Текст книги "Слава"

Пробравшись на цыпочках в комнату, Элизабет налетела в темноте на тумбочку. На пол покатился стакан, и Лео проснулся.

– Бежим отсюда!

– Что?

– Не пойду я завтра на прием Внешнеторговой палаты. Я просто исчезну. Полетели к пирамидам? Всегда хотел их увидеть.

– Хорошо.

– Ну а что они мне сделают? Засудят меня? – тут Рихтер засомневался. – А они вообще могут? Ну, в теории, я имею в виду. Теоретически они могут меня засудить?

– Не думаю.

– Да, но могут ведь?

Элизабет опустилась на подушки. У нее не было сил отвечать. Во тьме она чувствовала на себе его взгляд и понимала, что он хотел бы коснуться ее, но она так сильно устала, что даже не могла объяснить ему, насколько.

Наутро они уехали. Взяли такси в аэропорт, затем сели на ближайший рейс в сторону гор. На протяжении всего полета она уверяла его, что это ничем плохим не обернется, что никто не станет его преследовать и никого не сажают в тюрьму за то, что он, несмотря на данное обещание, не явился во Внешнеторговую палату. Под ними тянулась утопающая в зелени джунглей горная гряда, самая высокая из всех ею когда-либо виденных в жизни.

– Все как встарь, – произнес он. – Будто прогуливаешь уроки.

– Ты никогда не был прогульщиком.

– Тебе откуда знать?

– Значит, был?

– Каждый прогуливал школу.

– Только не ты!

Он отвернулся к окну и до самой посадки не произнес больше ни слова.

Воздух в горах был настолько разреженным, что было трудно дышать, а сердце с каждым шагом билось все сильнее. Дома и улицы переливались в лучах яркого солнца, заливавшего все вокруг, тени было не найти, и спустя всего несколько минут кожа начала изнывать от переизбытка света. Покуда такси, громко сигналя, продиралось сквозь толпу людей, она прослушала сообщение от Морица. По всей видимости, передавал он, вмешались местные власти, ничего еще точно не известно: одни говорят, что заложников отпустили, другие – что они мертвы. Коллега обещал перезвонить, как только ему станет что-то известно.

Они оставили багаж в первой попавшейся гостинице и наняли гида. Их проводник оказался высок, суров и молчалив. Включив сотовый, Лео обнаружил семь посланий от германского культурного института.

– Кажется, у меня все-таки будут неприятности. Ты точно уверена, что они не могут подать на меня в суд?

«Еще один раз я услышу этот вопрос, – подумала Элизабет, – и мне уже на все будет наплевать. Еще один только раз, и я улечу отсюда первым же самолетом».

Но вопросы на этом прекратились – хотя бы потому, что Лео было нечем дышать. Они карабкались на гору вслед за гидом, со свистом втягивавшим воздух. Сердце у Элизабет колотилось, тяжесть физических нагрузок возобладала над страхом. Дорога пролегала по невысокой траве, то тут, то там к каменистому склону жались тонкие деревца. Словно из ниоткуда набежали тучи, воздух стал влажным, а свет – рассеянным, будто после множества преломлений. Затем начался дождь.

К тому моменту, как они добрались до пирамид, разразилась настоящая гроза. Грохотал гром, эхом отдаваясь среди утесов, над горизонтом, извиваясь, сверкали молнии, и все, что они могли распознать, были три каменных вершины, проступавшие сквозь дымку. Проводник замер, не шевелясь. Капли бусинками скатывались по его пластиковому капюшону.

– На самом деле все это меня не интересует, – произнес Лео. – Я просто пишу. Я изобретаю. А смотреть ни на что не хочу.

– А я не хочу попадать ни в какие истории.

Он обернулся и посмотрел на нее.

– Не превращай меня в образ. Я не хочу становиться героиней одной из твоих историй. Вот все, о чем я тебя прошу.

– Но это все равно была бы уже не ты.

– И все же. Даже если это уже не я, это все равно я. И ты это знаешь.

