Текст книги "Путешествие на «Париже»"

Дана Гинтер
Путешествие на «Париже»
Роман

Dana Gynther

Crossing on the Paris

© Dana Gynther, 2012

© Издание на русском языке AST Publishers, 2016

Посвящается моему любимому отцу

Малкольму Дональду Гинтеру

Пролог
Три беседы

Констанция Стоун

– Джордж? – Констанция осторожно постучала в дверь кабинета и, не дожидаясь, пока муж ей ответит, открыла дверь.

Джордж внимательно посмотрел на жену поверх очков и улыбнулся. Склонившись над заваленным бумагами письменным столом, он сосредоточенно точил красный карандаш.

– Ну, как сегодня твои родители? – обыденным тоном спросил Джордж, точно на его вопрос Констанция могла ответить «Прекрасно!».

Констанция недовольно сдвинула брови. Ее попытка выманить из-за сарая в саду грязную, дико озиравшуюся мать только что закончилась неудачей. Едва Констанция приблизилась к матери, она принялась издавать нечленораздельные звуки и бросила ей в лицо горсть земли.

– Спасибо, как обычно, – задетая его равнодушием, резко ответила Констанция. Проведя рукой по волосам, она стряхнула застрявшие возле уха песчинки и продолжила медленно и неуверенно: – Правда, у отца появилась очередная идея… как вернуть мать к нормальной жизни.

Джордж снял очки и откинулся на спинку кресла.

– Каким же образом? – выжидательно спросил он.

Кажется, в его голосе послышался скепсис? Констанция подошла поближе к столу и кончиками пальцев потрогала камень из коллекции мужа. Здесь были отполированные агаты, переливающиеся металлическим блеском пириты, кусочки кварца – она гладила их так, словно камни были текстами для слепых и с помощью прикосновения их можно было прочесть. С длинной полки перед столом Констанция взяла аметист покрупнее и покачала его в руке. Древние греки, вспомнилось вдруг ей, считали, будто этот камень уберегает людей от пьянства…

– С помощью Фэйт, – снова заговорила она. – Отец хочет вернуть ее в лоно семьи.

– Фэйт? – хмыкнул Джордж. – Твой отец, психолог, полагает, будто ее возвращение может излечить твою мать?! Господи! Да от этого ей может стать только хуже! Я, конечно, согласен, что твоей сестрице не пристало жить в Париже одной, точно какой-то цыганке. Будь она моим ребенком, я бы такого не потерпел! Но как, скажи на милость, возвращение распутной дочери может исцелить ее мать?

Скорого ответа не прозвучало. Констанция положила аметист на место, Джордж в это время принялся набивать трубку. Она бросила взгляд на кресло в надежде, что сможет присесть, но на нем, как обычно, лежали свернутые в рулоны карты. Она облокотилась о письменный стол и с этой выгодной позиции неожиданно для себя заметила, что лысина мужа что ни день увеличивается в размерах.

– Наверное, ты прав. – Констанция тяжело вздохнула. – Я не уверена, понимает ли мать вообще, что Фэйт отсутствует. Но отец хочет, чтобы она вернулась.

– Что ж, желаю ему удачи, – язвительно отозвался Джордж, снова зажигая трубку и пуская клубы дыма. – Он уже послал ей телеграмму?

– Он пытался. И не раз. – Она взяла в руки окаменелый наутилус, любимый экземпляр из коллекции мужа, и нежно провела по нему рукой. – Но теперь он хочет сделать кое-что более радикальное.

Джордж изумленно повел бровями, надул губы и с нарочито растерянным видом уставился на жену.

– Что же такое он собирается сделать? – спросил он.

– Отец хочет, чтобы я поехала в Париж и привезла сюда Фэйт, – проговорила Констанция с таким видом, будто речь шла о поездке на рынок. – Хочет, чтобы я посадила ее на пароход и привезла назад в Вустер.

– Ты?!

Лицо Джорджа вытянулось. Когда же муж совладал с собой, она услышала его тихий смешок.

