Текст книги "Вернуться к тебе"

Глава шестая

Я получаю работу в «Видеораме» и рассказываю об этом Циму в то время, когда он швыряет мяч в корзину.

Новость он воспринимает относительно неплохо.

– Все нормально, чувак, – говорит он. – Я пока жду, что скажут в парикмахерской. Думаю, у меня отличные шансы.

Он не шутит, если что. Нет, он не будет никого стричь. Полы будет подметать, но надеется себя так хорошо зарекомендовать, что время от времени ему эти полы разрешат мыть.

– Все эти дамские волосы, – с тоской произносит Цим. – Они такие потрясающие.

В общем, если вы еще не догадались, Цим слегка извращенец.

Перл получила работу в магазине фирмы «Фрозурт» – там торгуют замороженным йогуртом. Это в трех кварталах от «Видеорамы».

Контрольные и годовые тесты почти позади. За ними последует куча вечеринок, и меня на все пригласят, потому что в школе я теперь что-то вроде знаменитости.

Я ждал новостей о стандартизированных результатах тестов или о победе бейсбольной команды либо объявления о каким-нибудь собрании, чтобы эти вести заслонили собой вот эти слова, выстроенные из намагниченных заглавных букв на здоровенном белом стенде у главного входа в школу:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ,

ВЫПУСКНИК ШКОЛЫ «БЭЙ СТЕЙТ»

БОАЗ КАЦНЕЛЬСОН, ГЕРОЙ АМЕРИКИ

Эти фразы красуются на стенде уже десять дней. Можно подумать, тронной речи Бауэрса было мало.

Я неожиданно превратился в парня, которого каждый считает своим долгом хлопнуть по спине, которому все скажут «привет» и поделятся новостью о грандиозной вечеринке после окончания учебного года, а иначе бы мне, с моим социальным статусом, никто и слова про ту тусовку не сказал. Все это меня пугает, вообще-то. Мне хочется, чтобы эти буквы исчезли, но что я хочу – это почти что не имеет значения.

Наверное, я догадываюсь, почему здесь водрузили этот стенд. Школу «Бэй Стейт» закончило не так-то много восемнадцатилетних морских пехотинцев. Большинство здешних выпускников поступают в лучшие универы, ну или в универы чуть похуже для избалованных богатеньких детишек.

Поэтому школа отчасти гордится моим братом. Да и я горжусь. Вот только они не знают, что все это сотворило с ним.

Дома я о стенде никому не говорю. Но теперь в школу меня подвозит мама, потому что ей нужна машина, которую обычно вожу я. Цим болеет какой-то совершенно выдуманной болезнью, поэтому доехать до школы с ним я не могу. А это значит… мало того что страдает мое самолюбие из-за того, что в школу меня везет мамочка, меня еще гложет черная тоска, поскольку впереди меня ожидает без-пончиковое утро.

– Почему ты мне не рассказал про это? – Мама останавливает машину на парковке и рассматривает стенд. – Это же чудесно, как думаешь?

– Не знаю, мам. Наверно, да.

– Что ж, я зайду в школу и скажу Джуди, как мы благодарны.

Джуди Юлин – директор школы. Только родителям позволено называть ее Джуди.

– Догадываюсь, что сам ты не поблагодарил ее.

– Нет, мам. Не поблагодарил.

– Почему?

Я понимаю, что меня в чем-то обвиняют, но точно не догадываюсь в чем именно. В лени? В недогадливости? В эгоизме?

Все это лучше, чем чувство, что мать пытается обвинить меня в другом – в том, что я недостаточно поддерживаю брата.

– Потому что, – отвечаю я, – мне не кажется, что этот стенд так уж важен.

Уже прозвучал звонок перед первым уроком. Мама остановила машину на парковке. Младшеклассники бегут во весь опор к ступенькам школы, а внутри нашей машины словно бы остановилось время.

В каком-то смысле у нас вот-вот начнется один из первых серьезных разговоров за несколько лет.

– Может быть, объяснишь?

– Мама! Эти слова вон там… Это просто пустые слова, которые туда прикрепил плохо оплачиваемый дворник, стоя на качающейся стремянке.

