Текст книги "В ореоле тьмы"

Глава 13

LE PRÉSENT

В 1889 ГОДУ РОДИЛСЯ НЕКИЙ Хан Антониус ван Меегерен. Чуть позже он войдет в историю как блестящий фальсификатор. Ему отдадут титул автора самой крупной живописной подделки всех времен, и это будет картина «Христос в Эммаусе» Вермеера.

В начале XIX века весь мир неожиданно начал сходить с ума от недавно еще напрочь забытого голландского художника Вермеера. Наш покорный слуга Антониус решил создавать картины в духе великого соотечественника. Специалисты не могли отличить их от подлинных полотен, музеи покупали их за огромные деньги и выставляли как крупнейшее приобретение века. И обман бы никогда не раскрылся, если бы ван Меегерен не дружил с фашистами. После войны его арестовали за коллаборационизм. И лишь под угрозой смертной казни он наконец решил признаться: «Эти картины – не Вермеера, на самом деле их написал я! Когда я писал в своем собственном стиле, голландские критики не обращали на меня внимания. И я решил насмеяться над ними, потому и создал эти фальшивки!» Но никто не поверил подсудимому. Человек, приравнявший себя к гению, – всех развеселила такая мания величия. Однако, когда все поняли, что он говорит правду, гнев богемы был страшен. Как он посмел посягнуть на самое святое – на подлинность искусства?!

Но за что я люблю ван Меегерена – так это за то, что он и впрямь поставил перед человечеством такую непростую задачу: как относиться к гениям, если потомки могут подражать им, сохраняя при этом дух гениальности? Стоит ли признавать дар аферистов? Ведь ван Меегерен, безусловно, обладал талантом. Только вот характер был очень скверный: в атмосфере всеобщего восторга перед эпохой прошлого он посвятил свой талант борьбе со старыми мифами, а не созданию новых.

Я бы хотела создавать новое. Но, чтобы выжить, мне надо воссоздавать старое. Я поправляю вырез дорогого вечернего платья, в котором чувствую себя крайне неловко. Юбка доходит до самого пола, черная ткань облепила талию и плечи. Так и хочется сбросить с себя эту вторую кожу и нацепить привычную толстовку. Жемчужные бусы – подарок Огюста – словно ошейник, обхватили шею.

– Оставь вырез в покое, – бурчит Огюст.

На нем классического покроя вечерний костюм, лишь кричащая розовая бабочка с аляповатыми цветами выдает в нем модника.

– Выглядишь в кои-то веки прекрасно. – Он одаривает меня довольной улыбкой. – Весь этот молодняк в зале будет завидовать мне, старому пню.

Он по-джентльменски подает мне руку. Я с благодарностью хватаюсь за нее. Идти на таких шпильках практически невозможно. Огюст понимает мои затруднения, поэтому идет медленным, размеренным шагом. Не могу поверить, что сегодня утром я проснулась за столом своей каморки в Руане после бессонной ночи воссоздания эскизов собора, а сейчас иду по красной дорожке к самому Лувру на знаменитый во всем мире аукцион «La mystère»[22]22
  «La mystère» (пер. с фр. – «тайна») – вымышленное название аукциона.


[Закрыть]. Вспышки камер преследуют нас, я предусмотрительно прячу лицо за длинными волосами. Да никто и не узнает в шикарной девушке на красной дорожке меня в реальной жизни. Мои волосы идеально уложены крупными волнами, они сверкают и блестят. Макияж скрыл серость лица, контуринг подчеркнул скулы и даже визуально уменьшил подбородок. Никто не увидит в девочке с непослушной пышной копной и рюкзаком на спине эту грациозную лань, которой я сейчас являюсь. Разве что я еле передвигаю ноги на высоченных шпильках. Но мы идем столь медленно, что это вряд ли заметно. На красной дорожке ажиотаж. Весь мир искусства стоит на ушах в этот вечер. Все крупные кошельки слетелись в Париж, ведь такое событие пропустить невозможно. Айвазовский, Боттичелли – звезды сегодняшнего вечера. Все ждут торгов не на жизнь, а на смерть. В воздухе витают азарт и предвкушение. Айвазовский, правда, не совсем подлинный, а про Боттичелли я ничего не знаю. Не берусь судить. Однако картина, которая неожиданно появляется с красивой легендой… не вызывает у меня ни капли доверия. Но в жизни бывает всякое.

