Текст книги "Путешествие на «Париже»"

Этот перстень был собственным творением Фэйт: большой прямоугольник, составленный из цветных, покрытых эмалью квадратиков, – длиною в один дюйм окошко из витражного стекла. Этот перстень был задуман как символ примирения. Фэйт подарила его Констанции в последний день ее пребывания в Париже после того, как объявила о том, что в Массачусетс она не вернется. В ту минуту Констанция решила, что никогда его не наденет – такой большой и экстравагантный и совсем не в ее вкусе. Но сегодня ей вдруг захотелось стать другой женщиной. Констанция примерила перстень на один палец, затем на другой, и в конце концов прикрыв им тоненькое золотое обручальное кольцо, надела перстень на безымянный. Вытянув вперед руку, она окинула ее восхищенным взглядом и, прихватив сумку, выпорхнула из каюты.

Выйдя на палубу, Констанция нашла свой шезлонг, уютно в нем расположилась, накинула на скрещенные ноги плед и открыла новую книгу – «Загадочное происшествие в Стайлзе». Впервые в жизни она читала детективный роман, написанный женщиной. Вспомнив краткую беседу с доктором Шаброном, она подумала: интересно, как бы он к этому отнесся?

Хотя преступления – эти страшные, темные стороны жизни – сами по себе вызывали у Констанции жгучий интерес, детективные истории действовали на нее успокаивающе. Не важно, насколько запутанно или хаотично развивалось повествование, в конце его все нити неизбежно сходились воедино и всему находилось объяснение. Все мельчайшие, казалось бы, незначительные подробности оказывались чрезвычайно важными, и, как она сказала доктору, в конце все объяснялось самым логичным образом. Была и другая причина, по которой Констанция с детства любила детективы, и о ней в разговоре с доктором она не упомянула, ее девичья фамилия была Уотсон, и поэтому Констанция чувствовала особую симпатию к доброму доктору – другу Шерлока Холмса[12]12
  В отечественных переводах помощник Шерлока Холмса упоминается как Ватсон. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Прочитав несколько глав о типично британских приключениях любознательного детектива Эркюля Пуаро, она отвлеклась и погрузилась в свои мысли. Если бы ее не послали с поручением привезти домой непутевую сестру и она отправилась в собственное путешествие, она бы лучше поехала не во Францию, а в Англию. Ее всегда привлекала английская культура: и «Лунный камень» Уилки Коллинза, и мистер Дарси в романе Джейн Остин, и таинственным образом свалившееся на Пипа богатство в «Больших ожиданиях». Все в них было так прилично, так цивилизованно, точь-в-точь по ее вкусу. Мало того что ее поездка в Европу оказалась бесцельной, ей даже не удалось побывать в Лондоне!

Наверное, ей стоило сойти вчера вечером в Саутгемптоне, размышляла Констанция, устремив взгляд на воду, которая несла их все ближе и ближе к Америке, все ближе и ближе к дому. Когда пароход сделал первую остановку в Англии, она в очередной раз задалась вопросом: интересно, как сейчас поживает ее первый поклонник Найджел Уильямс?

Молодой англичанин из деревушки со странным названием Литон-Баззард поступил в университет Кларка, чтобы изучать психологию. Отец Констанции Джеральд Уотсон стал его главным профессором и помогал ему в исследованиях по неуравновешенному поведению. Найджел был чрезвычайно худым, но Констанция все же сочла его привлекательным; она была мгновенно очарована его милым акцентом и его манерами, его элегантностью и добрыми серыми глазами. Он часто бывал в доме Уотсонов – сначала для того чтобы занять у профессора нужные ему книги, потом стал приходить на семейные трапезы и наконец в качестве признанного поклонника Констанции.

В любую погоду они часами сидели на веранде и, держась за руки, шепотом вели задушевные беседы. Констанция едва помнила, о чем они говорили, но до сих пор не забыла того, что она в это время чувствовала. Было нечто трогательное в том, как он называл ее по имени, она помнила их мечты о совместной будущей жизни и легкое покалывание и теплоту его губ, когда они целовались. Чудеса первой любви.

