Текст книги "Вернуться к тебе"

Глава вторая

Брат три дня не выходит из своей комнаты. В каком-то смысле я его понимаю. Случалось, мне хотелось запереть свою дверь и не открывать ее, ну, разве что только если бы Перл ко мне пришла. Или Цим.

– Чем он там занимается? – спрашивает меня Цим в школьном дворе перед первым уроком.

У него на щеке сахарная пудра от пончика. Я протягиваю руку, чтобы смахнуть пудру. Я понимаю, как это выглядит, но ребята в школе, похоже, и так думают, что мы с Цимом – парочка.

– Не знаю. Господи! А помнишь, как он с нами на скейтбордах гонял? В пустом бассейне? А помнишь ту тетку, возле дома которой был тот бассейн? Как она за нами с шваброй гонялась?

– Ага! С шваброй! С губкой на конце! – Цим хохочет, и сахарная пудра сыплется у него изо рта. – Это было что-то! – выдавливает он со смехом. – Умереть – не встать. А можно мне прийти и повидаться с Боазом? Он ведь… и для меня был вроде старшего брата. И можно сказать, меня научил старшим братом быть.

Младший брат Цима, Питер, это мини-Цим, но при этом он настоящий толстяк.

– Из тебя старший брат получше получился, чем он, Цим.

Цим смотрит на меня так, словно у меня крыша поехала. Терпеть не могу, когда он вот так на меня смотрит. Да понимаю я, я не должен ничего такого говорить, и хотелось бы мне верить, что как раз Циму я такое сказать могу, что уж он-то меня поймет, но даже он не понимает.

Дело не в том, что Боаз – плохой брат. Он никогда не привязывал меня к дереву в нижнем белье, не сбривал мне одну бровь – нет, ничего такого. Он меня кое-чему учил – например, как зарисовать оптические иллюзии и как правильно показывать средний палец. Как-то раз он купил мне книжку про Битлов, и это было вовсе не в мой день рождения. А еще был тот день, когда брат получил водительские права. Он вернулся с экзамена вместе с мамой, вбежал в мою комнату и взволнованно спросил, куда я хочу с ним поехать.

«Куда хочешь, – сказал Боаз. – Отвезу, куда ты хочешь».

«В северный округ», – ответил я. Я выбрал самое далекое место, какое только мог представить: итальянский район Бостона, прямо на берегу океана. Мне было двенадцать. Мне хотелось одного – побыть наедине со своим братом. Ну, может, еще мороженое получить.

«В северный округ, – повторил Боаз. – Заметано».

Я побежал за курткой. Только я успел ее взять, как зазвонил телефон. Это был друг Боаза, кто именно – я не помню. Брат повернулся ко мне, посмотрел на куртку в моей руке и сказал, что ему очень жаль, но в северный округ мы съездим завтра. И мы туда никогда не съездили.

В общем, смотрит на меня Цим так, словно я с катушек съехал. Но он не понимает, в чем дело. Просто не может понять. Несмотря на то что мы с ним родились в один день и он один из двух моих лучших друзей, Цим не знает, каково это – быть младшим братом Боаза.

В этот самый момент мимо проходит Софи Ольсен.

– Привет, Леви! – Она небрежно машет рукой.

– Мать родная, – еле слышно шепчет Цим. – Какая вопиющая несправедливость.

Когда я возвращаюсь домой из школы, я усаживаюсь на полу в своей спальне и слышу шум сливного бачка. Нет, не то чтобы весь дом сотрясается от этого звука, но сегодня это подтверждение того, что Боаз дома. И жив!

Санузел у наших комнат общий. Бывало, Боаз запирал дверь изнутри и забывал отпереть. Я с ума сходил – так хотелось пописать, а в туалет войти не было никакой возможности. Тогда я барабанил в дверь комнаты Боаза, но и она была заперта. А брат писклявым голоском спрашивал: «Кто там?» Ну прямо догадаться было невозможно – кто же? Потом он мне задавал еще кучу глупых вопросов и только после этого милостиво соглашался вернуться в ванную и отпереть дверь изнутри.