Дождь перестал. Не прошло и нескольких минут, как среди облаков проглянуло солнце. Пронизанный его лучами, туман рассеялся, и на поверхности огромных монументов неожиданно показались ступени. Долина, простиравшаяся у их ног, казалось, ушла еще глубже вниз, и у Элизабет возникло такое ощущение, словно хребет, на вершине которого они стояли, медленно устремился вверх. Где-то неподалеку журчал ручей. Элизабет задавалась вопросом, отчего ей вдруг так хочется плакать.

– Здесь убивали людей, – проговорил Лео. – Каждый месяц. Тысячами.

– И это никуда не делось, – ответил гид, не поведя и бровью. – Если закрыть глаза, можно это почувствовать.

– Вы знаете немецкий? Откуда?

– Изучал этнологию в Гейдельберге. Четыре с половиной года.

В это мгновение у нее зазвонил телефон.

Розалия отправляется умирать

Из всех моих персонажей она мудрее всех. Лет семьдесят тому назад Розалия была совсем юна, в школе училась на отлично, затем окончила педагогическое училище, сама стала учительницей, сорок лет преподавала. Дважды была замужем, у нее трое давным-давно взрослых дочерей. Розалия овдовела, пенсии ей на жизнь хватает, а насчет определенных вещей она никогда не тешила себя иллюзиями – поэтому вовсе не была удивлена, когда на прошлой неделе врач сообщил ей, что рак поджелудочной находится в неизлечимой стадии и жизнь ее теперь стремительно подходит к концу.

– Вы ведь хотели знать правду, не так ли, – произнес он с таким выражением лица, словно Розалия была маленьким ребенком и ей стоило гордиться тем, что взрослый человек доверяет ей настолько, что говорит с ней начистоту. – Хорошего могу сообщить вот что: сильные боли вас ожидают только в самом финале.

Она приняла новое положение дел практически с облегчением. Не пришлось ей и проходить через пресловутые семь стадий: не было ни возмущения, ни самообмана, ни медленной борьбы до самого принятия – лишь короткий период неверия, за которым последовала ночь, полная глубокой печали; наутро она уже полезла в интернет смотреть, где находится та самая швейцарская ассоциация, о которой она слышала, будто там помогают людям поскорее свести счеты с жизнью.

Вы, вероятно, знаете, что ассоциация эта и впрямь существует, я ее не выдумал, ее штаб-квартира находится в пригороде Цюриха. Впрочем, ее истинного названия мне адвокат все же посоветовал не раскрывать. В Швейцарии существует несколько организаций, оказывающих помощь в добровольном уходе из жизни, я имею в виду самую известную. Но если вы о ней еще не слышали, учтите: сказка – ложь, да в ней намек. В ассоциацию необходимо вступить, заплатить весьма немаленький членский взнос и предоставить медицинское заключение, просмотрев которое, их собственный врач может подтвердить, что надежды на выздоровление действительно нет никакой. Затем, прибыв на место, клиент размещается на единственной имеющейся в распоряжении у этой организации площади – так называемой «квартире для отхода»: это комната с диваном, кроватью и столиком, на котором волонтер оставляет стакан с помещенным в него пентобарбиталом натрия. Его необходимо выпить, добровольно и без посторонней помощи.

Когда речь заходит о смерти, Розалию вряд ли можно чем-то удивить. Двоюродный брат ее первого мужа пустил себе пулю в голову, не потрудившись выяснить, насколько в реальности трудно убить себя таким способом и каков процент выживаемости. Угол выстрела был выбран неверно, и он еще несколько недель промаялся без нижней челюсти и в состоянии овоща. Сестра ее подруги Лоры четыре раза пыталась наглотаться снотворного. Всякий раз она принимала дозу побольше – и всякий раз приходила в себя в луже собственной рвоты и испражнений. Наш организм силен, а способность к выживанию у него выше, чем мы можем предположить в самые мрачные часы нашей жизни. Племянник Розалии Франк, родной брат Лары Гаспар, повесился одиннадцать лет тому назад. Шея его вся почернела от отметин, а на потолке остались глубокие следы от ногтей. В общем, нет ничего дурного в том, чтобы прибегнуть к помощи профессионалов, подумала Розалия и села на телефон.