Наблюдая за гримасами мужа, Констанция пыталась вспомнить: что же именно восемь лет назад – когда они поженились – привлекло ее в этом лице? Возможно, седеющие волосы, залог надежного брака с мужчиной постарше? А может быть, его серьезная манера курить трубку, пуская в бороду кольца дыма? К тому же в начале их знакомства она была благодарна ему, что во время их разговоров он с легкостью заполнял каждую паузу. Однако теперь, услышав его изумленный смех, Констанция диву давалась, почему она в то время не понимала, сколь значимым может быть простое молчание.

– Ты ведь знаешь, отец сам в подобное путешествие не отправится, – не отрывая взгляда от наутилуса, проговорила она. – Он не может оставить мать.

– Но я, дорогая, с тобой поехать тоже не могу. У меня середина семестра. И масса непроверенных работ, – для убедительности покрутив над столом трубкой, проговорил Джордж. – А одна ты, само собой разумеется, поехать не можешь.

– Почему не могу, Джордж? – мягко спросила Констанция.

Он посмотрел на нее с искренним удивлением.

– Почему? По многим причинам! Да я умру от тревоги! – Джордж сокрушенно покачал головой. – С тобой может случиться все что угодно. Ты можешь там потеряться!

– По-моему, я в состоянии сесть на пароход и поехать на поезде не хуже других. Мне кажется, в этом нет ничего невыполнимого.

– А пока ты будешь разъезжать, что будет с твоими детьми? – окинул ее строгим назидательным взглядом Джордж. – Кто будет за ними ухаживать?

– Слуги вполне с этим справятся, – вздохнула Констанция. – И, поверь мне, это путешествие будет отнюдь не развлекательным. Джордж, я уеду всего на пару недель.

В конце концов он все-таки встал с кресла, почувствовав, что смотреть на жену снизу вверх ему сейчас совершенно невыгодно.

– Похоже, ты рассматриваешь эту бредовую затею всерьез! Со всех ног кидаешься выполнять дурацкое поручение! Ты летишь на поиски своей бесстыдной младшей сестрицы, с которой никогда не ладила!

Констанция положила наутилус на место. Она вдруг почувствовала себя изможденной. Подойдя к креслу, не обращая внимания на молчаливый протест мужа, сбросила карты на пол – они бесшумно легли на ковер – и тяжело опустилась на сиденье.

– Джордж, дурак, отправляющий меня в это путешествие, мой отец. – Она закрыла глаза и сжала ладонью виски. – И тебя при нашем разговоре не было.

В памяти Констанции мгновенно всплыли и покрасневшие глаза отца, и то, как он вглядывался в пустоту, и исходивший от него слабый запах алкоголя…

– Констанция, – голос Джорджа на последнем слоге почти оборвался, – одна ты не поедешь.

Она вздохнула, поднялась с кресла и посмотрела ему прямо в глаза:

– Нет, Джордж, поеду.

Вера Синклер

Амандина, слегка запыхавшись – ей пришлось подняться по лестнице, – появилась в гостиной. Вера сидела в обитом парчой кресле; ее худые ноги были укрыты пледом, на полу рядом с ней лежал черный шотландский терьер. Она листала страницы огромного дневника в обложке из тонкой кожи.

– В чем дело? – взглянув на служанку и удивившись детской улыбке на ее морщинистом лице, спросила Вера.

– Пришел мистер Чарлз, мэм, – сияя, ответила Амандина. – Он в передней. Снимает пальто и галоши. Поднимется прямо сюда.

Вера быстро сняла очки и сбросила с ног одеяло.

– Шевелись, шевелись, Биби! – прошептала она собаке. – Ты же знаешь, как пледы старят женщину!

Вера бросила взгляд в окно. На улице по-прежнему лил дождь. Стояла самая сырая и мрачная весна из всех, какие она могла припомнить в Париже. Ее прозрачная кожа совсем иссохла без солнца.

– Привет, моя радость! – воскликнул Чарлз.

У этого франтоватого мужчины лет шестидесяти пяти были густые седые волосы и ярко-голубые глаза.

Вера просияла, и от этой улыбки лицо ее покрылось мелкими морщинками.

– Чарлз!

Она отложила в сторону книгу и поднялась, чтобы обнять его. Он одарил ее кратким объятием, а затем наклонился и погладил собаку. Вера нахмурилась, вспомнив, что, несмотря на свое британское происхождение, он еще совсем недавно страстно прижимался к ней и крепко ее обнимал.

