Текст книги "В ореоле тьмы"

– Ниса, стой! – Он поймал меня за край мокрой толстовки, я еле устояла на ногах. Пол подо мной будто стал неровным. – Тебе… – Он нахмурился. – Тебе надо вызвать рвоту и избавиться от содержимого желудка.

Я резко повернула голову и глянула на него как на ненормального.

– Что ты несешь?

– Пошли со мной. – Он с силой потянул меня за локоть.

– Пусти, ненормальный! – закричала я.

– Нам нужно сделать это быстро! – грубо сказал он и продолжил тянуть меня в сторону коридора.

– Я сказала: пусти!

Он посмотрел мне в лицо. Черты его лица изменились… Я видела… очертания мышц под кожей. Ахнув, я сделала шаг назад и, споткнувшись о собственные ноги, упала на пол.

– Ниса?

«Не подходи!» – хотела закричать я, но не смогла.

Страх сдавил горло. Пол подо мной ходил ходуном. Пространство вокруг начало терять форму. Все преобразилось, изменилось, стало иного цвета. В воздухе словно сияли блестки, стены сверкали и будто… дышали. В ритм им я сделала глубокий вдох. Дышалось с трудом, воздух медленно наполнял легкие, и он был такой вязкий, тяжелый и… вкусный. Я крепко зажмурилась и покачала головой.

– Что со мной? – прошептала я. – Я схожу с ума?

Тео сел на корточки и взял меня за руку. Моя кисть была такой крошечной. Я словно увидела себя со стороны. Я провела по ней пальцем, чтобы убедиться, что это моя рука.

– Ниса, – позвал он меня.

Я подняла глаза и всмотрелась в его лицо.

– Под кожей… я вижу очертания твоих мышц. Я спятила?

Он покачал головой.

– Это галлюцинации. Это был… не простой чай. Только не паникуй, ладно? – Он говорил спокойно, аккуратно сжимая мою ладонь. – Все хорошо, это пройдет.

Я делала шумные вдохи, стараясь набрать в легкие как можно больше воздуха.

– Стены шевелятся, а воздух сладкий.

Тео ласково улыбнулся:

– Тебе нравится?

– Это приятно, но страшно…

– Не бойся. – Он потянул меня на себя.

Я откинула голову ему на грудь, а он обнял меня. Мы продолжали сидеть на полу.

– Посмотри на картины, – попросил он.

Я кивнула и попыталась сосредоточиться на той, что висела перед нами. Это был рассвет. Небо нежно-малиновых оттенков, море кристально-голубое. Солнце, которое нехотя поднимается, освещая все вокруг. Малиновые оттенки плавно переходили в фиолетовые и нежно-розовые. И были такими пышными, словно сахарная вата.

– Волны… – дрожащим голосом пробормотала я. – Тео, море настоящее.

Волны пенились и закручивались в нежном утреннем танце.

– Облака плывут, – продолжила я.

– Красиво, правда?

– Ты тоже это видишь? – наивно спросила я. И вместо ответа он лишь ласково погладил меня по макушке. – Это безумно красиво, – потершись о его гладко выбритую щеку, призналась я.

Картины в этой комнате ожили. Звездное небо сверкало, вода журчала, а волны переливались под солнечными лучами. Песок колыхался под невидимым ветром. Деревья шелестели. А вокруг стены дышали, потолок возвышался надо мной, открывая необъятную вселенную. Тео не видел всего этого. Но он часто спрашивал:

– Красиво, да?

Лишь сейчас я понимаю, почему он сосредотачивал мое внимание на красоте. Я выпила то, к чему морально не была подготовлена. Тео боялся, что у меня будет так называемый бэд трип[19]19
  Бэд трип (пер. с англ. bad trip – «отчаянное путешествие») – сленговое выражение, описывающее состояние опасных для психики переживаний, которые могут возникать после приема психотропных препаратов.


[Закрыть] – состояние, когда галлюцинации не имеют ничего общего с прекрасным и тебя уничтожает темная сторона твоего подсознания. Демоны выходят наружу, терзая и требуя крови и зрелищ. Тео знал об этом не понаслышке и всеми силами старался удержать меня в свете. Мое доверие к нему, ощущение его рук на моем теле, ласковый шепот – все это удержало меня от срыва в пропасть. Он показал мне прекрасное, и, даже спустя время, когда галлюцинации прошли и на их место пришли чувства и эмоции, с которыми я не могла совладать в одиночку, он все еще был там. Неожиданно из моих глаз потекли слезы. Эмоции, которые я так тщательно прятала в себе, болезненно вырывались наружу.

