парочкой. Одна из них зыркнула один раз в мою сторону и я пропал.

Я не знал, что любовь зараза,

Я не знал, что любовь чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

Дальше я не буду называть её по имени. Называть я её буду – Скво.

С этих пор я стал немного чумовым, как будто на бычка надели седло. Я никогда, даже в разгар тинеджерства не был односторонне грубым. Я мог иметь в карманах кастет и финку и при этом общаться с людьми вполне вежливо и вполне искренно получать от этого общения удовольствие. Я мог в понедельник вечер провести в хулиганской компании, выпить портвейну и подраться, а на следующий день, во вторник, после школы в одиночку пешком дойти до Красной площади и бродить до закрытия по залам Исторического музея. Или по Третьяковке, по Пушкинскому музею.

Каким-то таинственным образом влюбленность связана с музыкой. Я уговорил родителей купить гитару и стал добросовестно учиться играть. Первым моим учителем был отец. Он научил меня играть несколько довоенных песен цыганским перебором. Гитары тогда продавались только семиструнные. Звучание было посредственным, но от неё так изумительно пахло клеем и лаком. Семиструнная гитара, особенно на цыганском строе звучит много приятнее стандартной шестиструнки, но когда я появился в обществе, со своим репертуаром, то оказался неактуален. Пришлось убирать седьмую струну и учиться играть по-новомодному: блям, блям, блям.

Параллельно музицирование тесно связывалось с магнитофоном. У нас дома был тогда магнитофон Яуза-5, двухскоростной, вполне современный. Родители записывали песни с новогодних и прочих «голубых огоньков», репризы Райкина, песни Робертино Лоренти.

Однажды я принес домой две пленки. Мне их дали переписать на один вечер. На одной кассете были записи с концертов Высоцкого, на другой – Битлз.

Высоцкий стал очень популярен после фильма Вертикаль. До этого просачивались отдельные песенки, но мы их слушали и даже пели, например, про «Опального стрелка», не зная автора, не выделяя из общего самиздата Галича, Клячкина и проч. Но после фильма пошел ажиотаж – из многих окон раздавался простуженный хрип, слов было не разобрать, но все слушали и балдели. Достать полную катушку с довольно качественной записью Владимира Семеновича было большой удачей.

Что касается Битлов, то они тоже были тогда в моде. На всех танцах народ остервенело трясся под «Кент бай ми лав». Мне лично эта бешенная песенка никогда не нравилась, хотя некоторые другие волновали, к примеру, «Ран фо ю лайф», «Хелп» или неспешные такие как «Гёл» или «Мишель». Все равно это было совсем не то, что Высоцкий, с которым я впервые узнал, что от слушания песни могут бежать мурашки по спине.

Одним словом нужно было срочно переписать две пленки, но для этого одного магнитофона мало! Пошел к соседу Саше, другу с младенчества. У них, при всем их богатстве, оказался единственный магнитофон, верней магнитола – здоровенный ящик в котором магнитофон прилагался к ламповому радиоприемнику. Самое плохое в этом электронном мастодонте оказалось то, что он имел единственную скорость – 19 м/мин. Запись на принесенных пленках была в два раза медленней. Можно было, конечно, воспроизвести на моем магнитофоне, а записать на большую скорость, но тогда понадобилось бы в два раза больше пленки, а где ж её было взять? Нашли соломоново решение: включили и то и другое на большой скорости и в течение примерно двух часов терпели полную какофонию типа «три бли-бли, бум-бум». Зато в результате получилась вполне приемлемая запись. Тем не менее, скорости, видимо совпали не совсем, и через год, другой я очень был удивлен, узнав, что Высоцкий и Битлз поют несколько медленнее и ниже по тону.

Что еще бывает постоянным сопровождением влюбленности? Ах, да – танцы.

С танцами у меня всю жизнь незадача. Тогда еще не было дурацкого слова «дискотека», сборища молодежи с законным правом полапаться под музыку назывались просто танцами, но красивые танцы уже уверенно уходили в прошлое. Буги-вуги, твисты и чарльстоны начала шестидесятых годов, которые еще отдаленно напоминали танец стали вытесняться совсем уж разнузданными африканскими ритмами. Как это ни прискорбно, но талантливейшая, замечательная группа Битлз революционизировала это безобразие и окончательно вытеснила русскую культуру танца и пения, по крайней мере, из молодежной среды.

Вакханалия африканской тряски во время мероприятия периодически сменялась медленным танцем (так называемый «медляк»), когда партнеры висли друг на дружке и бессистемно перемещались по залу, качаясь влево-вправо. Девушки одевались на танцы по-разному, а молодые люди имели дресскод. Обязательными были брюки-клеш / Широкий клеш болтался по земле и, чтобы материал не протирался, снизу пришивалась металлическая молния. А особо одаренные пришивали понизу маленькие лампочки, имея в кармане батарейку с кнопкой. В темном зале эффект был умопомрачительный. /, цветастая рубаха с длинным воротником и длинные волосы сзади. Пиджака могло не быть вообще. Никого уже не называли стилягами – этот дресскод в отличие от предыдущих коротеньких брюк-дудочек органично сочетался со стилем пролетарского андеграунда.

Кстати о стилягах, сейчас их пытаются романтизировать, изобразить эдакими святыми мучениками за веру. В то время их действительно ругали официальные источники, рисовались на них карикатуры и т. п. но это всё был зря потраченный порох – их и так не любили в народе. Били их вовсе не в милиции, а ребята на танцах или где-нибудь еще. Прежде всего, кто они были на самом деле? Мальчики-мажорчики с большими родительскими деньгами и некоторые дурачки победнее, пытавшиеся как-то соответствовать, но эти уж смотрелись совсем смешно. А главное: образ стиляги совершенно не соответствовал образу настоящего мужчины (девочек стиляг не существовало в природе). На танцы гораздо приличнее было появиться в телогрейке и кирзовых сапогах, чем в брюках дудочках.

Брюки-клеш у меня конечно были. Чтобы построить себе такие штаны, нужно было купить в магазине соответствующий материал и отнести его в ателье в доме напротив. Всё вместе обходилось в 25 рублей. Длинные волосы мне никогда не шли, но я пытался их отращивать. Приходя на танцы выпивал с ребятами положенное количество портвейна и болтался в толпе у сцены, но всё это мне не нравилось, и, несмотря на легкое опьянение, было перманентно стыдно.