Найджел ухаживал за ней семь месяцев, и, если бы он остался в Америке, ее родители наверняка бы сочли его подходящей парой. Но что-то случилось у него в семье, и ему срочно пришлось вернуться в Англию. Хотя Констанция была уверена, что отец не позволил бы ей жить за границей, Найджел ей этого даже не предложил. Он не заводил разговоров ни о встречах в Лондоне, ни об отчаянных попытках сбежать и тайно обвенчаться. Когда Констанция пришла на станцию его проводить, она уже чувствовала себя брошенной; несмотря на его поцелуи и слезы, она знала, что больше они никогда не увидятся. Сердце ее было разбито – она весь вечер горько рыдала, ее искаженное плачем лицо покраснело и опухло, и только поздно ночью, изможденная, она заснула.

Вскоре после отъезда Найджела отец, чтобы немного приободрить дочь, попросил ее разливать пунш на послеполуденной вечеринке, устроенной в честь новых профессоров. Там-то она и познакомилась с Джорджем Стоуном – профессором географии на тринадцать лет старше ее. Когда на следующий день он пришел к ним с визитом, Фэйт объявила Констанции: «Там в гостиной тебя ждет некое ископаемое». Через месяц – все случилось с поразительной быстротой и одновременно с соблюдением всех формальностей – они были обручены, а вскоре поженились. И вот восемь лет они вместе.

– Дороти! Эли! Оскар! Уинфред!

Визгливый женский голос отвлек Констанцию от мыслей. Она обернулась в сторону крика и увидела вереницу белобрысых детей, которые изо всех сил топали ботинками по дощатому полу палубы, а за ними шли их взмокшие родители. Самый младший ребенок был возраста ее старшей дочери, а остальным троим было лет по десять.

– Доброе утро! – Констанция вежливо кивнула матери.

– Здравствуйте! – отозвалась мать, в то время как ее муж опустился в шезлонг. – Мы Андерсоны.

От такого представления Констанции стало не по себе – рядом с этой компанией она мгновенно ощутила свое одиночество. Андерсоны – вот уж клан так клан. А как же ей теперь представиться? Я – Стоуны?

– Рада с вами познакомиться, – только и сказала она.

Наблюдая за детьми, Констанция вдруг осознала, насколько она скучает по своим. С каким удовольствием она бы взяла в это путешествие своих девочек! Она вмиг представила их рядом с собой: младшая Сьюзен скачет по палубе, а две старшие, облокотившись о перила, высматривают в море китов. А Джордж? Чем бы тут занялся Джордж? Наверное, ввязался бы в бесконечные разговоры с ее соседями по столу, мистером Томасом и капитаном Филдингом, и стал бы обсуждать с ними темы, которые наводят на нее невыносимую скуку: автомобили, охоту, рыбалку и свое неуемное восхищение Теодором Рузвельтом… Их серьезная мужская беседа наверняка пришлась бы ему по нраву.

– Я хочу играть в палубный теннис! – вскричал кто-то из белобрысых Андерсонов.

– Нет, в шаффлборд! – завопил второй.

– Ты дурак! Пинг-понг гораздо интересней! – перебил его третий и в подкрепление своих слов высунул язык.

Мать умело утихомирила мальчишек и предложила им вполне логичный порядок игр. Но до того как отпустить их играть, спросила, не голодны ли они, не хотят ли пить и не нужно ли им сходить в туалет.

– Дороти! Ни в коем случае не снимай свитер! – крикнула она вдогонку.

Констанция бросила взгляд на девочку и улыбнулась: на ней были знакомые серые кожаные туфли. Серебряные башмачки Мэри Джейн. Когда Констанция была ребенком, она, прочитав книжки о волшебнике Изумрудного города, отчаянно мечтала, чтобы порывом ветра ее унесло в новый мир, к семье, где взрослые хотят только одного – пуститься вместе с ней в приключения. Эти взрослые, хотя и были они из соломы или металла, никогда не злились и не грустили, они были добры и любили получать удовольствие. В детстве Констанция то и дело писала рассказы о счастливых семьях: о красивой девочке, которую обожали родители, у которой было множество старших братьев, и все они жили на чудесной ферме. А когда Констанция стала взрослой, она всеми силами старалась быть хорошей матерью, она оделяла своих дочерей неиссякаемой любовью и никогда не делала между ними различия.