На том конце провода трубку снял некий господин Фрейтаг. Говорил он негромко, вежливо, скорее даже учтиво – по всей видимости, опыт в такого рода беседах у него имелся.

Тут следовало бы упомянуть, что господина Фрейтага я выдумал. Сам я в эту организацию не звонил и не знаю, кто у них подходит к телефону и что говорит. Я даже собирался это выяснить, но всякий раз меня останавливал некий смутный страх и возникало такое чувство, словно я вот-вот совершу нечто непристойное – словно я вызываю духа, чтобы тот меня ублажал. Ну и вдобавок, я не отношусь к тому роду писателей, в творчестве которых все соответствует действительности. Кто-то, может, бывает и рад, если ему удается исследовать материал до мельчайших подробностей, а вывеска магазина, мимо которого их персонаж как-то раз прошествовал, не обратив на него ровным счетом никакого внимания, воспроизведена в точном соответствии с реальной. Мне же это совершенно безразлично.

– Все очень просто, – произносит герр Фрейтаг. Он называет ей адрес и номер факса; от нее требуется лишь послать им медицинское заключение, и с ней тотчас свяжется психиатр, чтобы убедиться в ее способности принимать осознанные решения. Затем по факсу ей направят заявку на вступление, которую необходимо заполнить; как только ассоциация получит от нее документы назад, можно назначать дату.

– Имеет ли смысл… – тут он впервые за весь разговор запнулся. – Имеет ли смысл говорить о срочности?

Розалия передала ему слова врача: речь идет о считанных неделях.

С того конца ответили, что в таком случае ее запрос будет обработан со всей возможной поспешностью.

Голос герра Фрейтага звучит невозмутимо – и в то же время в нем слышится участие. Он отлично справляется со своими обязанностями. «Ну а почему бы и нет, – думает Розалия. – Положим, в другом месте он мог бы зарабатывать и больше – но вдруг это и в самом деле его призвание?» Несмотря на обстоятельства, она даже чувствует нечто вроде благодарности.

Ночью ей снятся сны, какие не снились вот уже много лет. В венах пульсирует горячая кровь, а от чувственного возбуждения, воспоминания о котором после пробуждения чуть ли не повергают ее в шок, Розалию бросает в жар. Толпа народа вокруг, много шума, душные объятия. Вдруг возникают люди, о которых она уже лет пятьдесят не вспоминала – те, что, казалось, канули в Лету вечность тому назад; может, никого в живых и не осталось, кто помнил бы ее. Как же все это было давно. Видать, и впрямь пришел ее черед.

И все же она не может полностью покориться судьбе. А потому в этот ранний час Розалия обращается ко мне и молит о снисхождении.

– Но Розалия, это не в моей власти. Я не могу.

– Разумеется, можешь! Ведь это твой рассказ.

– Но это рассказ, в котором ты пускаешься в последний путь! Если бы не это обстоятельство, мне нечего о тебе было бы сказать. Этот сюжет…

– Мог бы принять иной оборот!

– Ничего другого мне в голову не приходит. Не в твоем случае.

Она отворачивается, но так и не смыкает глаз до самого рассвета. В этом ничего удивительного нет – в последний раз ей хорошо спалось более четверти века тому назад.

Проходит еще несколько дней, так, словно бы ничего не случилось и у Розалии еще много времени впереди. Страх постепенно отступает – или, вернее, он все еще присутствует, но ощущения утратили остроту и обернулись неким ровным, тупым, давящим чувством, не сильно отличающимся от болей в животе, с которыми она уже столько времени существует, что не может даже припомнить, каково это – когда у тебя ничего не болит. Вот она – жизнь человека, разменявшего восьмой десяток: тут тянет, там жжет, вечный дискомфорт и скованность суставов.