– Она всегда была сложной, – сквозь слезы начала я. – Когда мне было четыре, мама подарила мне ее старую куклу. Знаешь, такие вязаные игрушки. Моя мама сама их вязала. Клэр увидела у меня в руках куклу и начала вырывать ее. Я упала и разбила коленку. Папа отругал ее и сказал, что нельзя жадничать. Она на него обиделась, громко хлопнула дверью и разрыдалась так, словно я забрала у нее нечто такое важное… – Я посмотрела ему в глаза. – Ей было тринадцать лет, она уже давно не играла в куклы, и та, которую мама мне дала, валялась несколько лет. Но как только кукла попала мне в руки, она сразу же ей понадобилась. Мне стало жалко ее, ведь ее плач разносился по всей квартире. Я пошла к ней в комнату. Она лежала на постели и, уткнувшись в подушку, выла. Я хотела вернуть ей куклу и сказала: «Вот, Клэр, возьми!» Положила около нее на постель. Она подскочила с кровати и швырнула ее мне в лицо, закричала: «Убирайся, убирайся, ненавижу тебя! Не нужна мне кукла!» – Я размазывала слезы по щекам. – Тео, что я сделала не так? Почему она меня ненавидит?

Я еле дышала, рыдания были столь сильными, что я не знала, как успокоиться.

– Чем я заслужила это? Что я сделала? – вновь и вновь сквозь слезы повторяла я.

Он крепко обнял меня, теплая рука нежно стерла слезы.

– Ты ни в чем не виновата, Ниса, поверь мне.

Мне очень сильно хотелось поверить ему. Но страх и отчаяние вперемешку с чувством вины были намного сильнее меня.

– Если бы я хорошо себя вела, не доводила ее, она бы любила меня. Мне так хочется, чтобы она любила меня.

Все то, что я хранила в себе, в один вечер вылезло из меня мучительным, неконтролируемым порывом. Это было похоже на нарыв, который вскрыли, весь гной вперемешку с кровью и болью вырывался наружу.

– Она любит тебя. Тебя все очень любят, – прошептал он, словно я была маленькой девочкой.

Я выплакала у него на груди все слезы, я оставила у него на груди следы своей боли. Постепенно сознание стало четче. Все вокруг встало на свои места и остановилось. Эмоции поддавались контролю, а чувства не были столь острыми и живыми. Это было настолько плавное возвращение, что я не сразу поняла, как все закончилось.

– Кажется, все… – прошептала я и заглянула ему в лицо.

Тео мне грустно улыбнулся и нежным движением погладил по лицу. Затем его взгляд стал тревожным и пристальным.

– Пообещай мне, что больше никогда не попробуешь, – тихо потребовал он.

Я подумала о красоте, которую увидела. О вселенной на расстоянии вытянутой руки. А затем обо всей душевной боли, которую испытала. О страхе, тревоге и об остром чувстве одиночества. Но вместе с тем пришло некое освобождение… Некое осмысление. Мне понравилась эта легкость. Словно я увидела проблеск в своей жизни. Я увидела Тео и его доброту, которая окружила меня. Видимо, он с легкостью прочитал все эмоции у меня на лице, потому что потребовал более строго:

– Пообещай, Ниса.

Он знал то, чего не знала я. Он знал о темной стороне, на которую не пускал меня. Он пытался уберечь меня. Но я этого не понимала. Я пойму это позже. А тогда наивно спросила:

– Почему?

В его глазах вспыхнула злость.

– На что ты злишься, Тео?

– На себя, – признался он. – Просто пообещай, что больше не притронешься и не попробуешь.

Его голос был пропитан тревогой. Взгляд проникал в самую душу. В глубине голубых глаз сверкали страх и терзания. Для него было важно услышать мое обещание, и я, находясь в кольце его рук, сказала:

– Обещаю. Больше никогда.

