Текст книги "Вернуться к тебе"

Глава четвертая

Абба будит меня в восемь тридцать.

В полдевятого утра в воскресенье? Мало этого, так мне еще снилась Кристина Кроули. Голая. С бабочкой на плече. И только-только все пошло как надо, как вдруг:

– Леви! Kum!⁹9
  Встань (ивр.).


[Закрыть] Пора уже заняться этой изгородью!

И вот теперь уже почти два пополудни, и я с головы до ног усыпан опилками. Изгородь недоделана, а запас тем для разговора с аббой давно исчерпан. Одна из самых очевидных тем – это конечно же то, почему здесь нахожусь я, а не Боаз, ведь всем и каждому известно, что именно он знает, как что лучше починить. Он умеет обращаться с инструментами, от которых сотрясаются руки и ноги и взрываются барабанные перепонки. Но я молчу, и тишину нарушает только зудение электрической шлифовальной машинки.

Заходит Цим, интересуется, не пойду ли я с ним покидать мяч в корзину – правда, обычно это выглядит так, что мяч в корзину кидает он, а я сижу и смотрю, как он это делает, потому что любой другой вариант для меня был бы попросту унизителен.

Цим поспешно ретируется, не позволив аббе подключить его к осуществлению проекта «Забор».

Во время сильного урагана прошедшей зимой на дереве у наших соседей сломалась ветка, упала и повредила наш забор. По моему разумению, чинить наш забор должны были бы соседи, но абба говорит, что их беда – это и наша беда тоже.

Я протягиваю отцу свежеотшлифованную доску. Он ее придирчиво осматривает. Проводит большими ладонями вверх и вниз по отшлифованным сторонам. Сдувает пыль с краев и одобрительно кивает. Я держу доску вертикально, пока абба заполняет ямку в земле раствором. Я вижу, как на его лысине выступают капельки пота.

Абба вставляет доску в ямку и держит. А я смотрю и слушаю, как он еле слышно считает до тридцати.

Абба мог бы вот так всю жизнь прожить. Вместо того чтобы руководить «Страховой компанией Реувена Кацнельсона» в Большом Бостоне, он мог бы остаться в кибуце и целыми днями чинить заборы. Апельсины собирать. Ну, может, еще коров доить.

Но ему хотелось иметь собственный дом. Ему хотелось обедать за собственным столом, набивать карманы собственными, тяжким трудом заработанными деньгами и растить детей в «плавильном котле». В стране равных возможностей. В стране, которая не занимается постоянно защитой самого своего права на существование.

Когда работа закончена, абба раздевается и поливает себя водой из садового шланга. Я смотрю на его живот – это уже не мышцы, а сплошные складки. На бледную мясистую спину. На пару родинок на его ягодицах.

Вот честно: нет на свете ничего противнее зрелища лобковых волос собственного отца.

– Беседер¹⁰10
  Хорошо, ладно (ивр.).


[Закрыть], Леви. Ступай в дом и принеси мне полотенце.

Для иммигранта аббы какое-то время все шло очень даже неплохо.

У него были дом, стол и карманы, набитые деньгами. Жена-американка, с которой он познакомился в Израиле и которая с радостью бы осталась там, но вернулась в Штаты, потому что этого захотел он.

У него были сыновья-американцы.

А потом Боазу понадобилось взять и сделать выбор.

А я вот в воскресенье занимаюсь починкой забора.

Мне снятся карты.

Материки и океаны. Штаты. Шоссе. Реки. Места, где я никогда не бывал, проносятся перед моими глазами.

Карты. Карты. Всюду карты.

Я отчаянно пытаюсь разобраться в картах Боаза, но храбрости задать ему вопрос у меня не хватает, да и не дает мне брат такой возможности.

«Зачем? – хочется мне спросить у него. – Зачем все эти карты? Что ты задумал? Куда собрался? Или тебе просто, как и мне, снятся сны о каких-то чужих краях?»

