Текст книги "Путешествие на «Париже»"

– Благодарю вас, месье. – Доктор по-отечески кивнул Жюли. Она присела в реверансе и благодарно кивнула хорошенькой женщине. – И вас тоже, мадам.

Выйдя из кабинета, Жюли поспешила назад в отделение третьего класса, опасаясь, как бы мадам Трембле не подумала, будто она увиливает от своих обязанностей.

* * *

Оставшись наедине с Констанцией, доктор Шаброн взял ее за локоть и провел к себе в кабинет.

– Проходите, пожалуйста, и расскажите мне, что вас беспокоит.

Констанция, довольная тем, что доктор наконец-то сможет безраздельно уделить ей внимание, обрадовалась, что он бегло говорит по-английски, и была очарована его легким акцентом. В Париже ей не удалось пообщаться почти ни с кем из друзей и приятелей Фэйт, но, не желая, чтобы они сочли ее сухарем или решили, что она их осуждает (а нередко именно так и было), Констанция в их присутствии постоянно улыбалась. Она чувствовала себя простушкой, которая улыбается неизвестно чему, и знала, что время от времени они ее обсуждают и над ней подтрунивают. С доктором ничего подобного не случится, подумала Констанция с облегчением.

– Здравствуйте, доктор, – робко начала она и неожиданно смутилась. – Видите ли, иногда я испытываю сильные головные боли. И вот недавно, стоя на палубе, я почувствовала, что еще немного – и у меня заболит голова. А у меня с собой нет никаких порошков. И я побоялась, что…

Она вдруг умолкла, пораженная тем, что готова вот-вот расплакаться.

– Господи! Что это со мной!

– Спокойнее, не волнуйтесь, – тепло, утешительно проговорил доктор. – В этих долгих путешествиях людям свойственно беспокойство, но как только вы здесь освоитесь, вы начнете получать удовольствие от поездки.

Он с улыбкой протянул ей чистый носовой платок.

– А теперь скажите мне, пожалуйста, как вас зовут.

Констанция, промокая глаза, замешкалась с ответом. Ей вдруг захотелось назваться своей девичьей фамилией, но после минутного колебания она с тоской проговорила: «Констанция Стоун», – чувствуя себя довольно глупо, оттого что пропустила слово «миссис».

– А вас, сэр? Как вас зовут?

– Я корабельный врач, доктор Серж Шаброн, – ответил он и отрицательно покачал головой, когда она попыталась вернуть ему платок: – Нет, оставьте его себе. Путешествие еще не закончено!

Он снова улыбнулся, встал со стула и принялся шарить в одном из металлических ящиков.

– Вы говорите, у вас болит голова?

Констанция наблюдала, как он перебирает одну за другой маленькие белые коробочки, и ей вдруг стало неловко: ее головной боли как не бывало.

– Вот, возьмите, – сказал доктор и протянул ей две коробочки. – Аспирин от головной боли и порошки от бессонницы. Если вечером не удастся расслабиться, перед сном смешайте один порошок с водой. А сейчас позвольте мне проводить вас в вашу каюту. Боюсь, мне пора идти – во мне нуждаются пассажиры третьего класса.

Доктор Шаброн запер дверь в кабинет и, предложив Констанции руку, не торопясь повел ее в сторону кают второго класса.

– Скажите, а вы из Нью-Йорка? – спросил он.

– Нет, я живу в Массачусетсе. Я приехала в Париж, чтобы сопроводить домой сестру. Она тут прожила целый год.

– Ваша сестра живет в Париже? Красивый город, не правда ли?

– Да, разумеется, – ответила Констанция без особого энтузиазма.

Она чувствовала себя в этом городе настолько чужой, что почти не замечала его очарования.

– А вы родом из Парижа?

– Нет, я из Ренна. Но, по правде говоря, после пятнадцати лет работы на корабле я, пожалуй, чувствую себя дома только в море. Я даже всю войну провел на океанском лайнере, когда «Францию» превратили в госпитальный корабль. Он тогда представлял собой довольное странное зрелище. – Доктор, предавшись воспоминаниям, слегка нахмурился. – Забинтованные люди, некоторые в ожогах, некоторые без рук и без ног, сидят на элегантных кушетках, окруженные роскошью.

