Текст книги "Людоедское счастье"

4

Дальнейшие события возвестили о себе звонком в дверь на следующее утро, двадцать пятого декабря, ровно в восемь. Я хотел было крикнуть: «Входите, не заперто!» – но вовремя удержался. Вот так на прошлой неделе мы с Джулиусом, поленившись встать на звонок, увидели посреди передней сосновый гроб, а вокруг – трех грузчиков с постными рожами. Самый плюгавый из троих объяснил:

– Это для покойника.

Джулиус дал деру и забился под кровать, а я – лохматый, непроспавшийся – ткнул пальцем в свою пижаму и огорченно сказал:

– Извините, я еще не совсем готов. Зайдите лет через пятьдесят.

Итак, двадцать пятого ровно в восемь – звонок. Делать нечего, надо идти открывать. Джулиус – за мной; его хлебом не корми, дай познакомиться с кем-нибудь. На пороге – здоровенный громила с башкой в виде огурца. На нем куртка с меховым воротником, как у летчиков. Он стоит передо мной – ни дать ни взять ирландский парашютист, сброшенный на оккупированную Францию.

– Инспектор-стажер Карегга.

Все ясно: от резиновой дубинки к шариковой ручке – та еще карьера! Едва он втискивается в квартиру, как Джулиус запускает ему морду между ног. Тот поспешно садится, не дав даже пинка моей собаке. Может быть, поэтому я ему говорю:

– Хотите кофе?

– Если будете варить и для себя…

Бегу на кухню.

– Вы никогда не запираете дверь? – спрашивает он.

– Никогда.

А про себя думаю (но не говорю): «Сексуальная свобода моего пса отвергает любые запоры».

– Я должен задать вам несколько вопросов. Так, для порядка.

Именно этого и следовало ожидать. Дорогие коллеги, фирма не забывает вас! Есть примерно с десяток профдеятелей и еще дюжина ребят, которые никому не лижут задницу, – к ним-то полиция и вяжется в первую очередь. Рождественский подарок образцовым служащим от дирекции Магазина.

– Вы женаты?

Подсахаренная вода начинает звенеть в медной джезве.

– Нет.

Я бросаю в воду три чайные ложки молотого турецкого кофе и медленно мешаю, пока поверхность не становится бархатистой, как голос Клары.

– А дети внизу?

Я снова ставлю джезву на огонь и жду, когда кофе начнет подниматься, – в этот момент его надо снять, чтобы он, не дай Бог, не вскипел.

– Сводные братья и сестры. Дети моей матери.

После того как его карандашик добегает до конца странички блокнота и останавливается, инспектор Карегга задает следующий вопрос:

– А где отцы?

– Рассеяны по стране и миру.

Из кухни я вижу через открытую дверь, как инспектор Карегга прилежно записывает, что моя мать рассеивает мужчин по стране и миру. Вхожу в комнату с джезвой и чашками в руках. Наливаю густую бурую жидкость в чашки. Инспектор тотчас же тянет руку, но я его останавливаю:

– Подождите, надо же дать отстояться!

Он послушно дает отстояться.

Джулиус, сидя у его ног, смотрит на него страстным взглядом.

– В чем заключается ваша работа в Магазине?

– Выслушивать, как меня долбают.

Записывает как ни в чем не бывало.

– Ваши прежние занятия?

Мм-да, список получается длинный: разнорабочий, бармен, шофер такси, учитель рисования в частной школе, агент по изучению спроса… Что-то еще, наверно, было? Ну а теперь вот служба технического контроля в Магазине.

– Давно?

– Четыре месяца.

– Нравится вам эта должность?

– Работа как работа. Делаешь на пять кусков, платят десять, зато долбают на все пятнадцать.

(Надо же придать разговору философское звучание!)

Записывает.

– Вчера вы ничего не заметили необычного?

– Заметил. Бомба взорвалась.

Тут он все-таки поднимает голову и смотрит на меня. Но уточняет все тем же невозмутимым тоном:

– Я имею в виду – до взрыва.

– Ничего.

– Вас, кажется, вызывали три раза в бюро претензий!

Ага, вот и дошли до дела. Я ему рассказываю про газовую плиту, пылесос и взбесившийся холодильник. Он лезет во внутренний карман и затем кладет передо мной план Магазина.

– Где находится бюро претензий?

Я показываю.