– Держи спину ровно, ты ничем не хуже всех этих снобов, – шепчет мне Огюст, – напротив, они будут опустошать свои кошельки ради созданного тобой шедевра.

Для Огюста это все игра. Он получает ни с чем не сравнимое удовольствие, обводя вокруг пальца эту кучу богачей. При входе он демонстрирует пригласительные, и перед нами с улыбкой поднимают велюровый алый канат. Чувствую себя не в своей тарелке, но все же прислушиваюсь к Огюсту и держу спину прямо. Мы заходим в стеклянную пирамиду Лувра, и я мгновенно ловлю на себе несколько заинтересованных взглядов, затем, хмурясь, отворачиваюсь.

– Я же сказал, что все будут мне завидовать, – усмехаясь, говорит Огюст – его всегда смешит мое полное равнодушие к мужчинам. Уверена, он думает, что я лесбиянка.

– Чудеса косметики, – отзываюсь я. – Я прямо чувствую тонну макияжа на своем лице, – бурчу под нос и поджимаю губы в отвращении.

– Ты наконец похожа на человека, – парирует Огюст, – так что убери с лица это кислое выражение и улыбнись.

Я скалюсь.

– Так?

– Превосходно, – фыркает он.

К нам навстречу выходит мужчина в велюровом темно-синем костюме. Ткань поблескивает при свете ламп. Волосы незнакомца зачесаны назад. Белая рубашка подчеркивает смуглую кожу. Серые глаза находят мои, и он оглядывает меня сверху вниз.

– Говори поменьше, – предупреждает меня шепотом Огюст и, обращаясь к незнакомцу, радостно здоровается: – О, месье Альбери, так рад вас здесь видеть! Похоже, и вы решили почтить нас своим визитом.

– Как я мог пропустить такое событие, Огюст?! – Голос у того мелодичный, льется словно музыка. – Такое бывает раз в несколько десятков лет!

– Вы за чем охотитесь? Айвазовский или старина Сандро?

Мужчина нахально улыбается:

– Меня интересуют обе картины, планирую покинуть сегодняшний вечер в их компании!

Огюст делано посмеивается и заговорщически подмигивает:

– Вы, я смотрю, настроены серьезно!

– А как же! – Неожиданно мужчина переводит взгляд на меня. – Огюст, друг мой, не представите мне свою спутницу?

– Ну разумеется, где мои манеры! Прошу простить старика, знакомьтесь, это Селин, моя спутница.

Мужчина подает мне руку с ровными женоподобными пальцами. Я вкладываю свою, и он аккуратно ее пожимает.

– Приятно познакомиться, мадемуазель. Я, как вы могли слышать, Альбери.

– Знаменитый коллекционер! – подхватывает Огюст. – Это у него семейное, Селин. Его семья на протяжении нескольких поколений охотится за предметами искусства.

Я учтиво киваю и делаю вид, что мне интересно.

– И большая у вас коллекция?

Альбери бросает на меня насмешливый взгляд.

– Вы себе и представить не можете, – загадочно отвечает он и выпускает мою кисть. – Что ж, я должен поприветствовать и других знакомых, но надеюсь в конце вечера получить ваши поздравления.

– Разумеется, – кивает Огюст.

Месье Альбери отходит, и он с облегчением вздыхает.

– Опасный человек. Не отходи от меня этим вечером.

– А что в нем опасного? – Я исследую взглядом манерное поведение Альбери и его самодовольную улыбку.

– Меньше знаешь, крепче спишь, – подводит итог Огюст, но тут же весело добавляет: – Но мы и его облапошили. Помнишь свою гравюру? Висит в его великолепной коллекции!

Огюст светится, как трехгодовалый ребенок, чья шалость удалась. Я закатываю глаза.

– Интересно, как жилось Боттичелли, я имею в виду: как жилось художникам, которые не жили в тени гениев прошлых лет?

– Они соревновались между собой, а скульпторы жили в тени античности. Тень прошлого всегда существовала в искусстве.

– Но разве в наше время мы способны на создание чего-то столь великого? Может быть, правы критики, которые говорят, что искусство умерло?