Взгляд Чарлза скользнул к дневнику, он взял его в руки и принялся листать.

– Делала сегодня какие-нибудь записи?

– Нет, читала старые. О лошадиных скачках.

– Ну да, – тихонько рассмеялся Чарлз. – О нашей победе в Шантийи. Как звали ту лошадь? Озорной Твид?[1]1
  Намек на Уильяма Марси Твида, нью-йоркского босса и политика, принадлежавшего к Демократической партии, который в 1860-х гг. ограбил город на миллионы долларов, а в 1873 г. был осужден за свои преступления. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. пер.


[Закрыть]

– Очень похоже, – рассмеялась Вера. – Его прозвали Слуга Дьявола. Что же ты? Садись рядом со мной.

Она взяла его за руку и подвела к дивану.

– Мы сто лет не виделись. – Ее ввалившиеся глаза блеснули, на губах заиграла улыбка молоденькой девушки. – Это ведь, дорогой, не означает, что у тебя появилась новая подружка?

– Как всегда, радость моя, пытаешься все выведать? – уткнувшись взглядом в пол, с притворным отчаянием вздохнул Чарлз.

– Ты же меня знаешь, – отозвалась Вера, но ей явно не хотелось больше возвращаться к этой теме. – А давай попросим нашего повара приготовить нам на ужин что-нибудь исключительное? Ты любишь буйабес? А хочешь курицу в вине?

– О, Вера, я не могу остаться на ужин. У меня другие планы. – Чарлз, по-прежнему избегая ее взгляда, заерзал на диване. – Я просто заглянул тебя проведать.

– Тогда посмотри на меня, – потребовала Вера.

Чарлз с трудом заставил себя взглянуть на нее: до чего же болезнь изменила ее внешность с тех пор, как они виделись в последний раз. А виделись они давным-давно. Чарлз выдавил слабую улыбку, но как только в комнату с серебряным чайным подносом, сутулясь, вошла Амандина, на лице его отразилось явное облегчение.

– Давайте я вам помогу! – поспешно вскочив на ноги, предложил он.

– Надеюсь, у тебя найдется несколько минут для чашки чая? – сухо спросила Вера.

– Конечно. Но лишь при условии, что Амандина угостит нас своим знаменитым шоколадным печеньем. – Чарлз подмигнул старой служанке, и та ответила ему взглядом, которым награждала обычно озорных мальчишек, правда только симпатичных и смышленых.

Вера, помешивая в чашке сахар, бросила взгляд на Чарлза.

– Я недавно раздумывала… – начала она и умолкла. Ей хотелось, чтобы Чарлз внимательно прислушался к ее словам.

Она посмотрела в окно: в струях дождя опустевший Люксембургский сад выглядел блекло и малопривлекательно. Когда же Чарлз наконец откликнулся, Вера завершила предложение.

– О том, чтобы вернуться в Нью-Йорк.

– Действительно? – спросил он.

– Да, – сказала она и кивнула. – Я думаю, что настало время вернуться. После тридцати лет в Париже, наверное, пора возвращаться домой.

– Навсегда? – уточнил Чарлз.

– О каком «навсегда» можно говорить в моем возрасте?

Он молча кивнул, и каждый сделал глоток чая.

Вера бросила на Чарлза осторожный взгляд, что удалось ей без труда, поскольку ее друг в ту самую минуту старательно изучал узор на ковре. Что за реакция на такую важную новость! Он должен был вскочить, изумленно расхохотаться или даже запустить в нее печеньем! Как это ей могла прийти в голову мысль покинуть Париж?!

– Когда же ты собираешься ехать? – бесстрастно спросил он.

– Скоро, – ответила Вера. – Возможно, летом. А если проклятый дождь не прекратится, то раньше.

– Без тебя, Вера, Париж уже не будет прежним.

Чарлз на миг встретился с ней взглядом, выдавил еще одну улыбку и снова уткнулся взглядом в пол.

– Мне, дорогая, пора бежать, – пробормотал он. Судя по всему, он готов был отчалить в любую минуту. – Амандина, принесите, пожалуйста, пальто.

Амандина устремила взгляд на хозяйку. Вера сидела, сложив на коленях руки.

– Au revoir[2]2
  До свидания (фр.).