Констанция пробормотала какие-то сочувственные слова, и доктор поспешно обернулся к ней, точно вдруг вспомнив, что ему положено быть обворожительным.

– Что ж, – снова весело заговорил он, – вероятно, море и есть моя земля.

Проходя по устланному ярким ковром коридору со свисающими тут и там хрустальными люстрами, Констанция подумала: неужели подобный коридор мог быть набит ранеными солдатами? Это не укладывалось в ее голове.

Они вышли на палубу. Доктор вынул из кармана портсигар, протянул Констанции сигарету – она отказалась, а он затянулся. Приостановившись у перил, доктор пустил колечко дыма и снова повернулся к Констанции.

– Вы часто путешествуете, мисс?

– О, вовсе нет! Я почти всю жизнь прожила в одном городе, – ответила Констанция. – А ваша жизнь на море… Я такой даже вообразить не могу! Каждый раз просыпаешься на новом месте, снимаешься с якоря и плывешь в следующий порт…

– Это может быть весьма увлекательно, – улыбнулся доктор, – а может быть и скучно. Зависит от погоды, корабельной команды, пассажиров… Но у меня в каюте всегда на всякий случай припасено несколько романов. Уж они всегда хорошая компания.

– У меня в дорожной сумке тоже есть три-четыре романа, – с улыбкой сказала Констанция. – А какие книги вам нравятся больше всего?

– Да я читаю самые разные, – открывая дверь, ведущую к каютам, и пропуская Констанцию вперед, проговорил доктор, – но сейчас я читаю серию рассказов о Шерлоке Холмсе.

– О Шерлоке Холмсе?! – расплываясь в улыбке, воскликнула Констанция. – Я обожаю эти рассказы!

– Не может быть?! – Доктор рассмеялся. – Убийства, наркотики, нищие, отравления… Далеко не все женщины станут читать об этом.

– Да что вы, доктор, – вслед за ним рассмеялась Констанция. – Ну кто же откажется от занятной таинственной истории? Особенно когда в конце все так логично объясняется.

– Ой-ой-ой, – с насмешливым изумлением покачал головой доктор. – Женщина, которой по душе мрачные детективные рассказы, да еще и любит логику!

Они подошли к каюте Констанции, и она остановилась.

– Благодарю вас за то, что вы меня проводили, – протягивая ему руку, сказала она. – Приятно было с вами познакомиться.

– И мне тоже было очень приятно. – Доктор с легким поклоном взял ее руку в свою. – Мне всегда приятно встретить поклонников мистера Холмса. Возможно, во время нашего путешествия мы с вами и с вашей сестрой еще встретимся, верно, мисс Стоун?

Констанция собралась было поправить его и сказать, что на самом деле она миссис Стоун, но потом передумала. После двух недель в роли старшей, замужней, страшно занудной сестры ей захотелось хотя бы несколько дней побыть снова одинокой и молодой. А вовсе не миссис Стоун.

– О, моя сестра со мной ехать не захотела, – только и сказала Констанция.

– Что ж, – с улыбкой проговорил доктор, – она еще пожалеет, что упустила такое замечательное путешествие! – И вежливым профессиональным тоном добавил: – Наверное, вам все-таки следует отдохнуть. И если у вас заболит голова или вас сразит какой-то другой недуг, пожалуйста, без стеснения обращайтесь ко мне. А сейчас, боюсь, мне придется вас покинуть и пойти проверить, как себя чувствуют пассажиры третьего класса. Au revoir!

Констанция продолжала стоять у двери каюты и, пока доктор Шаброн шел по коридору, провожала его взглядом. Какой приятный человек! Наблюдая, как этот высокий мужчина быстрым шагом движется по коридору, она думала о том, как грустно, а может быть, и несправедливо, что такое слово как «миссис» мгновенно определяет положение любой женщины. А ведь у мужчин слова вроде «доктор», «капитан» и даже «мистер» ничуть не выдают подробностей их личной жизни. Действительно, какое имеет значение, будет корабельный доктор называть ее мисс или миссис? Разумеется, «мисс» было комплиментом – ненавязчивым признанием ее молодости.