Огюст выглядит оскорбленным.

– Бога ради, о какой смерти ты говоришь?

Я смотрю на него и с умным видом начинаю:

– В ноябре две тысячи одиннадцатого года в музее немецкого города Дортмунд уборщица уничтожила произведение современного искусства, застрахованное на восемьсот тысяч евро.

– Ой, не начинай, я в курсе.

Но я настойчиво продолжаю:

– Произведение под названием «Когда начинает капать с потолка». Оно представляло собой таз, содержащий как бы осадок от капавшего с потолка. И ты считаешь, что это искусство? – Я криво ухмыляюсь.

Огюст подхватывает:

– Да, уборщица увидела грязный таз и тщательно вымыла его, тем самым совершив один из самых мощных художественных актов вандализма в истории современного искусства.

– На самом деле она лишь показала, что хоть оно и стоило восемьсот тысяч евро, но на самом деле это была обыкновенная грязь.

– Дорогая Беренис, думаешь, это единственный случай? В феврале две тысячи четырнадцатого история повторилась в Италии. В музее города Бари уборщица выбросила пару экспонатов из мятой бумаги, а также смела со стола крошки печенья, которые, как потом выяснилось, были частью инсталляции стоимостью в десять тысяч евро.

– Ну и о каком искусстве мы говорим?

– Во-первых, мы сейчас не говорим о живописи, а во-вторых, времена и нравы меняются! Не принижай современное искусство, неизвестно, как выглядело бы творчество Боттичелли, если бы он жил не в Италии во время правления Медичи, а, скажем, в Бронксе двадцать первого века!

– Думаешь, он рисовал бы граффити?

– Почему нет? Возможно, он бы стал новым американским Бэнкси! Да к тому же история знает отличные примеры. Король Манхэттена Энди Уорхол! Далее – Дэвид Лашапель[23]23
  Дэвид Лашапель (David LaChapelle) – известный американский провокационный фотограф и режиссер.


[Закрыть] и его интерпретации! Ты вообще видела «The Rape of Africa»? Фотография ведь тоже искусство! Интересно, что сказал бы сам Боттичелли о такой интерпретации?

Я не успеваю ответить. Начинает играть музыка, и Огюст резко выпрямляется.

– Это знак, – смешно жестикулируя, поторапливает он меня. – Аукцион начинается! Наши места на последних рядах! – Он так взбудоражен, что не может подавить эмоции.

Мы присаживаемся, и гул голосов затихает. Аукционист вежливо улыбается, и только он готов начать речь, как в зал входит он… Клянусь, я слышу цоканье его туфель по полу. Весь зал замирает и провожает его взглядом. Он весь в черном. Пиджак подчеркивает красивые мужские плечи, пуговицы рубашки вальяжно расстегнуты и открывают взору шею. На фоне темной рубашки она кажется мраморно-белой. Чувствую, как мурашки бегут по коже, а сердце сжимается от страха.

– Приношу свои извинения за опоздание, – громко произносит он.

– Не стоит, – не теряется аукционист. И учтиво указывает ему рукой на свободное место в первом ряду. – Прошу вас, месье де Лагас, присаживайтесь, и мы начнем.

Тео кивает и оглядывает цепким взглядом помещение. Я замираю, в горле пересыхает от волнения. Боюсь пошевелиться и сделать вдох. Я не верю в Бога, но молюсь ему лишь об одном: пожалуйста, сделай так, чтобы он меня не заметил…

Глава 14

LE PASSÉ

МАМА ВНЕ СЕБЯ ОТ СЧАСТЬЯ встречала свою старшую дочь.

– Клэр, милая моя, как же ты прекрасно выглядишь! – Она крепко обнимала ее и гладила по слегка отросшим светлым волосам.

Клэр и вправду выглядела лучше. Она поправилась, цвет лица стал свежее, щеки румянее. В день ее приезда вся семья собралась у нас в парижской квартире. Мами со слезами на глазах целовала внучку. Папи держался в стороне, он ободряюще приобнимал меня за плечи, видя, как я ломаю пальцы рук и до боли кусаю губы.

– Ниса, поздоровайся с сестрой! – с упреком, резко произнесла мама.