[Закрыть], Чарлз, – уронила она, не в силах поднять на него глаза.

– Я буду о тебе справляться, – едва коснувшись ее плеча, проговорил Чарлз. Похоже, в эту минуту ни на что большее он не был способен.

Чарлз ушел. Вера продолжала неподвижно сидеть. Она все еще не могла поверить случившемуся. Она всегда считала себя везучей. Ей везло на скачках, в триктрак, в рулетку. И в тот день она готова была поспорить, что ее старый, самый близкий друг, узнав, что она собирается покинуть Париж, станет ее отговаривать. Она ждала, что он начнет ей доказывать, что ее место здесь, рядом с ним, что возвращение в Нью-Йорк абсурдно, что это будет ужасной ошибкой. А она бы тут же с ним согласилась, даже если бы он сказал, что из чистого эгоизма хочет, чтобы она была рядом с ним. Она сделала ставку и проиграла.

На следующее утро, все еще расстроенная, Вера Синклер написала несколько писем своим американским родным и приятелям и купила билет на пароход, отплывавший в июне.

– Амандина, мы переезжаем в Нью-Йорк, – в полдень объявила она служанке.

Жюли Верне

Войдя в дом, Жюли зажмурилась; после молочного света гаврского неба слабо освещенный коридор казался совсем темным. Она прислушалась, не раздастся ли голос матери, но в доме стояла тишина. Пройдя по дому, Жюли обнаружила мать на кухне: она сидела у окна, уставившись на пришвартованные в гавани корабли.

– Bonjour, mamam, – прошептала Жюли.

Со времен Первой мировой войны в их семье поселилось молчание, точно они лишились не только родных, но и голоса.

Мадам Верне медленно повернулась к дочери – своему единственному уцелевшему ребенку – и вместо приветствия лишь тихо вздохнула.

– Папа дома? – спросила Жюли.

Мать отрицательно покачала головой. Наверное, он, как всегда, гуляет по берегу, а это надолго, подумала Жюли. А может быть, он пошел в бар выпить в одиночестве анисового ликера. Поразмыслив, стоит ли ждать его возвращения, чтобы сообщить свою новость, Жюли решила: ждать или не ждать – не имеет никакого значения. В эти последние три года отец еще больше, чем мать, замкнулся и отстранился от жизни.

– Я принесла почту, – показывая матери всего один конверт, сказала Жюли. – Это письмо из Трансатлантической компании. Мне предложили первую работу.

И Жюли, умолкнув в ожидании ответа, принялась поглаживать родинку над губой. Услышала ли мать ее слова? Жюли опустилась на колени рядом с матерью и взяла ее руки в свои. Она уже собралась потереть распухшие, скрюченные от артрита пальцы матери, чтобы хоть немного согреть их, как заметила в складках ее платья фотографию – снимок ее старших сыновей.

Жюли внимательно всмотрелась в лица братьев. Все они были в военной форме, и она про себя каждого назвала по имени: Жан-Франсуа, Эмиль, Дидье.

– Жаль, что нет снимка Лоика в военной форме, – пробормотала Жюли и украдкой взглянула на мать.

Подбородок у той дрожал, в глазах стояли слезы.

– Да, мама, – тихо проговорила Жюли. – Я тоже по ним тоскую.

Она молча сидела в ногах у матери. Теперь было почти невозможно вспомнить, каким тесным и шумным был их дом до войны, как в нем без конца слышались мужские голоса и смех. Мадам Верне вытерла слезы носовым платком. Она всегда держала его наготове в рукаве кофты.

Жюли наконец набралась храбрости и решилась заговорить о своей новой работе. Она достала конверт и снова его открыла. Вынула письмо и протянула его матери:

– Вот. Тут говорится, что я отправляюсь пятнадцатого июня на новом пароходе. Он называется «Париж». – Жюли чуть было не улыбнулась, но успела сообразить, что улыбка будет не к месту. – Но, конечно, если я вам нужна здесь, я могу попросить, чтобы меня послали позже. Может быть…

Слабыми пальцами мать сжала ее руку и, разлепив губы, проговорила:

– Поезжай, – сказала она.

День первый
Отправление в путь
15 июня 1921 года

– Мне, пожалуй, пора приступать к работе, – негромко проговорила Жюли, но не двинулась с места.