Дочерям Розалия решила ни о чем не говорить. Надо быть реалистом и понимать, что они давно уже ждут ее кончины. Она абсолютно уверена в том, что они подробно обговорили, на кого лягут заботы по организации похорон и где она должна упокоиться. Из чувства долга они не раз пытались уговорить ее прислушаться к голосу разума и отправиться в дом престарелых, но, поскольку удовольствие это недешевое, а Розалия все это время неплохо справлялась сама, дочери не проявляли достаточной настойчивости. Так к чему было обременять их теперь? К чему устраивать семейные сходки, к чему слезы, объятия и прощания? Будет гораздо лучше и гигиеничнее, если о том, чего все давно уже ждали, их известят из Цюриха официальным письмом.

Она приглашает своих ближайших подруг, Лору и Сильвию, на чашку кофе с пирогом. И вот они, три почтенных дамы, встречаются ближе к вечеру в лучшей кондитерской города, беседуют о внуках. Есть в жизни определенный рубеж, перейдя который говорят уже только о семье. Культура и политика становятся настолько абстрактными понятиями, что уже никак не затрагивают человека лично, а посему лучше оставить эти темы молодым, а воспоминания вдруг оказываются настолько личными, что делиться ими совершенно не хочется. Поэтому остаются внуки. Никого, конечно, не интересуют чужие внуки, но приходится слушать, чтобы затем иметь право поговорить и о своих.

– Паули у нас уже говорит, – сообщает Лора.

– А Хайно и Любби пошли в детский сад, – произносит Сильвия. – Воспитательница говорила, Любби так здорово рисует!

– Паули тоже очень хорошо рисует, – парирует Лора.

– А Томми любит играть в «казаки-разбойники», – говорит Розалия. Подруги кивают. Хоть они и знают Розалию вот уже тридцать лет, никто даже не задается вопросом, кто такой этот Томми. Никакого Томми и нет. Розалия его выдумала, зачем – она и сама толком не знает. Не знает даже, играют ли нынешние дети вообще в «казаки-разбойники» – ведь это такой анахронизм! И Розалия решает перед следующей встречей расспросить своего настоящего внука – как вдруг понимает, что больше никогда его не увидит. К горлу подступает ком, и какое-то время ей трудно вымолвить и слово.

Чтобы отвлечься, она глядит в висящее на стене зеркало в золотой раме. Неужто это и вправду они? В этих вот шляпках, с сумочками из крокодиловой кожи, с чудно накрашенными лицами, в смехотворных платьях и с театральными ужимками? Как так могло произойти? Ведь вот еще совсем недавно они были как все: знали, как следует одеваться, какую носить прическу, чтобы не выглядеть так смешно! «Ведь именно за это, – думает Розалия, – все так любят эту чудачку-сыщицу, мисс Марпл: за то, что ее образ прямо противоположен действительности! Старушки не раскрывают убийств. Окружающий мир им неинтересен, а то, что в нем происходит, они понимать отказываются. И каждая, еще не дожившая до такого возраста, уверена, что уж с ней-то все будет иначе. Как думали и мы».

Подруги прощаются: они просидели в кофейне почти целый час, и от мысли о том, что их так долго не было дома, женщинам становится не по себе. Поднявшись со стула, Розалия бросает еще один взгляд в зеркало: несмотря на то, что на улице лето, на ней теплая куртка – и непромокаемый капор, хотя вообще-то светит солнце. И на что ей такая большая сумочка, если в ней нечего носить? Даже одежда и та подсказывает, что ей здесь не место, что она – всего-навсего пережиток, остов, а не человек. «Да и вы вскоре отправитесь за мною следом», – думает она, на прощание целуя Сильвию и Лору в щеку, и, пожелав им получше справляться с внучатами и болью в спине, делает шаг с тротуара.

Подъезжавшего автомобиля Розалия не приметила. Раньше-то она, разумеется, не стала бы переходить улицу, не посмотрев по сторонам, – обязательно проверила бы, нет ли машин, для этого ей не пришлось бы даже задуматься. Раздается рев гудка, визжат тормоза, красный «Фольксваген» замирает на месте. Опустив окно, водитель что-то кричит ей вслед, но она продолжает идти – теперь уже и с другой стороны раздается визг тормозов, и белый «Мерседес» останавливается так резко, что его заносит в сторону, – такое Розалия раньше видела только в кино. Но она, не дрогнув, продолжает путь, и лишь дойдя до противоположной стороны улицы, чувствует, как колотится сердце и кружится голова. Прохожие замерли. «Есть, в общем, и такой способ, – думает она. – И время, и деньги на поездку в Цюрих сэкономить можно».