– Значит, вы прошли по меньшей мере три раза мимо отдела игрушек?

Смотри-ка, соображает!

– Действительно.

– Вы там останавливались?

– В последний раз – да, секунд на десять.

– Не заметили ничего необычного?

– Ничего, если не считать, что в меня целились из танковой пушки АМХ-30.

Молча записывает, закрывает авторучку, одним глотком допивает кофе вместе с гущей, встает и говорит:

– Пока все, не уезжайте из Парижа – могут возникнуть дополнительные вопросы; до свидания, спасибо за кофе.

Вот так. Не только в кино бывает, что люди долго смотрят на закрывающуюся за кем-то дверь. На нас с Джулиусом личность инспектора Карегги произвела неизгладимое впечатление. Этот парень далеко пойдет. Если не остановят. Но главное – я уже знаю, что расскажу сегодня вечером ребятам. Вот это самое. С той лишь разницей, что реплики будут сверкать, как шпаги, отмеченные печатью неотразимого сарказма, собеседники расстанутся со смешанным чувством ненависти и восхищения, а легавых будет двое – два крутых бойца моего изобретения, которых ребята уже хорошо знают: один – маленький, косматый, уродливый, как гиена, а другой – огромный и совершенно лысый, «лицо которого украшено густыми бакенбардами, ниспадающими как восклицательные знаки на мощные челюсти».

– Жиб-Гиена и Бак-Бакен! – закричит Малыш.

– Жиб по имени, Гиена по прозвищу, из-за своей морды, – уточнит Жереми.

– Бак по имени, Бакен по прозвищу, из-за своих бакенбард, – добавит Малыш.

– Кровожаднее, чем Эд Гробаньяр, и еще больший псих, чем Деревянный Чех!

– Они друзья? – спросит Клара.

– Пятнадцать лет не расстаются. А сколько раз они спасли друг другу жизнь, уж и не сосчитать.

– А тачка у них какая? – спросит Жереми, заранее предвкушая ответ.

– Розовый «Пежо-504» с откидным верхом, шесть цилиндров в две линии, проворный, как щука.

– Под каким они знаком родились? – спросит Тереза.

– Оба Скорпионы.

После ухода Карегги спускаюсь вниз, к ребятам. Рождественская елка, как говорится, сияет мириадами огней. Жереми и Малыш кричат, как чайки, посреди океана подарочных оберток. Тереза, профессионально нахмурив брови, перепечатывает мой вчерашний рассказ на новехонькой машинке с «ромашкой». Лауна, пришедшая с праздничным визитом, сидит расставив ноги, как будто она уже по крайней мере на седьмом месяце, и со слезами на глазах созерцает эту семейную идиллию. Лорана нет – что бы это значило? Клара плывет мне навстречу в умопомрачительном трикотажном платье, от которого ее тело кажется языком пламени. В руке у нее старая «лейка», на которую она вот уже три или четыре года глядела с молчаливым вожделением и которую в конце концов я решил ей пожертвовать: раз уж девочка так любит фотографировать… А платье выбрал Тео. В этой области всегда надо доверяться мужчинам, которые предпочитают мужчин (впрочем, может, это и предрассудок).

– Бенжамен, это тебе.

Она протягивает мне что-то очень красиво упакованное. В бумаге со звездочками – картонная коробка, в коробке – пакет из шелковой бумаги, а в пакете – пара домашних туфель, отделанных пушистым белым мехом. Именно такие мне хотелось иметь. Да, Рождество есть Рождество.

5

На следующий день, двадцать шестого, надо снова впрягаться. Как обычно, Джулиус провожает меня до метро Пер-Лашез, а затем идет шататься по Бельвилю, в то время как я еду зарабатывать ему на похлебку. Новенький мячик, мокрый от слюны, крепко зажат у него в зубах с позавчерашнего вечера.

В газете, которую я купил по дороге, длинный репортаж о «чудовищном покушении в Магазине». Но так как один убитый – это не впечатляет, автор описывает, что было бы, если бы число жертв исчислялось десятками. (Хотите увидеть сон – проснитесь…) Но в конце статьи лихой журналист все-таки сообщает кое-какие сведения о погибшем: шестьдесят два года, владелец гаража в Курбевуа, почтенный коммерсант, о кончине которого скорбит весь квартал, но который, «к счастью, был холостяком и не имел детей». Ей-Богу, так и написано: «который, к счастью, был холостяком и не имел детей». Оглядываюсь по сторонам: то обстоятельство, что, «к счастью», его величество Случай предпочитает мочить холостяков, как будто не слишком тревожит обычную метрошную публику. Это так меня развеселило, что я вышел на площади Республики и остаток пути проделал пешком. Зимнее утро – темное, липкое, холодное, многолюдное. Париж похож на большую лужу, в которой вязнут желтые огни автомобильных фар.