Мать и отец пришли ее проводить, и теперь Жюли, бросив незаметный взгляд на родителей, вдруг подумала, что ее старики, прожив вместе долгую жизнь, после всех перенесенных ими страданий и бесчисленных домашних трапез стали похожи друг на друга. Столь разные в молодости, теперь они выглядели как родственники: одного роста, одного и того же сложения, одинаково сгорбленные, одинаково морщинистые, с одинаково мрачным выражением лиц.

Жюли вздохнула, переложила маленькую дорожную сумку в другую руку и огляделась. «Наверное, все дети Гавра пришли сегодня поглазеть на отправление „Парижа“», подумала она. Жюли с интересом наблюдала, как жадно они впитывают развернувшиеся перед ними сцены, успевая при каждом удобном случае то схватить выпавшую из корзины пекаря булочку, то поднять с земли упавшую из ведерка цветочника розу, то незаметно дотронуться до шелкового платья статной богатой парижанки.

Когда-то с такой же толпой детворы на пирс являлась и Жюли Верне. Почти каждый год в плавание уходил огромный корабль, и местные ребятишки обожали участвовать в сопровождавших это событие празднествах.

Они высматривали в толпе заносчивых, с мундштуками и тросточками, пассажиров первого класса и нещадно их передразнивали. Смеялись над непонятным говором иностранцев, а когда появлялись фотографы, наперебой кривлялись ради того, чтобы их фотографировали. И, конечно, кое-кто из них пытался пробраться на судно, чтобы, спрятавшись там, попытать счастья в Нью-Йорке.

Когда Жюли было одиннадцать-двенадцать лет, она любила носиться по пристани и собирать самые длинные и чистые обрывки серпантина, а потом, точно лентами, подвязывала ими волосы или, обмотав серпантином руки, мастерила из него разноцветные бумажные перчатки.

Первое отплытие корабля Жюли наблюдала, когда ей было лет пять или шесть, и пришла она тогда на пирс вместе со своим самым старшим братом. Жан-Франсуа держал ее за руку, чтобы она не потерялась в толпе, и когда они подошли поближе к корме корабля, он присел рядом с ней на корточки и помог ей прочесть название парохода. «ПРОВАНС». Жан-Франсуа объяснил ей, что Прованс так же, как и Гавр, расположен на берегу моря. Но в Провансе круглый год солнечно и тепло, добавил он, а цветы такие пахучие, что воздух кажется напоенным ароматом духов. Позднее, когда Жюли стала подростком, она снова не раз видела этот корабль и со щемящим чувством вспоминала то давнее отплытие. К тому времени Жан-Франсуа уже погиб на войне. Кто бы мог подумать, что этот огромный океанский лайнер переживет ее старшего брата?

– Мама, папа, мне пора идти. – Жюли подняла взгляд на двух старичков в черном. – Еще надо переодеться в форму…

Отчий дом Жюли покидала впервые. Она получила работу во Французской пароходной компании и теперь отправлялась в свое первое морское путешествие.

– Конечно, – кивнула мать. – Нельзя опаздывать.

Не говоря больше ни слова, родители и Жюли обменялись поцелуями – такими невесомыми, что они почти не коснулись друг друга, точно все трое были не людьми, а призраками. Повесив дорожную сумку на плечо, Жюли углубилась в толпу у трапа пассажиров третьего класса. Пробираясь сквозь строй людей, она в задумчивости наклонилась, подхватила длинный обрывок зеленого серпантина и, быстро накрутив его на руку, к своему удовольствию заметила, что кое-кто из членов команды все еще стоит на пирсе. Проталкиваясь между пассажирами и местными жителями, она на миг замерла, ослепленная фотовспышкой, – но ведь не ее же снимают?

Возле корабля она заметила стайку соседских мальчишек – из ее квартала Святого Франциска. Подобно канатоходцам, они бесстрашно балансировали на толстых канатах, протянутых с парохода на пристань, и подначивали друг друга сосчитать бесчисленные корабельные иллюминаторы. При этом, указывая то на один, то на другой, каждый хвастался, что именно этот иллюминатор сваривал его отец. Их взгляды мгновенно обратились к Жюли.