В ту последнюю неделю я ее очень раздражала. Готовя комнату Клэр, мама просила помочь ей, но я не могла заставить себя выбирать мебель и прочие мелочи. Меня продолжало трясти от одной мысли о том, что сестра возвращается.

– Давай, детка, обними сестру, – ласково попросил отец, а мама продолжала зло буравить меня взглядом.

– Добро пожаловать, – хрипло сорвалось с моих губ.

Я подошла к Клэр вплотную. Она смотрела мне прямо в глаза, и от ее взгляда я покрылась холодным потом.

– Ты выросла, – оценивающе разглядывая меня, сказала она, – очень похожа на меня.

Мама радостно засмеялась, приняв сказанные слова за нечто хорошее.

– Конечно, вы похожи! Вы же сестры.

Клэр натянуто улыбнулась и добавила:

– Да, мы похожи больше, чем готовы признать, не так ли, Ниса?

Нервная дрожь пробежала вдоль моего позвоночника. Она намекала на что-то…

– Не думаю, что мы прямо похожи, – грубо вылетело у меня.

Я не смогла сдержаться и сохранить этот страх внутри. Я боялась быть ее копией. Боялась иметь с ней что-либо общее. От моих слов в комнате повисло тягучее молчание.

– Можешь продолжать выдавать желаемое за действительное, – с усмешкой закончила моя сестра и, обратившись к матери, спросила: – У нас есть что поесть? Я умираю с голоду.

Мама сразу же подхватила ее под руку и поволокла на кухню. Она готовила весь день в ожидании дочери.

– Мы же не похожи? – шепотом спросила я у остальных членов семьи.

Мами опустила голову, папа потупил глаза, дедушка сделал вид, что не услышал вопроса…

– Я, как всегда, опоздал! – В коридор влетел Габриэль и, увидев наши лица, замер на пороге. – Меня пустила консьержка, и дверь была открыта нараспашку, – попробовал оправдаться мой друг.

– Что ты тут вообще делаешь? – удивленно спросила я.

– Как что? Клэр же сегодня приезжает? Она уже здесь? – Он внимательно вглядывался в мое лицо. – Ты в порядке?

В тот момент мне так сильно захотелось обнять его. Я покачала головой, но ответить не успела.

– Уже здесь, – послышалось за его спиной, и он резко обернулся.

Клэр смотрела на него с милой улыбкой, которая озаряла ее лицо и делала ее очень красивой. Улыбкой с двумя ямочками на щеках… точно такими же, как и у меня…

* * *

Месяц мы жили под одной крышей безо всяких происшествий. Тихо, в семейном кругу, отпраздновали мое восемнадцатилетие. Мне подарили новый ноутбук, который я даже не сразу открыла. Клэр проводила очень много времени с мамой. Она не брала в руки карандаш и ничего не рисовала. Просто жила. Ела, спала, читала и гуляла. Постепенно начинала общаться с друзьями и выходить на улицу. Родители настороженно относились к ее выходам в свет, но Клэр возвращалась нормальной. На маминой еде она поправлялась, отчего скоро ее тело стало вновь женственным, а лицо моложе. Мы с ней не общались. Я старалась проводить максимальное количество времени за пределами дома. У меня было хорошее оправдание: выпускной год и экзамены, к которым необходимо готовиться. Родители хотели, чтобы я подала документы в медицинский и стала врачом. Папи говорил, что лучше изучать финансы. Мами бросала на меня озабоченные взгляды и интересовалась, чего именно хочется мне. Я жалела о своей хорошей успеваемости, которая открывала много возможностей. Все, чего я хотела, – это рисовать. Но я не смела говорить об этом. Одного художника с творческими истериками и депрессией было достаточно в нашей семье. Для меня искали более стабильную и серьезную профессию. Однако я подала заявку на поступление в школу искусств, отправила им работы и с замиранием сердца проверяла электронную почту каждый божий день.