Мы ужинаем с Довом, когда меня вдруг осеняет.

– Я тут подумал, – говорю я. – Знаете, пожалуй, что, мне хочется поехать в Оберлин.

Дов смотрит на аббу:

– О чем говорит этот милашка?

– Оберлин. Там есть университет, Дов. Трудно поверить, но Леви вот-вот закончит школу. Ему пора присматривать университет.

Абба говорит так, словно это только что пришло ему в голову. А когда Боаз заканчивал юниорский класс, у аббы уже был заготовлен список универов на трех страницах желтой бумаги – это были официальные документы.

Мама вытирает губы салфеткой:

– Это чудесная новость, малыш. Университет прекрасный. У меня подруга там училась, она просто обожала этот университет.

– А где он, этот Оберлин? – спрашивает Дов.

Ага!

Дело в том, что Дов не дурак. Он кучу всякого разного знает. Но свои слабости у всякого есть, и слабое место Дова – это география Соединенных Штатов. Наверное, это из-за того, что, когда умерла моя бабушка, Дов сразу прямиком из кибуца приехал в Бостон и с тех пор почти нигде не бывал.

Я кладу вилку на тарелку:

– Это в Огайо.

– К западу, стало быть, отсюда.

Абба смеется:

– Ну уж не к востоку точно, Дов.

– Заткнулся бы, умник.

– У нас же карта где-то есть, верно? – встреваю я. – Я бы показал.

– Должна быть. Где-то.

Абба пожимает плечами и хмуро смотрит на баклажаны на тарелке.

– А где карта Штатов… ну эта, которая «Рэнд МакНелли»… У меня в комнате висела…

Боаз бросает на меня свирепый взгляд. Ну прямо лазером сверлит. Даже жарко мне становится.

Мама говорит:

– А почему бы тебе Дову на компьютере не показать? Найди карту в онлайне. Ты ему тогда и университетский веб-сайт показать сможешь.

– Огайо… – Дов качает головой. – Кто когда слышал про такое место?

* * *

Перл порвала с Попкорновым Парнем. Если его как-то звали вообще, я про это так и не узнал.

– Просто он оказался не тем парнем, которого я могла бы привести домой, к маме Голдблатт.

– Да твоя мать даже не знает, что ты с кем-то встречаешься.

Мы просто колесим по городу. Цим растянулся на заднем сиденье. Суббота, вечер.

– К тому же он неправильно употребил слово «предпоследний». Заявил мне, что «Астероиды проклятия» – предпоследняя попкорновая киношка.

Я указываю налево. Перл поворачивает.

– Так ты поэтому с ним рассталась? Из-за того, что он не знает значения слова «предпоследний»? – удивляюсь я.

Мне кажется, что это жутко глупо.

– Вот ты мне скажи, что значит «предпоследний», Леви. – Перл через плечо смотрит на Цима. – Тебя никто не спрашивает, Ричард Циммерман, потому что все знают, какой ты зануда.

– Молчу как рыба, – отвечает Цим.

– Ты меня проверяешь? – спрашиваю я.

– Да.

– «Предпоследний» означает второй от конца.

– Ну, видишь? – Перл хлопает меня по коленке. – Не будь ты таким простачком, я бы стала с тобой встречаться.

Я указываю направо.

Перл поворачивает:

– А куда мы едем, кстати?

– Не знаю. Можно было бы съездить куда-нибудь попить молочных коктейлей.

– Да чтоб тебя, Леви.

Перл сильно толкает меня плечом.

– Ой… Ты чего?

– Ты на меня в последнее время смотрел? Я же жутко толстая! Разве нормальные китаянки так жиреют? Я же должна быть стройной. Миниатюрной. Тростинкой.

– Ты сбрендила.

– Я во всем виню евреев. Мамашу Голдблатт и ее треклятую грудинку. Это неестественно. С биологической точки зрения я должна следовать совершенно другой диете.