– Это же твой брат!

Изо рта мамы вылетают капельки слюны и ударяются о лобовое стекло.

– Нет, мама. Мой брат дома, он сидит в своей комнате. Он ничего не делает. Ничего не говорит. Никуда не ходит. Не водит машину. Ты этого не знала? Ему не нужно, чтобы ему поклонялись люди, которые его не знают и не понимают. Ему помощь нужна.

Мама опускает плечи. Я чувствую себя свиньей из-за того, что отнял у нее крошечный миг счастья.

– Ему просто нужно время, – говорит мама. – Время, чтобы перестроиться. Чтобы вспомнить, кем он был и какой жизни хочет. Мы ему нужны. Ему нужно снова быть со своей семьей.

Она говорит еле слышно и совсем не так уверенно.

– Ты не думала о том, что ему нужна помощь психиатра?

– Психиатры проверяют всех солдат на предмет психического здоровья перед демобилизацией. Боаз прошел все обследования. Сказали, что он здоров.

– Я тоже это слышал.

– Послушай, он здоров. И все с ним будет хорошо. У него есть мы. У него есть наша неумирающая любовь и поддержка. Просто ему нужно время.

Мама поворачивается ко мне – воплощенный оптимизм!

Я ее плохо понимаю. Понимаете, она же очень умная женщина. Ее воспитали очень умные родители. По идее, не должно быть никаких особых причин для такого отупения, когда дело касается Боаза. Мама уверена, он не способен ошибиться, с ним не может случиться ничего неправильного.

Мама улыбается той улыбкой, к которой я привык. Вот только поверить в эту улыбку мне стоит немало сил.

– Я пойду в школу, поблагодарю Джуди. А вы, молодой человек, – мама тянется ко мне и ерошит пальцами мои волосы, – попросите у учителя прощения за столь ужасное опоздание.

Теперь я делаю пробежки почти каждый день. Когда бегу, мурлычу себе под нос: «Это марафон, а не спринт. Это марафон, а не спринт».

И я могу бежать дальше, дольше и с большей нагрузкой, когда я не зацикливаюсь на мысли о расстоянии между местом, где мои вечно ноющие ноги ударяют по бугристому тротуару, и тем местом, где я наконец могу перейти на шаг, размять руки над головой и отдышаться.

«Это марафон, а не спринт».

И вдруг сегодня меня осеняет, когда я даже не думаю об этом, – именно так я осознаю очень многое… Ведь именно этот девиз используется для оправдания того, почему мы так надолго увязли в этой войне, почему потеряно столько жизней, почему так много солдат возвратились домой без рук и ног, непохожие на себя прежних.

«Это марафон, а не спринт».

Вот и здесь то же самое. Не переживать из-за финишной черты. Не задавать вопросы о том, что делаешь. Просто успокоиться и двигаться вперед.

– Что нам нужно, – говорит Дов, – так это мальчишник. Я плачу.

Дов много не заплатит, это давно известно.

– Даже ты можешь с нами пойти, – говорит он мне.

А я не понимаю, на что он намекает – на мой возраст или на длину моих волос.

– И что ты предлагаешь? – спрашивает абба.

– Ужин в китайском ресторанчике.

Стало быть, речь о заведении под названием «Голодный лев». Это единственный китайский ресторан в городе, и Перл считает его позором для своего народа. Жуткое освещение. Липкий пол. Обшарпанные фотографии Великой Китайской стены в окнах. Если уж кто и отваживается воспользоваться этим заведением, так только те, кто берет еду навынос. А Дову там все нравится.

Мама очень рада, поскольку в кои-то веки в пятницу вечером она может уйти в свою общину «Дом Торы».

Сегодня вечеринка, а я пойти не смогу, потому что Перл не отпустили. Будь я проклят, если пойду один и буду там торчать, пока Цим уединяется с Мэдди Грин.

Я не пойду, даже если там будет Ребекка Уолш. Я слышал, что она порвала с Диланом. Но нет, вся эта история с Младшим Братом Вернувшегося Солдата не сделает так, чтобы Ребекка прониклась ко мне нужными чувствами.