– Au revoir, Жюли! – Раскачиваясь на тугих канатах, кричали они и махали ей на прощание. – Bonne chance![3]3
  Удачи! (фр.)


[Закрыть]

Теперь, вдалеке от родителей, она позволила себе улыбнуться.

– Au revoir, mes enfants![4]4
  До свидания, ребята! (фр.)


[Закрыть] И вам тоже удачи! – подойдя к трапу, воскликнула она в ответ.

Поднимаясь по ступеням, Жюли почувствовала, что на душе у нее все легче и легче. Бесцветное домашнее существование и безрадостный мир Гавра теперь позади, – начинается новая жизнь. В ней не будет места безмолвию, не будет места пустоте. И бившиеся о корму волны рукоплескали ее прибытию.

Поднявшись на борт, Жюли выбралась на палубу третьего класса. Она легко протиснулась сквозь толпу, сгрудившуюся вокруг швартового устройства и грузовых люков. Затем прошла на боковую палубу и прислонилась к узкому отрезку перил, который никто еще не успел занять. Взглядом отыскав родителей – выбравшись из толпы, они отошли от корабля подальше, – Жюли принялась нервно накручивать на руку серпантин: с той минуты, как месяц назад ей предложили эту работу, на нее то накатывала радость, то одолевали сомнения.

Она не сводила взгляда с родителей и все думала: неужели после ее отъезда они больше не скажут друг другу ни слова?

* * *

На пирсе смешались крики и смех, ржание лошадей и лязг подков, всплески аккордеона и скрипки. Констанция Стоун, оглушенная какофонией звуков, прохладно пожала руку сестре и кивком попрощалась с ее французским другом Мишелем.

– Что ж, прощай, – пробормотала Констанция и сделала шаг в сторону парохода.

Но не в силах сдержаться, она тут же обернулась к сестре.

– Ты ведь знаешь, Фэйт, тебе надо ехать со мной! – совершила она последнюю попытку. – Если бы у тебя было хоть какое-то сознание долга, хоть какое-то чувство ответственности перед семьей…

– А не ты ли годами долбила мне, что я лишена каких-либо представлений о нравственности, – с лукавой усмешкой прервала ее Фэйт. – Что ж, ты, наверное, была права.

Они замерли лицом к лицу. Констанция и ее младшая сестра. Фэйт – даже в двадцать три года она все еще отличалась ребячеством – стояла перед ней и улыбалась; облаченная в свободного покроя блузку, юбку и шарф, поверх которых спускалось длинное ожерелье, на голове у нее красовался расшитый бисером тюрбан – на вкус Констанции ни дать ни взять цирковая артистка. Она стояла, прижавшись к любовнику. Мишель был лет на восемь ее старше, в темной рабочей одежде и ботинках, заляпанных краской всех цветов радуги.

– О да! – вздохнула Констанция и снова отвернулась от Фэйт. Беспутная, безнадежная…

– Хорошего путешествия! – явно ничего не поняв из разговора сестер, с милой улыбкой воскликнул Мишель.

– Прощайте, – бросила обоим Констанция и на этот раз без колебаний зашагала прочь.

Вблизи парохода она облегченно вздохнула. Как долго они ехали поездом из Парижа! Но за это время она перекинулась не более чем двумя словами с сестрой – не говоря о Мишеле. После напряженных последних дней славно было побыть в одиночестве, отдохнуть от колких и злых ответов, враждебности и молчания.

Фэйт отказалась вернуться домой, превратив поездку Констанции в пустую трату времени. Констанции вспомнилось начало этого путешествия, вокзал в Вустере – на платформе плачут ее дочери, взгляд Джорджа исполнен недовольства и укоризны.

Она поступила наперекор мужу, и что из этого вышло? Фэйт ни в какую не хотела расставаться со своей новой жизнью в Париже. И теперь уже было не важно, помог бы ее приезд матери или нет…

Идя к кораблю, Констанция заметила впереди себя репортеров. Их было несколько. Вытянув шеи, они выискивали вокруг занятные сюжеты. Фотографы тут и там щелкали фотоаппаратами. А неподалеку Констанция приметила кинооператора – он снимал отплытие корабля для киножурнала новостей; и на случай если она попадет в кадр, Констанция поправила шейный платок, пригладила ладонями юбку и, глубоко вздохнув, стерла с лица последние следы раздражения.