Цим приподнимается, садится и наклоняется вперед:

– Если так, поехали-ка мы полакомиться яичными рулетами.

– Нет. – Перл сворачивает на второе шоссе, ведущее к западу. – Поехали на озеро.

Мы выходим из машины там, где растет сосновая роща.

Под подошвами моих шлепанцев хрустит сухая хвоя.

– Пойдем прогуляемся, – предлагает Перл.

Дорожка вдоль озера тянется на милю и даже чуть больше. Перл шагает первой, мы с Цимом бежим трусцой, чтобы поспеть за ней. Светит полная луна. Ее свет расползается по воде серебряной паутиной. Теплый ветерок шуршит листвой. Из глубины леса доносится смех. Со мной двое моих самых лучших друзей, и ночь так прекрасна, словно слетела со страниц детской книжки с картинками. Такая ночь могла бы наполнить кого-то другого чувством спокойствия, а для меня такая ночь способна только пролить свет на то, что все идет черт знает как.

Перл тяжело дышит.

– Знаешь, – говорю я, – тебе вправду стоит бросить курить.

– Заткнулся бы ты, святой Леви!

Мы шагаем молча. Каким-то образом Цим и Перл догадываются, что мне не до болтовни.

На тропинке прямо перед нами лежит валун. Перл и Цим обходят его с одной стороны, я – с другой. Я чуть было не шепчу: «Хлеб с маслом», но только потому, что слышал, как эту присказку сто раз говорила мама, а не потому, что я суеверный.

– Раньше он только меня игнорировал, – наконец произношу я, – а теперь игнорирует весь мир.

Перл замедляет шаг, идет рядом со мной.

– Если тебе от этого хоть капельку легче, то меня он тоже игнорировал.

– А меня – нет, – встревает Цим. – Со мной он всегда себя вел круто. И ты на меня не кидайся, Леви, но и к тебе он тоже круто относился. Просто у него столько забот было, когда он школу заканчивал, да с предками вашими надо было разбираться, да решение его в армию пойти всех черт знает как напугало. Так что я тебе так скажу: не бери это так уж сильно в голову.

Я останавливаюсь как вкопанный. Перл хватает меня за руку.

То ли хочет меня удержать, чтобы я не врезал Циму, то ли просто хочет показать, что она на моей стороне.

Перл разжимает пальцы, и из меня словно бы пробка вылетает и вся кровь вытекает из тела. Я не врежу Циму.

Нет у меня никакого желания драться.

Меня переполняет беспокойство.

– Просто… Я не знаю. Не знаю, что с ним творится. Он ничего не делает. Только дни и ночи напролет торчит в Интернете.

– Ты только что описал все население Америки младше сорока пяти лет, – замечает Перл.

– И еще он изучает карты. Просто чертовы кучи разных карт. Может быть, это и стоит считать хорошим знаком, ну, типа, он вообще хоть чем-то интересуется, но как-то это все-таки… если и интерес, то какой-то нездоровый.

– А на какие сайты он заходит? – интересуется Цим.

– Откуда мне знать?

– Как откуда? Ты же проверяешь историю пользования Сетью после того, как он возвращает тебе твой лэптоп.

– Да? Я проверяю?

– Ну да, чувак. Проверяешь.

– Точно. Проверяю.

– И?

Я тяжко вздыхаю:

– Нет там ничего.

Мы вернулись к парковке.

Почти полночь. Я бы начал тревожиться насчет того, что поздно вернусь домой, если бы у меня был «комендантский час» или если бы я знал, что меня кто-то ждет.

– Совсем ничего? – почти одновременно спрашивают Перл и Цим.

Они переглядываются. Они так редко что-то говорят синхронно, что оба не удерживаются от улыбки.

Я рассказываю им, как Боаз проводит дни, просматривая видеозаписи сражений в пустыне, снятые на маленькие камеры дрожащими руками солдат. Про то, что он посещает веб-странички, пережившие своих создателей и превратившиеся из сайтов, где сексуально озабоченные парни с именами вроде Спайк когда-то кляли на чем свет стоит грубую, шершавую армейскую туалетную бумагу, в онлайн-мемориалы. Виртуальные склады, где хранится чужое горе.