И я ни за какие коврижки не стану пользоваться историей Боаза для того, чтобы охмурить девушку. Не такой я парень.

Будь я таким, я бы вел себя порешительнее с Софи Ольсен.

В общем, я сказал Дову, что пойду.

– Шикарно. – Дов довольно потирает руки.

Абба читает электронные письма на своем телефоне «Блэкберри».

– В какое время трогаемся? – спрашивает он.

Дов смотрит на часы:

– Желательно прямо сейчас.

– Беседер¹³13
  Хорошо, договорились (ивр.).


[Закрыть]. – Абба кивает и продолжает нажимать на кнопочки – пишет ответ на письмо. Не отрывая глаз от крошечного экранчика, он, тем не менее, адресует следующую фразу мне: – Ступай-ка и позови брата.

Я сижу и вытягиваю нитку из края футболки.

– Пожалуйста, да? – добавляет абба.

От аббы услышать «пожалуйста» практически невозможно, и вдобавок он произносит это слово так, что в нем уживаются тревога, страх и нежность.

И он вовсе не занят работой, просто делает вид. Сам не хочет звать Боаза. Не знает как.

Я медленно поднимаюсь по лестнице. Останавливаюсь перед дверью. Не успеваю постучать – Боаз открывает:

– За этим пришел?

Он протягивает мне лэптоп.

– Спасибо.

Я беру свой компьютер.

Боаз приоткрыл дверь достаточно широко, и я вижу, что его постель на полу аккуратно застелена. Одежда, гантели и бумаги – все это убрано. Идеальная чистота.

Брат словно бы открыл дверь комнаты в параллельной вселенной.

Боаз тянет ручку двери на себя, но я проскальзываю мимо него, решив, что в этом перевернутом мире могут работать другие правила.

– Мы идем в «Голодного льва».

Может быть, мама была права. Может быть, Боазу действительно нужно было время. Может быть, он возвращается. Может быть, та, другая вселенная, в которой живем мы, это она перевернутая, неправильная.

– Дов, абба и я, – говорю я. – Мы идем в «Голодного льва». Было бы классно, если бы ты тоже пошел.

– Ну, не знаю…

Боаз выпроваживает меня из своей комнаты, при этом ко мне не прикасаясь.

– Пожалуйста, просто пойдем с нами. – Уж как мне не хочется произносить это «пожалуйста», но оно слетает с моих губ и звучит почти так же ужасно, как у аббы.

Сам не замечаю, как снова оказываюсь в коридоре. Боаз оглядывается и одаривает свою комнату взглядом, каким кто-то мог бы посмотреть на гору листков бумаги, сваленных на неприбранном столе.

Он вздыхает:

– Ну ты давай иди.

– Ладно.

Я начинаю спускаться по лестнице к двум людям, которых мне жутко не хочется огорчать.

И вдруг Бо кашляет и говорит:

– Я к вам туда приду.

Мы едем на машине. Дов размышляет.

– И как? Он возьмет твою машину? – спрашивает он у аббы.

– Не знаю.

– Думаю, он просто хочет пройтись, – предполагаю я.

– Пройтись? Что это еще за мишугас?¹⁴14
  Безумие, сумасшествие (ивр.).


[Закрыть] Это же он почти час топать будет.

– Дов, – говорит абба. – Все нормально. Если он так хочет.

С этого момента Дов переходит на иврит. До конца поездки Дов и отец переговариваются, а я смотрю в окошко.

Мы не спеша заказываем еду. Обслуживание в «Голодном льве» и в самые лучшие дни крайне медленное, так что Боаз появляется очень даже вовремя – сразу после того, как нам приносят еду.

Он садится и сразу начинает накладывать еду на тарелку. Просит официанта принести китайское пиво. Когда он жил до армии дома, возраст еще не позволял ему пить спиртное, и та легкость, с которой брат заказывает алкоголь у всех на глазах, это чуть ли не самые взрослые проявления, какие я видел у брата своими глазами.