Он вздохнул с облегчением и оставил едва уловимый поцелуй у меня на лбу.

– Но я хочу знать почему, – прошептала я.

Тео покачал головой:

– Ты не хочешь этого знать. Вставай, я отвезу тебя домой. Твои родители тебя ищут.

– Откуда ты знаешь? Ты говорил с ними? Сказал, что я с тобой? – с испугом спросила я.

– Нет, я ничего никому не сказал. Твой телефон не прекращал звонить последние пять часов.

Я быстро подскочила с пола. От резкого скачка в глазах потемнело, но Тео удержал меня на месте.

– Прошло пять часов?! Мне надо позвонить папе и наврать ему что-нибудь… Я не могу сказать ему, что приходила к тебе. Он не поймет.

Тео коротко кивнул. Затем заглянул мне в глаза и тихо спросил:

– Так зачем ты пришла ко мне, Ниса?

Не отрывая от него взгляда, я подошла к нему вплотную и крепко обняла. Уткнувшись носом в его грудь, я вдыхала его запах и растворялась в тепле его объятий. Слова были не нужны. Он понял меня и крепче обнял в ответ.

Глава 11

LE PRÉSENT

В 1965 ГОДУ нежданно-негаданно выяснилось, что портрет графа Веллингтона в Лондонской национальной галерее, приписываемый Гойе, – самая настоящая фальшивка. В 1976 году обнаружилось, что в музее Корнеля хранятся подделки Коро. За всю свою жизнь Коро написал примерно 600 картин, но только на американском рынке гуляет свыше трех тысяч. В Метрополитен-музее из 66 предметов утвари восьмитысячелетней давности, привезенных якобы с раскопок в Турции, только 18 действительно древние. И я говорю про одни из лучших музеев мира. Что же говорить о частных коллекциях? Мне всегда бывает смешно наблюдать за претенциозными лицами покупателей аукционов: в основном это люди из высшего общества, которым больше некуда деть деньги. Они сидят и с видом умников поднимают ставки, мечтая заполучить себе в коллекцию очередное творение, услаждающее их и без того огромное эго.

Встав с постели, я тру усталые глаза. Всю ночь провела над книгами о Моне: хоть я и знаю немало об этом художнике, все же повторить его стиль… будет сложно. В прошлый раз я делала гравюру, в этот же придется работать с красками, что очень сильно усложняет работу. Телефон пиликает, и я нехотя беру его в руки. Этот номер знают только два человека: Огюст и Габриэль. Последний никогда не шлет эсэмэсок, предпочитая созваниваться. Так что, от кого пришла весточка, гадать не приходится: «Одевайся, едешь в Париж». Я тяжело вздыхаю и бросаю взгляд в зеркало… Острые плечи торчат, ключицы выпирают, вместо щек две дыры размером с луну. Мне надо поесть. Телефон издает новые звуки: «В центре Жоржа Помпиду новая выставка, буду ждать тебя в 16:00 перед входом в здание». Порой мне кажется, что Огюст – глубоко одинокий человек и берет меня во все свои походы исключительно ради компании. Хотя кого я обманываю – компания из меня так себе. В большинстве случаев я молчу или мычу.

Жорж Помпиду… неужели он хочет показать мне что-то из современного искусства? Он, кстати, один из немногих, кто поддерживает современных художников. Подговаривает крупных бизнесменов покупать картины новичков за баснословные суммы, пророча им светлое и грандиозное будущее. Бизнесмены соглашаются – в конце концов, каждый, кто внес свою лепту в развитие французского искусства, имеет налоговые льготы. Смерть и налоги… а также искусство – определенно, вечные составляющие нашего мира.

Огюст присылает мне электронный билет на поезд из Руана до Парижа, я захлопываю окно с видом на невыносимый собор, который мне предстоит еще воплотить, и хватаю свой рюкзак. Собираться дольше не имеет смысла. Майка, джинсы, кеды – завсегдатаи моего багажа. Трубка в руках вибрирует: очередное сообщение – да сколько же можно? «По дороге послушай эту лекцию о Моне, я могу задать вопросы!» Лекция длится два часа, я включаю наушники и погружаюсь в монотонный голос спикера. До вокзала здесь быстро… а там и до Парижа рукой подать.