Услышав шум бачка, я размышляю о том, что мог бы войти в туалет (я готов об заклад побиться, что запереть дверь с моей стороны Боаз забыл) и притвориться, будто я не понял, что там кто-то есть. У меня и оправдания были наготове – столько времени туалет был в моем единоличном распоряжении, что я успел забыть, что он не только мне принадлежит. Из этих объяснений могло бы что-то родиться – подобие разговора, скажем.

Но я ничего такого не делаю. Просто жду, когда закроется дверь туалета со стороны комнаты Боаза. Нет, не могу сказать, что все сидят сложа руки. Мама стучит в дверь комнаты брата. Несколько раз в день. Весело окликает: «Боаз? Милый? Бо?»

Брат кричит в ответ: «Я сплю!»

Не сказал бы, чтобы и мне порой не хотелось вот так рявкнуть на маму. Еще как хотелось. До тех пор, пока у меня не появился мобильник с функцией будильника, мама будила меня по утрам. Она поднимала вверх рольставню и негромко напевала:

«Про-о-о-сыпа-а-а-йся, мой ма-а-а-ле-енький Леви…» И мне хотелось что-нибудь схватить и швырнуть в нее.

Но я этого не делал. А Боаз делает. Вот это самое он делает, когда так рявкает на маму. Он может швырнуть в нее что-нибудь, и притом довольно тяжелое, от чего маме будет больно. Раньше Боаз ей так никогда не грубил. Он был любящим сыном. Он ее обнимал или держал за руку при всех. Очень долго держал, а я бы умер, если бы сделал такое. Он называл ее «ма». И я вижу, как больно маме теперь, как понуро она бредет по коридору. Но вот она вскидывает голову. Как бы то ни было, Боаз дома. Он дома, запершись в своей комнате, он ни с кем не разговаривает и ничего не ест, но это лучше, чем если бы он находился в тысячах и тысячах миль отсюда, где ему постоянно грозила опасность. И оттуда он не звонил и не писал.

Абба готов взорваться. Он не такой терпеливый и понимающий, как мама. А может быть, вот верное слово – недогадливый! Сегодня утром он шарахнул кулаком по столу, за которым мы завтракали:

– Бензона!

Я люблю, когда абба ругается на иврите. Это никогда не звучит как нечто ужасное. На мой взгляд, так «бензона» это что-то вроде итальянского печенья. Но все же надо в Интернете посмотреть.

Оказывается, сейчас, в присутствии мамы, отец крикнул: «Сын шлюхи!» И крикнул он это, глядя в потолок, то бишь в сторону комнаты Боаза. То есть он только что назвал маму женщиной, продающей секс за деньги. Это просто неслыханно. Эта женщина только что подала ему омлет из яичных белков, Господи боже!

К счастью, мама, кажется, никогда в уме не переводит эти отцовские ругательства. Отец проводит рукой по редеющим волосам:

– Когда он спустится вниз? Не может же он торчать наверху вечно?

– Ему просто нужно немного отдохнуть, Реувен, – успокаивает его мама. – Вот и все.

Порой я забываю, что брат дома. То я сижу в классе и пялюсь на шелковистые волосы Ребекки Уолш, то я в очереди в столовой, то дома смотрю телик, то сплю, то сижу на крыше. Забываю. Не помню.

А потом вспоминаю: Боаз дома. И из-за того, что я об этом забыл, я чувствую себя очень дерьмовым братом.

Вечер пятницы. Шаббат. Я слышу жужжание электрической машинки для стрижки, потом шум воды в душе, в нашей общей ванной.

Дов приедет ужинать. По всей видимости, Боаз собирается наконец спуститься вниз. Я так думаю, он догадывается: если не спустится, то Дов взломает его дверь и здорово надерет ему задницу.

Нам никогда и ни за что не позволялось пропускать семейный ужин в то время, когда действовали семейные правила. И мы всегда являлись домой вовремя к ужину.