Дов оседлал свою лошадку – он ругается по поводу участившихся краж по соседству с ним. Он, со свойственной ему непостижимой логикой, объясняет это возросшим потреблением фастфуда:

– Будешь есть всякую дрянь, так и хороший человек начнет дрянные поступки совершать.

Абба говорит, что Дов чокнутый.

Почти нормальный вечер.

Боаз говорит совсем немного. Ест и поглядывает на Дова и аббу, обменивающихся несуразными репликами. Даже я уже успел понять, что своими заявлениями Дов как бы расставляет ловушки, и абба в эти ловушки регулярно попадается, будто ни разу не вляпывался раньше.

– Ну, мотек, – говорит Дов Боазу. – Еды тебе хватит?

– Хватит, Дов, конечно.

– Я уже говорил, плачу сегодня я. Так что если хочешь еще заказать…

– Нормально всё.

Боаз отодвигает от себя опустевшую тарелку. Дов смотрит на эту тарелку.

– Леви вот пошел и устроился на работу на лето, – сообщает абба. – Продает билеты в кино.

– Нет, абба. Я работаю в «Видеораме». Это магазин видео. Мы даем напрокат DVD-диски.

– Так почему не взять и не назваться просто магазином DVD? – спрашивает Дов.

Я молчу. Уж я-то знаю, как не угодить в ловушку.

– Боаз, – осторожно произносит абба, – а у тебя есть какие-то соображения по поводу того, чем заняться летом? Если нет, то я тут думал…

– Да.

– Что «да»?

– Я об этом думал.

В ресторане становится тихо. Незнакомые люди кладут на тарелку палочки. Мужчина, стоящий за стойкой, перестает выкрикивать заказы поварам. Полудохлые флуоресцентные лампы внезапно перестают жужжать.

Ну нет, ничего такого на самом деле не происходит, но у меня возникает именно такое ощущение.

– И?

– Я собираюсь в поход.

– На все лето?

Боаз кивает:

– Аппалачская тропа¹⁵15
  Аппалачская тропа (англ. Appalachian Trail) – размеченный маршрут для пешеходного туризма в североамериканской горной системе Аппалачи. Аппалачская тропа имеет протяженность около 3,5 тыс. км от горы Катадин (Мэн) на севере до горы Спрингер (Джорджия) на юге.


[Закрыть].

Абба и Дов переглядываются. Это так логично! Оба поворачиваются к Боазу и одобрительно кивают.

Боаз делает большой глоток пива. Я изучаю его лицо.

Ни намека.

Ни единого признака, который бы выдал брата, подсказал, что только что он нагло соврал.

Я же видел карты. Те карты, которые Боаз загружает в онлайне, и еще другие, которые он рисует сам, соединяя одну точку с другой. В Сети есть такие программы.

И я очень много узнал, рассматривая эти карты.

Я знаю, что Боаз предпочитает дороги с красивыми видами, но при этом всеми возможными способами избегает скоростных шоссе. Он разыскал немало пешеходных мостов, кемпингов и дешевых мотелей. Боаз прокладывает маршрут между особыми адресами в Коннектикуте, Нью Джерси и Вашингтоном (округ Колумбия). Получается одна долгая извилистая линия. И он разбил этот маршрут на участки протяженностью около двадцати миль.

Он и близко не изучал окрестности Аппалачской тропы. Я знаю: дойди до дела, и я бы не смог точно доказать, что Боаз врет, что он таки не собирается в поход по Аппалачской тропе. Прошлой осенью я ходил на занятия по логике. Цима на эти занятия мне приходилось буквально вести за руку. Просто ужас, сколько я с ним натерпелся. Так что я знаю, что такое – изложить теорию. Куда труднее, чем вы думаете.

Логика отдыхает, когда дело касается Боаза. У меня только предчувствия и разрозненные улики. И все же есть нечто такое, что известно только брату.

Так что я знаю: он врет.

И это ему здоровски удается.

Глава седьмая

Перл подает мне замороженный йогурт с печеньем «сникердудль»¹⁶16
  Американское сдобное печенье.


[Закрыть]. Я к мороженому йогурту отношусь примерно так же, как к кошкам и бродвейским мюзиклам. Не фанат я, короче.