Констанция отперла дверь, вошла в каюту и с улыбкой достала из дорожной сумки детективный роман.

* * *

Стоя рядом с группой застигнутых морской болезнью пассажиров третьего класса, Жюли с надеждой прислушивалась к тому, о чем говорил им только что появившийся здесь доктор. Он сердечно приветствовал всех этих несчастных набившихся в комнату пациентов.

– Я понимаю ваши страдания, – продолжил доктор Шаброн. – Что ж, для первого путешествия это обычное дело, и я уверен, что вы скоро привыкнете к качке.

Послышался общий стон недоверия – и наступила предсказуемая тишина…

– Я всем советую лечь в постель и закрыть глаза. Это вернет вам чувство равновесия и успокоит нервы.

Доктор одного за другим обвел взглядом страждущих.

– Или можете посидеть на палубе, – предложил он. – Помните, что меньше всего качка чувствуется в середине корабля. И не спускайте глаз с горизонта. Это самый верный способ почувствовать себя лучше.

– Но, доктор, разве для нас нет никакого лекарства? – чуть ли не взмолился пожилой мужчина в первом ряду. – Какое-нибудь снадобье, чтобы стало полегче?

– Боюсь, что такого средства нет, – нахмурившись, покачал головой доктор. – Организм должен привыкнуть к качке. Только старайтесь не нервничать – я уверен, что очень скоро вы все придете в себя.

Доктор Шаброн пожелал страдальцам удачи и поспешил наверх к пассажирам первого и второго классов. Громко вздыхая, с позеленевшими лицами одни пассажиры послушно двинулись к своим каютам, чтобы улечься в постель, другие принялись подниматься по лестнице на палубу вдохнуть свежего воздуху и отыскать линию горизонта.

Расстроенная Жюли неподвижно стояла в углу – советом полежать или подняться на палубу она воспользоваться не могла. Как и всем тем женщинам, что работали в столовой третьего класса, ей через час предстояло подавать обед в несколько смен более чем восьмистам пассажирам.

Неожиданно из спальни послышались шаги, и в комнату вошла девушка, ее ровесница Симона Дюра. Она была родом из Харфлера, городка в десяти километрах от Гавра, и вместе с Жюли проходила тот же курс подготовки. У нее были жидкие, сероватого цвета волосы, рябая кожа и натянутая улыбка, за которой она прятала выпавшие зубы. И, конечно, ее тоже послали работать в третий класс.

Жюли обрадовалась знакомому лицу и робко помахала Симоне рукой. Несмотря на свой простоватый вид, Симона была разговорчивой, общительной и во время подготовительного курса то и дело оказывалась центром всеобщего внимания.

– Привет, – подойдя к Жюли, сказала Симона. – Ты ведь из Гавра? Мы вроде вместе были на курсах?

– Верно. Меня зовут Жюли Верне, – ответила Жюли и расцеловала Симону в ответ. – А тебя зовут Симона? У тебя это тоже первая поездка?

– Да, первая! Правда, потрясающе? Хотя я была разочарована, когда мне сказали, что я буду работать здесь, внизу. Я-то хотела работать в первом классе, водить компанию с богатеями и знаменитостями. – Ее рот растянулся в улыбке. – А ты? Что ты думаешь?

– По правде говоря, мне пока не очень-то по себе, – призналась Жюли. – Я впервые на корабле и чувствую себя отвратительно. Без конца бегаю в туалет и пытаюсь скрыть это от мадам Трембле. Просто кошмар! А скоро мы начнем подавать обед – чесночный суп и кроликов. Господи, только бы пассажиров от него не стошнило.

– Это запросто! Уж сколько я сегодня за ними подтерла. – Симона в отвращении закатила глаза, но тут же вспомнила, что и Жюли страдает от болезни не меньше других. – Я тебе очень сочувствую.

– А как же ты? Тебя разве не тошнит? Поделись своим секретом, – с надеждой попросила Жюли.