* * *

Столица встречает меня теплым солнышком, что редкость для вечно серого города. Приходится купить дешевые очки у парня, который, вылавливая туристов, предлагает им всякий китайский ширпотреб. Прыгнув в метро, предварительно изучив свой маршрут, я оказываюсь на месте чуточку раньше. На часах 15:45, но машина Огюста припаркована на углу улицы. Увидев меня, он выходит.

– Люблю твою пунктуальность, – с улыбкой говорит он.

– Ради чего ты вызвал меня из Руана? Надеюсь, оно будет стоить того.

– Отвратительные очки, – оглядывая меня, выносит он вердикт, при этом игнорируя мое возмущение. – Ты человек с природным даром – и не можешь одеться подобающе.

В отличие от меня, на нем стильные очки в дорогой оправе, сшитый на заказ пиджак благородного темно-синего оттенка, и даже голубой шелковый платок повязан на шее. Последний штрих, так сказать.

– Мне стыдно идти рядом с тобой, – шутит он.

Пожав плечами, я нагло заявляю:

– Можешь идти один.

– Шевелись, – торопит он меня вместо ответа.

У него уже есть билеты, поэтому мы не стоим в очереди в кассу.

– Как продвигается процесс? – не без интереса в голосе спрашивает он.

– Тяжко… – признаюсь я.

Он одаривает меня своей старческой доброй улыбкой. Но я знаю, что за видом учтивого мужчины в возрасте скрывается тот еще прохвост, для которого нет ничего святого в этом мире.

– Ты справишься, – уверенно, без всяких сомнений, заявляет он.

– Не то чтобы у меня был выбор, – тихо бросаю я.

Огюст слышит меня, но предпочитает сделать вид, что нет. Ведь у меня и правда нет выбора. Я его «рабыня». Сколько бы я ни язвила, он знает, что в глубине души я содрогаюсь от страха перед ним. Он молча идет по центру, а я следую за ним по пятам. Мы проходим мимо огромного количества работ, он не останавливается ни перед одной из них. Словно целенаправленно ищет что-то. Наконец он встает напротив одного экспоната и подзывает меня.

– Беренис, что думаешь об этой скульптуре?

Перед нами на каменном пьедестале стоит золотой… кхм… член. Длиной он примерно сантиметров шестьдесят… может, чуть больше, может, чуть меньше.

– Ты привел меня сюда, чтобы показать пенис? – с иронией в голосе интересуюсь я, и Огюст испускает смешок.

– Скульптура авторства Константина Бранкузи, и это не член.

Я оглядываю статую вновь.

– Что же это тогда? – недоуменно интересуюсь я.

– Напряги свою фантазию, – издевательски парирует он.

– Одной фантазией здесь, похоже, не отделаешься. Быть может, он пытался изобразить лебедя, а вышло мужское достоинство?

Огюст машет на меня рукой.

– Ладно, так и быть, раскрою тебе тайну. Константин изобразил Мари Бонапарт, правнучку брата Наполеона Бонапарта.

Я округляю глаза, моя реакция забавляет Огюста, и он негромко хохочет.

– Подожди, Мари Бонапарт? Какого года эта скульптура?

– Тысяча девятьсот шестнадцатого года, а ты думала, это современное творение?

– Прежде чем ты назовешь меня заложницей стереотипов, я напомню тебе, что мы в центре современного искусства.

– Здесь сегодня особая выставка.

– За что он изобразил ее… – я замолкаю и с сарказмом заканчиваю, – в такой форме?

– Скульптура называется «Принцесса Х» и символизирует женское желание и тщеславие.

– Женское тщеславие, а орган-то вполне мужской, – бормочу я, Огюст рядом со мной вновь смеется, аккуратно прикрывая рот рукой. Меня порой забавляют его манеры, но не так сильно, как данная работа.

– Интересно, что в двадцатом году скульптура была со скандалом снята с выставки, так как напомнила организаторам… ну, ты понимаешь, фаллос, – вводит меня в курс дела Огюст. – И, знаешь ли, Бранкузи был шокирован данным фактом и вовсю пытался доказать, что работа вполне себе невинна, в ней не присутствует никакого намека на непристойность. Это лишь его видение Мари Бонапарт.

– Отчаянный он, однако, был, если пытался доказать, что работа невинна и пристойна!