Я боялся, что опоздаю, но Магазин, кажется, опаздывает еще основательнее. С железными шторами, опущенными на гигантские витрины, он напоминает судно на карантинной стоянке. Из котлов в его чреве сочится пар и расползается клочьями в утреннем тумане. Однако свет, пробивающийся то тут, то там, свидетельствует, что сердце корабля бьется, жизнь внутри идет. Вхожу, и тотчас же меня захлестывает море света. Это каждый раз так: чем темнее и мрачнее на улице, тем ослепительнее сверкает все внутри. Это сияние, которое бесшумным водопадом обрушивается с вершин Магазина, отражается в зеркалах, вспыхивает в полированном металле, в стеклах, в искусственном хрустале, течет по проходам и пудрит вам мозги, – это сияние не освещает, оно создает свой мир.

Я думаю об этом, пока проворноперстый полицейский обшаривает меня с ног до головы и, убедившись наконец, что я не атомная бомба, пропускает внутрь.

Я не первый пришел. Большая часть служащих уже толпится в проходах первого этажа. Все смотрят вверх. У женщин – а их большинство – глаза подозрительно блестят, как будто они внимают непосредственно Святому Духу. Там, наверху, на командном мостике, Сенклер вещает в микрофон. Он считает своим долгом отметить «образцовое поведение персонала» во время последних «событий». От имени дирекции Магазина он выражает искреннее сочувствие господину Шантредону – тому хмырю, который своим горбом разбил витрину с косметикой и теперь зализывает болячки в больнице. Он приносит свои извинения тем, кого вчера навестила полиция. Все служащие должны будут подвергнуться допросу, «включая дирекцию», с единственной целью «предоставить следствию все сведения, необходимые для успешного завершения».

Что касается его, Сенклера, он абсолютно исключает, что злодеяние могло быть совершено кем-нибудь из его сотрудников. Ибо мы не его служащие, а именно сотрудники, как он имел честь заявить на заседании Административного Совета. Тысяча извинений уважаемым сотрудникам за небольшую проверку при входе. Он сам ее прошел, и покупателям тоже придется ее проходить все то время, пока не кончится расследование.

Смотрю на Сенклера. Такой молодой, такой красивый, он быстро вскарабкался наверх. Парень из тех, кто мягко стелет. В высшей коммерческой школе, которую он окончил, ему прежде всего поставили голос и научили одеваться. Все остальное пришло само. Он говорит почти ласково, и взгляд его под светлой челкой тоже ласковый, даже немного грустный. Неуютно ему, бедному, в Магазине. Его ближайшие сотрудники – заместитель по кадрам, заведующие секциями – типичные держиморды, и вид у них гораздо более соответствует должности. Все они выстроились в ряд вдоль золоченой балюстрады второго этажа, скорчив подходящие к случаю рожи. Кажется, что, хорошенько прислушавшись, можно услышать, как на их ответственных грудях растут медали. От этой мысли мне становится смешно. Смеюсь. Тип, который стоит передо мной, оборачивается. Это Лесифр, профделегат ВКТ[2]2
  ВКТ – Всеобщая Конфедерация труда, одно из наиболее влиятельных профсоюзных объединений Франции, руководимое коммунистами.


[Закрыть] собственной персоной и в своем амплуа.

– Будет тебе, Малоссен, заткнись!

Я смотрю на толпу, застывшую в верноподданническом экстазе, затем на голый затылок Лесифра, затем снова на официальную трибуну. Да, у него точно какой-то дар, у Сенклера. Что-то он понял такое, чего мне не понять никогда.

Я решил, что проповедь обойдется без меня, и отправился в раздевалку. Прихожу, открываю металлический шкаф, достаю служебный костюм. Он принадлежит не мне, а фирме. Костюмчик не совсем уж дерьмо, но и элегантным его тоже не назовешь. Что-то в нем есть казенное, старомодное, слишком правильное. Костюм человека, который мечтает завести себе другой. Я держу его перед собой, как будто вижу в первый раз. Мои размышления прерывает насмешливый голос:

– Что задумался, Бен? Хочешь, возьми какой-нибудь из моих.