– Никакого секрета нет. Просто я всегда была уверена, что моя жизнь на корабле будет лучше не придумаешь, – пожав плечами, сказала Симона и бросила взгляд на часы. – Уже полпятого? Пора накрывать столы к обеду.

Жюли охнула, и они побежали по коридору. По дороге они наткнулись еще на четырех девушек, спешащих туда же, куда и они, и уже вшестером они устремились в кухню. Симона успела с ними познакомиться раньше, и теперь она восторженно заговорила со всеми одновременно.

– Вы уже были на кухне? – с широко открытыми глазами возбужденно спросила Симона. – Вы когда-нибудь в жизни видели столько еды? А какие они подают порции! Даже здесь, в третьем классе! Стоит мне подумать о том, сколько нам выдавали еды во время войны… Чайки, что летят за этим лайнером, и те питаются лучше!

Остальные девушки закивали головами и рассмеялись. Даже Жюли, несмотря на тошноту, попыталась улыбнуться. Она слышала, как бухгалтер и повар обсуждали невероятное количество продуктов, заготовленных для этого пятидневного путешествия: двадцать пять тонн говядины, десять тон рыбы, пять тон бекона и ветчины, восемьдесят тысяч яиц… И чем выше на корабле располагались пассажиры, тем больше продуктов они поглощали. А Жюли с минуты отплытия корабля смогла съесть только один сухарик. Как только люди могут предаваться обжорству на плывущем корабле?

Девушки принесли из кладовки белые скатерти, накрыли ими длинные столы и, сев рядом, принялись складывать салфетки. Жюли внимательно слушала их болтовню – Симона заправляла обсуждением роскоши первого класса, чудес Нью-Йорка и самых симпатичных членов экипажа, – и хотя Жюли не сказала почти ни слова, ей было приятно ощущать себя частью этой компании. Если бы только прошла эта мерзкая тошнота! Она завязала на очередной салфетке узел – ни дать ни взять отражение того, что творилось у нее внутри.

* * *

Из иллюминатора Вере были видны плавные очертания утесов острова Уайт; корабль держал курс к проливу Солент, а потом к портовому городу Саутгемптон. Там они пришвартуются на час, заберут пассажиров и почту и оттуда отправятся в длительный путь в сторону Америки. Вера надела пальто и взяла трость.

– Биби, – пробормотала она и пристегнула поводок к ошейнику, – пойдем бросим последний взгляд на старый Альбион.

На палубе Биби уютно улеглась у Вериных ног, а та, привязав поводок к перилам, достала из карманов перчатки. На палубе явно похолодало. Глядя на возвышенности и рифы британского острова – что там за деревушка вдали, Бембридж или Райд? – Вера мгновенно вспомнила Чарлза.

Когда она в последний раз на морском лайнере пересекала Атлантический океан – американское приключение на корабле «Франция», – Чарлз был рядом с ней. Они стояли бок о бок на палубе – пожалуй, на этом самом месте – и провожали взглядом исчезающий из виду остров. Чарлз рассказывал ей, что благодаря королеве Виктории остров Уайт стал необычайно модным и в детстве родители без конца возили его в эти края на каникулы. В тот вечер почти десять лет назад, проплывая мимо притулившихся в бухтах причудливых деревушек, они говорили о том, что хорошо бы как-нибудь летом снять на острове коттедж. Вера вздохнула. Столько же мечтаний в этой жизни так и не воплотилось!

Корабль уже двигался в сторону порта. Вера неожиданно вспомнила, как их с Чарлзом рассмешили названия рек в Саутгемптоне. Если бы только он был сейчас рядом!

Нахмурившись, Вера подняла воротник. Почему все так обернулось? Это поспешное решение вернуться в Америку она приняла дождливым парижским полднем в каком-то азартном порыве. На самом деле она лишь хотела немного встряхнуть Чарлза – напомнить ему, что ее присутствие в Париже не вечно. В этот последний год она остро ощущала его отсутствие, и ей хотелось, чтобы их дружба засияла вновь своим прежним великолепием, хотелось, чтобы Чарлз снова наслаждался ее компанией так, как он наслаждался ею прежде, до того как она заболела раком.