– Просто съешь, – говорит Перл. – Веди себя как настоящий посетитель, который платит деньги.

– Я за это платить не буду.

Перл вздыхает. Она само отчаяние.

– Да знаю я, зануда. Я же работать начала всего три дня назад. Не хочу, чтобы все выглядело так, будто я позорюсь перед Иль Дуче.

– А?

– Это здешний босс. Он, знаешь ли, въедливый. – Перл указывает за плечо.

У двери кафе я вижу парня чуть старше шестнадцати. Подтверждение тому – угри.

– Он?

Перл кивает.

Я набираю ложкой немного йогурта:

– Мерзость!

– Так ты за этим отвлекаешь меня от работы? Пришел порочить мой продукт?

– Нет.

– Ну?

– Дело в Боазе.

К столику, стоящему на тротуаре, подходит Цим. Он все еще не нашел себе работу на лето, но бдительно следит за моим рабочим графиком. Он знает, что у меня перерыв и что перерывы я провожу с Перл. И заказывает ванильный йогурт. Перл заставляет его заплатить.

Она смотрит на часы и делает едва заметный реверанс:

– Не могли бы вы принять этот заказ, сэр? У меня начался пятнадцатиминутный перерыв.

Иль Дуче делает большие глаза и идет к стойке.

Мне так жарко, что у меня йогурт начинает таять в стаканчике.

– Ну? – Перл позаимствовала кое-какие словечки у аббы.

– Ага, – кивает Цим. – Ну?

– Боаз говорит, что отправится в поход по Аппалачской тропе, – сообщаю я.

– Это же хорошо, да? – спрашивает Цим.

– Было бы, если бы он действительно планировал это самое, – вздыхаю я.

Перл закуривает «Мальборо» и садится лицом к входу, чтобы погасить канцерогенную палочку, если за ней явится босс.

Она делает долгую затяжку.

– И каков же реальный план?

– Не знаю. Но направиться Боаз собирается на юг. С уймой остановок там и сям. Думаю, конечная цель – Вашингтон. – Я съедаю еще немного йогурта. – Да что это в нем?

– Сникерсы. – Перл пожимает плечами. – И дудлы.

Она берет мой йогурт и бросает в мусорное ведерко.

– Может быть, это хорошо, что Боаз уедет. Что он куда-то направится и будет чем-то заниматься. И что с того, что он не пойдет по Аппалачской тропе?

– Он врет, – отвечаю я.

– Ну и что? Все врут, – пожимает плечами Перл.

– Точно. Врут, чтобы скрыть что-то плохое.

Перл гасит сигарету:

– А что такого ужасного в том, чтобы поехать в Вашингтон?

– То, что брату приходится про это врать.

Я вдруг дико возбуждаюсь. Пот выступает под мышками, макушка чешется. Я замахиваюсь, чтобы прихлопнуть муху, но никакой мухи нет.

Что именно меня гложет, я сказать не могу. Самые жуткие сценарии мне в голову не приходили просто потому, что у меня таких сценариев нет. Есть просто беспокойство – такое, какое со мной бывает, когда я купаюсь в океане. Противное такое чувство, когда начинается отлив и тебя тащит прочь от берега.

Я встаю со стула и сажусь на краю тротуара. Перл и Цим садятся по обе стороны от меня.

– Самое дикое во всем этом то, что я почти уверен: Боаз собирается идти пешком.

– Леви…

– Пожалуйста. Только не надо еще одного разговора про то, что он герой. Если вы собираетесь мне это сказать или что-то про то, что Боазу можно делать все что угодно, чего он сам хочет, или еще про то, что ему нужно время, или еще про какую-нибудь такую фигню, то лучше не надо.

– Расслабься, чувак, – говорит Цим. – Я-то собирался сказать, что у тебя «сникердудль» на туфлях.

Перл наклоняется, вытирает пятнышко йогурта с моей кроссовки и обнимает меня за плечи.

– Мы все выясним, – обещает она.