Какой-то молодой человек, подхватив ее под локоть, интересуется, все ли с ней в порядке.

– О да, – отвечает Розалия. – Абсолютно все!

Он спрашивает, помнит ли она, где живет и как туда добраться.

В ответ на это ей приходит в голову много остроумных фраз, но, подумав, Розалия решает, что время для шуток не самое подходящее, и заверяет юношу, что совершенно точно знает, где ее дом.

Придя домой, она обнаруживает, что мигает лампочка на автоответчике. Герр Фрейтаг доводит до ее сведения, что ее анамнез успешно прошел проверку. Вздрогнув, Розалия осознает, что все это время втайне надеялась, что поданные документы отклонят, и выяснится, что все это ошибка и она вовсе не неизлечимо больна. Она перезванивает, и спустя всего несколько секунд ее соединяют с психиатром, человеком также крайне учтивым.

Жаль только, что она плохо понимает диалект, на котором он говорит. «Что же такое с этими швейцарцами? – думает она. – Все на свете могут, а выучиться говорить нормально так и не сумели!» Она припоминает события своего детства, называет имена американского, французского и немецкого президентов, описывает погоду за окном; прибавляет пятнадцать к двадцати семи, двенадцать к тридцати, сорок к двумстам пятидесяти одному; поясняет, чем оптимизм отличается от пессимизма, аккуратность – от небрежности.

– Что-то еще?

– Нет, благодарю вас, – отвечает врач. – Случай совершенно ясен.

Розалия кивает. Складывая в уме, она нарочно старалась слишком быстро не отвечать, ждала секунду-другую, чтобы доктор вдруг не подумал, что ей кто-то подсказывает. Когда он просил ее истолковать противоположные по смыслу понятия, Розалия старалась выражаться как можно проще – ведь она, в конце концов, была учительницей и по опыту знала, что самое главное – не выделяться. Если получить на экзамене слишком уж высокий балл, непременно попадешь под подозрения в мошенничестве.

В трубке вновь раздался голос герра Фрейтага. Поскольку время поджимает, ассоциация могла бы принять ее уже на следующей неделе.

– Скажите, устроит ли Вас понедельник?

– Понедельник, – повторяет за ним Розалия. – Ну а почему бы и нет?

И перезванивает в турагентство, чтобы узнать, можно ли заказать билет в Цюрих в один конец.

– Рейс в один конец стоит дороже. Советуем взять туда и обратно.

– Пускай так.

– Обратный вылет на какое число?

– Неважно.

– Я бы не рекомендовал вам принимать поспешное решение. При выборе самого дешевого тарифа вы уже не сможете изменить дату обратного вылета, – голос сотрудника звучит так доброжелательно и терпеливо, как может звучать только голос человека, беседующего со старушенцией. – Давайте все же подумаем, когда вы хотели бы вернуться.

– Я не хочу возвращаться.

– Но когда вы будете уже на месте, вам этого захочется.

– Давайте все же закажем мне билет в один конец.

– Я могу забронировать для вас билет с открытой датой. Но это обойдется вам дороже.

– Дороже, чем в один конец?

– Нет, в один конец лететь дороже всего.

– Но где же логика? – удивилась Розалия.

– Прошу прощения?

– Это совершенно нелогично.

– Уважаемая, – служащий на проводе откашлялся. – У нас здесь турфирма. Мы не устанавливаем цены. И не имеем понятия, из чего они складываются. Моя подруга работает в авиакомпании – так вот, даже она этого не понимает. Не так давно мне попадался рейс на Чикаго, в котором билет бизнес-класса стоил дешевле, чем эконом. Клиентка тоже потребовала у меня объяснений, как так могло выйти. Что я ей ответил? «Уважаемая, если я буду задаваться такими вопросами, чего доброго, потеряю рассудок». Спросите у Интернета. Я тоже так делаю, когда у меня есть вопросы. В наше время все так делают!