Вера знала людей, болезнь для которых была чем-то вроде подпитки: одни получали удовольствие от безраздельной власти над немощными, другие с удовольствием играли роль прикованных к постели мучеников; но Чарлз ни капли не походил ни на тех, ни на других. Он терпеть не мог хвори. Ему невыносимо было видеть Верино осунувшееся лицо и ее худобу, тяжко было переносить ее забывчивость и изможденность. В этот последний год, когда они оказывались вместе, он уже больше не притворялся, будто они оба все еще в расцвете лет. Вера стала для него мрачным напоминанием о смерти – в том числе его собственной.

С тех пор как она заболела, ей стал невыносим его взгляд, а вернее, невыносимым стало то, что он избегал ее взгляда, и тем не менее ей не хватало его волнующих, пьянящих бесед и его заразительного смеха. В этот последний год Вера не была одинока – ее навещали друзья и приятели, и ее без конца приглашали на вечеринки. Но отношения со всеми этими людьми не шли ни в какое сравнение с той дружбой, которой она наслаждалась с Чарлзом.

Глядя на огни Саутгемптона, Вера едва заметно повела головой. Что она делает на этом корабле? Неужели она будет получать хоть какое-то удовольствие от общения со своими родными или от манхэттенского общества? Ее настоящий родной дом – Париж. Неужели ее единственной целью было проучить Чарлза? До чего же странно ведут себя люди, столкнувшись лицом к лицу со смертью!

Неожиданно сгустились сумерки. Пора было идти переодеваться к обеду. Щелкнув языком, Вера разбудила Биби, и они медленно зашагали в каюту. Какую же она сотворила глупость!

* * *

Еще по пути в Европу Констанция поняла, что, оставив семейные и общественные обязанности и оказавшись на корабле, пассажиры могут делать только одно – наслаждаться бездумным отдыхом. И они не только дремлют в шезлонгах, читают, танцуют и занимаются спортом, но и играют в салонные игры и подвергают себя участию в глупых состязаниях. Однако гвоздь программы на лайнере – трапезы: обеды, коктейли, чаепития, ужины. Французская еда славилась необыкновенным вкусом и изысканностью, и пассажиры под стать этим фантастическим блюдам разодевались в кружева и бархат, украшали себя цветами и драгоценностями.

Поскольку Констанция путешествовала одна, она не удосужилась заказать себе столик и выбор вечерней застольной компании предоставила воле случая. В лиловом шелковом платье она неторопливо вошла в огромную, полную пассажиров комнату. Ее, немного смущенную, сразу провели к столику в дальнем конце помещения. Не самый престижный стол, – заметила про себя Констанция. Но и за этим столом оставалось одно единственное пустое место, – остальные уже были заняты.

Констанция всем улыбнулась – за столом сидели почти одни мужчины – и представилась. В ответ представились и все остальные: два деловых партнера из Голландии, прекрасно говорившие по-английски, но с непроизносимыми фамилиями, британский офицер капитан Филдинг, с красным, блестящим пятном на лице – следом от недавней операции, и супруги Томас из Филадельфии.

Миссис Томас, несмотря на то что была старше Констанции всего лет на пять или шесть, уже казалась дамой среднего возраста; полная, с серьезным выражением лица, она даже в столовую этого роскошного парохода надела коричневый шерстяной костюм. Констанция улыбнулась своей единственной компаньонке, но та в ответ лишь холодно ей кивнула. Миссис Томас явно не была в восторге оттого, что к их почти целиком мужской компании присоединяется такая молодая, хорошенькая пассажирка, да еще и путешествующая в одиночестве. Хотя миссис Томас была седеющей матроной, лицо ее исказила гримаса избалованного ребенка.

– Миссис Стоун, а что привело вас на борт «Парижа»? – спросил капитан Филдинг.

До того как появилась Констанция, на этот вопрос, судя по всему, успели ответить все сидевшие за столом.

– Я во Франции навещала родственников и возвращаюсь домой, – стараясь не привлекать к себе внимания, ответила она.

– Вы говорите, навещали их во Франции? – отозвался капитан Филдинг. – А как вам понравились на вкус лягушки? И улитки?