Это Тео, прикинутый, как всегда. Сегодня на нем костюм от Черутти. Он так часто меняет костюмы для позирования перед фотоавтоматом, что они уже не помещаются в его шкафу, и он захватил часть моего. У него дубликат моего ключа, и каждое утро я извлекаю свою служебную одежку из-под горы его апеннинско-голливудских шмоток.

– Серьезно, если что нравится – бери!

Рукой показываю: не в этом дело.

– Спасибо, Тео. Я просто думал, глядя на свое обмундирование, по мне ли эта работа.

Он ржет как жеребец:

– Слушай, это то самое, что я твержу себе каждое утро, глядя на свой гардероб: быть бы мне нормальным мужиком, так нет – сделался педерастом!

За этим разговором мы проходим в подвальный этаж, в секцию «Сделай сам» – его царство. Каждый божий день он притаскивается туда за полчаса до своих продавцов и обходит стенды и витрины, как Бонапарт – сомкнутые ряды своих гвардейцев перед битвой. Ни один болт, нарушивший равнение, не останется незамеченным; малейший намек на беспорядок на прилавках жестоко оскорбляет его эстетическое чувство.

– Надо же, какой от них бардак, от моих стариков!

Он вздыхает и кладет на место. Он мог бы с закрытыми глазами убрать всю секцию. Это его хозяйство. Сейчас, до прихода продавцов и покупателей, там царит первозданная тишина. И мы говорим в четверть голоса.

– Понравилось Кларе платье?

– Чудо на чуде!

Он находит электрический звонок в баке с роликами для мебели.

– Понимаешь, у моих старперов первое, что начинает барахлить, это память. Хватают что попало, бросают куда попало. Как дети: все им надо, заводятся с пол-оборота…

Царство непуганых стариков возникло в те времена, когда Тео был еще рядовым продавцом в отделе инструментов. Он приветливо встречал всех окрестных развалин и позволял им возиться с железками сколько душе угодно. Постепенно их становилось все больше и больше.

– Я сам вырос на улице и знаю, что это такое. Нельзя их оставлять без присмотра, иначе как пить дать плохо кончат.

Так он отвечает тем, кто ворчит, что от стариков житья нет.

– Здесь им кажется, что они снова при деле. А расходу от них никакого.

По мере того как Тео продвигался по служебной лестнице, популяция стариков неуклонно росла. Они притаскивались из самых дальних богаделен. И с тех пор как он был наречен королем подземного царства плоскогубцев и дрелей (а он способен не только реконструировать Париж при помощи своих железок, но и всучить газонокосилку человеку, который пришел за оборудованием для ванной), старики заполонили весь подвал.

– Тут для них генеральная репетиция рая.

– Слушай, а где ты разжился серыми халатами?

– Закрывали приют рядом с нами – я и купил по дешевке. Так, по крайней мере, я всегда знаю, где старичье.

В обеденный перерыв в соседнем ресторанчике (в столовку мы не ходим) Тео вдруг захохотал как помешанный:

– Ты знаешь что?

– Что?

– Леман пустил телегу, что я специалист по старикам. Ну, как бывают специалисты по мальчикам.

(Светлая личность наш Леман!)

– Кстати, по поводу мальчиков: вот, передай Малышу для его альбома.

Это новая фотография – в бордовом велюровом костюме с веточкой мимозы в петлице. На обороте – надпись, которую Малыш перепишет своим самым красивым почерком:

"Это когда Тео играет в кораблики».

Понимай как знаешь. Сам Тео, впрочем, понимает, равно как и его бесчисленные друзья, которым он оставляет на дверях, уходя из дома, такие вот фотографические послания. А Малыш? Может, надо запретить эту его коллекцию? Я знаю, что Тео и в самом деле не ходок по мальчикам, но все-таки…

6

Сразу после обеда поступают две или три жалобы, в том числе одна серьезная заморочка по секции мебели. Леман зовет меня. Иду, прохожу мимо отдела игрушек. Ни малейшего следа взрыва. Прилавок не починили, а за ночь просто заменили точно таким же. Странное впечатление – как будто взрыва и вовсе не было, как будто я оказался жертвой коллективной галлюцинации, как будто кто-то постарался вырезать у меня целый кусок памяти. С такими вот невеселыми мыслями поднимаюсь по эскалатору, а отдел игрушек погружается в клокочущие недра Магазина.