– Дороти! – снова вскричала мать Андерсонов и, бросив в сторону Констанции извинительный взгляд, ринулась к игровой площадке.

Констанция улыбнулась: до чего же все матери друг на друга похожи: одни и те же тревоги, одни и те же жалобы и одни и те же трудности. И тут она вспомнила о своей матери.

Констанция упрямо встряхнула головой – нет, о ней она думать не будет – и достала из сумки банан. Не успела она его почистить, как вдалеке появился корабельный фотограф. Он шагал по палубе вместе со своим помощником: они делали семейные портреты, фотографировали путешествующие пары и пассажиров, подружившихся на борту «Парижа». Поедая банан, Констанция наблюдала, как пассажиры, прислонившись к перилам, позировали фотографам. Помощник выдавал каждой группе спасательный круг с надписью «Париж», и те, кто был в группе, сгрудившись вокруг него, улыбались фотокамере.

Констанция остановила взгляд на позировавшей фотографу молодой паре – явные молодожены. Он обнимал ее за плечи, и оба сияли от счастья. Констанция видела их и раньше: уютно примостившись вдвоем в одном шезлонге, они сосредоточенно трудились над кроссвордом – всеобщим новомодным увлечением, – и оба грызли один карандаш. От поцелуев у них, наверное, все еще захватывает дух, и они все еще тешатся несбыточными мечтами.

Следующей была большая семья по соседству с Констанцией. Помощник фотографа протянул спасательный круг самому младшему из детей. Тот просунул голову в отверстие и хихикнул. А мать тут же запела: «Улыбнись, сыночек!», и мгновенно непосредственная улыбка мальчика стала натянутой – вымученной гримасой с нелепым оскалом.

Затем фотограф подошел к шезлонгу Констанции.

– На память для ваших домашних, мэм? – Он приподнял соломенную шляпу и едва заметно улыбнулся в усы.

– Нет, спасибо. – Она отрицательно покачала головой.

Грустно позировать одной, да еще с бананом в руке.

– Ну что вы, мадам! Вы такая хорошенькая! – подмигнув, продолжал фотограф, в то время как его помощник соблазнительно махал перед ней спасательным кругом. – Неужели не хотите?

– Нет, не хочу, – ответила Констанция и погрузилась в книгу в надежде, что фотографы оставят ее в покое.

Они двинулись дальше, и Констанция, исподтишка наблюдая, как они фотографируют очередную пару – судя по шляпам и сапогам, из Техаса, – вдруг подумала: а если бы она здесь была вместе с Фэйт? Стали бы они фотографироваться? Констанция даже представить себе не могла, что Фэйт, оказавшись рядом с ней на палубе «Парижа», улыбнулась бы фотокамере. Будь ее сестра здесь, на плывущем домой корабле, она бы скорее походила на несчастную жертву, на человека, приговоренного к смерти. Затем она вообразила, как ее семья снимается на палубе возле перил, на фоне сверкающего моря. Она рядом с Джорджем, на руках у него маленькая Сьюзен, а Мэри и Элизабет стоят перед ними и держат в руках спасательный круг. Констанция представила знакомые улыбки девочек и, словно делая воображаемый снимок, резко закрыла глаза. Интересно, Джордж тоже улыбнется? Но как она ни старалась представить себе его улыбку, перед ней вставало лишь важное, серьезное лицо мужа на снимке, который лежал у нее сейчас в каюте.

Констанция бросила взгляд на детективный роман и вдруг вообразила, будто ее муж пропал без вести и господин из Скотланд-Ярда просит ее назвать его отличительные черты. А она при всем своем старании не может назвать ни одной. «А ведь если Джордж наденет другую одежду и сбреет бороду, встретившись на улице, я вряд ли его узнаю!» – подумалось ей.