Я говорю друзьям о том, о чем они уже знают. О том, что Боаз из тех людей, у которых когда-то было все. Но все же осталось то, чего он хотел. То, ради чего стоит воевать. Даже если эта его часть стоила нам всем слишком дорого.

Я рассказываю друзьям о том, как брат ушел и исчез.

Перл останавливается с ключами от машины в руке и смотрит на меня поверх крыши своей машины. Лицо у нее просто каменное. Совсем не привычное лицо Перл.

– Он пока где-то там, Леви. Правда, он там, и он вернется. Когда-нибудь обязательно вернется.

Цим кивает.

Мне хочется им верить. И я стараюсь.

Но луна уже ушла, пропала за какими-то облаками и унесла с собой теплый воздух. Это уже не та ночь, которая может принести кому-нибудь покой.

Это ночь, полная тревоги.

А для меня тревога вот какая: может быть, брат вернулся? Может быть, все так и есть?

Есть поговорка насчет службы в армии – что ты уходишь служить мальчиком, а возвращаешься мужчиной. Но я почти на все сто уверен в том, что Боаз ушел служить мужчиной, а вернулся призраком.

Глава пятая

Когда я был маленький, я, бывало, спал с родителями. Я просыпался, на ощупь находил дорогу по темному коридору и придумывал какую-нибудь причину, почему я оказался посреди ночи около родительской кровати.

Нога болит. Какой-то шум за окном. Что-то в постели противное царапает меня – крошки на простыне или что-то еще.

Больше я с родителями не сплю, потому что… нет, ну это было бы чересчур. Но почти каждую ночь я просыпаюсь без какой-либо явной причины.

И когда я просыпаюсь, чаще всего я слышу звуки из комнаты Боаза. Иногда слышны щелчки клавиатуры. Сегодня я слышу, как брат негромко кричит.

Я не встаю. Не иду к его двери, не пытаюсь понять, могу ли я чем-то помочь ему пережить темные часы.

Дотягиваюсь до радиобудильника и наполняю комнату музыкой, которую передает моя любимая станция. Звучит песня, которую я никогда не слышал.

Сегодня я поворачиваю ручку настройки. Совсем чуть-чуть. Почти незаметно, только чтобы не слышать голос брата.

И слышу только треск из колонок.

* * *

Мы идем с Перл в кино – не в тот кинотеатр, где работает Попкорновый Парень. И я вижу Кристину. Она сидит на три ряда впереди нас. С парнем. Он высокий и тощий. С длинными загорелыми руками. Со светлой бородкой. В футболке с эмблемой бостонского юридического колледжа.

В какой-то момент, во время первой половины фильма, парень наклоняется и что-то шепчет на ухо Кристины. Ее волосы едва заметно шевелятся. Он целует изгиб ее шеи.

Она опускает голову ему на плечо.

Я хватаю Перл за руку и пытаюсь утащить ее за дверь, как только на экране появляются титры, а свет еще не зажгли.

– Мне пописать надо, – объявляет она.

– Пошли, Перл! Можем, мы просто выйдем отсюда?

– Ты видел, какую бутылку минералки я выглотала? Извини.

Перл пожимает плечами и потешно прикрывает руками пах. Убегает к туалету.

Я выхожу наружу и разглядываю плакаты с фильмами, которые скоро будут показаны в этом кинотеатре. И гадаю, когда же мир, состоящий из людей, покупающих билеты, наконец устанет от киношек, воспевающих неформальные виды спорта.

– Леви!

Я мог бы сделать вид, что это не мое имя. Билл. Вот «Билл» было бы в самый раз. Билл – парень, который ждет не дождется следующего сеанса, когда покажут фильм про неудачливую команду по суперфрисби.