У мужика, который качает права в бюро претензий, спина такая, что через стеклянную дверь не видно практически ничего. С такой спиной только солнечные затмения вызывать. Поэтому я не вижу морды Лемана. Но если судить по тому, как ходят мускулы под блейзером клиента и пульсирует жила на его багровой шее, начальнику бюро претензий приходится туго. Несмотря на свои габариты, клиент не принадлежит к категории добродушных великанов. Он из тех, кто не повышает голоса. Это самые опасные. Он закрыл за собой дверь, остановился и теперь негромко излагает свои претензии, уставив указательный палец в Лемана. Я робко стучусь три раза – тук, тук, тук.

– Войдите!

Смотри-ка, судя по голосу, Леман и в самом деле струсил.

Амбал, не оборачиваясь, сам открывает дверь. Я проскальзываю между его рукой и косяком с боязливой ловкостью нашкодившей собаки.

– …три дня в клинике и еще дней пятнадцать на больничном – ваш техконтроль без штанов останется.

Это говорит клиент. Говорит, как я и ожидал, без всякого выражения, с пугающей уверенностью. Он пришел не жаловаться, не спорить и даже не требовать. Он пришел добиться того, что ему положено, силой. Стоит только посмотреть на него, чтобы понять: он никогда не действовал иначе. Но стоит только посмотреть на него еще раз, и становится ясно: большого успеха в жизни он этим не добился. Есть у него, должно быть, на сердце какая-то чувствительная точка. Но Леман таких вещей не понимает. Он привык бить в челюсть и боится только одного: как бы ему самому не врезали. А по этой части наш сегодняшний клиент явно мастак.

Я вполне убедительно изображаю ужас во взгляде, и Леман набирается наконец храбрости объяснить мне, что к чему. Коротко говоря, суть в следующем. Присутствующий здесь господин такой-то, водолаз-аквалангист по профессии (профессия-то зачем? чтобы объяснить, почему он такой амбал?), приобрел в прошлый четверг в отделе мебели из натурального дерева двуспальную кровать шириной сто сорок сантиметров.

– Натуральное дерево – это ведь по вашей части, Малоссен?

Я робко киваю.

– Приобрел, значит, кровать на сто сорок из точеного ореха, артикул Т. П. 885 – вот техпаспорт, господин Малоссен. И передние ножки этой кровати сломались при первом же использовании по назначению.

Пауза. Смотрю на водолаза, челюсти которого методично перекатывают жвачку. Смотрю на Лемана – он явно рад возможности отпасовать мне мяч.

– Что ж, гарантия… – говорю я.

– Гарантия гарантией, но вам придется ответить не только за поломку изделия, иначе бы я вас не стал вызывать.

Крупным планом – носки моих ботинок.

– Дело в том, что наш уважаемый клиент на кровати был не один.

Даже помирая от страха, Леман не может обойтись без таких вот шуточек.

– Не один, а с молодой особой… Вы понимаете, что…

Но под испепеляющим взглядом амбала он замолкает, и клиент сам заканчивает рассказ:

– Перелом ключицы и двух ребер. Моя невеста. До сих пор в больнице.

– О-о-о-о-о!

Я заорал как от боли, заорал так, что они оба вздрогнули.

– О-о-о-о-о!

Как будто меня ударили под дых. Незаметно прижимаю локтем грудную клетку чуть пониже соска и демонстрирую публике лицо цвета простынь той самой злополучной кровати. Тут амбал наконец трогается с места и даже руки протягивает, чтобы подхватить меня, если я, не дай Бог, свалюсь с катушек.

– И это все из-за меня?

Теперь я говорю еле слышным голосом, прерывающимся как бы от удушья. И, чтобы не упасть, рукой опираюсь на стол, за которым сидит Леман.

– Все из-за меня?

На секунду представляю, как эта туша обрушивается с высоты своей тумбы для ныряния на хрупкое тело Лауны или Клары, как хрустят их косточки, – и этого достаточно, чтобы вышибить у меня более или менее натуральную слезу. Я смотрю на него мокрыми глазами и спрашиваю:

– Скажите, а как ее звали?