Капитан поморщился.

– Я их не пробовала, – с вежливой улыбкой ответила Констанция.

– Вы все это время были только во Франции? – удивленно подняв брови, спросила миссис Томас. – Вы проделали весь этот путь в Европу и ничего больше не посмотрели?

– Нет, я почти все время была в Париже.

– Какая обида – пересечь Атлантический океан и не увидеть Венеции! – воскликнул мистер Томас.

– Кстати, хотя Амстердам и мой родной город, – заметил один из голландцев, – но я с полной объективностью могу сказать, что он ничуть не хуже Венеции. А мостов и каналов в нем даже больше.

– К черту города! – вмешался капитан Филдинг. – В Европе нет ничего красивее Альп!

Они принялись перечислять все самые интересные места континентальной Европы. Констанция не посетила ни одного из них. И снова, как и в последние две недели, она молча, с чарующей улыбкой выслушивала своих собеседников.

Она была готова к тому, что посыплются вопросы, почему она путешествует одна, расспросы о ее жизни и семье, но на этот раз она решила ни одну из этих тем не обсуждать. Она придумала историю, что ездила навещать свою тетю, ее парижского мужа и их многочисленных деток – своих племянников. Констанция даже подумывала выдать себя за вдову. Но ее застольные компаньоны, похоже, не проявляли к ней никакого интереса. Она почувствовала большое облегчение, хотя их равнодушие ее все же немного задело.

– И они называют это изысканной едой, – со смехом заметил мистер Томас, когда принесли рыбное блюдо. – В наших краях, прежде чем подать рыбу на стол, у нее отрезают голову и хвост!

Констанцию удивило, что мистер Томас нисколько не стесняется своей провинциальности. Она и сама предпочитала филе, но никогда не стала бы говорить об этом.

– А вы, господа европейцы, ловите рыбу? – машинально поправив шиньон, спросил мистер Томас.

Мужчины мгновенно окунулись в оживленную беседу о рыбалке, включая нескончаемые рассуждения, какой длины леска и какие удочки и катушки могли бы понадобиться для ловли рыбы с океанического лайнера.

– Я бы сказал, лески нужно ярдов сто… не меньше! – высказался капитан Филдинг. – Это все равно что ловить с высоты десятиэтажного дома. А если поймаешь какую-нибудь стоящую рыбу, попробуй еще ее вытянуть!

Поскольку Констанция в рыбалке ничего не смыслила, она стала с интересом оглядывать большую, обшитую деревянными панелями комнату. Какой-то мужчина в твидовом костюме читал нотацию сыну-подростку, а тот не обращал на него ни малейшего внимания; дама в бархатном платье вытирала пюре с подбородка своего двухлетнего чада. «Интересно, а как все выглядит в первом классе? – подумала Констанция. – Неужели в окружении роскоши беседы намного занимательнее? А в третьем классе? Болтовня рабочего люда груба и непристойна?» Как бы то ни было, и в том и в другом случае разговоры наверняка намного занимательнее, чем за ее столом.

* * *

Медленный проход по британским прибрежным водам и остановка в Саутгемптоне благотворно сказались и на настроении, и на желудках большинства пассажиров третьего класса. Во время ужина в столовой царило настоящее веселье: то и дело слышались громкие возгласы и взрывы смеха, и почти все тарелки были так тщательно вытерты хлебом, что слуги недоумевали: ел кто-то из этих тарелок или нет? Жюли чувствовала себя лучше, ее уже меньше тошнило, она была намного бодрее и даже не расстроилась, когда мадам Трембле объявила, что им придется обслужить еще одну смену – британцев и ирландцев, которые сели на пароход в Саутгемптоне.

Многие из новоприбывших пассажиров, да и многие из тех, что взошли на борт утром в Гавре, собирались эмигрировать в Соединенные Штаты. В прессе появились слухи, что американское правительство вот-вот ужесточит иммиграционные законы, и, пока новые реформы не вошли в силу, люди торопились перебраться в Америку. Жюли шла вдоль длинного стола, доливая новым пассажирам вина, вновь наполняя корзиночки хлебом (боже, какие же они голодные!) и слушая их возбужденные разговоры.