Кристина подходит и останавливается рядом со мной. – Привет, Кристина! Она протягивает мне пакетик с лакричными конфетами:

– Хочешь?

Не хочу, но беру. Спутник Кристины, похоже, исчез. Может быть, у него те же проблемы, что у Перл.

– Как дела?

– Под «делами» ты имеешь в виду Боаза?

Звучит более язвительно, чем мне хотелось. Кристина делает шаг назад и заглядывает в пакетик с конфетами с таким видом, будто надеется что-то ценное найти внутри него.

– Да, – бормочет она.

– Ну, если тебе вправду интересно, то он по-прежнему не выходит из своей комнаты, почти не разговаривает и все время проводит в онлайне. Иногда я просыпаюсь от его криков.

Кристина вздыхает. Тянется ко мне, берет меня за руку. Наверное, до сих пор считает меня маленьким мальчиком. Она всегда была ко мне добра. Относилась ко мне так, как может старшая сестра относиться к младшему брату.

Но теперь это как-то несуразно выглядит.

Но не настолько несуразно, чтобы я отпустил ее руку. Не каждый день держишь за руку девушку вроде Кристины. А если честно, то никогда.

– А как Реувен и Аманда? – спрашивает Кристина.

– Ты же знаешь моих родителей, – усмехаюсь я, но тут же соображаю – нет, она не знает.

Кристина знает их такими, какими они были до отъезда Боаза. А теперь они совсем другие. Кристина знала их, когда абба, бывало, смешил маму. Когда мама рисовала. Когда они вместе слушали музыку, хотя вкусы у них совершенно разные, а иногда они танцевали в гостиной, а я закрывал глаза – смущался. Кристина знала их тогда, когда за ужином мы могли говорить обо всем на свете и никакие темы не были запретными – ни политика, ни война.

– Что я могу сделать? – спрашивает Кристина. – Честное слово, я сделаю все, что в моих силах.

Возвращается мистер Блондин с Бородкой. И Перл тоже. Они стоят поодаль, рядом друг с дружкой, и смотрят на нас. Он, наверное, думает: «С какой стати этот сосунок держит за руку мою подружку?»

А Перл небось думает: «Лучше бы он ее облапил».

– Не знаю. Можешь как-нибудь еще зайти к нам? Вытащить Боаза из дому? Может быть, прокатить на машине?

На свежий воздух вывести? Поговорить с ним.

– Я попробую. Наверное, я не самый любимый человек на свете для него, поэтому не могу пообещать, что у меня что-то получится, но я попытаюсь.

Девушка высвобождает руку, но я еще долго ощущаю тепло и мягкость ее пальцев после того, как она уходит в обнимку со своим бойфрендом.

Я отправляюсь навестить Дова. Без предварительного звонка. Я рассчитываю, что застану Дова дома. Он почти нигде не бывает, кроме как у нас да в лавке с армянскими деликатесами.

Я подхожу к дому в тот самый момент, когда кто-то выходит из подъезда.

Я проскальзываю в дверь подъезда и поднимаюсь на два лестничных пролета к квартире «G». И слышу голос Дова из комнаты:

– Придержи коней! Иду! Минутку!

Дов раздражен, хотя я позвонил только один раз.

– Ну что? Что? – кричит он, но, увидев меня, расплывается в широкой улыбке. – Ой, вы только поглядите! Это же лицо фирмы «Эйвон» к нам явилось!

– Привет, Дов.

Старик целует меня в щеку:

– Входи, входи. Приготовить тебе кофе? Или водички налить? Рюмашку виски?

– Ничего не надо.

У Дова кухня, гостиная и столовая – части одного и того же квадратного пространства. В гостиной стоят потертый клетчатый диван и телевизор. Еще – круглый стол и два разномастных складных стула. В спальне темно. Окно выходит на кирпичную стену соседнего дома. Дов спит на односпальной кровати.