Огюст кивает, соглашаясь, и добавляет:

– Он утверждал, что форма скульптуры напоминает женщину, которая будто смотрит вниз, а выпуклости в нижней части работы – «красивый бюст», обладательницей которого являлась принцесса.

– Или же кое-что на букву «я», – шучу я, и Огюст широко улыбается.

– Ее привезли на выставку из Художественного музея Филадельфии. Но это копия, о чем никто не догадывается.

В старческих глазах начинает играть знакомый мне азарт.

– Почти пятьдесят лет назад эта работа участвовала в выставке в Лувре, это мое первое преступление, – с ностальгией в голосе произносит он. – Копию создал мой любовник Флобер Матен, талантливый был скульптор[20]20
  Работа «Принцесса Х» действительно существует, но история преступления Огюста является авторским вымыслом.


[Закрыть].

– Вы тогда много денег получили за нее? – поддерживаю я разговор, поскольку привыкла к его неожиданным признаниям и порой мне кажется, он изливает мне душу, так как знает, что я от него никуда не денусь.

Огюст качает головой.

– Мы были молодыми и глупыми. Без связей. Украденные в разных мировых музеях картины, скульптуры невозможно продать дилетанту, Беренис. Даже на черном рынке антиквариата. Данные творения бесценны, но в то же время не стоят ничего, потому что слишком известны в мире искусства. Отчаянные глупцы часто думают, что если предмет оценивается в миллион долларов, то они смогут выручить такую же сумму! – Огюст с улыбкой качает головой. – Нет, на самом деле украденное из музея продается максимум за десять процентов от оценочной стоимости. А чаще всего тебя и вовсе ловят с поличным… Очень многие творения спрятаны в домах тех, кто их украл. Они попросту поняли, что не знают, что с ними делать. А в тюрьму садиться никто не хочет. Нужны правильные связи. Мы с Флобером постепенно поняли правила игры, и следующее наше дело себя окупило.

Он бросает на меня взгляд, расшифровать который я не могу.

– Я убил его, – неожиданно говорит Огюст.

Слова звучат так, будто он наконец набрался смелости произнести это вслух. Его признание застает меня врасплох. Это первое признание в убийстве. Мне еле удается подавить шок.

– Я очень любил его, – продолжает Огюст, – но он стал слишком религиозен и бесконечно говорил, что мы занимаемся грешным делом. Однажды я еле удержал его от похода в полицию…

Видно, что ему тяжело рассказывать мне об этом.

– Я отравил его быстродействующим ядом и похоронил вместе с ним все наши тайны. – Бледные светлые глаза вглядываются в мои. – У меня не было выбора. Он бы нас сдал… Порой я думаю, что проще: отсидеть в тюрьме за совершенные кражи или жить до конца своих дней, осознавая, чтó именно я сделал. – Огюст замолкает и с нескрываемой тоской разглядывает статую перед нами. – Он снится мне каждую ночь, Беренис. Наверняка ты не понимаешь, что это такое… жить с призраком. Убегать от прошлого. Пытаться спрятаться от себя. Это хуже любой тюрьмы в этом мире.

Я смотрю в его морщинистое лицо: глубокие прорези отпечатали в себе чувство вины, старческие плечи опущены под гнетом содеянного. Чаще всего он бывает прав. Но в данный момент он как никогда заблуждается. Ведь я прекрасно осознаю, что это такое. Каково это, когда призрак дышит в спину, а ты не можешь жить спокойно, осознавая, какое ты чудовище. Я вижу в нем собственный страх и собственное чувство вины. Мы похожи больше, чем я готова признать.

– Все-все. – Огюст делает глубокий вдох и отмахивается рукой от нежелательных мыслей. Он не ждет от меня ответа, так как знает, что мне нечего ему сказать. – Я привел тебя сюда ради другого, пошли.

Он так быстро покидает это место, словно действительно пытается убежать от прошлого. Вот только куда бы мы ни пошли, оно тенью следует за нами.

Я иду за ним, Огюст останавливается в самом центре зала и спрашивает:

– А как тебе это творение, Беренис?

– О чем именно ты говоришь? – спрашиваю я.

Он указывает рукой влево. Я подхожу ближе, пытаясь понять, в чем состоит его игра, что за очередное театральное представление.