Во многом мне помог Габриэль. Он учился на факультете истории искусств в Сорбонне и вращался в творческих кругах. Знакомый его знакомого проинформировал меня обо всех деталях подачи своей кандидатуры. Кроме Габриэля, никто не знал об этом. Я прятала краски, холсты, карандаши под кроватью и у Габриэля в его маленькой квартирке. Ходила рисовать в студии, в которых проводила все свободное время, а после тщательно мылась дома у своего друга, прежде чем прийти домой. Чего именно я боялась? Почему никому не говорила? Габриэль не понимал меня. Однако я не могла заставить себя признаться семье в своем увлечении. Казалось, это разочарует их… или же заставит переживать и нервничать. Клэр было двадцать семь лет, она не могла ни обеспечить себя своими работами, ни быть счастливой. Я видела, что родители винят во многом себя за то, во что превратилась моя сестра. Мама словно каждый день искупала эту вину.

Я сидела на деревянном паркете в маленькой студии Габриэля и собирала свои работы в папку.

– Не могу поверить, что ты обклеил мою папку диснеевскими наклейками! – пыхтела я.

– Тебе очень даже подходит, – весело отзывался мой друг. – Кстати, насчет твоей репродукции Вермеера. Ну, голландской Моны Лизы[24]24
  Картину Яна Вермеера «Девушка с жемчужной сережкой» иногда называют «голландской Моной Лизой».


[Закрыть], – уточнил он. – Я показал ее одному очень именитому искусствоведу. Может, ты о нем слышала? Огюст Форенье. Он был в восторге. Сказал, что ты смогла повторить визуальный обман Яна и что твоя жемчужная сережка тоже повисла в воздухе. Он даже попросил познакомить его с тобой.

Я строго на него посмотрела.

– Не слышала я ни о каком Огюсте, и с каких пор ты показываешь мои работы?

– Ой, вот не надо злиться. Я писал работу на тему репродукций знаменитых полотен и решил воспользоваться твоей коллекцией, чтобы показать, что и в них есть чувства.

– Я, конечно, польщена, но мне есть куда расти.

– Так познакомишься с искусствоведом? Он слушал нас на лекции. Я не искал его специально, чтобы показать твои рисунки, если что. Он просто друг нашего преподавателя.

Я пожала плечами:

– Лучше вначале поступлю в школу искусств и наберусь опыта. Потом буду знакомиться со всякими большими шишками в мире искусства.

– Беренис, ты же понимаешь, что если тебя примут в школу искусств, то дальше ты скрывать это не сможешь? – Габриэль курил сигарету за сигаретой, стоя босоногим на балконе. Его студия была нашим маленьким мирком. Убежищем от внешнего мира.

– Я съеду от них и буду врать, что хожу в университет.

В тот момент это действительно казалось мне единственно правильным решением.

– А на вручении диплома что скажешь? – снисходительно поинтересовался мой друг.

– Это будет не скоро… что-нибудь придумаю.

Габриэль закатил глаза:

– Это будет быстрее, чем ты думаешь. Мне остался последний год, и все.

– Габриэль, я знаю, что ты меня не понимаешь. Но, поверь, это сложно объяснить словами. Я не могу иначе.

Я сложила свои принадлежности в рюкзак и, стянув резинку с запястья, завязала волосы. Правой ногой случайно задела папку, которую поставила около стенки. Она с грохотом упала, и листы из нее рассыпались по полу. Габриэль затушил сигарету о железный поручень балкона и в один прыжок оказался передо мной.

– Давай помогу. – Он сел на корточки и начал поднимать мои рисунки. При виде эскиза Тео он непроизвольно нахмурился и отбросил эту работу подальше от себя.

– Не понимаю, почему ты до сих пор рисуешь его? – хмуро пробормотал он.

– А что в этом такого?

Габриэль в очередной раз закатил глаза и встал.

– Собирай сама, не могу видеть это лицо.

Я искренне удивилась:

– Это еще почему?

Он неловко пожал плечами. Было видно, что он жалеет о сказанном и не хочет развивать эту тему.

– Я не понимаю всеобщей зацикленности на этом парне, – признался он и потянулся за бутылкой воды. – Не пойми меня неправильно, во мне нет зависти или желания быть на него похожим. Но на самом деле я не понимаю, что вы, девушки, находите в нем.

Я с интересом посмотрела на него:

– Мы, девушки? Кто еще рисует эскизы Тео?

– Таких сумасшедших, как ты, полно… в Facebook есть целая фан-группа, посвященная ему.

– Админ не я, – с обаятельной улыбкой Чеширского Кота решила отшутиться я.