Я понимаю: Перл только что произнесла слова из разряда тех, какие должны говорить друзья. И я понимаю, что на самом деле это ровным счетом ничего не значит. А еще я знаю, что Перл ведет себя так тогда, когда больше ничего нельзя сделать. Но все-таки…

Я рад это слышать.

Мама жутко суетится из-за предстоящего похода Боаза. Носится по магазинам. Купила ему спальный мешок из материала, о котором прочитала в научном разделе «Нью-Йорк таймс». Мешок весит всего несколько унций, и в нем тепло даже в Арктике, но при этом прохладно на поверхности Солнца. Ну, что-то в этом роде…

Готовя ужин, мама сообщает мне:

– Как-то летом я ходила в поход с подружками…

Я предложил ей свою помощь. Сижу и чищу картошку.

– Это было восхитительно. Так здорово было – в такой дали от всего на свете. Просто поразительно, как быстро мы можем привыкнуть к отсутствию всяких разных вещей, которые мы изобрели, чтобы сделать свою жизнь более комфортной. Представь себе, я подтиралась листочками подорожника!

– Мам! Ну ты даешь.

– Знаешь, такие чудесные большие листья, они везде растут. Всегда под рукой.

Мама улыбается и солит кипящую воду. Немного соли просыпается на стол. Мама собирает щепотку и бросает через плечо.

Да уж! Как будто это поможет от разных несчастий.

Мама усмехается:

– Большелистый подорожник. Даже не думала, как это смешно звучит, если учесть, для чего мы его употребляли.

Должен признаться, приятно видеть маму радостной. Даже не вспомню, когда мы проводили время вот так – болтая на кухне.

Вот так и должно быть. Теперь, когда брат вернулся, вот так и должно быть. Мы должны стоять на кухне и хохотать. Должны говорить о разных глупостях, которые почти ничего не значат.

Наконец, наконец мы там, где должны быть, а брат снова собирается нас бросить.

– Это будет просто великолепно для Бо. – Мама опускает очищенные картофелины в воду. – Я всегда хотела пройти по Аппалачской тропе. Как-то раз я предложила твоему отцу такой семейный поход на все выходные, но он решил, что вы еще слишком маленькие. Не хотел нести тебя на плечах всю дорогу.

– Прости, что сорвал твои планы.

– Не говори глупостей. Все было бы хорошо с тобой. Абба всегда был несговорчив. И любитель готовенького.

Ты бы небось бежал впереди всех.

Я не совсем понимаю, о чем мама говорит. Уж по крайней мере, это не про меня – такого, каким я сам себя знаю.

– Как бы то ни было, – продолжает мама, – я думаю, что это как раз то самое, что нужно нашему Боазу. Это шанс высоко поднять голову. Освободиться от всего. Ни о чем не переживать, кроме пения птиц на деревьях и того, как разогреть банку бобов на костре.

– Я так думаю, Боаз собирается в довольно долгий поход, – осторожно говорю я.

Я разрываюсь надвое. С одной стороны, мне хочется, чтобы мамино настроение подольше оставалось таким хорошим, а с другой – нестерпимо хочется выложить все карты на стол.

– И что? – восклицает в ответ мама. – Ты не думаешь, что он заслужил себе отпуск?

Она втягивает воздух носом и принимается что-то тихо напевать без слов.

– Мам?

– Да?

Она поворачивается ко мне спиной. Полностью занята готовкой.

– Ладно, ничего.

Может быть, так лучше для нее, для всех нас – представлять Боаза в отпуске. Как он путешествует по красотам природы. Подтирает задницу большими мягкими листьями подорожника.

Давайте представим, что ему тепло в Арктике и прохладно на поверхности Солнца.

А мы останемся там, где мы сейчас. Прямо там, где были всегда.

И будем ждать.

Все эти походы в комнату брата. То, как я ощупывал его вещи. Я ни разу ничего там не взял. Ни единого пенни. Ни одной пары носков. Даже засохшего кусочка хеллоуинской конфетки.

Ничего.

До сих пор.

То, как я заглядывал в интернетную историю Бо, то, как рассматривал его карты, а теперь еще и то, что я расщелкал пароль, с помощью которого получил доступ к его электронной почте. Как это еще назвать, как не воровством?