На ней был костюм, несколько недель назад купленный для поездки в Европу. Едва примерив его, она почувствовала себя такой элегантной. Длинная черная юбка, белая шелковая блузка, красный с большим узлом шелковый галстук, образ завершала пышная серая шляпа. Но стоило Джорджу – к тому времени он хоть и смирился с ее поездкой, но все же злился – увидеть жену в этом наряде, он тут же начал ее дразнить.

– Дорогуша! – не преминул воскликнуть он. – Какая же ты предусмотрительная! Ты же будешь одета под стать кораблю! Подумать только, какое сочетание! Черный цвет и белый, да еще красный – под цвет пароходной трубы, а наверху серый дымок!

Констанция, пораженная издевательским тоном и несвойственным ее супругу взлетом воображения, немедленно готова была пойти купить другой наряд, но времени на это не оставалось. И вот теперь, шагая к лайнеру, она надеялась, что подобное сравнение никому не придет в голову, а главное, не придет в голову репортерам. Она мгновенно представила себе газетный заголовок: «Пропала провинциалка, одетая под стать лайнеру!»

Из толпы выскочил светловолосый фотограф и, приземлившись прямо перед ней, с извиняющейся улыбкой щелкнул вспышкой.

К счастью – спасибо судьбе за маленькие подарки, – фоном для фотографии оказался не лайнер, а толпа. Оглянувшись, Констанция заметила, что эта неожиданная вспышка испугала двух женщин поблизости: одна, маленького роста, молодая, с ярко-медными волосами, приостановилась в нескольких шагах впереди нее, а вторая, пожилая и невероятно худая, в длинном облегающем сливового цвета пальто, остановилась сбоку. Обе женщины, ослепленные вспышкой, на мгновение замерли – и вновь продолжили путь по направлению к кораблю. Интересно, куда может попасть это фото? И надо же, обе женщины, как и она, отправляются в путь в одиночестве…

Но толпа вдруг активно зашевелилась, и дамы пропали из виду, не дав Констанции развернуться в предположениях. Мимо нее вдруг ринулись все подряд: офицеры в элегантной форме, бармены, посыльные… Она слышала, что на пароходе «Париж» не меньше тысячи членов экипажа, а пассажиров – начиная с «цилиндров и моноклей» в благоустроенных каютах первого класса наверху и кончая обездоленными эмигрантами в самом низу – вдвое больше.

Перед тем как взойти на корабль, Констанция приостановилась разглядеть его. Корпус лайнера тянулся вдоль всего пирса, а над верхней палубой возвышались три ярко-красные трубы – по сравнению с ним все прочие суда в гавани казались карликовыми. По длине «Париж» не уступает высоте Эйфелевой башни, но вид у лайнера куда более мощный и основательный. Наверное, следует считать, что ей повезло участвовать в первом путешествии этой гигантской морской посудины, плывущей из Гавра в Саутгемптон и далее в Нью-Йорк. Однако настроение у нее было отнюдь не праздничное.

И тут в общей неразберихе кто-то толкнул ее. Задевший ее мужчина повернулся, видимо, желая сказать что-то нелестное и выбранить за остановку в таком неподходящем месте, но как только увидел ее – а она была, несомненно, хороша сейчас, переполненная эмоциями, – выражение его лица сразу переменилось.

– Простите, мадемуазель, – бросив на нее плотоядный взгляд и прижавшись посильнее, произнес он.

Констанция, которая не раз ловила на себе подобного рода взгляды, холодно кивнула в ответ и, присоединившись к другим пассажирам второго класса, зашагала в сторону трапа. Она двигалась, зажатая в толпе незнакомцев, без всякого удовольствия ощущая прикосновение их одежды, их рук, ног и их дыхание, пока наконец не поднялась на палубу и не подошла к перилам напротив своей каюты.

С палубы, не умолкая, неслись возгласы восторга и восхищения: кричали возвращавшиеся домой американцы, туристы, молодые пары, отправившиеся в свое первое путешествие, и состоятельные еврейские эмигранты, навсегда покидавшие Европу; все бросали разноцветный серпантин и махали шляпами. Констанция устремила взгляд на пирс и мгновенно обнаружила в толпе Фэйт и Мишеля. Да и как их можно было не заметить?