– И что, всегда был такой порядок цен?

По молчанию в трубке Розалия поняла, что и этим вопросом сотрудник агентства задаваться не хотел бы. Она уже не раз замечала, что людей моложе тридцати совершенно не интересует, отчего в мире все так устроено.

– Так вот, мне билет в один конец.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Каким классом? Бизнес?

Тут Розалия призадумалась. Но расстояние было небольшое – к чему лишние траты?

– Эконом.

Юноша что-то бормочет себе под нос, стучит по клавиатуре, снова бормочет, снова стучит – и вот по истечении долгих пятнадцати минут у нее наконец есть билет.

– К сожалению, – сообщил он, – отправить его по электронной почте не выйдет. Письма не уходят, и все тут. Могу только отправить к вам курьера – однако это обойдется вам еще дороже.

– Да отправляйте уже, – отвечает ему Розалия; нет, теперь уже с нее и впрямь довольно.

Положив трубку, она вдруг сознает, что теперь ничто на этой земле ее больше не должно волновать. Ни текущий кран, из-за которого она давно уже собиралась вызвать сантехника, ни мокрое пятно в ванной, ни соседский мальчишка, всякий раз глядящий в ее окно с таким вызовом, словно собирается в один прекрасный день ее обчистить, – все это уже не имеет никакого значения. Пусть об этом позаботятся другие – или никто. Все осталось в прошлом.

Тем же вечером она позвонила единственному человеку, которому хотела бы обо всем рассказать.

– Ты где? – спросила она.

– В Сан-Франциско, – ответила Лара Гаспар.

– В таком случае, болтовня по телефону может дорого тебе обойтись, не так ли?

Вот же странное дело: теперь практически с любым человеком можно связаться, где бы он ни находился, и даже не обязательно знать, где он, – словно само пространство уже не то, каким было когда-то. С одной стороны, ей было слегка не по себе, но с другой, Розалия была даже рада возможности поговорить со своей многомудрой племянницей.

– Даже и не думай. Но что с тобой? Голос у тебя какой-то странный!

Сглотнув, Розалия рассказала ей обо всем – и события вдруг начали казаться ей какими-то ненастоящими, инсценированными, словно то была не ее собственная жизнь, а чья-то еще, или всю эту историю просто-напросто кто-то выдумал. Кончив, она даже и не знала, что еще сказать. Отчего-то ей стало стыдно, и она в растерянности замолчала.

– Господи Боже, – произнесла Лара.

– Считаешь, я поступила неправильно?

– Что-то неправильное в этом есть. Но что именно, сказать сложно. Ты собираешься ехать одна?

Розалия кивнула.

– Не поступай так. Давай я поеду с тобой.

– Ни в коем случае.

Некоторое время обе они не говорили ни слова. Розалия понимает, что Лара, в свою очередь, понимает, что будь она немного понастойчивей, тетушка поддалась бы на уговоры – да Лара и сама понимает, что тетушка это понимает; но Розалия к тому же понимает, что у Лары на это не хватит сил – по крайней мере, не сейчас, вот так, с наскока, без подготовки, – а потому обе они делают вид, будто все решено, и ничего уже поделать нельзя.

Они еще долго беседовали, вечно повторяясь и заполняя эфир долгими паузами: говорили о жизни, о детстве, о Боге, о смерти, Страшном суде, аде и рае. Розалия то и дело думала, что все-таки не стоило никому звонить, что больше всего ей хотелось бы повесить трубку, но, разумеется, придется им еще побеседовать какое-то время, потому что на самом деле ей вовсе не хочется вешать трубку. В какой-то момент Лара начала тихо всхлипывать, и Розалия, как ей самой показалось, весьма мужественно и непринужденно с ней распрощалась – а потом не выдержала, и все началось с начала, и они проговорили еще целый час. «Не надо было этого делать, – подумала потом Розалия. – О таких вещах не рассказывают: нельзя обременять этим других». Вот что в ее поступке было неправильного, вот что имела в виду ее мудрая племянница. Такие поступки совершают в одиночку – или не совершают вообще.