Абба просто помешан на ужинах, хотя сам сроду никогда ничего не готовил. Он верит в святость ужина, как во все прочее, во что он верит. Он вырос в кибуце и утверждает, что тамошнее коммунальное житье ему очень нравилось: свобода, нескончаемый поток босых ребятишек, гонявших мячи, принадлежавшие всем им. И отцу недоставало семейных ужинов. Чаще всего в кибуце он ужинал в столовой с друзьями. Мне-то это казалось раем на земле, а у аббы словно бы дырка внутри образовалась без семейных ужинов, и мы обязаны были эту дырку залатать.

Сегодня дом наполнен запахом жареной курятины, приготовленной мамой.

Дов никогда не приезжает с пустыми руками. Он привез какую-то еду от армянина. Так он называет мистера Курджяна, хозяина маленького кафе неподалеку от места, где Дов живет. Если у Дова вообще могут быть друзья, то мистер Курджян наиболее близок из его знакомых к этому понятию.

«Дай мне, что у тебя есть хорошего», – говорит Дов и протягивает армянину пустую корзинку.

Сегодня это виноградные листья с начинкой⁵5
  Это армянское блюдо называется «долма».


[Закрыть], а еще похожая на пиццу лепешка со специями и белый сыр – слишком мягкий, ножом не разрежешь.

– Ты попробуй сыр, – советует мне Дов, когда я помогаю ему выложить еду на стол. – Вкусный, солененький.

Входит абба, и они переходят на иврит.

Я наливаю себе рутбир⁶6
  Корневое пиво, или рутбир (англ. Root beer), или сассапарилла, – газированный напиток, обычно изготовленный из коры дерева сассафрас.


[Закрыть]. Не спеша иду к холодильнику, кладу в стакан кубики льда и стою около открытой дверцы. Пытаюсь уловить фразу, слово – хоть что-нибудь знакомое. Столько воскресений я торчу в школе иврита. Неужели я так совсем ничему не научился?

А потом я сдаюсь. Мне надо радоваться, что мужчины разговаривают, а не только делают вид, как мама. По тому, как звучат их голоса, я догадываюсь: отец и Дов знают, что Боаз уже не спит. Вот-вот он распахнет дверь своей спальни, хорошенько потянется, потрет заспанные глаза, а потом зевнет и захлопнет рот, совсем как медведь в полосатой пижаме из старого черно-белого мультика.

Когда Боаз наконец спускается в гостиную, мы все замираем. А я ведь так к этому готовился и твердо решил не замирать и не таращить глаза… Молчание нарушает мама:

– Бо, милый, выпить хочешь? Кусочек сыра? Морковную палочку?

Мама привстает на цыпочки и гладит бритую голову сына так, будто он маленький.

Футболка обтягивает атлетическую грудь Боаза. Сухожилия на его шее – как натянутые канаты. Пустынный загар не побледнел нисколечко.

Боаз идет к столу, протягивает руку Дову. Таким рукопожатием обменялись бы дружки-приятели, встретившиеся в баре после работы.

Мы садимся вокруг стола. Мама пригубляет вино:

– Нам дарована такая благодать.

Дов делает большие глаза. После того как Боаз ушел в армию, мама начала ходить в синагогу почти каждую субботу по утрам. Раньше она туда ходила только по большим праздникам и водила с собой Боаза и меня. А теперь мама – регулярный посетительница общины «Дом Торы». В синагогу она ходила бы и по пятницам, если бы могла, но это помешало бы семейным ужинам, а абба ни за что не согласился бы есть что попало в общинном зале синагоги.

Дов начинает ворчать насчет экономики. Цена шоколадных батончиков в «Stop & Shop» за полгода выросла вдвое. Шоколад Дов не ест, но такие вещи замечает, и это для него неопровержимое доказательство того, что экономика стремительно катится в тартарары.

Мама раньше называла Боаза «человек-пылесос», и он оправдывает свое старое прозвище. Радостно видеть, как брат ест – в точности как прежде. И пусть даже только из-за того, что он несколько дней голодал. А когда его рот набит едой, не может быть никаких вопросов, почему он молчит.

Боаз очень сосредоточенно занимается своей тарелкой. Курятину отделяет от овощей и картошки. Ест их отдельно, не оставляет ни крошки.

– Боаз. Ну? – произносит абба, не сдержавшись. Ему мало того, что Боаз сидит за столом, что он ест, что он наконец спустился вниз.