Подобно всем провожающим, они теперь ободряюще ей улыбались (ну не нахальство ли?) и, нежно обнимая друг друга, весело махали руками. Констанция несмело махнула в ответ, но ей почти сразу же расхотелось смотреть на них. Все эти две недели своего душеспасительного визита она чувствовала себя пятым колесом в телеге, будучи неизменной свидетельницей их неуемных нежностей.

В присутствии Фэйт и Мишеля она без конца сравнивала их беспечное счастье со своими отношениями с Джорджем. Не могла не сравнивать! И хотя Констанция не понимала их бесед на французском, она завидовала тому, с каким восхищением Мишель смотрел на ее сестру, завидовала сквозившей в их голосах страсти. Ей было отлично известно, что Фэйт считает ее отношения с Джорджем скучными, во многом формальными, то есть такими, каких быть не должно.

Устав созерцать их довольные лица – Фэйт то и дело прижималась к Мишелю и без конца ему улыбалась, – Констанция покинула веселящуюся толпу и удалилась к себе в каюту. И хотя ей было не по себе оттого, что она возвращалась домой ни с чем, она с радостью покидала Францию. Войдя в каюту, она сняла пышную серую шляпу – и грусть сковала ее. Да, более эгоистичного человека, чем ее сестра Фэйт, свет не видывал.

* * *

Вера отпустила руку Чарлза – пора было идти на корабль.

– Что же я буду без тебя делать? – печально спросила она.

– Может, мне спрятаться в твоем гигантском сундуке? – улыбнулся он.

Понимая, что времени для встреч у них остается совсем немного, в эти последние недели Чарлз виделся с Верой гораздо чаще обычного, хотя его и тяготило то, что ее здоровье с каждым днем ухудшалось.

– В этот сундук можно упрятать слона. Громада в громаде!

Вера улыбнулась.

– Как же мне будет тебя не хватать, – тяжело вздохнула она.

– Вера, мы же не навсегда прощаемся! Мы еще увидимся.

– Конечно, – кивнула она.

Чарлз наклонился поцеловать ее, они обнялись и застыли на миг в объятии. Прижавшись к Чарлзу, Вера, к своему удивлению, почувствовала, как по его щеке скатилась слеза. Она смахнула ее и с улыбкой заглянула во влажные от слез глаза друга.

– Можешь считать меня сентиментальным, – пожав плечами, прошептал он, – но мне, моя радость, тоже будет тебя не хватать.

Чарлз отошел на шаг попрощаться с Амандиной, а потом погладил по голове Верину собаку.

– До свидания, – улыбнувшись, сказал он. – Au revoir!

Шагая к огромному кораблю, Вера все еще ощущала теплоту прикосновения Чарлза, и она дотронулась до щеки проверить, можно ли это тепло почувствовать рукой и на какое-то время его сохранить, но вместо тепла ощутила лишь прохладу стареющей кожи. И хотя ей все еще хотелось, чтобы Чарлз окликнул ее и умолял не уезжать, она понимала, что каждый из них уже сделал свой выбор.

Вера, чтобы улыбнуться другу и помахать ему рукой, еще раз обернулась – и зашагала по пристани, черная собака впереди, Амандина позади. Пока их маленькая процессия лавировала между лошадьми с повозками, автомобилями, ящиками и сундуками, Вера невольно разглядывала окружающих. Семьи, члены экипажа, эмигранты и группы туристов так же, как и они, извиваясь подобно водорослям или морским угрям, выискивали любую лазейку, чтобы пробраться к лайнеру, словно их несло к нему мощным морским течением. И еще, к своему неудовольствию, Вера заметила, что сегодня в порту, где обычно пахло соленой свежестью, доминировал едкий запах человеческого тела.

Вера едва держалась на ногах. Наконец, дойдя до «Парижа» – огромного парохода, который отвезет ее домой на Манхэттен, – она, прежде чем взойти на трап, тяжело оперлась на трость и приостановилась. Вокруг нее царил полный хаос: люди кричали и толкались, глаза жгло ослепительное солнце. Или это была фотовспышка? Она несколько раз сморгнула и увидела перед собой светловолосого фотографа. Он указал ей на камеру и смущенно улыбнулся.