Фотографы ушли, и она с удовольствием потянулась. С книгой в руках, заложив пальцем страницу, Констанция, прислушиваясь к тому, как по доскам палубы со свистом летят шайбы, подошла к перилам. Непривычные звуки, а за ними взрывы смеха. В этот чудный день, казалось, все пассажиры, высыпав на палубу, наслаждаются солнцем и теплом.

Рассеянно взглянув на нижнюю палубу, Констанция заметила на ней доктора Шаброна – уже не в белом халате, а в морской форме он разговаривал с двумя членами экипажа. Приятно удивленная, что он оказался поблизости, Констанция принялась раздумывать, не спуститься ли ей вниз и не поблагодарить ли его за корзину с фруктами. Но не будет ли такой шаг слишком откровенным? – рассуждала она и, потянувшись к шляпе, чтобы ее поправить, сообразила, что все еще держит в руке детективный роман.

Продолжая наблюдать, как доктор, покуривая сигарету, ведет с кем-то разговор, Констанция подумала, что он, наверное, мог бы стать отличным персонажем детективной истории: красивый, элегантный французский доктор, странствующий по свету на роскошном лайнере. Но какой будет в этой истории интрига? Неожиданно исчезнет его жена? Нет, жены не будет. Может, его обвинят в случайном отравлении пассажира? Или он станет жертвой шантажа? Но пока Констанция обдумывала стоящий сюжет, доктор Шаброн обернулся, приподняв шляпу, поклонился группе молодых женщин и куда-то исчез. А Констанция, улыбнувшись, дала название своей несуществующей истории: «Единственный роман корабельного доктора».

Облокотившись о перила, Констанция раздумывала, не пойти ли ей повидать доктора, но, поразмыслив, решила не торопиться. Поболтать с ним, конечно, было бы приятно, но он наверняка занят, и ему не до болтовни, да и чувствует она себя уже вполне прилично.

Констанция легла в шезлонг и снова открыла книгу, но, прочитав пару страниц, обнаружила, что Эркюль Пуаро – этот сыщик, любивший вставлять французские словечки, – без всякого сомнения, говорит голосом доктора Шаброна. Ей явственно слышался и его легкий акцент, и певучие интонации. Она посмеялась над собой и вдруг услышала, как ее окликнула миссис Андерсон, – она только что вернулась с игровой площадки и теперь отдыхала.

– Простите меня, мисс…

Констанция обернулась и увидела в ее руках ежедневную корабельную газету «Атлантика». Газета была открыта на странице с фотографиями и заголовком «„Париж“ уходит в море!»

– Мне кажется, это вы, – с улыбкой сказала миссис Андерсон и протянула ей газету. Констанция, увидев свою фотографию, поморщилась. Такой неудачный снимок! На лице жуткое удивление: широко открытые глаза, плотно сжатые губы, и ее шляпа, – «пароходный дым», как назвал ее Джордж, – выглядит несоразмерно большой. Внимательно рассмотрев свой портрет и беззвучно простонав от досады, Констанция перевела взгляд на двух других изображенных на той же фотографии женщин.

Рядом с ней стояла та самая молоденькая работница, которую она видела в приемной у доктора. В клинике ее волосы скрывала шапочка, но эту девушку легко было распознать по родинке, которая на снимке казалась чернильной кляксой. Из-за различия в их росте фотография выглядела довольно странно; хотя девушка шла в нескольких шагах впереди Констанции, можно было подумать, что они идут рядом, чуть ли не рука об руку. Констанция внимательно всмотрелась в ее лицо: взгляд у девушки был слегка встревоженный, но решительный. Да, чтобы пойти в таком юном возрасте работать на корабль, подумала она, нужна немалая смелость.

Другая сторона фотографии слабо проявилась, и изображение третьей женщины казалось почти белесым. Возможно, это была та самая сутулая, нездорового вида дама, которую она, как и молодую работницу, встретила в клинике? Трудно было сказать с уверенностью – снимок был слишком расплывчатым, – но одежда на женщине, похоже, была та же самая; правда, лиловое пальто на газетном снимке выглядело угольно-серым. И сама она казалась такой же сухопарой, как в жизни. Констанция еще раз взглянула на собственное изображение и, поспешно сложив газету, вернула ее миссис Андерсон.