Выходные пролетели на удивление легко – за исключением лихорадочных сновидений, до того наполненных людьми, голосами и событиями, словно весь кроющийся в душе ее мир стремился в последний раз вырваться наружу. Сны эти свидетельствовали о том, что она вовсе не так уж спокойна, как самой ей кажется днем. Утром в понедельник она решает перво-наперво собрать чемодан. Ей приходится призвать себя к порядку, поскольку путешествовать совсем уж без багажа кажется ей неправильным и странным.

И вот, сидя в такси, везущем ее в аэропорт, и глядя на мелькающие за окном дома, по крышам которых пляшут первые солнечные лучи, Розалия предпринимает еще одну попытку поговорить со мной.

– Неужто нет совсем никаких шансов? – спрашивает она. – Ведь все в твоих руках! Так дай мне пожить!

– Нет, не выйдет, – в растерянности отвечаю я. – Розалия, в том, что с тобой происходит, твое предназначение. Для этого я тебя и выдумал. Чисто теоретически я мог бы вмешаться, но тогда все это не имело бы никакого смысла! А потому – не могу.

– Глупости, – отвечает мне она. – Все это просто отговорки. Когда-нибудь придет и твой черед и ты тоже взмолишься, как я.

– Но это же совсем другое дело!

– И откажешься понимать, почему для тебя не могут сделать исключения.

– Такие вещи сравнивать нельзя. Ты – плод моего воображения, а я…

– Да-да?

– Я настоящий!

– Ах вот как! И что же?

– Доверься мне. Больно не будет. Уж, по крайней мере, об этом я позаботиться могу, я тебе обещаю. В моем рассказе…

– Прошу прощения, но чихать я хотела на твой рассказ. Может, он вообще выйдет никуда не годным!

Во мне вскипает злость, но я молчу. А чтобы Розалия не начала вновь ко мне приставать, устраиваю так, что пару минут спустя она уже прибывает в аэропорт: машина мчалась с невероятной скоростью, улицы слились и превратились в красочный переполох – и вот старушка уже выходит из такси. Очереди на регистрацию нет, контроль она проходит быстро – и не успела Розалия и глазом моргнуть, как она уже сидит рядом с гейтом, окруженная бизнесменами и ребятишками. Наша беседа отошла в ее сознании на второй план, и она уже даже не знает, действительно ли я ей отвечал или она додумала все за меня сама.

Рейс задерживается. Самолеты вечно задерживаются, всегда, без исключения – с этим даже я ничего не могу поделать. Итак, Розалия сидит в зале ожидания. В окна, мягко скользя, проникают лучи солнца. Если до этого она не испытывала страха, тут ее словно парализовало от ужаса.

Именно в этот момент объявляют посадку на Цюрих: все, началось. Розалия приподнимается с места, и пассажирка с того же рейса спрашивает, не нужна ли ей помощь. На самом деле не нужна, но с чего бы ей отказываться от дружелюбия и поддержки? И Розалия позволяет проводить себя в салон.

По счастью, ей досталось место у окна. Она решает, что не упустит ни единого мгновения, будет глядеть наружу так, словно все может забрать с собой. Как хорошо под самый конец взять – да и перелететь через Альпы! Самолет выруливает на взлетную полосу, заводятся моторы…

И Розалия просыпается, когда машина уже идет на посадку, а сила торможения вдавливает в нее ремень. Уши болят; она потирает лоб. Неужто она и впрямь – вот так вот, целый рейс?.. Невозможно поверить. Снаружи под серым – без единого проблеска – небом тянется посадочная полоса. Увы, но это так: она все проспала.

– Разве мы уже на месте? – спрашивает она у соседа.

– Мы в Базеле, – качает головой тот.

– Где?!

– Над Цюрихом туман, – поясняет он, глядя на Розалию так, будто это она во всем виновата. – Пришлось сесть в Базеле.