Дальше все пошло как по маслу. Расчувствовавшись от моей чувствительности, мсье Амбал тут же сменил гнев на милость и на глазах превратился чуть ли не в икону сердца Иисусова. Леман воспользовался этим и навалился на меня. Всхлипывая, я прошу освободить меня от работы. Он отвечает, что так просто я не отделаюсь. Я умоляю отпустить меня – все равно Магазину одни убытки от такой бездарности.

– За бездарность надо платить, Малоссен! Как за все остальное. Дороже, чем за все остальное!

И он так расписывает цену, которую мне придется заплатить за свою никчемность, что клиент не выдерживает: он решительно подходит к столу и кладет на него свои кулачищи.

– Кончайте доводить этого парня!

«Этот парень», очевидно, я. Все, я уже под защитой его величества Мускула. Леману явно хочется, чтобы его кресло было чуть поглубже. А тот ему объясняет, что еще в школе, понимаешь, его с души воротило, когда здоровые лбы обижали маленьких.

– Короче, секи, старый козел!

«Старый козел» – это Леман. Он сейчас цвета стеариновой свечки – такие ставят в церкви, когда ничего другого сделать уже нельзя. А усечь он должен следующее: Амбал забирает на фиг свою жалобу – это раз. Два: он тут на недельке заскочит проверить, на месте ли я. И три: если он меня не найдет, если Леман меня выпрет к такой-то матери…

– Я тебя, козла, перешибу, вот как эту фиговину!

Мой спаситель имеет в виду красивую линейку из черного дерева, колониальный сувенир Лемана, которая звонко хрустнула под его пальцами.

Леман более или менее приходит в себя лишь после того, как эскалатор заглатывает последний кубический сантиметр Амбала. Только тогда он хлопает себя по ляжке и начинает хохотать, как кашалот. Но я не спешу разделить его веселье. На этот раз – нет. Я проводил Амбала до двери. На прощание он мне сказал: «Выше нос, кореш! Не тушуйся ты перед этим дерьмом, атакуй!» – и в очередной раз я заговорил сам с собой как с другим. Амбал-водолаз пришел разнести Магазин – империю зла. Ну, если не весь Магазин, то хотя бы его ОТК – абстрактную могущественную организацию. Пришел, настроенный именно на такой расклад сил. Рыцарь Баярд, готовый в одиночку поставить на колени целый гарнизон. А вместо гарнизона перед ним оказался несчастливый задохлик без возраста, готовый тут же отдать концы, – я имею в виду вас, господин Малоссен. И он раскис, бедняга, как всегда раскисал от избытка человечности. Когда бравый аквалангист повернулся, чтобы уйти, я посмотрел на его ботинки и подумал: «Надеюсь, твои ласты не так изношены».

В свою очередь направляюсь к двери.

– Все, Леман, с меня хватит на сегодня. Пойду домой. Если понадобится, Тео меня заменит.

Смех застревает в горле Лемана.

– Этот педик не за то получает деньги!

– Никто бы не должен был получать деньги за такое паскудство.

Он вкладывает максимум презрения в свою улыбку и говорит:

– Вот и я так думаю.

Ну гад! Правильно я ему придумал искусственную руку.

Спускаюсь, прохожу через секцию игрушек. Народу – тьма.

– Смотри-ка, чтобы двадцать шестого покупали больше, чем в сочельник, – такого еще никогда не было.

Это говорит рыженькая продавщица с беличьей мордочкой, обращаясь к подруге, похожей скорее на куницу. Та соглашается. Она занята упаковкой Боинга-747; ее длинные пальцы быстро-быстро скользят по шелковистой темно-синей бумаге с розовыми звездочками, которая как бы сама превращается в пакет. Рядом с ней, на демонстрационном стенде, огромная движущаяся мягкая игрушка, изображающая Кинг-Конга, показывает, что она умеет делать. Это мохнатый черный обезьян, более правдоподобный, чем настоящая горилла. Он шагает на месте, неся на руках полуголую куклу, похожую на уснувшую Клару. Он шагает, но не двигается с места. Время от времени он откидывает голову назад, в его налитых кровью глазах и разинутой пасти вспыхивает свет. Густо-черная шерсть, кроваво-красные глаза и тельце куклы, такое белое в его мохнатых лапах, – в этом сочетании таится настоящая угроза. (Нет, в самом деле эта работа начинает мне действовать на нервы. И в самом деле эта кукла похожа на Клару…)