Боаз отводит взгляд от тарелки, встречается глазами с аббой, но не произносит ни слова.

– Дальше что, сынок?

Молчание. Только звяканье вилок, задевающих о фарфоровые тарелки. Наконец Боаз пожимает плечами:

– Пойду посплю еще.

Он встает и относит тарелку в кухню. Мама бросает на аббу красноречивый взгляд: «Почему ты не можешь оставить его в покое?» Можно подумать, что, если бы абба позволил Дову ворчать про шоколадные батончики, с миром все было бы в полном порядке.

Боаз возвращается в столовую и вытирает пальцы о джинсы.

– Ладно, – говорит он. – Спокойной ночи.

Время – половина восьмого. Боаз разворачивается к лестнице.

– Бо, милый, – умоляет мама. – Посиди немного с нами. Я тебе чай приготовлю. Чашку хорошего горячего чая.

Боаз качает головой, медленно подходит к маме, быстро целует ее в щеку и уходит вверх по лестнице. Мама радостно улыбается. Она счастлива.

А я почти на все сто уверен, что это ничего не значит. Мы все целуем маму в щеку, уходя спать. Это рефлекс. Это вовсе не значит, что Боаз хоть сколько-нибудь стал ближе к себе самому.

Долго никто ничего не говорит.

Наверное, мне стоило бы посидеть со всеми остальными, размышляя о Боазе. Но я не собираюсь оставаться. Я продумываю план побега.

По идее, я должен пойти на вечеринку домой к Чеду Посту. Конечно, я переживаю из-за того, как это будет выглядеть – смыться на вечеринку в то время, когда твой брат только что возвратился из пустыни, – но я переживаю и потому, что Перл и Цим меня убьют, если я не приду.

Да ведь даже если бы я остался дома, Боаз все равно не выйдет из своей комнаты. Так какая разница?

Мы были не такие братья, которые где-то вместе тусуются вечером в пятницу.

И не такие мы были братья, которые доверяют друг дружке секреты, или ищут один у другого одобрения, или шушукаются насчет родителей. Мы даже такими братьями не были, которые в шутку затевают драку и валят друг дружку на пол, при этом хохоча так, что чуть не пукают, и при всем том прячут глубоко в себе искреннюю любовь друг к другу. Мы с Боазом были довольно чужие.

А может быть, все-таки это не совсем справедливо. Наверное, я больше говорю о том времени, когда мы стали старшеклассниками. А до того, пока Боаз не получил водительские права и не обзавелся подружкой, бывало и так, когда ему никто, кроме меня, во всем городе не был нужен. На каникулах мы строили офигенные замки из песка или брали напрокат велики и гоняли по округе. Как-то раз в субботу мы посмотрели в кинотеатре всю трилогию «Крестный отец» и до десяти вечера домой не тронулись.

Став постарше, Боаз словно бы отказался от меня. Он с головой нырнул в новый мир и закрыл дверь перед моим носом. А потом он съездил на лето в Израиль и возвратился с решением – он должен вступить в морскую пехоту.

Ну, а потом тут у нас разразился ад.

Если бы брат со мной побольше разговаривал, я бы, может быть, понял – почему и зачем? Но я никогда не знал про Боаза ничего, кроме того, что он сильнее, быстрее, мощнее, умнее и немного посимпатичнее меня. Я завидовал его самоуверенности. Я завидовал тому, что у него такая подружка, о какой я могу только мечтать. Боаз знал, чего хочет. Он шел и получал это. А я никогда особенно ничего не хотел.

Даже не знаю, многое ли изменилось за те годы, пока брата не было. Я стал выше ростом и благодарен судьбе за каждую четверть дюйма, но я до сих пор не понимаю, что же во мне изменилось. Я бы все на свете отдал, чтобы стать таким, как Боаз. Но только вряд ли это у меня получится.

Когда я был помладше, я, бывало, тайком пробирался в комнату Боаза. Я проводил кончиками пальцев по его спортивным трофеям, прикасался к камням из его коллекции, к корешкам его книг. И мне казалось, что я будто бы заглядываю в свое будущее. Передо мной представала картинка, каким я стану через четыре года.