– За Нью-Йорк! – подняли стаканы с красным вином молодые ирландцы.

– За быстрые машины и проворных женщин! – воскликнул какой-то парень, не потрудившийся снять в столовой шерстяную шапку.

– Мой дядя Нед говорит, что там вовсю идет строительство небоскребов, – подал голос бледный веснушчатый паренек. – Туда и пойду работать.

– Что?! – вскричал другой, рыжеволосый. – Расхаживать по железным балкам? Сто-двести метров от земли? А если свалишься?

– Пока будет лететь, успеет трижды прочитать «Пресвятую Деву Марию» и один раз «Отче наш»! – рассмеялся парень в шапке.

– А я попробую раздобыть работу в порту, вроде той, что выполнял у нас в Ливерпуле, – объявил рыжеволосый. – Но главное в том, что получать за нее буду вдвое больше!

– Нет, главное совсем в другом! Главное в том, что можно делать в Нью-Йорке, когда не работаешь! – отозвался парень в шапке. – Там есть джазовые клубы, бокс, скачки…

– И нет никакой выпивки! – нахмурившись, вставил рыжеволосый.

– А дядя Нед говорит, что выпивку достать можно, – откликнулся бледный парнишка. – Он говорит, что там можно достать все что угодно!

– Эй, мисс! – окликнул Жюли рыжеволосый. – Принесите еще вина!

Доливая в стаканы вино, Жюли размышляла о Нью-Йорке. Почти все пассажиры третьего класса с нетерпением ждали прибытия в этот город, – жаждали начать новую жизнь. А Жюли уже воображала, как впереди покажутся современные очертания Нью-Йорка, и предвкушала прогулки по его улицам, ведь прежде чем корабль снова пересечет Атлантику, членов экипажа наверняка отпустят побродить по городу.

Когда последние пассажиры из Саутгемптона покинули столовую и направились кто в общую гостиную, кто на палубу, а кто к себе в каюту – в каждой по четыре двухъярусные кровати, – прислуга убрала со столов и помыла столы. Как только в столовой стало чисто, рабочий день Жюли закончился.

Придя в спальню, она сняла форму и, надев халат, принюхалась к исходившему от нее запаху: от одежды пахло потом, грубой пищей, нашатырным спиртом и рвотой. Пожалуй, этот букет запахов рассказывал обо всех обязанностях на новой работе.

Переодеваясь в халат, Жюли оглядела комнату. Девушкам, обслуживающим пассажиров первого и второго классов, – гардеробщицам, няням, продавщицам сигарет и всем прочим – предстояло работать еще не один час, тогда как в третьем классе большинство работниц уже были в постели.

Положив материнское кружево под подушку, Жюли забралась под одеяло и тут же почувствовала вибрацию двигателя. А помимо его шума услышала, как кто-то тяжело дышит, кто-то похрапывает, кто-то переворачивается с боку на бок, а кто-то бормочет во сне что-то нечленораздельное. Правда, Симона – лежавшая прямо над ней – не издавала ни единого звука. Жюли, в надежде хоть немного охладить шею, подложила под нее влажные руки. «Париж» вышел в открытый океан, и к горлу опять подступала тошнота. Только бы перестало качать! Только бы снова почувствовать себя по-человечески!

Неожиданно в изножье кровати что-то зашевелилось. Жюли напряженно вгляделась в полутьму и обнаружила два маленьких сияющих глаза. Мышь! В их прибрежном доме всегда водилось полно мышей, и, к неудовольствию матери, Жюли пыталась некоторых приручить. Кусочками засохшего хлеба она пыталась заманить их в коробку и превратить в домашних животных. Жюли улыбнулась мышонку и поманила его пальцем.

Наблюдая за тем, как мышонок проворно шевелит лапками, она почему-то вспомнила одно из писем, присланное Лоиком с фронта – их часть тогда почти полгода стояла неподалеку от Реймса. Из всех ее братьев он единственный регулярно присылал письма с фронта, и Жюли каждый раз с неиссякаемым интересом читала его описания окопной жизни: о необъяснимом уюте блиндажа, о ромашках, маках и подсолнухах, цветущих в этой далекой земле, и о том, каково спать в промокших сапогах.