– Я говорю вот об этом портрете, – заговорщически улыбаясь, отвечает он.

Я замираю на месте, чувствую, как пульс ускоряется, а ладони потеют. С полотна на меня смотрит кареглазая девушка с пышными каштановыми волнистыми волосами. Это я. Мои глаза исследуют каждый уголок композиции.

– Потрясающее сходство, он действительно очень талантлив, – звучит у меня над ухом.

В горле встает ком, я не знаю, что ответить.

– Когда именно ты позировала ему? – с любопытством спрашивает Огюст.

Качнув головой, я отворачиваюсь от картины. Сложно справиться с волнением, и мой голос сипит:

– Я не позировала…

– Беренис – приносящая победу! – восклицает он.

– Я не приношу победу, ненавижу значение своего имени.

– Милая, я озвучил название картины. Но, сдается мне, ее назвал не он.

Я вновь поворачиваюсь к картине. Дыхание становится тяжелым. Он написал меня в лесу, среди кустов благоухающих роз. Их нежно-розовый цвет подчеркивает мягкость моей кожи. На фоне темно-зеленых и коричневых оттенков заднего плана я вся свечусь. Он сыграл на контрасте. На мне нет одежды, но грудь прикрыта розами, а ноги скрыты длинной травой.

– Он изобразил тебя нимфой. Классическая подача сюжета. – Огюст замолкает. – Постой… что?.. фон…

Он достает из внутреннего кармана пиджака свои очки и подходит ближе к картине. Сузив глаза, внимательно изучает задний план. В отличие от него, я заметила их сразу. Среди деревьев, в самой чаще леса, скрываются уродливые монстры. Желтые и красные глаза следят с диким нескрываемым желанием за… мной. Их огромные клыки и лапы, уродливая кожа – все скрывается за кронами. Не сразу увидишь чудовищ – так умело они спрятаны. Но это первое, что бросилось мне в глаза. Гнусные, отвратительные монстры, окружившие меня.

– Невероятно, – тихо шепчет Огюст, – я наконец понял всю шумиху вокруг этого засранца. – Его голос вибрирует от эмоций. – Жаль, он редко показывает миру свои работы! Я, кстати, слышал о нем, но никогда не видел… Какое упущение! – Огюст впечатлен до такой степени, что его язык заплетается. – И эта бы здесь тоже не висела, но в прошлом году он отдал ее на благотворительный аукцион. Знаешь, за сколько она ушла?

– Нет, – хрипло отзываюсь я.

– Я тоже не знал – как понимаешь, благотворительные вечера проходят мимо меня. Но перед походом я навел справки – знай, твой портрет продали за 800 тысяч евро!

Я разворачиваюсь и ухожу. У меня есть одно желание – скрыться как можно дальше от этой картины.

– Беренис, куда же ты?

Огюст еле догоняет меня.

– Ходят слухи, что портрет купил его отец. Гордый индюк наверняка в восторге от того, какой талантливый у него сыночек.

– Его отец мертв, – на ходу бросаю я, и Огюст усмехается.

– Я говорил про биологического отца!

– Он тоже мертв.

– Ради бога, Беренис. Не будь столь наивна! Самоубийство в тюрьме – ты в это поверила?

Я останавливаюсь и резко поворачиваю к нему голову.

– Хочешь сказать, что он жив?

– Конечно! Когда шепчутся и говорят, что де Лагаса защищает сам дьявол, по-твоему, кого именно имеют в виду?

– Это безумие.

– Безумие – то, как этому богатому ублюдку все сходит с рук, – со смешком отзывается Огюст. – Сколько дел не раскрыто? Сколько раз он покидал залы суда? Хочешь сказать, все это случайность?

– Но… как это вообще возможно? – ошеломленно бормочу я.

– По бумагам и ты мертва, – напоминает Огюст и подмигивает мне.

Я тру лоб… голова раскалывается.

– Мне чертовски интересно узнать твою историю, Беренис, – внимательно глядя на меня, произносит Огюст, и из его голоса пропадает вся шутливость. – Что вас связывает?

Встречаясь с ним лицом к лицу, я тихо шепчу:

– Я умерла, чтобы не вспоминать об этом.