Это квартира человека, который давным-давно швырнул на ринг полотенце¹¹11
  В боксе брошенное тренером на ринг полотенце означает, что боксер сдается.


[Закрыть].

– Чем обязан такой радости?

Дов похлопывает ладонью по дивану рядом с собой.

Я сажусь. Дов кладет руку мне на колено.

– Даже не знаю.

В почти пустом книжном шкафу на полке стоит вставленный в рамку портрет мой бабушки. Книг Дов почти не держит. Покупает в библиотеке подержанные, потом дарит той же библиотеке.

Фотография черно-белая. Бабушка сидит на пляже под зонтиком, ее волосы завязаны сзади тонким клетчатым шарфом. Она смеется. Интересно, какой у нее был смех. И как от нее пахло. И была ли у нее нежная кожа.

После того как бабушка умерла, Дов ушел из кибуца и переехал в Бостон, чтобы жить рядом с единственным сыном. Шесть месяцев спустя родился я.

Мы молча сидим рядышком на диване. Кто-то на кого-то кричит в квартире наверху. Негромко лает собака внизу во дворе.

Дов почти наверняка догадывается, почему я пришел к нему. Он очень догадлив. Но старик просто сидит рядом. Воплощенное спокойствие. Человек, у которого в запасе вечность.

Я делаю глубокий вдох и выдыхаю:

– Я волнуюсь за Боаза.

– О, мотек¹²12
  Милый (ивр.).


[Закрыть]. А как же? Конечно же волнуешься. – Дов хлопает меня по плуечу. И добавляет: – Мы все волнуемся.

– Так почему тогда никто ничего не делает? – кричу я. У меня футболка от пота прилипла к спине: мне пришлось идти пешком четырнадцать кварталов от ближайшей остановки. – Пожалуй, водички все-таки попью.

Дов вскакивает с дивана, радуясь тому, что у него появилось дело. Он обшаривает кухонные шкафы и наливает какое-то подобие колы в пиалу со льдом.

– Слушай, Леви. – Старик снова садится рядом со мной. – Все мы по-своему вылезаем из дерьма, которое нам подсовывает жизнь. Справляемся с жуткими вещами, которые нам довелось увидеть. С горечью потери. С переменами. С чем угодно! – Он подводит пальцы мне под подбородок и поворачивает мою голову к себе. Убирает прядь моих длинных волос за ухо. – Нам придется позволить Боазу пройти через то, через что ему надо пройти. Не стоит ждать многого слишком быстро. Да, не на это мы надеялись, но все же этого можно было ожидать. Нам просто надо подождать.

– Дов, – вздыхаю я, и у меня краснеют щеки. – Я устал ждать.

В том, что я только что сказал, есть опасность. По крайней мере, в том, как эти слова прозвучали. Я вырос рядом с Довом и аббой и отлично знаю, что в нашей семье капризов не терпят. Дов и абба считают, что это исключительно американское явление – ребенок, который думает, что мир крутится вокруг него.

Но с моей стороны это не каприз. На этот раз я говорю вовсе не о себе. Наверное, Дов это понимает, поскольку не ругает меня.

– Знаю, мотек. Это несправедливо.

– Я все понимаю про ожидание. Никакого толка. Вообще никакого. Но все ждут и больше ничего не делают.

Дов внимательно смотрит на меня:

– Твои родители… ты же понимаешь… Они стараются изо всех сил. Они пытаются предоставить твоему брату пространство – понимаешь? Ему это нужно.

– Наверно, да. Но… думаю, там что-то еще есть.

– Что?

– Не знаю. Просто… Мне кажется, Боаз что-то задумал. Планирует что-то. Куда-то собирается, а я понять не могу, зачем и куда, что он собирается делать, но что-то в этом нехорошо. Не что-то, а все нехорошо.

Я сижу в тягучей тишине рядом с дедом.

Жду.