Однажды Лоик описал, как после проливных дождей окопы стали такими скользкими, что лягушки и полевые мыши, соскользнув в них, не могли выбраться назад. Сотни зверьков застряли в глубоких траншеях, точно в ловушке, и ночью солдаты то и дело невольно крушили их своими тяжелыми сапогами. Жюли почувствовала, как у нее защекотало в носу и перехватило дыхание – первые признаки того, что вот-вот хлынут слезы, – и тогда она медленно, глубоко вдохнула и выдохнула. Это ее первая ночь на корабле – нет, она ни за что не расплачется!

– Застряла, малышка? – прерывисто прошептала Жюли.

Мышь соскочила с кровати, метнулась по полу и исчезла.

Жюли подумала, что, пожалуй, она тоже не прочь прогуляться. Несмотря на то что она целый день выполняла одно поручение за другим, она не чувствовала усталости. Весь прошедший день она мечтала очутиться на палубе, подставить лицо солнцу и подышать свежим воздухом. Приподнявшись в постели, она устремила взгляд в дальний конец комнаты, где лежала мадам Трембле. Под грудой одеял ее почти не было видно. Жюли слезла с постели и в узком проходе между кроватями переоделась в повседневное платье и жакет. Прихватив с собой туфли, она вышла в коридор, обулась и начала подниматься по лестнице. Чем выше она поднималась, тем прохладнее становился воздух и тише шум мотора.

Выйдя на палубу, Жюли двинулась к середине корабля, где качка, как предполагалось, была слабее, чем в прочих частях корабля. Она молча прошла мимо целующихся парочек и любителей романтичных прогулок и встала возле перил. Овеянная ночной прохладой, Жюли устремила взгляд на воду. Из бального зала первого класса доносились едва слышная игра оркестра и переливчатые голоса танцоров и любителей поздних трапез – всех тех, кто явно отказывался признавать, что они уже больше не на суше.

Жюли запрокинула голову к небу и, закрыв глаза, наслаждалась прохладой воздуха; прошла минута-другая, и она почувствовала себя немного лучше. Она медленно открыла глаза и посмотрела на звезды. Здесь, посреди моря, с того места, где стояла она, им просто не было числа. Из кухонного окна их дома в Гавре «Париж» казался громадиной, но здесь, посреди бескрайнего черного океана, под бескрайним звездным небом, он казался маленьким и, пожалуй, уязвимым.

Заглядевшись на Млечный Путь, Жюли снова вспомнила Лоика. Ее старшие братья, Жан-Франсуа, Эмиль и Дидье, были старше ее лет на восемь-двенадцать, и после того как они пошли работать, казались ей не столько братьями, сколько постояльцами: они то уходили, то приходили, а приходили часто только к обеду, изредка шутили, но чаще бывали усталыми и безразличными, и их ничуть не интересовали детские проделки. Лоик же казался ей почти близнецом. Поскольку разница в возрасте у них была всего тринадцать месяцев, и родители, и братья не называли их иначе как «малыши». К ним почти никогда не обращались по именам, и вообще не обращались отдельно – их вместе бранили, им вместе отдавали приказания и их воспринимали как одно целое.

Когда в 1914 году три старших брата записались в армию, они сфотографировались втроем в новой форме. Эта фотография со временем истончилась от беспрестанного поглаживания и покрылась пятнами от слез. На снимке они стояли плечом к плечу – Эмиль, самый высокий, посредине, – у всех одинаковые усы, на всех одинаковые, небрежно надетые новенькие фуражки. И хотя фотография была в коричневых тонах, Жюли до сих пор не забыла их ярко-красных брюк и светло-голубых облегающих фигуру мундиров. Прежде она видела своих братьев только в грязных рабочих комбинезонах или дешевых костюмах на выход, а теперь, когда эти трое облачились в военную форму, Жюли подумала о том, что никогда в жизни они не выглядели такими достойными и привлекательными.