Уставившись в спинку кресла перед собой, Розалия собирается с мыслями. Что происходит? Может, это и есть тот самый нежданный поворот событий, призванный спасти ей жизнь? Не я ли это вмешался и прервал ее путешествие?

– Но Розалия, ведь у тебя рак, – отвечаю ей я. – Ты в любом случае умрешь. И даже если твое путешествие вдруг прервется, тебя это не спасет.

– Да, но рассказ мог бы выйти совершенно иной, – отвечает мне она. – Например, я могла бы за оставшиеся две недели вкусить, какова жизнь на самом деле. Сделать что-то, чего не делала еще никогда. Могла бы получиться одна из тех историй, в которых говорится, что мы никогда не ценим того, что происходит с нами в настоящий момент, и жить надо так, словно через пару дней все закончится. Вполне позитивная и… Как оно там называется?

– Жизнеутверждающая. Это называется «жизнеутверждающая история».

– Вот именно!

– Розалия, сейчас авиакомпания предложит тебе две опции: либо лететь дальше до Цюриха, правда, непонятно когда, поскольку туман над городом сгустился очень уж плотный, либо ехать поездом. Это тебе вполне по силам. Ты выберешь поезд. Никакая это не жизнеутверждающая история. Если ее и можно как-то охарактеризовать, то она носит скорее богословский характер.

– Это еще почему?

Я молчу.

– Так почему все-таки богословский? – повторяет она. – Что ты имеешь в виду?

Я молчу.

– Ну, полно вам, – обращается к ней сосед. – Не так уж все и плохо. Доберетесь вы до своего Цюриха, осталось недалеко. Плакать только из-за этого не стоит.

Перед тем как ступить на трап, Розалия взяла себя в руки. Вот представитель авиакомпании раздает мрачным пассажирам купоны. Розалия и впрямь решила ехать на поезде, а поскольку вид у нее не слишком здоровый и впечатление она производит хрупкое, находится даже сотрудник, готовый подвезти ее до вокзала на машине. Поезд уже ждет ее у платформы.

– Осторожно, ступенька, – предупреждает ее молодой человек. – Осторожно, тут зазор между платформой и поездом. Осторожно, еще ступенька. Как вам вот это место? Осторожно, пожалуйста.

Немного погодя поезд уже несется между зеленых холмов, и на этот раз Розалия решительно не собирается засыпать.

Просыпается она, когда вагон ее тормозит у какого-то провинциального полустанка. Над крышами ужасно некрасивых домов нависает туман. На платформе хнычет ребенок; у матери вид такой, словно она только что наступила в коровью лепешку. Розалия потирает щеки, и тут по громкой связи раздается голос начальника поезда:

– Произошел несчастный случай, пострадал человек. Просим выйти из вагонов.

– Самоубийство, – радостно произносит какой-то мужчина.

– Под поезд кинулся, – поддакивает ему женщина. – Вот его, верно, разорвало-то – ни клочка не осталось!

– Ботинок, разве что, – продолжает мужчина. – Да и тот бог знает где найдут.

Все сочувственно кивают, затем поднимаются с мест и высаживаются на платформу. Один из пассажиров помогает Розалии сойти. Вот она и снаружи; моросит дождь. Не зная, куда податься, она направляется к вокзальному кафе. Со стены на нее, улыбаясь, смотрит Мадонна, на черно-белом снимке рядом с ней запечатлен какой-то генерал, еще чуть поодаль – портрет горного проводника с киркой в руках. Четыре швейцарских флага. Кофе просто отвратительный.

– Желаете попасть в Цюрих, достопочтеннейшая?

Она поднимает взгляд. За соседним столиком сидит худощавый мужчина: волосы у него сальные, а на носу очки в роговой оправе. Кажется, она видела его в поезде.

– Если это так, я мог бы подвезти вас.

– У вас тут что, есть машина?

– На свете много машин, достопочтеннейшая.

От неожиданности Розалия умолкла. Но, в конце концов, что ей было терять? И она кивнула.