– Есть средства, Леви. Есть кое-что, чем можно воспользоваться, если уж совсем припечет. Я об этом с твоими родителями говорил. Но пока еще не припекло. Боаза проверяли перед демобилизацией и признали здоровым. И – по крайней мере, пока – мы в этом сомневаться не должны.

– Ну ладно.

Дов кладет руку мне на спину. Сгребает в ладонь мои волосы и легонько дергает.

– Ты хороший мальчик, Леви, – улыбается он. – Хороший, очень хороший мальчик.

Как и обещала, к нам заходит Кристина. Суббота, вторая половина дня. Мама и абба ушли в кино. Немного они еще делают вместе – ну, вот ходят в кино. Им все равно, что за фильм, с каким сюжетом, в каком жанре, в каком стиле. Просто это возможность уйти из дому и хоть немного отвлечься.

Я сижу на ступеньках крыльца, когда приезжает Кристина. Сижу и смотрю, как младший брат Цима стрижет нашу лужайку. Раньше это была моя работа, но, похоже, мама устала меня понукать. А потом малютка мини-Цим, заразившийся склонностью к предпринимательству от старшего братца, отправился по ближайшей округе с предложением услуг по стрижке газонов. Не то чтобы у меня есть жгучее желание оставить его без работы, да и физическая нагрузка ему очень даже полезна, но я сижу на крылечке и думаю: «Ну, все, финиш». С этого дня я сам буду стричь нашу лужайку.

Прежде чем выйти из машины, Кристина смотрится в зеркальце заднего вида. Она в майке и джинсовых шортах с бахромой. В шортах ее дивные ноги кажутся еще длиннее.

Даже босиком она все еще выше меня ростом.

Кристина садится рядом со мной на ступеньку и сдвигает на макушку темные очки. Еще ни разу в жизни я не был так близко от бабочки на ее плече. Требуется просто сверхчеловеческая сила, чтобы удержаться и не потрогать ее.

– Для протокола: его зовут Макс, – говорит Кристина. – И он очень хороший, честно.

– Кто?

– Мой бойфренд.

– А-а-а… Этот.

Кристина делает большой глоток холодного кофе из бутылочки, которую она взяла из машины.

– Знаешь, когда мы с Боазом были вместе… это же было несколько лет назад. В смысле… так много всего…

– Ты не обязана мне все это объяснять, – говорю я, хотя на самом деле я и вправду словно бы потребовал от девушки объяснений, будто бы я ее ревнивый любовник.

Господи, как же я жалок.

– Понимаю… – бормочет Кристина. – Но просто…

– Слушай, – говорю я. – Я просто рад, что ты здесь.

Какое-то время мы сидим с ней на крыльце – еще долго сидим после того, как братец Цима закончил стрижку лужайки.

– Ну? И как же мы поступим? – наконец спрашивает Кристина.

– Я так далеко не планировал.

– Мне стоит подняться к нему?

Я думаю о затхлом воздухе в комнате брата. О матрасе на полу, о кучах смятой одежды и постельного белья.

О разбросанных по полу картах.

Я вспоминаю тот день, когда я все это увидел.

– Нет, лучше я. Подожди здесь.

В доме прохладно. Тихо. После яркого солнца глаза не сразу привыкают к полумраку. Я прикасаюсь к двери Боа-за подушечками пальцев и скребу по дереву ногтями – вернее, тем, что от них осталось. Когда я нервничаю, я грызу ногти.

– Боаз?

– А?

– Войти можно?

– Погоди.

Брат подходит к двери. Приоткрывает едва заметно… и встает на пороге, заполнив собой дверной проем:

– В чем дело?

– Кристина Кроули приехала. Хочет с тобой повидаться. Сам не знаю, почему я называю ее фамилию. Как будто может быть еще какая-то Кристина.

– Знаю, – отвечает Боаз.

– Знаешь? – Я ничего не понимаю.

Брат указывает большим пальцем за спину:

– Видел ее машину.