Это ничем не отличается от того, как я крал батончики Twix в супермаркете по дороге домой, когда учился в пятом классе. Разница единственная – тогда я чувствовал себя только капельку виноватым.

Сейчас я ощущаю большую вину.

Вину взрослого мужчины.

Но кроме того, у меня такое чувство, что меня вынуждают воровать, а это сильно смахивает на обвинение жертвы.

Я в том смысле, что не могу сказать, что супермаркет «Price Chopper» сам напросился. Ну да, там грохочет паршивый музон, там вечно холодрыга собачья, но это же не дает кому-то право красть батончики «Twix». Но в случае с Боазом… То, как он вел себя с самой первой минуты, как только вернулся домой, как он взял и вычеркнул всех нас из истории своей жизни… В общем, своим поведением брат бы любого здравомыслящего человека подтолкнул к желанию что-то понять. Так что я хочу сказать вот что: в каком-то смысле он, можно сказать, сам меня об этом попросил.

Так что да, я обвиняю жертву.

Его пароль – PAR-PAR.

Сначала я не могу догадаться, что это может означать. Пробую проверить, нет ли какого-то цифрового эквивалента. Ну, вот, например, я людям говорю, что мой номер телефона – UGLY Hotline, потому что последние четыре цифры номера, 8459, соответствуют буквенным клавишам UGLY на клавиатуре мобильника.

PAR-PAR. 727-727

Это какая-то важная дата? Часть номера, присвоенного органами социальной опеки? Или это как-то связано с самолетами?

Таким образом я корячусь битый час, потому что так уж работает мой мозг. В цифрах я больше спец, чем в словах.

В итоге я сдаюсь и залезаю в поисковик.

Запускаю ту самую программу, которой пользуюсь, когда абба ругается на иврите.

И вот оно!

Parpar. На иврите – «бабочка».

Звонит Кристина и просит меня встретиться с ней и выпить по чашечке кофе.

А я не могу, потому что мне нужно идти на осмотр к педиатру, который меня наблюдает с рождения, ну, к тому самому, у которого на стене висит постер с медвежонком Барни, и я пялюсь на этого медвежонка, пока врач ощупывает мои яички волосатой ручищей, покрытой темными старческими пятнышками. Так что я, естественно, вру и говорю Кристине, что мне надо на работу. Мы договариваемся на следующий вечер.

Когда к нашему столику подходит официантка, я заказываю капучино и тут же об этом жалею, потому что Кристина просит принести ей чашку черного кофе.

– Послушай, – говорит она, – хочу, чтобы ты знал: я уезжаю в Вашингтон. Максу там на лето предложили партнерство в крупной юридической фирме.

В Вашингтон? Почему все собрались в Вашингтон?

Ну, это мысль у меня такая.

А вслух я говорю:

– Правда?

– В налоговом отделе.

– Ты, наверное, жутко гордишься?

Кристина пристально смотрит на меня. Я догадываюсь, что она, видимо, уже начала привыкать к моей глупой, неоправданной ревности, точно так же, как и я начинаю смиряться с тем, что выпаливаю что попало, как бы жалко это ни звучало.

– Да, горжусь, – отвечает Кристина. – Очень. Есть множество способов жить хорошей жизнью, преисполненной смысла.

– Parpar, – произношу я.

Кристина разжимает губы, широко раскрывает глаза, наклоняется к столику и шепчет:

– Что ты сказал?

– Ничего.

Мне и не надо ничего говорить. Вот он, ответ.

– Нет, правда, что это было?

– Ничего.

Кристина пытается взглядом выдавить из меня признание, но сдается. Отбрасывает эту мысль – вдруг показалось, как какая-нибудь игра света?

– Послушай, мне очень жаль. Жаль, что я уезжаю именно сейчас. Я толком не понимаю, какая от меня могла бы быть помощь, но все равно ты прости, что меня здесь не будет.

– Все нормально, Кристина. Боаз тоже уезжает.

– Вот как?

– Да.

– И ты мне скажешь, куда он направляется?

Я делаю глоток капучино:

– Собирается в поход по Аппалачской тропе.