– Слава богу, – фыркнул мой друг, – как говорится, спасибо и на этом. Но все же прекращай рисовать его. В конце концов, он явно не хочет этого.

Габриэль был в курсе моего отношения к Тео. Я так переживала и нервничала, думая обо всем, что было между нами, что не смогла удержать в себе – пришлось рассказывать Габриэлю, чтобы хоть как-то уменьшить свои страдания.

– Это старая работа, – соврала я, складывая портрет Тео в свою большую папку. – Я не рисую его больше.

– Конечно… – не скрывая своего неверия, согласился Габриэль.

Случайно пролив на себя воду, он чертыхнулся:

– Твою мать…

Я не выдержала и в голос расхохоталась:

– Тебя настигла карма!

Габриэль бросил на меня суровый взгляд, чем рассмешил меня еще сильнее.

– Тебе смешно, да?

Недолго думая, он стянул с себя майку и швырнул ее в угол, где скопилось все грязное белье. Я бросила беглый взгляд на его тело. На спине виднелись следы укусов и ногтей. Густо покраснев, я отвернулась.

– В любом случае, – продолжил он, – мне надо было переодеться. В отличие от некоторых, у меня есть личная жизнь, и я сегодня вечером иду на вечеринку.

Прочистив горло, я поинтересовалась:

– На вечеринку со своей девушкой?

Габриэль неестественно застыл и нахмурился еще сильнее.

– Беренис, у меня нет девушки, – сказал он, но голос его дрогнул.

Мы оба знали, что он врет. Ложь больно кольнула, но не потому, что у меня были виды на Габриэля, скорее был обиден сам факт того, что он обманул меня. Сузив глаза, я спросила:

– Тогда ты не будешь против, если я пойду вместе с тобой?

Он сжал губы в тонкую линию и потянулся к стопке чистых футболок.

– Тебе не совсем понравится эта вечеринка, – не глядя на меня, сказал он и надел простую серую майку.

– Почему ты так решил?

– Я бы сам туда не шел, но пообещал Крису.

Крис был парнем Эвелин, подруги Габриэля из университета. Они вместе учились на истории искусств в Сорбонне. Я ни разу в жизни не видела Криса не под действием наркотиков. Но он был очень талантливым скульптором. Как-то Эвелин позвала меня на его выставку, и я поверить не могла, что этот укурок способен на подобное. Габриэль старался держаться от него подальше. С Крисом было весело, но проблема заключалась в том, что и у веселья есть лимит. Но не для таких, как он.

– Я думала, ты не любишь тусить с Крисом, – сказала я, вглядываясь в лицо своего друга в поисках намеков на ложь.

Габриэль выдержал мой взгляд.

– Я не вру тебе, Беренис. Сказал же, что пообещал. Хочешь – пошли со мной, но сомневаюсь, что тебе будет весело.

– Позволь мне самой решать, где мне будет весело, а где нет… – вспылила я.

Габриэль приподнял руки в знак капитуляции.

– Как хочешь, Беренис! Но это вечеринка двадцать один плюс. Считаю своим дружеским долгом предупредить тебя!

– Переживу… Не говори со мной так, словно я ребенок.

Он покачал головой и бросил на меня насмешливый взгляд.

– Такая упрямая! Просто знай: таких вечеринок ты еще не видела.

– Ну, вот и удиви меня, – подмигнув, ответила я.

Габриэль оказался прав. Таких вечеринок я не видела. В чем он был не прав… что они мне не понравятся. Мы зашли в просторную квартиру на четвертом этаже типичного парижского здания. Пол под ногами проваливался, паркет отчаянно скрипел. Музыка лилась рекой, обволакивая и завлекая в свои сети. Two Feet – «Love is the bitch». Свет был выключен, повсюду стояли свечи, и светомузыка аляповато разукрашивала белые стены и потолок с лепниной. Красные круги медленно вырисовывали узоры под ритмы песни. В воздухе витал густой дым, и запах травки сразу же заполнил мои легкие. Посередине комнаты стояла босоногая девушка… топ лес. Она танцевала. На диванах курили люди и поглядывали на нее с расслабленными улыбками. Были те, что снимали ее и… рисовали. Казалось, ей все равно. Она смотрела на свое отражение в огромном золотом зеркале над камином и продолжала плавно двигаться. Это было так красиво, ее тело выглядело безупречно. Сексуальный изгиб талии и большая налитая грудь с твердыми возбужденными сосками. У меня пересохло в горле. Я смотрела на нее как зачарованная. Она проводила ладонями по животу, медленно поднимая кисти вверх к груди. Я бы отдала все что угодно за листок бумаги и карандаш в тот момент. Было в ее движениях нечто гипнотизирующее.