То, что мой брат нашел в себе силы открыть штору и выглянуть в окно, вызывает у меня потрясение. Это же гигантский скачок в нужном направлении. Просто потрясающе, как быстро мелочи становятся грандиозными событиями.

– Она хотела бы тебя увидеть, – сообщаю я.

Боаз неловко переминается с ноги на ногу. Что-то перекладывает из одной руки в другую и прячет за спину. Это обувная коробка. Я сразу узнаю ее. Красно-черная крышка с изображением клоуна в смешных огромных туфлях. Коробка из магазина обувной фирмы «Marty Muldoon’s». Они, бывало, вместе с кроссовками давали конфеты Tootsie Pops. Магазин закрылся к тому времени, когда я подрос и уже не смог бы там покупать обувку.

Боаз хранил эту коробку в глубине платяного шкафа. Внутрь он складывал особо ценные вещи, которые не желал держать на полке для всеобщего обозрения. Всякое такое, к чему не должны были прикасаться другие, а особенно я.

Должен признаться: когда Боаз уехал из дому, я эту коробку разыскивал. Но она, как многое другое, исчезла.

– Она на парадном крыльце, – говорю я. – Ждет. А я пойду к себе.

Проходит минут пять, и я слышу, как открывается дверь комнаты Боаза. Слышу, как брат спускается по лестнице. Потом скрипит входная дверь. Открывается и закрывается. Я жду, что заурчит мотор машины Кристины – это означало бы, что мой брат наконец куда-то отправился. Но все тихо.

Боаз вышел всего на полчаса. Вернувшись, он отправляется прямиком в свою берлогу. Я пулей слетаю вниз и успеваю остановить Кристину в тот момент, когда она готова отъехать от тротуара. Окно Боаза выходит в эту сторону. Я тороплюсь, ведь теперь я знаю, что он открывает шторы.

– Ну?

Я вижу, что девушка плакала. Глаза припухли, красные пятна на щеках. Она утирает слезы краем майки, а мне удается на миг увидеть ее голый живот.

Только теперь меня ужасает мысль о том, как тяжело им было вновь увидеть друг друга. Нет, не то… Мне этого не понять. И сравнить не с чем.

– Ну, спасибо, – говорю я на всякий случай.

Я ведь, помимо всего прочего, понятия не имею, как надо разговаривать с девушками, которые только что плакали.

– За что?

– За то, что вытащила его из дому.

– Мы пошли погулять, – говорит она. – Он не пожелал сесть в машину. Я хотела отвезти его туда, куда мы ездили раньше: в лес около озера. Но он отказался садиться в мою машину. Я спросила – может быть, он по-прежнему имеет что-то против того, как я вожу машину? С ним ездить всегда была мука. Он меня постоянно ругал. Но нет. Он сказал, что в ничью машину не сядет. Вообще ни в какую машину.

– Понятно.

Понятия не имею, что еще сказать.

Мне хочется одного: протянуть руку и провести пальцами по щеке Кристины, чтобы убрать красные пятна, припухлость и грусть.

– И я ему сказала: «Ну что ж, если ты больше не ездишь в машинах, как же ты добрался домой от аэропорта?»

Кристина поправляет зеркальце заднего вида.

Я вспоминаю тот вечер, когда Боаз возвратился домой. Как он появился в дверях. Внезапно. Бесшумно.

– Ему нужна помощь, Леви. Помимо того, что все вы можете ему дать. Вы должны это понять.

– Но его же признали здоровым.

Сам не верю, что произношу эти слова. И когда мне Дов про это говорил, это прозвучало жалко, а сейчас еще хуже того.

– Что это значит?

– Точно не скажу. – Я оборачиваюсь и смотрю на окно Боаза. Стекла бликуют, и я не могу точно определить, открыты или закрыты у брата шторы. – Тебе лучше уехать.

Я выпрямляюсь и кладу ладонь на крышу машины Кристины. Хлопаю ладонью по крыше. Девушка воспринимает это как сигнал. Уезжает, не оглядываясь.