Но в итоге эта комната не научила меня ничему.

– Леви, – говорит Дов, повернувшись ко мне. – Почему от тебя так приятно пахнет?

– Может, потому что я душ принял?

– Нет, тут что-то еще.

Дов прав. Я прыснул на себя немного одеколона. Этот одеколон стоял в шкафчике-аптечке с тех времен, когда Боаз заканчивал школу. Надо же было проверить, не испортился ли одеколон. Я же на вечеринку собрался, так что самое оно. Перл явится туда с Цимом и со мной, как обычно. «Одно из немногих преимуществ того, что ты – мой друг, – говорит Перл. – В общине Святого Младенца Иисуса понятия не имеют о том, как устраивать вечеринки. А стереотипы насчет девушек-католичек – чистой воды вранье».

– Я иду на вечеринку, – наконец выдавливаю я. – Вернусь не очень поздно.

Сам не знаю, почему я так растерялся. Я ведь, фактически, могу делать все, что пожелаю. Одно из преимуществ того, что твой брат находится в зоне боевых действий, – это то, что родители не слишком сильно заморачиваются насчет того, куда я иду, чем занимаюсь, с кем провожу время, хорошие ли у меня отметки, какие у меня планы на летние каникулы и в какой колледж я собираюсь поступать.

Со всем этим родители жутко надоедали Боазу – и смотрите, к чему это привело.

Дов накрывает своей рукой мою:

– Повеселись на всю катушку, красавчик. Только сумку не забудь.

На Перл платье с глубоким вырезом.

– Мама Голдблатт тебя выпустила из дому в этом? – Я не могу сдержать удивления.

Перл показывает мне серый кардиган:

– Не зря же Бог придумал что-то вроде этого.

Она забирается на заднее сиденье машины Цима, наклоняется и утыкается носом в мой затылок.

– Ты симпатично пахнешь, – хмыкает девушка.

Цим прижимает ладонь ко лбу с таким видом, словно закрывает глаза от слишком яркого солнца.

– Блеск. Сейчас-сейчас… – Перл шумно втягивает воздух носом. – Так пахло от Боаза.

Я отталкиваю ее:

– Ты серьезно?

– Я девушка. У меня острое обоняние. А может быть, одеколон китайский. Так или иначе, я помню, как от него пахло. – Перл еще раз принюхивается ко мне и откидывается на спинку сиденья. – Ммммммммммммм. Запах влюбленности.

Мне никогда в голову не приходило, что Перл может быть влюблена в моего брата. Это глупо.

Я почесываю шею. Может быть, я переборщил с одеколоном.

– Ладно, слушайте-ка. Напомните мне, зачем мы премся на эту вечеринку? – спрашиваю я. – Чед Пост, он же тот еще хрен.

– Мы туда идем, потому что тебе надо расслабиться, Леви, – улыбается Перл. – Отвлечься. А может быть, там найдется кто-то, кто потрогает твою улитку.

– Можно подумать, ты этим не занимаешься каждый день, – фыркает Цим.

– Не называй это улиткой, – рычу я на Перл. – И нечего упражняться в красноречии, когда нам надо разработать стратегию.

– Да нет, девушка права, – вздыхает Цим.

Ну ладно, ладно. Мой опыт в контактах с противоположным полом блекнет в сравнении с Перл и Цимом. Но я уже говорил, за прошедший год я заметно возмужал. Теперь все должно пойти лучше.

– Какую стратегию ты предлагаешь? – спрашиваю я.

– Ну, ты мог бы какую-нибудь бедняжку напоить вдребезги, – говорит Перл. – Но это банально. И спорно с точки зрения морали. – Она опускает стекло в окошке и закуривает сигарету, грубо нарушая правила, установленные Цимом. – Надо что-то придумать.

Дома у Чеда Поста Перл сначала флиртует с парнем, который ей в подметки не годится. Она быстро теряет к нему интерес и переключается на зануду, любителя научной фантастики.

Цим где-то исчезает с Мэдди Грин, такое с ним случается на четырех из пяти вечеринок, но при этом он клянется, что она – не его подружка.