– Теперь ты понимаешь? – проговорил Габриэль над моим ухом.

– Она не против, что ее снимают?

– Думаю, она получает от этого удовольствие, – задумчиво проговорил мой друг и добавил: – Мне надо отойти. Никуда не уходи, ладно? Стой на месте, я вернусь через две минуты! – Не дождавшись моего ответа, он куда-то помчался.

Я осталась стоять на месте. Слишком была поражена реакцией, которую во мне вызвала незнакомка. Ее грудь опускалась и приподнималась, кисти рук скользили по мягкой коже, невесомо, нежно, едва касаясь… Я вся покрылась мурашками. Первый раз в жизни испытывала подобное возбуждение. Девушка загадочно улыбалась, мягко кусая полные соблазнительные губы, и тихонько вела пальцами по ареолам своих сосков. Я непроизвольно повторила за ней… прикусила губу и сглотнула нервный ком. Мне стало жарко, я потянула за ворот рубашки, оттягивая его. Но это не помогло. Мне хотелось ее снять. Почувствовать прохладный воздух поверх своей кожи. Потрогать свою грудь в унисон с ней. Кто-то из девушек встал с дивана и одним движением снял с себя майку, оголяя свое тело. Она встала перед танцующей – кожа кофейного цвета контрастировала с молочно-белой. Девушка тоже начала танцевать и мять свою грудь у всех на виду. Но смотрели они лишь друг на друга, пожирая взглядами, синхронно прикасаясь к себе. Румянец плыл по моим щекам, переходя на шею, я чувствовала, как пот предательски покрывает всю кожу, как щеки горят, пока глядишь на этот чувственный танец. Я продолжала смотреть, как незнакомки беззастенчиво трогают свои тела. А затем они начали касаться друг друга… Будто они одни в этой комнате. Словно нет ни правил, ни устоев. Есть только чувства, ощущения и эмоции. Это было круче стриптиза. Натуральнее, естественнее, свободнее. Они ласкали друг друга, а мне, глядя на них, хотелось почувствовать те же прикосновения на своем теле. Губы пылали, чувства обострились, мои соски затвердели, а в животе заплясал рой бабочек. Тело бессознательно начало двигаться под ритм песни. Воздуха не хватало. Приоткрыв рот, я облизнула верхнюю губу и сделала глубокий вдох. В этот момент я остро ощутила на себе пристальный взгляд. Жадный, горячий, он обжигал меня. Резко повернув голову, я встретилась с кристально-голубыми глазами. Напряжение, с которым он смотрел на меня, наэлектризовывало воздух между нами. У него в руках был клочок бумаги и карандаш.

Я застыла на месте. Тео продолжал смотреть на меня, а я продолжала танцевать. Но в этот раз все было иначе. Его взгляд бродил по мне, прожигая насквозь. А я не хотела показать себя уязвимой, поэтому с вызовом смотрела на него в ответ. Он аккуратно спрятал листок в карман черных джинсов, а карандаш за ухо. «Что же ты нарисовал, Тео?» – пронеслось у меня в голове. Каждая деталь в нем интриговала меня. Медленно он встал с дивана и направился в мою сторону. Казалось, с каждым его шагом мой пульс учащается. Он подошел вплотную. Меня волной накрыл его запах – морского залива и летней грозы.

– Тебе здесь определенно нравится, – прошептал он низким голосом, внимательно вглядываясь в мое лицо. – Но мне кажется, это не место для маленьких девочек.

Я натянуто улыбнулась:

– Тогда хорошо, что я уже не маленькая. Напомню, мне восемнадцать, Тео.

В его глазах заискрилось было веселье, но мгновенно исчезло, на лице появилась опасная усмешка. Взгляд голубых глаз пристально следил за каждой моей эмоцией. Я подавила инстинкты и желание спрятаться. Приподняла подбородок и продолжала открыто и прямо смотреть на него.