– Спасибо, что обратили мое внимание, – дружелюбно сказала она и, закрыв глаза, повернулась лицом к солнцу.

Хорошо бы у доктора Шаброна не нашлось времени читать сегодняшнюю газету, подумала она.

* * *

Подавая жаркое пассажирам третьего класса, Жюли обратила внимание, как за сутки все они стали членами определенных групп, как незнакомцев мгновенно объединили общий язык и общая культура. Она теперь раздавала миски группе англоязычных, группе русских, группе западных славян и группе людей из Южной Европы, чей язык уходил корнями в латынь. Немцев же и австрийцев объединял не только язык, но и то, что они проиграли войну. И хотя со дня перемирия прошло уже три года, они держались обособленно и старательно избегали любых конфликтов с другими пассажирами.

Жюли шла вдоль столов и в ритме качки накладывала щедрую порцию каждому пассажиру. («До чего же вы медлительны! – упрекнула ее мадам Трембле. – Другие тоже хотят есть!») Обслуживая один из длинных столов, Жюли прислушалась к перебранке, затеянной людьми из Средиземноморья. Уплетая за обе щеки обед, они спорили, чья кухня лучше. Испанцы восхваляли свои блюда из риса, итальянцы – блюда из макарон, португальцы – рецепты рыбных блюд. А французы насмешливо наблюдали за всей этой сценой в полной уверенности, что из всех европейских кухонь французская – самая лучшая.

И хотя полные миски еды быстро всех примирили, Жюли этот взрыв национальной гордости огорчил. Она знала, что эти люди покидают свою родину потому, что обстоятельства вынуждают их искать лучшей жизни вдалеке от дома, и она понимала, что корабль для них – это нейтральная территория, пустота меж двух миров – их прежней жизнью и жизнью новой. А чем тогда становится корабль для тех, кто на нем трудится? Неужели, вертясь, как белки в колесе, изо дня в день выполняя неблагодарную работу на безостановочно движущемся пароходе, они теперь бездомные и безродные?

Жюли снова шла вдоль столов – на этот раз она разливала пассажирам вино – и вспоминала, каким она и ее друзья воображали этот корабль. Трансатлантические лайнеры всегда казались им символами красоты, роскоши и могущества. Но здесь, в третьем классе, ничем подобным и не пахло. Ни прелести, ни великолепия – лишь тяжкая, нудная работа. Жюли, которой всегда претила мысль о работе домашней прислугой, теперь выполняла точно такие же обязанности, какие выполняла обычно прислуга. Здесь она была просто служанкой, только работать ей приходилось в огромной качающейся махине, от которой перехватывало дыхание и постоянно тошнило. И вместо того чтобы подавать жаркое буржуазной семье, она обслуживала восемьсот пассажиров!

Тяжело вздохнув, Жюли подняла глаза и, к своему удивлению, увидела, что из прилегающего к столовой коридора ей широко улыбается Николай. Она открыла было рот, потом широко улыбнулась в ответ. Старалась не покраснеть (что было практически невозможно), она оглянулась вокруг: не заметил ли кто происходящего. Трудно было поверить, что все сидят, преспокойно жуют и не замечают, что кто-то ее здесь разыскивает. Жюли бросила взгляд на худосочную мадам Трембле, стоявшую на посту возле дверей, затем на Симону, которая в ответ на комплимент пассажира, не открывая рта, улыбалась ему. Жюли двинулась в обратном направлении и, к своему удовольствию, заметила, что Николай по-прежнему стоит на том же месте. С вопросительным выражением лица он указал на Жюли, а потом на свои часы. Жюли посмотрела на свои и сообразила, что освободится через час. Она нарисовала в воздухе цифру «один», а он, предлагая ей встретиться через час, вопросительным жестом указал на дверь.

Жюли, улыбнувшись, кивнула и обнаружила, что рядом с ней стоит мадам Трембле. С самым серьезным видом Жюли вернулась к рабочим обязанностям.

– Жюли, не стой на месте! – громко проговорила мадам Трембле. – У пассажиров, что сидят справа, уже опустели стаканы.