Я брожу по дому, слыша обрывки разговоров. Разыскиваю Ребекку Уолш, хотя она никуда не ходит без Дилана Фредрикса. Чед Пост хватает меня за плечо:

– Чел, я слышал про твоего братана.

– Спасибо. – Я морщусь.

С какой стати мне потребовалось отвечать «спасибо»?

– Ты небось жутко рад, что он дома?

Угу. Вот только он из своей комнаты три дня нос не высовывает, а если говорит – то три слова, не больше.

– Ну да.

– И как он?

А я что, сказал, что он не выходит из своей комнаты и не произносит фраз длиннее трех слов?

– Отлично.

– Круто! Пивка хочешь?

– Само собой.

Чед шагает к бочонку.

Мне неловко. Я его назвал «хреном», но, может быть, он не такой уж плохой. Чед возвращается с голубым пластиковым стаканчиком, останавливается рядом со мной и обводит взглядом гостиную.

– Боаз такой крутой. – Чед наклоняется ко мне. От него пахнет чем-то вроде «доритос». – Как думаешь, он там кого-нибудь кокнул насмерть?

– Правда, я не знаю, Чед.

– Слышь, я думаю, то, что он сделал, это круто. Не, я не то чтобы взял и так же сам поступил… мне просто неохота… ну это… просыпаться затемно, есть всякое дерьмо, спать в палатке и подрываться на минах, но парням, которые все это делают, респект и уважуха.

– Так и передам.

– Ну, круто! Скажи брату спасибо за то, что он уберег нашу страну от террористов и всякого такого.

– Заметано, скажу.

Чед уходит. Я ищу глазами, где бы сесть. Хочется разыскать такое местечко, где меня никто бы не доставал, нет, если, конечно, это не будет Ребекка Уолш или Софи Олсен.

Я устраиваюсь в любовном кресле, оставив вторую половинку свободной.

Беру просроченный номер журнала «Time» и стараюсь сделать вид, что с интересом его листаю. На обложке – солдат. Шлем. Пустынный камуфляж. Усталое, покрытое пылью лицо. Темный загар.

В кресло рядом со мной втискивается Перл:

– Ну вообще. Он читает! Это непременно привлечет к тебе полчища девиц. – Она берет у меня стаканчик и делает здоровенный глоток теплого пива. – А Ричард где?

– А ты как думаешь?

– С Мэдди Грин? Как это предсказуемо!

– Слушай, вот если бы я не знал тебя получше, я бы решил, что ты ревнуешь.

– Ой, я тебя умоляю! А ты? Как продвигается проект «Улиточка»?

Я машу рукой, чтобы Перл освободила место рядом со мной.

– Ты должен разработать стратегию, – упрямо произносит Перл.

– Неужели ты никогда не устаешь от этого? – ворчу я. – Сколько можно надоедать людям? Это же какая уйма работы!

– Мне такая возможность не каждый день выпадает, чтоб ты знал. Мама Голдблатт лишила меня дарованного Богом права на флирт, отправив меня в общину.

Мама Голдблатт удочерила Перл, когда той было одиннадцать месяцев от роду, и с того самого дня, когда она сошла с трапа самолета в роли матери-одиночки с младенцем на руках, мама Голдблатт проявляла чудеса суперопеки. Вот как иначе объяснить ее решение отправить девочку – полукитаянку-полуеврейку в девичью католическую школу? Сама она утверждает, что верит в систему раздельного обучения, но я вот что думаю: знай мама Голдблатт, что Перл пойдет своим путем и в шестнадцать лет лишится девственности, наверное, она избавилась бы от иллюзий и отправила дочку в самую обычную школу.

– А ты матери сказала, куда идешь?

– Сказала, что иду потусоваться с тобой. – Перл обвивает рукой мою шею. – Мама Голдблатт никогда не волнуется, если я с тобой. Ты безопасен.

– Блеск. Безопасен.

– А что? Ты предпочел бы быть опасным?

Я кладу журнал на столик. В точности на то место, где взял его.

И забираюсь в глубь здоровенного кресла:

– Сам не знаю, каким я хочу быть.