– Покажешь, что получилось? – указывая в сторону кармана, в котором хранился его набросок, спросила я.

– Боюсь, это личное, – таинственно ответил он.

– Личное – самое прекрасное, что есть в искусстве, – шепотом вернула я ему его же слова.

Расстояние между нашими лицами неожиданно сократилось. Мы дышали одним воздухом на двоих. Он поднял руку и аккуратным движением потянул резинку с моих волос. Они рассыпались по плечам, и он нежно провел по ним ладонью, укладывая пышные волны.

– Это слишком личное, – глядя мне в глаза, тихо ответил он.

Он помнил… точно так же, как и я. Знал наизусть наши реплики.

– Нарисовал девочку, которую любишь? – непослушным голосом спросила я.

Тео обнял меня за талию и тихонько потянул на себя. Нервная дрожь прошила все мое тело. Наши тела соприкоснулись. Его угольно-черная футболка и моя белоснежная рубашка. Идеальный контраст, описывающий нас.

– Типа того, – прошептал он и, заглядывая мне в глаза, произнес: – Я нарисовал тебя.

Он повел носом вдоль моей щеки, словно вдыхал меня. Я чувствовала его дыхание у себя на лице. Тео закрыл глаза. А теплые губы нежно коснулись моих. Неторопливо. Ласково. Волнительно. Он запустил руку мне в волосы и притянул меня ближе. Щетина кольнула подбородок, язык облизнул мою нижнюю губу и проник в меня. Я не знала, что мне делать. Приникла к нему, полностью доверяя себя. Растворяясь в эмоциях и желании. Он нежно целовал меня, его язык ласкал мой. Я видела, как его веки трепещут, как складка между бровями становится глубже, а рот – более требовательным. Хватка на моих волосах усиливалась. Я боялась сделать что-то неправильно, но он словно чувствовал мою неуверенность и взял все под свой контроль.

Внезапно я почувствовала, как кто-то на нас смотрит. Боковым зрением я увидела свою старшую сестру. Она стояла в метре от нас и смотрела в замешательстве. А затем удивление сменилось полыхающей злостью. Тео ничего не заметил, но, почувствовав мою отстраненность, поцеловал меня сильнее. Язык проник глубже, объятия стали отчаяннее. Он завлекал меня в свои сети, и я сдалась. Опустила веки, прячась от окружающего мира, растворяясь в этом мгновении. Я почувствовала, как с его губ срывается что-то похожее на гортанный тихий стон, и мне сорвало крышу. Я запустила пальцы в его темные волосы, ощущая их мягкость. И, резко потянув, приподнимая его голову, я нежно прикусила его нижнюю губу. На его лице появилась кривая усмешка, и он укусил меня в ответ.

– Я точно пожалею об этом, – прошептал он.

– Почему?

Он не ответил, ласково погладил меня по щеке и посмотрел таким взглядом, как никогда не смотрел. Голова кружилась от эмоций, которые я видела в пучине голубых глаз. Этот момент мог бы быть совершенным… если бы не… Я бросила неуверенный взгляд на то место, где две минуты назад стояла моя сестра. Но ее там не было. Она растворилась в воздухе, словно призрак. На мгновение мне даже показалось, что она и есть иллюзия, созданная моим разумом. Мне стало не по себе. Тео проследил за моим взглядом.

– Кого ищешь? – Он взял мою руку и переплел наши пальцы. Моя маленькая кисть утонула в его мужской ладони. Он смотрел на наши руки с какой-то отстраненностью. – Сегодня только сегодня, – тихо пробормотал он.

Я хотела спросить у него, что он имеет в виду. Но была слишком занята поиском сестры. Было ощущение, что она следит за мной. Я чувствовала на себе горячий взгляд, полный ненависти, от которого становилось не по себе. Вдоль позвоночника побежала нервная дрожь.

– Что-то случилось? – глядя на меня, спросил Тео.

– Ничего… Мне, наверное, показалось, – прошептала я.

Губы кололо от нового, не изведанного ранее чувства. Я дотронулась до них кончиками пальцев, осознавая, что он поцеловал меня. Затем повернулась к Тео. Он внимательно изучал меня.

– Забери меня отсюда, Тео, – тихо попросила я.