– Слушаюсь, мэм, – пробормотала Жюли и двинулась к следующему пассажиру.

Обед тянулся и тянулся – одни пассажиры дурачились с кожицей фруктов, другие просили вторую чашку кофе; однако в конце концов с последнего стола убрали посуду и столовую привели в порядок к следующей трапезе. Прежде чем выйти в коридор, Жюли сняла шапочку и провела рукой по шелковистым волосам. Мельком взглянув в зеркало, она улыбнулась – и что только он в ней нашел? – и тихонько простонала. А действительно, что он в ней нашел?

Жюли осторожно выглянула в коридор. Николай все еще стоял на прежнем месте – опершись о металлическую стену, он тихонько насвистывал.

– Привет, Джульетта! – прерывая свист, воскликнул он. – У вас обеденный перерыв?

– Да, наконец-то перерыв, – отозвалась она, подойдя к стене и почуяв исходивший от его куртки слабый запах бензина. – Мы обслуживаем столько пассажиров, что едва одни заканчивают обед, как другие уже готовы к ужину.

– А у вас есть время для короткой прогулки?

– Конечно, – не задумываясь, ответила она, позволяя Николаю взять ее за руку. – С удовольствием погуляю!

Жюли сделала глубокий вдох.

– Пойдемте на палубу. Так хочется подышать свежим воздухом.

– А как вы себя чувствуете? – спросил он, выводя ее на нижнюю палубу.

– Пожалуй, немного лучше. – Жюли неопределенно пожала плечами.

Со вчерашнего дня ее ни разу не вырвало, но у нее по-прежнему время от времени кружилась голова, трудно было дышать и не было аппетита.

– Жюли, я принес вам чай, – вынимая из кармана бумажный пакетик, сказал Николай. – Надеюсь, он поможет.

– Спасибо, что не забыли, – взяв в руку пакетик и мельком взглянув на Николая, ответила Жюли. – Очень мило с вашей стороны. А вам самому он не понадобится? Ведь нас наверняка еще не раз будет качать.

– Об этом морском волке можете не беспокоиться, – шутливо проворчал Николай и, выведя Жюли на палубу, провел ее к свободному месту у перил, где они встали вплотную друг к другу.

– Что ж, тогда возьму, – согласилась она и облокотилась о перила. – Попробую. Только там внизу такой воздух… – Жюли поморщилась. – А в машинном отделении?

– Лучше, чем раньше. Когда я начал свою службу на пароходах, моторы работали на угле. И мы целой армией – лица черные, пот струится рекой – день и ночь напролет бросали уголь в топки. Мы называли себя «дьявольской командой». Работали, точно в аду. – Николай печально улыбнулся.

– А разве сейчас их не топят углем? – спросила Жюлия. – Из труб валит такой дым, что ничего другого и в голову не приходит.

Она вспомнила братьев: все они работали в порту и о корабельных моторах всегда рассуждали с большим интересом. Возможно, такого рода темы увлекают и Николая? Стоя рядом с ним и чувствуя исходившее от него тепло, Жюли казалось, что она может говорить о чем угодно.

– Нет, на «Париже» все по-другому, – отрицательно покачал головой Николай. – У этого корабля новенький нефтяной турбинный двигатель. Никакого угля, никаких паровых котлов. Машинное отделение заставлено огромными цилиндрами и сложными приборами.

– Да, их шум мы слышим даже у нас, в третьем классе, – сказала Жюли. – А у вас, наверное, грохочет намного сильнее.

– Там такой грохот, что, кроме него, ничего не слышно. Собственных мыслей и то не слышно. Но это… – Николай широким жестом указал на синеву воды. – Из-за этого стоит сюда возвращаться опять и опять.

Улыбнувшись, он обнял Жюли за плечи.

– А что, если я вам к чаю куплю каких-нибудь сладостей?

– Спасибо, не нужно, – подумав, ответила она.

Ей не хотелось ему признаваться, что с первой минуты на борту она питалась только солеными крекерами и пила содовую. А теперь, когда Николай обнимал ее за плечи, она не могла представить, что прикоснется даже к крекерам.

– Спасибо, но я совсем недавно обедала.

– Тогда, может, прогуляемся по палубе?

Жюли скользнула взглядом от милой улыбки Николая к его глазам. К ее изумлению, они были холодны, как лед. Узкие глаза с жестким взглядом. Может, они казались такими из-за отблеска солнца?

– Наверное, мне нужно вернуться в третий класс. Я не вижу здесь никого из наших работниц, – оглядевшись и неожиданно встревожившись, сказала Жюли. – Возможно, мне пора приступать к своим обязанностям. Я с этой работой еще не совсем освоилась.

Ей вдруг стало неловко.

– А вы? Если вы возвращаетесь в машинное отделение, может, вы меня проводите до женской спальни? – робко спросила она.

– С удовольствием. Пожалуй, только такой прогулкой меня и заманишь назад в эту дыру, – рассмеявшись, ответил Николай.

Он обнял ее за талию, и она напряглась. Не слишком ли интимно такое прикосновение? Прилично ли оно? Лишь один раз в жизни, давным-давно, мальчик – едва касаясь – обнял ее за талию, и это случилось во время танцев. Но когда они начали танцевать, мальчик сразу обнаружил, что он намного выше и ему никак не удержать ее за талию, и тогда он положил руку ей на плечо. Вот и теперь от жеста Николая Жюли стало не по себе – она не привыкла ходить в обнимку. Неуклюже они двинулись в чрево корабля.

Когда они почти достигли уровня третьего класса, Николай соскочил на площадку лестницы на три ступени ниже Жюли и обернулся к ней так, что они оказались лицом к лицу. Ухватившись руками за перила и перегородив ей путь, Николай почти вплотную наклонился к ней.

– Маленькая моя Жюли, вы придете ко мне на палубу сегодня вечером? – нежно проговорил он. – Мы потанцуем. Вальсировать можно не только в бальном зале.

Жюли вдруг почувствовала головокружение, однако она знала, что на этот раз оно никак не связано с затхлым воздухом третьего класса. Лицо Николая было совсем близко; она видела его расширенные зрачки, ощущала теплоту его дыхания, но в ответ смогла лишь пробормотать что-то нечленораздельное.

– Что ж, до вечера, – прошептал он.

Николай коснулся лбом ее лба, чуть-чуть отстранился и посмотрел ей в глаза. С легким стоном одобрения он всмотрелся в ее лицо и запечатлел на ее губах краткий, но крепкий поцелуй. Жюли от неожиданности тихонько вскрикнула, взглянула на него с изумлением, но не двинулась с места.

Николай, улыбнувшись, отстранился от нее и принялся спускаться вниз в машинное отделение, затем остановился и крикнул:

– Надеюсь, чай вам понравится!

Жюли перевела взгляд на зажатый в руке бумажный пакет – она и думать о нем забыла.

– Спасибо! – крикнула она вслед Николаю, прямо в его макушку, и мечтательно помахала ему на прощание пакетом.

Влетев в пустую спальню, Жюли бросилась на кровать, яснее, чем прежде, ощутив исходившую из расположенного под ними машинного отделения вибрацию. С дрожью в теле она облизала губы. Неужели на них остался след от его поцелуя? Жюли потянулась к родинке – проверить, не уменьшилась ли та в размере, – но нечаянно наткнулась рукой на бумажный пакет, и, невольно улыбнувшись, открыла его.

В бумажном пакете лежали маленький пакетик с имбирным чаем и записка. С замиранием сердца Жюли дрожащими руками развернула записку. И хотя в ее тексте она тут же заметила несколько ошибок, написана она была удивительно занятным почерком: с завитушками, причудливыми заглавными буквами и массой нелепых акцентов[13]13
  Имеются в виду надстрочные знаки во французском языке. – Примеч. ред.


[Закрыть], так что казалось, будто слова посыпаны сухим укропом.

Моя дорогая Жюли!

Я дарю Вам этот пакетик с чаем в надежде, что он сотворит для Вас такое же чудо, какое Вы сотворили для меня. Когда в тот день Вы поймали мою шляпу, это было знамением. Между мной и Вами есть связь, и я знаю, что Вы тоже это чувствуете.

Ваш Николай.

Любовное письмо? Жюли озадаченно заморгала. Она не могла поверить в случившееся. Мужчина – высокий, сильный, интересный мужчина – увлечен ею, Жюли! Впервые в жизни у нее появился поклонник.

Теплыми влажными руками она открыла пакетик с чаем и вдохнула его аромат. Запах был опьяняющий и напоминал о тепле, исходившем от Николая, – его рук, его голоса, его губ. Этот судовой механик сам вроде парового котла, мысленно рассмеялась Жюли. Она почувствовала, что внутри у нее все тает. Закрыв глаза, она еще раз вдохнула аромат чая.

Дверь в спальню с грохотом отворилась, и в комнату вошли две прачки, они громко жаловались на пятна кларета и явно едва держались на ногах от усталости. Жюли закрыла пакетик с чаем и достала из шкафчика старую книгу: потрепанный томик Жюля Верна под названием «Михаил Строгов», в котором она уже не один год подряд хранила письма своих братьев. Преодолевая легкое головокружение, Жюли перечитала записку, аккуратно вложила ее между страницами книги и, чтобы поскорее испробовать чудодейственное средство, поспешила на кухню.

Паскаль, шеф-повар в третьем классе, понравился Жюли с первого их знакомства. Этот полный мужчина с крупным носом и узким венчиком волос на макушке (как раз чтобы держался поварской колпак!) был втрое старше Жюли и был он одним из тех старых неотесанных моряков, которые выдавали себя за грубиянов, хотя на самом деле отличались мягкостью и добротой. Кто знает, может быть, именно в таких моряков со временем превратились бы Жан-Франсуа и Дидье.

Отложив в сторону обжаривание говяжьих костей, Паскаль заварил для Жюли чашку чаю.

– Имбирный? – понюхав, проговорил повар. – Плохо себя чувствуешь, а? И это при том, что море как зеркало? Бедняжечка ты моя.

Паскаль протянул Жюли чашку, погладил ее по голове и вернулся к приготовлению обеда.

Жюли, жонглируя чашкой с горячим чаем, пакетом и книгой, вошла в женскую столовую. Она решила, что, пока будет пить чай, прочтет несколько страниц из этого старого романа, но ей никак не удавалось сосредоточиться. Она вынула записку и несколько раз перечитала ее. Проводя пальцем по затейливым закорючкам, она сфокусировалась на трех словах: «чудо», «связь» и «Ваш». Глубоко вздохнув, она бросила взгляд на сидевших в столовой женщин – одни штопали одежду, другие играли в карты, – чтобы убедиться, что они не проявляют интереса к ее письму и за ней не подсматривают. Нет, им не было никакого дела до маленькой девушки с клочком бумаги в руках. Жюли отхлебнула глоток чая – его чая – и подумала: слава богу, теперь ей наконец будет полегче.

Неожиданно рядом с ней на скамейку плюхнулась Симона, глаза ее сияли от возбуждения.

– Ни за что не угадаешь, что случилось!

– Что?! – чуть не подпрыгнув, спросила Жюли.

Она на миг подумала, что Симона собирается сообщить ей что-то новое о ее русском поклоннике.

– В Саутгемптоне на «Париж» сели Мэри Пикфорд и Дуглас Фэрбенкс! – завопила Симона. – Они здесь, у нас! В первом классе!

Хотя Жюли и позабавило своеобразное утверждение Симоны, что первый класс находится «здесь у нас», тем не менее эта новость произвела на нее впечатление.

– Не может быть! – присвистнув, воскликнула Жюли. – Послушай, а ты случайно их не видела?

– Нет, но их видела Луиза. Она только что забрала у них белье в стирку. – Симона вздохнула. – Вот бы и нам с ними познакомиться! Давай сегодня вечером проберемся в первый класс и заглянем в щелочку в их столовую?

Симона захлопала в ладоши.

– А может, они выйдут на палубу и будут танцевать в лунном свете, прямо как в кино!

– Вот было бы здорово! – согласилась Жюли. – Я в любом случае собиралась сегодня вечером выйти на палубу.